Сочинение стихов все же приносило мне радость, особенно вначале, да и потом - временами; а проза лишь испытывала мои силы. Я редко обращался к ней, и теперь делаю это только по необходимости. Вот удивительно! - эти несколько страниц плохой прозы, написанные в спешке, переживут меня, если повезет; а весь корпус моих стихотворений останется со мной в небытии и не послужит оправданием моей жизни перед лицом - скажем так - будущих поколений. Они сэкономят на бумаге, но и, возможно, на удовольствии от чтения. Хотя - я не знаю наверняка, понравилось бы им хоть что-то из написанного мною.
Нет, нет, совсем не то; удачное стихотворение - это словно луч, протиснувшийся сквозь тучи и ложащийся точно найденными словами на лист бумаги; а сейчас я пишу будто в потемках. Темнота наступила сначала внутри; теперь, в эту минуту ее догоняют и сумерки за окном. Стоит поторопиться; ночью вода холоднее и, должно быть, неуютнее.
Кажется, я разгадал так долго мучившую меня загадку, но пусть читатель - если у этих записок все же когда-нибудь появится читатель - разбирается сам. Я не буду подталкивать его к правильному ответу, который сейчас кажется очевидным, а еще пару дней назад мучил меня полнейшей неизвестностью. Я возвращаюсь мысленно в тот год, когда впервые мне удались кое-какие поэтические строки.
Вообще, поэтом я стал ощущать себя поздно. Но годы поиска своего занятия, как мне казалось тогда, быстро окупились. Я писал много, и многое мне не нравилось; что-то я переделывал, а от иного безжалостно избавлялся. Впрочем, нет, сожаления как раз были... Обычный творческий процесс, скажете вы. Это потом началось... но не буду забегать вперед.
Я изучал историю своей семьи и отметил для себя, что поэты среди нас рождались редко; впрочем, то же можно сказать и о государственных мужах или укротителях диких зверей. А широкая общественность, наверное, помнит лишь одного моего родственника-поэта. Им был мой дядя и тезка, Виктор Т. И я его хорошо помню. Стихи Виктор писал часто слабые, но это ему прощалось. Что-то в дяде, в его удивительном внешнем облике или в манере эффектно формулировать мысли, или в тембре голоса - словом, чувствовалось нечто (и на это все обращали внимание), что буквально заставляло считать его блестящим поэтом. И оттого мало кого волновало, какие стихи он пишет на самом деле или будет писать через полгода. Впрочем, некоторые из них были очень необычными и красивыми, другие - обычными и красивыми; чаще же - просто обычными и невзрачными.
И естественно, именно знаменитому дяде я решил показать лучшие из моих первых стихов. Кроме него, их больше никто не слышал... Сегодня я долго старался вспомнить хоть что-нибудь из той подборки - там было стихотворений шесть или семь - и вдруг ко мне на время вернулись их победно звучащие строки. Но только обрывки, не имеющие ни причин, ни смысла, и их поврежденная красота причинила мне нешуточную боль.
Я читал их дяде в его знаменитом кабинете, где на столе - не для вида ли только? - всегда лежали целые пачки каких-то рукописей, а акустика была удивительная. Мой голос - не его голос, но даже и мой звучал эффектно и выразительно, как мне показалось сначала. А потом все стало меняться. К концу второго стихотворения я ощутил неожиданную неуверенность. Она возрастала, и столь любимые еще утром стихи стали казаться мне все более пустыми и бессмысленными. Я пытался бороться с этим тягостным ощущением, но оно было непобедимым и разрасталось в кошмар. Я устал от этой борьбы; на последнем стихотворении, как назло самом длинном, я начал всерьез задыхаться. Слова царапали мне горло, словно они были вписаны не мной, словно кто-то зловредный напихал в мои стихи ужасных мерзостей, пошлых и беспомощных слов-уродцев. Голос не слушался меня, но и я не слушал его. Дочитал ли я то последнее стихотворение, не знаю. Помню, что оно оказалось почти бесконечным.
Я был в отчаянии. Дядя, однако, чуть ли не похвалил своего бездарного племянника; во всяком случае, его отзыв показался мне неприлично сочувственным и мягким. В его комнате только что отзвучали худшие стихи в мире, а он, казалось, даже не расстроился. Посоветовал мне писать еще, что-то в этом роде. Потом мы пошли гулять.
Мы шли долго вдоль канала и, наконец, добрались до места его впадения в М-у. Вода в реке была необыкновенно мутной, может быть, оттого, что недавно прошел дождь. Дядя уже перешел на другой берег и замедлил свой шаг, ожидая меня; я же, повинуясь внезапному порыву, вытащил из кармана свои листки со стихами и бросил их куда-то в сторону. Ветер подхватил их и бережно перенес на поверхность воды, которая немедленно унесла бумаги прочь. Так мои стихи впервые стали чернильными пятнами на воде. Видел ли это дядя? Не знаю. Через несколько недель он исчез - вдруг исчез. Его шляпу нашли на каком-то мосту. Мне теперь кажется - но навряд ли, скорее всего, это просто самовнушение - что на том же самом мосту, где я расправился с первой порцией своих стихов.
Хотя я и не думал, что такое будет, вскоре что-то вроде вдохновения вернулось ко мне. Я работал с прежней энергией, решив не вспоминать о своем печальном дебюте. Новые стихи казались мне удивительными и во многих отношениях безупречными. А потом... все снова оборвалось, и как оборвалось! Одним утром я перечитал несколько строк и опять почувствовал, что это просто чудовищная бессмыслица.
Так и продолжалось. Каждые несколько месяцев злая сила гнала меня на проклятый узкий мостик - или я сам так издевался над собой? - и я бросал в воду кипы бумаг, хранивших тепло моего творчества. Зимние стихи обычно доживали до весны, но не до лета.
Сколько было стихов? Да и сколько я прожил с тех пор лет? Мне говорят лишь о немногих годах, но я чувствую себя стариком. И мне нет смысла продолжать. Сегодня страницы, написанные за последние недели, вызвали у меня знакомое отвращение - значит, ныне я повторю тягостный маршрут вдоль канала до М-и. Я прихвачу и это признание; у меня есть надежда, что оно не пострадает, даже если я сам разделю участь моей поэзии. Дяде оно ни к чему.
2.
Тело Виктора-младшего нашли, как известно, около года назад в М-е. На нем был плащ, а в кармане плаща - этот текст и несколько листов, наверное, со стихотворениями. К сожалению, эти листки пострадали от воды гораздо больше, чем приведенный выше отрывок, и разобрать слова пока не удалось. На последнем листке было только одно четверостишие, написанное каким-то длинным размером, судя по размаху строк; но и его никак не прочесть, все размыто, за исключением крохотного последнего слова ("ты"). Почерк автора, кстати сказать, вовсе не способствует быстрой расшифровке его рукописей.
Я долго размышлял над загадкой, будто бы решенной Виктором перед самоубийством. Многие считают, что он окончательно свихнулся, и оттого не стоит искать смысла в каждом абзаце его "признания". Но я постарался найти. Вчера я открыл заключительный том собрания сочинений его дяди, старшего Виктора, вышедший несколько месяцев назад. Последнее стихотворение в последнем томе состояло из одного четверостишия, написанного пятистопным анапестом. Четвертая строка - неполная, оборванная в самом конце.