СВОЯ ЖИЗНЬ

   Быть с тобою рядом и не рядом -

   Души, не нашедшие родства.

   Губ твоих касаться только взглядом,

   И играть в нейтральные слова...

   Алла Галкина.

 

   К Михаилу Петровичу мы ходим в гости по пятницам. Я забираю Даньку из садика, и по дороге мы заворачиваем в пекарню за свежими ароматными бубликами к чаю. Один Данька тут же съедает.

   У деда Миши, когда-то заядлого радиолюбителя, для мальчика просто рай -- куча ящичков с винтиками, железочками, лампочками и разными непонятными штучками. А высоко на полке стоит громадный трёхмачтовый парусник, до которого Данька всё мечтает добраться. Этот корабль сделал когда-то Дима, сын деда Миши, мечтавший стать капитаном. Парусник основательно оброс пылью, но трогать его нельзя. Можно только смотреть. Раз в год Михаил Петрович самолично снимает модель с полки и драит палубу. Он за матроса и боцмана, пока капитана носит по свету.

   После чая с бубликами мужчины садятся за шахматы -- дед Миша пытается приучить Даньку к интеллектуальной игре. Успехи налицо -- мой сынуля уже твёрдо усвоил как ходит конь, и что короля "есть" нельзя. Минут пятнадцать они тихо переговариваясь двигают пешки. Потом Даньке надоедает: "Деда Миша, а давай в щелчки!"

   Михаил Петрович вздыхает, улыбается, неторопливо складывает шахматные фигурки, достаёт шашки. Вот тут Данька мастер. Будет потом мне рассказывать, как ловко согнал деда Мишу с доски. Я в их забавах участия не принимаю -- в доме одинокого мужчины всегда есть дело для женских рук.

   Когда мы прощаемся, дед Миша ласково теребит Данькины волосёнки. Потом по-мужски протягивает ладонь: "Давай пять!" - нежно пожимает маленькую детскую ручку - "Через неделю придёшь?" - Данька кивает.

   Кто-то спросит: "И зачем тебе этот чужой старик?" Кто-то вздохнёт понимающе: "Ах да, трезвый расчёт. Мальчонка-то без мужского примера растёт". Только какой же дед Миша чужой? Да и не в расчёте дело...

  

   Анна Сергеевна, преподавательница русского и литературы, читала мои сочинения, и говорила: "Скворцова, в тебе это есть. Ты славная девочка. Только не останавливайся. Иди в журналистику". Я выбирала свободные темы, получала заслуженные "пятёрки", и пошла... в "пед".

   Вернулась в кабинет начальных классов, на первый этаж. Кабинет русского -- на втором. Анна Сергеевна вздохнула разочарованно, но не смирилась: "Женя, пиши. Набивай руку. Если захочешь -- пробьёшься". Я писала. Она читала. "Ты славная девочка, но вот здесь недоработала" - я правила. Опять писала. Посылала в редакции журналов. Получала вежливый отказ, или невежливое молчание. В гостях за чаем обсуждала с Анной Сергеевной новый сюжет. Михаила Петровича я не стеснялась. Но если дома вдруг оказывался белокурый красавчик Дима, всё шло насмарку. Он проходил мимо двери в комнату, и широко улыбался. Я чувствовала это даже спиной, краснея до самых корней своих не сильно богатых, затянутых в хвостик волос.

   Если Дима не успевал куда-нибудь убежать до окончания нашего литературного чаепития, Анна Сергеевна говорила: "Димасик, проводи Женечку". В ответ Дима дурашливо кланялся, и начинался кошмар. Когда мы шли по улице, он либо болтал какую-нибудь чушь, либо вышучивался по поводу моих литературных планов: "Ну-с, спасёт ли рыцарь принцессу? Выйдет ли бедная девушка замуж за скромного миллионера? Каков будет тираж? И смею ли я надеяться получить экземпляр с автографом?" Хотя прекрасно знал, что я не пишу ни про принцесс, ни про миллионеров, а тиражи мои пока ограничиваются распечаткой на принтере. Говорить с ним серьёзно было решительно невозможно. У моего подъезда он снова церемонно раскланивался, к пущему моему стыду, и на радость соседкам -- завсегдатаям лавочек.

  

   Анна Сергеевна умерла семь лет назад. Дима уехал. Михаил Петрович остался, и как-то враз постарел, превратившись из элегантного седовласого мужчины без возраста в деда Мишу. Мне было жалко его. И я стала забегать. Сначала, конечно же, "на минуточку".

   Вскоре ко мне присоединилась Антонина Павловна -- бывшая коллега деда Миши, живущая неподалёку. Мы чередовали наши визиты. Он, чуть иронизируя, называл её "моя последняя любовь". В ответ Антонина Павловна поджимала подкрашенные неяркой помадой губы, и слегка обижалась. Между ними действительно что-то было.

   Я её понимала -- посиди-ка рядом с таким как дед Миша в его лучшие годы... Обязательно влюбишься, и будешь страдать от безысходности чувства -- ведь предпочли не тебя. Место занято. Давно и прочно. Царственной Анной Сергеевной с тонким профилем и маленькими руками. Так прочно, что и теперь, когда, казалось бы, уже нет никаких преград, а жизнь почти прожита, не смеешь быть рядом.

   Но, может, потому она и не смеет, что не всё отгорело и подёрнулось седым пеплом холодной старости? И передо мной не два старика, которым только бы притулиться друг к дружке чтоб оставшиеся дни скоротать, а мужчина и женщина. И у каждого -- своя жизнь.

   В общем, они церемонничали, и всё никак не могли сойтись. А мне это было на руку. Я любила ходить к деду Мише.

   Дима мотался по миру. Он стал классным специалистом. Легко менял компании и проекты -- ехал куда интереснее, и, наверное, где больше платят. Вот это загорелый Дима в Индии, на строительстве электростанции. Тепло, океан рядом. Почти курорт! А это -- Эмираты, нефтезавод. Бедуины, пески и верблюды. Потом вдруг Сибирь. Газопровод. Снега по пояс, замёрзший Дима, укутанный до макушки. Стажировка в США, Техас -- ковбойские сапоги, улыбка в тридцать два белых зуба. Вьетнам, Азербайджан... Михаил Петрович включал компьютер, показывал фотки, и с гордостью сообщал мне о каждом новом Димином перемещении. Сам он просидел всю жизнь на одном месте, и был рад, что сын востребован и посмотрит мир. "Профессионал!" - говорил дед Миша, многозначительно подняв вверх палец. И с хитрецой посматривал на меня. А я глазела на фотки, и подсознательно отмечала -- один, опять один, с коллегой, один...

   Отца Дима навещал редко. Приезжал на пару недель в год. И тогда мы встречались. Он водил меня в ресторан, но странные это были встречи. Дима уже не шутил про мои литературные опыты. Да и опытов больше никаких не было. И вообще не шутил. Дарил "Шанель" или "Кензо" из дьюти фри, какие-нибудь безделушки. В глаза не смотрел. Улыбался принуждённо. Может, стыдился, что я приглядываю за его отцом? Заняла его место? Денег за пригляд он мне, конечно, не предлагал. Да я бы и не взяла. А может, для его смущения была какая-то иная причина... Посидим под тихую музыку, перебрасываясь пустопорожними фразами, такси, поцелуй в щёчку, и... всё. Хоть кричи.

   Сначала я очень ждала и готовилась. Причёска, макияж, каблуки, платье... Потом обижалась. Потом перестала. Да и, собственно, чего это я? Причёска, макияж, каблуки, платье. Но у него своя жизнь. А у меня своя. Я очень быстро сходила замуж, будто хотела в этом удостовериться. Он был брюнет. Наш брак длился от лета до лета. Удостоверилась. И родила Даньку.

  

   Очередная пятница. Связка бубликов, и мы с Данькой опять на пороге. Звонок старомодно дребезжит за китайской металлической дверью. Ещё и ещё. Длинно. Тишина.

   Может, ушёл? Сумочка, мобильник, номер, который я набирала в последний раз Бог знает, когда... Длинные гудки. Обрыв соединения. Повтор. Нет ответа. Повтор... Спит он что ли? Так крепко?

   Где-то там, в недрах сумочки, ключ: "Возьми, Женя, так, знаешь, на всякий случай... Мало ли... Пусть будет". И вот уже сердце бьётся, и пальцы дрожат. Данька теребит за руку: "Мама, деда Миши нет дома? Он ушёл?" Бублики падают на грязный бетонный пол. И нет у меня сил попасть ключом в замочную скважину. Опять телефон: "Антонина Павловна? Мы здесь. Дед Миша... Михаил Петрович не открывает. Наверное, что-то случилось. Приходите быстрей. Ждём".

  

   Яростный перезвон мобильника разорвал душное покрывало ночи. Сонная рука беспорядочно заметалась по тумбочке, едва не сбросила телефон на пол, и, наконец, обретшие разум пальцы уцепили продолговатое тело. Дмитрий сел, спустив ноги на пол, и белый свет выхватил из мрака помятое, заспанное лицо:

   - Да! Слушаю! Когда? Как? Хорошо. Жду.

   Дал отбой, включил прикроватную лампу, некоторое время продолжал сидеть неподвижно. Посмотрел на часы - полтретьего ночи. Встал, не зажигая верхнего света прошлёпал голыми ногами в ванную, долго плескал в лицо холодную воду. Затем принялся одеваться.

   Машина пришла минут через двадцать. К этому времени он был готов, и стоял на балконе, вдыхая влажный, не несущий прохлады воздух. Ночная мошкара с отчётливым стуком билась в ртутные лица голубых фонарей. Тишина.

   В кондиционированном салоне "Тойоты", наконец, полностью пробудился. Они ехали быстро по пустым улицам, сходу пролетая мигающие жёлтые глаза светофоров, и терпеливо замирая, если вдруг попадался красный.

   За несколько лет Дмитрий узнал город, привык, и сейчас смотрел одинаково отстранённо на новые блестящие игрушки небоскрёбов центра, чем-то напоминающие театральные декорации, и на серые запылённые тени панельных пятиэтажек, спрятавшихся во тьме периферийных кварталов. Знакомые светящиеся буквы вывесок и реклам складывались в не несущие смысла слова. Кое-где за жёлтым приглушённым светом неспящих окон бодрствовала чужая жизнь.

   Огромное прямоугольное здание на окраине городского массива было темно. Вокруг угадывалось движение, мелькали светлячки фонарей. Турбины, превращавшие газ в электроэнергию для предприятий, молчали.

   Подсвечивая себе путь экранчиком мобильного телефона, поднялся в диспетчерский пункт. Тут тоже темно, светились только компьютерные экраны. Группа людей оживлённо переговаривалась друг с другом. Его ждали. Стряхнул с себя последние остатки сна: Когда? Почему? Что? Вопросы, догадки, версии, предположения, действия. Работа.

   В квартиру вернулся к вечеру. Задёрнул шторы. Отключил телефон, не раздеваясь, упал на постель. И только на следующий день, в обеденный перерыв, просматривая пропущенные звонки и СМС, узнал.

   Рейс через Москву, с пересадкой, по самой дорогой цене. Задержка по погодным условиям. Звонки и ответы, которые ничего не решают. И мысль, бьющая в висок с частотой пульса -- что где-то за тысячи километров на грани жизни и смерти находится последний родной на Земле человек, и нет никаких сил, и недостаточно никаких средств, чтобы помочь, чтобы оказаться рядом. А ту, другую, чужую и страшную, что стояла следом за ней, невозможно впустить в сознание.

   Когда он добрался до автовокзала в областном центре, последний автобус ушёл. Небритый таксист на старых "Жигулях" сказал, что съездит помыться и перекусить -- он только что привёз клиента с "межгорода". Что? Спать? Нет, спать он не хочет. Пусть Дмитрий не сомневается -- у него большой опыт. К тому же под рукой всегда баночки с энергетиками.

   И они гнали сквозь темноту на громыхающей всеми железными потрохами "семёрке", и Дмитрий, выталкивая слова через силу, развлекал разговором водителя, чтобы тот не уснул.

   Утро. Реанимационное отделение районной больницы. Усталые глаза пожилого врача сквозь толстые стёкла очков: "Нет. Не транспортабелен. Спрячьте деньги. Ничего не нужно. Спонсорская помощь? Через кассу. Всё необходимое принесёте потом. Платная палата? Да. Потом будет. И не звоните сюда. Мы сами вам позвоним. В единственном случае".

   Утро. Прохлада. Самоварное золото осени. Иди по нему куда хочешь. Знакомые с детства улицы и аллеи. Когда-то близкие и родные. А теперь будто потускневшие открытки из прошлой жизни. Постарели деревья. Их каждый год омолаживают, но, сколько не опиливай, моложе не станут. Обсыпались фасады домов. Их подкрашивают, но нищету и ветхость не скроешь. Город как увядшая женщина, у которой всё в прошлом. Живёт лишь воспоминаниями. Макияж не спасает.

   И сколько по городу не ходи, а всё равно прибьёшся к опустевшей квартире. Где снова и снова стучит в висок мысль: "Ну вот вроде успел. Вот теперь вроде рядом. И что? И ничего не изменишь".

   Не доходя до дома, свернул к супермаркету, и столкнулся в дверях с высоким пропитым мужиком. Незнакомец дохнул перегаром, Дмитрий отпрянул, и вдруг:

   - Пашка?!

   Мужчина остановился, переложил из руки в руку двухлитровую бутыль дешёвого пива, повернулся всем телом.

   - Пашка! Ты что, не помнишь меня?

   - Прости, друг, не помню, -- мужик улыбнулся щербатым ртом.

   - Димка я! Вместе у Тагирова ушу занимались. Забыл?!

   - А-а-а, Димка, - протянул мужик. - Да, вспоминаю, - замолчал, и, виновато улыбнувшись, добавил:

   - Значит, меня ещё можно узнать...

   - Конечно! Сам-то как?

   - А я вот... видишь... пивка зашёл купить. Будешь?

   - Нет. Спасибо. Может, потом... Ты вообще, как живёшь?

   - Нормально, - худой и длинный как цапля, Пашка глянул на него сверху вниз, окатив нездешней тоской. - Может, зайдёшь вечерком? Посидим. Адрес помнишь?

   Дмитрий кивнул.

   - А жена от меня свалила, - продолжал Пашка. - Да и хрен с ней.

  

   Он ещё колебался -- стоило ли идти? Но сидеть, периодически вздрагивая, -- а не позвонит ли тот номер, было невыносимо. Взял бутылку виски, пришёл.

   Пашка ждал. Он выглядел лучше, чем утром. Достал из кастрюльки отварную картошку, поставил исходящую паром тарелку на стол, к уже открытой банке с маринованными огурцами, порезанной ломтиками селёдке и горке бородинского хлеба. На принесённую Дмитрием выпивку глянул неодобрительно:

   - Убери. Не знаю, где ты этому научился, а у нас, в России, пьют водку.

   Заметив сомнение в глазах приятеля, с усмешкой добавил:

   - Не боись. Не отравлю. У меня по алкогольной части опыт богатый.

   Сначала Дмитрию было неприятно сидеть в грязной, замызганной кухне. Клеёнка на столе липла к рукам, а мутные стопки, кажется, никто никогда не мыл. Но вскоре водка сделала своё дело -- он расслабился. И кухня не казалась такой ужасной, и призрак рокового звонка отступил. Захотелось говорить, изливать душу. И он говорил, понимая, что одновременно и гордится собой, своей жизнью, и почему-то стыдится её. За благополучие, за фантастический, по Пашкиным меркам, заработок, за переезды по миру, за бутылку с иностранной наклейкой.

   - Ну а квартиру ты где взял? В Москве?

   - Нигде, Паш. Не взял. Незачем мне. Да и вообще... сейчас модно вкладываться в развитие личности - увлечения, путешествия.

   - Много где побывал?

   - Много. Только всё в основном по работе. На отдых времени не остаётся.

   - Нравится то, что делаешь?

   Дмитрий помедлил.

   - Нравится... наверное. Если до сих пор не бросил.

   - А и правильно! Правильно ты живёшь! Мужская энергетика нуждается в постоянном движении! Перемены, активность, творческое начало! - Пашка говорил с жаром, размахивая надкушенным огурцом, и был точь-в-точь прежний. Из тех времён, когда они вместе бегали встречать рассвет, и растягивались до боли, приближаясь к "шпагату". Потом замолчал, обнаружив в руке огурец, закусил, и сказал уже другим тоном:

   - Сюда возвращаться не вздумай. Станешь как я. Батька твой оклемается -- бери его, и увози куда подальше. Хоть в Сочи. Купи ему там дом. Деньги же у тебя есть?

   - Да не поедет он никуда. Уже предлагал. Тут могила матери. Не бросит.

   - Плохо. Здесь тлен. Тленом пахнет. Чуешь? Нельзя больше здесь жить! Кто может -- сваливают. Моя вот тоже... свалила. Увози отца. И ещё -- бабам не верь. Все они сучки. И ничего тебе дать не могут. А если что надо -- ты и сам возьмёшь. Верно?

  

   Расстались не поздно. Ещё и девяти вечера не было. И не был сильно пьян Дмитрий. Так, слегка навеселе только -- специально берёгся, выпивал по полстопки, чтобы не развезло. Шёл, наслаждаясь приятно пустой головой, вдыхал холодный вечерний воздух, и всё казалось снова как встарь -- дома отец и мама, а он возвращается с дружеской вечеринки.

   Их было четверо. Они вывернули из проулка у самого его дома. И у них был план. От первого удара в голову Дмитрий "поплыл", как неудачливый боксёр на ринге. Махал руками, но не попадал -- враги уворачивались. А потом его сбили с ног. Пинали лежачего. Но без азарта -- убить или искалечить в их плане не значилось. Они не куражились. Просто делали своё дело. Это спасло. А потом они исчезли, так же внезапно.

   Дмитрий встал. Текла кровь из разбитого носа. Улица вращалась вокруг него, став неуловимо чужой, будто из параллельного мира. Болели отбитые рёбра. Но и в этом чужом, параллельном мире, существовал его дом. И Дмитрий пошёл, прихрамывая и шатаясь. Он протрезвел, но чужая улица вихлялась, выскальзывала из-под ног. И дошёл. И стоя у двери долго искал по карманам ключи. И, кажется, он потерял вдобавок барсетку?

   Вернулся на место драки. Нашёл раздавленный, впечатанный в грязь мобильник. Но ключ? Где-то же должен быть ключ. Ключ от дома, где его ждут... И он вспомнил адрес.

  

   Эгоист. Ты пришёл, когда я тебя не ждала. Когда совсем перестала ждать. И отступая в глубину коридора, ловила оборвавшееся в пустоту сердце, зажимала ладонью готовый вырваться вскрик, чтобы не разбудить едва заснувшего Даньку.

   Ты вывел меня из ступора, просто и буднично сказав: "Здравствуй", как будто мы виделись только вчера. Улыбнулся, и капелька крови проступила на твоей разбитой губе.

   Мои руки тряслись, пузырьки лекарств со стеклянным стуком сыпались на пол из картонной коробки, приспособленной под аптечку. Бинт, вата, таблетки фурацилина, зелёнка... А ты сидел на табуретке, запрокинув голову чтобы остановить идущую носом кровь, и гнусавым голосом повторял: "Не надо, Женя. Не надо. Не суетись, всё нормально, не надо. Дай только лёд, заверни в тряпочку. Есть у тебя?"

   Но я же не пью виски. Пакет замороженных пельменей, обёрнутый кухонным полотенцем. Уткнуться в него и плакать. Или смеяться. Я ещё не решила. И всё никак не могла решить, замывая в ванной твои рубашку и куртку, покрытые мелкими красно-бурыми пятнами. Но сердце моё уже не летело в безвоздушный колодец, а стучало быстро и ровно, и делалось жарко лицу.

   Не говорить. И даже не думать. Чувствовать. Как медленно струится за окном эта ночь, вывернутая причудливым завитком, непонятно и странно. Без вчера и без завтра. Желать. И бояться желать. Мазать твои ушибы троксевазином. Нежно и близко. Так близко.

   И почувствовать твои руки. И коснуться твоих волос, скул, век. Ближе, и ещё ближе.

   Губы с привкусом крови. Будто ожог. Отпрянуть, и ощутить твою силу. И уже не сбежать. Никуда не сбежать. От радости, боли, злости, вины, беспокойства, стыда. Как никогда раньше. Будто бы в первый раз. И в первый раз. И забыть обо всём. И раскрыться перед тобой. Навсегда. До конца. Здесь и сейчас.

  

   Утро постучалось в окно жёлтой ладошкой листка, пролилось сквозь стекло серым молоком осеннего света. Я сварила кофе, и навела тебе макияж. Как смогла замазала ссадины, и припудрила синяки. Получилось смешно.

   Назавтра Михаила Петровича перевели в общее отделение, и выписали через неделю. Теперь они чинно прогуливаются с Антониной Павловной под ручку, она трогательно опекает его, и листопад золотом осыпает им головы.

   Долгие проводы - лишние слёзы. Твой прощальный поцелуй не был долгим. Ты сказал:

   - Я вернусь, - я молча кивнула.

   Ты протянул мне маленький серебряный ключик, новенький и блестящий:

   - Пришлось поменять замок. Пусть у тебя будет. На всякий случай.

  

   Самолёт набрал высоту. Под ним, далеко внизу, клубились чернильно-синие облака. Справа, антрацитовой чёрной стеной, нависала ночь. Слева алой киноварью горели последние краски заката. Пронзительно-ярким светом мигал на крыле фонарик. А впереди, в невозможном, неосязаемом далеке, распахнутая широко и привольно, лежала жизнь. Твоя жизнь.

   Или всё-таки наша?

  

  

   (С) Юлия Леденцова, 2017г.