Семёнов Игорь : другие произведения.

Катавасия пролог

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.94*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пролог к роману о попаданцах (куды ж без них!) в параллельный мир. Роман писался в период 1997-2000


КАТАВАСИЯ

поэма

  
   Катавасия - ирмосы (вступительные, оглавные стихи), которые поются обоими клиросами среди церкви, ими покрываются песни канона из утрени.

В. Даль "Толковый словарь живого великорусского языка"

   Катавасия - многоголосье рассвета.

И. Семёнов

  

  
   Посвящается моему деду - Семёнову Андрею Афанасьевичу, первому, кто познакомил меня с историей Руси, кто, читая по памяти стихотворения и баллады А. К. Толстого, Рылеева, Шевченко, Лермонтова, былины, знакомя меня с народными русскими и украинскими песнями, на всю дальнейшую жизнь привил любовь к родному языку, к родной истории. Размещение на Самиздате посвящая его столетию, которое буду отмечать 28 ноября 2010 года
  

ПРОЛОГ

  
   Еле-еле заметно, между строгими елями вьется по земле лосиная стежка-тропинка, словно малым ручейком сбегает в овраг, и вот уже, набравшись сил, полозом упрямым поднимается все выше и выше в гору. Тропка - не зверь, ей-то невпример легче проскакивать под низкими ветками, корнями да выворотнями-валежинами, пробираться сквозь колючий шиповник. Чернолесье, словно Студеное море, что разлеглось далеко за полуночь, раскинулось вольно, и кажется забредшему зверю, что нет чаще ни конца, ни краю, что, проросши из малого семени, выстрелил лес стрелами вершин прямо в небесную твердь, и застряли они в своде, пробивши таки. И сердятся боги, и льют сверху, словно с заборола осажденного града на супостата, крутой кипяток. Да высоко больно, стынет вода в полете и падает на землю хорошо если теплой, чаще - холодной, а то и вовсе смерзается, укутывая гордую конду в искристый белый пух.
   Самого-то неба снизу и не увидеть, только свет пропускают ветви, да и то потому, что нужен он малым деткам лесным - сеянцам-подросткам, что, вытянувшись в свое время, окондовевши, встанут на смену своим родителям.
   Где-то в этом лесу скакали зайцы, мышковали лисы, рыскали лесные витязи - волки, жировал на малиннике медведь, ломили сквозь кусты вдоль болотин, густо посыпанных клюквой-жаровикой, кабаны-секачи, чутко сторожа свиней да непоседливых, порскающих в разные стороны поросят и подсвинков. Где-то в этом лесу, сыто жмурясь и мурлыча, лежит, умывается боровой красавец - черный лев и, рядом почти, не страшась сытого зверя, ходит благородный лось. Где-то в этом лесу воздух полон птичьих голосов, на разный лад вплетающих свои песни в вечное созвучие мира. Где-то рядом, но не здесь... Тишина стоит на горе-хребтине.
   Что это? Не по обычаю, не по уставу: стеной встали по всему хребту дубы-переростки. Да и дубов таких сроду не сыщешь: высоты сосновой иль кедровой, стволы - каждый и сорока человекам не обхватить! Стоят сплошняком, сплелись корнями да ветками, бочины друг дружке сминая так, что и мху меж ними жизни нет. И не пройти меж ними, не пролететь, да что там - и проползти-то не выйдет!
  

* * *

  
   Удивляя деревья, учуявшие давно забытый людской запах, по тропинке к дубовой заставе поднимаются двое. Парубок весен четырнадцати придерживает за пояс, подставив плечо под руку старика, похожего на высохшую сосну: прямого, тонкого, ростом выше парня на голову, с темным как древесная кора и таким же морщинистым лицом, обрамленным седыми волосами с бородой, достигавшими пояса. Только по-молодому светятся двумя кусочками летнего неба одинаковые с парнем глаза. Оба одеты похоже: крашеные луком конопялнные порты и белые крапивные рубахи до колена с вышитыми затейливо воротом, рукавами и подолом. На обоих крепкие сапоги турьей кожи с высокими вытяжными холявами. Юноша остановился, старик подошел к дубам на вытянутую руку, задрал голову, вытянув далеко жилистую шею, и крикнул пронзительно соколом-рарогом. И горы, столпившиеся внизу, поросшие остроголовым черно-зеленым лесом, отозвались многоголосо. Это эхо древлего Чернолесья. Эта чуткая земля - сердце Славии, страж ее души.
   Откликнувшись на зов, молча, без треска и шелеста, расступились под рукой старика могучие дубы, и открылось за ними чистое тихое озеро. Тишина. Звонкая, прозрачная тишина. Не плеснет хвостом по поверху рыба, пуская вержу, ни волны, ни рябинки на спокойной глади озера. Пахнет могучей силой, свежестью и вечностью.
  

* * *

  
   Сначала Жданко увидел Ее в воде, в которой отражалась Она во весь свой рост и во всю мощь. Парень поднял взгляд выше: в середине озера, вся до пояса скрытая ледяными покрывалами, с мятежной, озабоченной головой, окруженная рассеянными, мучительными туманами и несказанно прекрасная. Такой Она и отражалась в тихом, вечном озере.
   Жданко, себя не помня, побежал к берегу, на бегу поймал Её взгляд - глаза в глаза! И, словно зеленовато-голубое пламя в снегах, вспыхнуло доверху небо.
   Вот Она - Зоряница - чистая душа Славии!...
  

* * *

  
   - ... Ну, вот и оклемался, слава Роду, - услышал Жданко над собой успокаивающий голос Ведимира, - ты сядь, да глаза-то открой, будет жмуриться-то! На-ка, водицы испей. Водичка добрая, святая водичка, я ее со Светлояр-озера набрал.
   Парень открыл глаза, сел, огляделся, обнаружив себя наверху, в проходе меж расступившихся дубов-сторожей. "И как только дед меня смог протащить в гору столько?" Все, что помнил: что успел добежать к самой воде Светлояра, что смотрел в глаза Зорянице, а затем все вдруг вспыхнуло лазурным пламенем. Лица Ее Жданко вспомнить не мог, осталась только память о чем-то невыносимо прекрасном, добром и грозном и, пожалуй, печальном. Голова все еще кружилась.
   Пересилив слабость и страх нового беспамятства, Жданко глянул на озеро. Там никого не было видно, только тихо светилась гладкая, словно бы застывшая поверхность Светлояра, убаюканного ласково склонившимися над ним ивами. Да вода у берегов потемнела, наливаясь суровым стальным отливом, хотя на небе по-прежнему не было ни единого облачка.
   Парубок взял у Ведимира берестяную баклажку, жадно припал губами, удивляясь про себя, как сильно вдруг пересохло в горле, сделал первый глоток и... разочарованно оглянулся на старика:
   - Дед, ты почто всего глоток набрал?
   - Сколь надо было - столь и взято было, сколь сдюжимо - столь и дадено, - кустистые, густые брови Ведимира сошлись на переносице, искривленной незапамятной давности шрамом, - А боле, Жданко, человеку Светлояровой воды не вынести, разве что в вирий враз, к богам пировать. Так то тебе рано, да и не затем вел тебя сюда, чтобы Моряне подарки делать.
   Старик поднялся с колен, опираясь на резной дубовый посох, оправил обереги на шее, отряхнул от приставшей сухой листвы колени.
   - Пойдем, Ждан, полдела сделали, пора и завершить, что затеяно.
   - Да ты мне до сей поры толком и не сказал, для чего пошли, что делать будем. Иду как слепой в потемках - не разумея ничего, вот только писаной торбы на шею не хватает, - шагая за Ведимиром на еще нетвердых ногах, бормотал Жданко.
  

* * *

  
   Они вернулись к концу лосиной ("Лосиной ли?" - пронеслась у Ждана думка) тропки, присели на валежину. Поймав выжидающий вопросительный взгляд парубка, Ведимир усмехнулся:
   - Ну, слушай, паря, смекай, что к чему. Смотреть мало - видеть надо, а се - с годами приходит, да и то - не ко всякому. Иным мир наш становится, беда по земле ползет. Навь пробуждается, злое людям во сне нашептывает, на кривду толкает. Правду люди забывать стали, не Явью живя, Яши-Змея дети со внуками из пекла наружу лезут, уж не рабов себе сыскали - волею своею на службу им идут. Вий Змиуланыч, Баба-Яга Виевна, змея Пераскея да Кащей Трипетович по земле гуляют. Ветры сорок дней по земле выли, раскололось Яйцо железное. Явлен из Яйца того Черный Ворон. Стал он над землею пролётывать, да крылом ее задевать. Где перышко Ворон выронит - встают там горы огненные, а пламя то - из самого пекла. Где Ворон землю задел крылом - там земля на ущелья потрескалась, там легли овраги глубокие, а коли где искупается Ворон тот - там ложатся болота зыбучие, смрадные, а из икры уж не рыба - упыри вылупляются. А за Вороном стаей черной с криком громким и жалобой горестной поднялись птицы, Навью рожденные: птица-лебедь Обида с печальным лицом, вослед ей Грифон и Могол - птицы злые, сильномогучие, а за ними - сладкоголосая птица Сирин, песни поет - одурманивает и манит услышавшего в царство смерти. Потемнело от тех птиц Солнце красное, воронье над лесами заграяло, закликали черные лебеди, а сычи да совы заухали. От тех песен стали люди братство свое забывать со зверем да птицей. Не только на охоте, еды ради убивши, прощенья не просят, но и забавы злой для стрелы да копья в зверя мечут, в пище нужды не имея. Язык общий забыли, старики только толком и помнят, как со зверем любым перемолвиться, а молодые: кто - через пень-колоду, а больше - так и вовсе никак. Да и сами в зверя перекидываться разучились, а кто может еще, так того бояться начинают, а в иных племенах - так и убить норовят. Да и из умеющих не всякий в зверином обличье себя помнит, иль, что ещё хуже - перекинувшись, назад в облик человеческий вернуться не может.
   Помню много я, сколь весен встретил, помню тех, кто Ведал по-настоящему. Нет ноне таких, да и из таких, как я - полузнаек, и то, я, наверное, из последних по земле хожу. Народ вот ведуном кличет, Настоящих-то не зная, не помня, а куда мне... Что знаю, то тебе хотел передать, обучить, наставить... Не вышло: открылось мне, что иной путь у тебя. Последнее испытание ты вынес и жив остался, значит - чист еще душой, слаб только. Воды ты Светлояровой со слезами Зоряницы испил - отныне в крови твоей струйка малая светлая побежала, ее и детям своим по капле передашь, и внукам, и правнукам. По-малу, да сохраним силу души славов, в крови людской упрячем до Времени. В ком загинет она, а в ком и останется. Зоряницы-то люди долго не увидят. И из Светлояра уж не пить никому. Закроем мы место святое и от зверя, и от человека, а, пуще того, от Нави заговором нерушимым. Придет Время - соберутся все капельки уцелевшие в одном. И, коли достанет сил у него из мира своего в иной перейти-перебраться, да Кривду сразить, то придет он, кровью своей отопрет запоры, выпустит на волю Зоряницу. Не я ее здесь запираю, сохраняю лишь, а выйти-то она давно уж не может, Навью плененная. Только Светлояр и берёг душу нашу, да и то поддаваться начал. Но отныне злу ходу к Светлояровым берегам не будет. Ну, а коли сбудется когда-нибудь то, что сказано мной, так тогда и возродиться земле Славенской краше прежнего.
   Жданко слушал, затаив дыхание, веря и не веря старику. Верить до конца не хотелось, но приходилось. Ведимир - слав, а слав лжи не скажет даже под страхом смерти. Но, может быть, старик ошибается, и не все так плохо, а, может, и вовсе все не так. Может, заговариваться стал ведун, разум терять на склоне жизни. Но из ума выживают лишь те, кто и прежде недалек был, да и то - годам к семистам. А Ведимир за спиной не больше шести сотен оставил. Хотя, кто его знает, разное о нем в племени говорили... Так ведь и про ветры, что сорок дён дули-веяли, отец рассказывал (Ростислав, отец Ждана, тогда сам еще только девятую весну разменял). И про упырей раньше слыхом не слыхали, осени три назад только впервые сталкиваться стали охотники с этой нечистью. Да и из Жданковых ровесников на десятой весне, как принимали в охотники, семеро не смогли в зверя перекинуться, а трое из сумевших так зверьми и остались: двое - волками, а один - медведем. Вьюн, приятель Жданков, и вовсе в волчьей шкуре память потерял, огня испугался, взвыл дико, оскалился, шерсть - дыбом, словам не внемля, на людей рычал злобно, затем махнул через городьбу и ушел в лес. Где-то он теперь, жив ли, приняли ли хоть в волчье племя родства не помнящего? Волки, они ведь тоже родом крепки. Страшнее нет ни зверю, ни человеку память о корнях своих потерять. А в иных деревнях и хуже, говорят: матерые охотники перекинуться не могут, или, перекинувшись, так навек зверем и остаются. Да что там далеко ходить, и сам Жданко на всеобщем языке объясниться с пятое на сороковое мог, да и то не с каждым зверем, не со всяким деревом, а травяной речи - так и вообще почти не разумел. Что уж там...
   Ведимир говорил непривычно, не как обычно - плавно, не спеша; речь его рвалась глухими раскатами грома, неслась, ломилась в голову ошалевшим весенним лосем, не разбирая дорог, оставляя глубокие, неизгладимые следы в памяти, пробиваясь до самых глубин ее, до того, что впитывалось еще в материнской утробе, до того, что в первые дни жизни было всосано с молоком.
   - А тебе, Жданко, ни счастья, ни славы обещать не могу, ни покоя, ни сытости, ни жизни долгой. Да и у всех уж она нынче короче станет, чем дальше, тем меньше срок жизни людской будет. Время настанет - и сотня весен - сроком немыслимым казаться будет человеку.
   Завтра с рассветом мир наш надвое поделится. В одной половинке - боги светлые да черные останутся, с ними - людская часть крохотная - те, кому вечный бой меж собой вести да ждать. Те это, кто волей своей сторону Кривды иль Правды взял, кто колебаний не знает, за свое стоя твердо. А в другой половинке люди о чудном только в сказках вспоминать станут, боги - и те их навещать недолго уж смогут, до поры лишь, пока миры эти вконец стеной неодолимой, невидимой не отгородятся, ворота до Времени зарастив. Разве что домовые, роту свою блюдя, при людях тех останутся. Да покойной жизни и в этом мире не знать никому. Песни черные Сириновы в кровь людскую проникли уже, Кривда с народами вместе множиться будет, а те, ни Рода, ни родства не помня, братства своего не ведая, биться друг с другом будут смертным боем, делить неделимое, обиды множа. Тяжкая доля твоя - с ними, память теряющими, к безверию и безбожью идущими, с ними такими тебе идти дале. Там род свой продолжать, честь храня свято, там потомкам твоим чрез колоды долгие зим память нести о святости братства, о тщете зла, о вере, надежде и любви истинных, ибо многое иное именами теми звать станут и именем тем недоброе творить, раз за разом от прожитого отрекаясь без разбора: что от злого, что от доброго. Только говоря: "В прошедшем - плохое лишь и не было ничего опричь", доброе отринут да грязью измажут, злое же, не заметив даже, за собой в грядущее протащат, да еще и за новое, за наилучшее выдавать станут.
   Горько, страшно звучали слова Ведимира. И горечь слов тех заставляла верить, нет, даже не верить - знать наперед - страшную судьбу мира.
   - А как вырастет в ком, малыми каплями сбежавшись от пращуров, капля Светлояровой крови, как наберет она настоящую силу в том человеке, память истинную в нем пробудив, так, коли выдержит он, не сойдя с ума, поток страшной правды, так на миг откроются врата невидимые, приняв человека того в мир иной, яростный, чудеса и Богов сохранивший в вечной битве добра и зла, кинув того человека нещадно на весы этой битвы, растерявшегося, в своем-то мире места и покоя себе не знавшего. И тут вновь выбирать ему, за чью победу в бой идти, ибо, Правды и добра желая даже, ошибиться может, за Кривду встав, Правдой её почтя. И стать ему последним воем последнего времени разделенных миров. И не будет ему легкой победы, ибо даже за Явь и Правду встав, проиграть может, дрогнув единожды. А коли сбудутся чаяния мои, коль переможет в страшной брани Правда Кривду, так в тот день перемоги сгинет навеки стена-граница, и вновь два мира в единое сольются. И объявятся тогда светлые Боги людям, вновь обретшим свою душу, отыскавшим путь к Зорянице. Но и по-иному стать может. И сгинет тогда в вечном плену соборная душа людская, всеми забытая; и, рознью человечьей начавшись, слившись на единый черный миг, взорвутся оба мира на части, и частицы эти, разлетаясь все дальше друг от друга, рваться будут все мельче и мельче, до бесконечности, одиноко летя в пустоту, погибая в безвременье.
   Так ли всё оно будет? Не знаю. Верю только, не могу не верить, что сгинет тьма в душах людских!
   Старик поднялся, медленно провел рукой по дубовому стволу:
   - Ты, Жданко, только дождись, как я заговор наложу. Я тут и отойду сразу. Тело огню предашь, душу выпустишь. Огонь - свет, а свет - свят! С пламенем душе тело покидать легче, веселее, чище. Стражем встанет здесь душа моя до срока кон-границу беречь да правнука твоего дожидаться. Он-то ведь, добрый да смелый, невежою да невеждою придет, словно бы дитя малое, вот и буду его учить. Ты и то вскоре многое забудешь: негоже в новом мире сокровенное ведать человеку, а ну как в Кривду пойдет, тогда, многое ведая, многое злое содеять сможет. Так пусть уж спрячется знание до поры. Всего не скрыть, отзвуки да отголоски останутся, да уменье малое, год от года слабея да то, что сызнова умом пытливым постигнут. Да еще искоркой малой свет в сердцах многих останется, души согревая, каплям Светлояровым в крови людской замерзать не давая, сберегая их. Жаль только, что и от Кривды останется немало и гадить оно будет ежеместно, души смущать да путать, да так, что и того, кто доброе малое что ведать будет, люди бояться станут. Вот так, Ждан, не ты один, а мир весь таким обернется.
   Ждану стало страшно: "Как невеждой жить стану, ни птицы, ни зверя речей не разумея, как это - Богов не слышать, не видеть даже, как с травой, с деревом не перемолвиться? Жить, словно камню безъязыкому, лежачему аль бродячему (есть и такие, неприкаянные, неиспомещенные). Да и то, старики рассказывали, что камни такими не от века были, а в наказанье стали: прогневали за что-то богов, не исполнив предназначенное. Давно ли и как точно там с камнями было, то уж и не помнится никем. Так и будем, словно камни, только что - ногатые да рукатые, и помнить иного не станем. Страшно..."
   Ведимир продолжал:
   - А теперь сказано мною все, что знать ты должен, а мне и за дело пора. Отойди в сторонку, живи и помни: Род свой продолжь крепким, жили чтоб лишь по чести да по совести. Помни!
  

* * *

  
   Они обнялись на прощанье. Молча, ведь все уже было сказано. Жданко по тропинке спустился к лесу шагов на двадцать и встал, прислонившись спиной к сосновой сушине.
   Ведимир остановился в воротах, означенных дубами, спиной - к парубку, лицом - к водам Светлояра, воздел высоко руки, сжимая в обеих посох, и заговорил нежданно громко, звонко. Слова его, казалось, по всей земле, по всему белому свету вторило, запинаясь от страшного понимания происходящего, эхо:
   Встану, поворотясь
   К миру задом, к свету передом,
   Из двери - в двери,
   Из ворот - в ворота,
   Утренними тропами,
   Огненными стопами,
   Во свято место,
   На бел-горюч камень.
  
   Оглянусь на все четыре стороны:
   На семь морей, на три океана,
   На семьдесят семь племен,
   На тридцать три царства,
   На весь белый свет.
  
   Прилети, Гамаюн, птица вещая,
   Через море раздольное, чрез горы высокие,
   Через темный лес, чрез чисто поле!
   Ты воспой, Гамаюн, птица вещая,
   На белой заре, на крутой горе,
   На ракитовом кусточке,
   На калиновом пруточке...
  
   Старик стоял, окутанный искристым, чуть красноватым сиянием. Зашумели, приклонились сторожевые дубы, взволновалась кругом трава. Неведомая сила вжала парня спиной в шершавый ствол. Воздух сгустился, дышать стало невыносимо тяжело.
   Ведимир продолжал все тверже и громче, рокотал над всею землею весенним громом:
  
   С четырех сторон,
   С четырех ветров,
   Дохни, Дух,
   Укрепи запор,
   Разорви мир.
   Не пламя шуршит,
   Не ветер гудит -
   Мир гудит,
   Плоть его дрожит,
   Белый свет надвое разрывается,
   Зоряница-душа от злого глаза укрывается
   За высокие горы,
   За Черный лес,
   За бел-горюч Алатырь камень.
   Укрывается-охраняется,
   Светлояром умывается.
   Через воду святую-светлую
   Во крови людской собирается -
   по малой кровинке-капельке,
   Ростит души чистые, светлые.
   Плотью, костью кровь одевается,
   Жилой плоть зашивается,
   Силой плоть собирается,
   Кровь на зов святой отзывается -
   Что утеряно - обретается.
   Встань, Земля, во урочный час,
   Оживи, соберись, срастись,
   На святую рать поднимись,
   Рать последнюю, многотрудную!
   Капля - к целому стремись,
   Царство - к царству, племя - к племени!
   Собирать-сковать крепко-накрепко,
   Туго-натуго, до скончанья дней!
   Будьте те слова мои крепки -
   Сольче соли, жгуче пламени,
   Вековечны да твердокаменны.
   Слова замкну, а ключом - кровь станет!
  
   Земля глубоко вздохнула, застонала тяжко, прогремел гром, Ведимир на миг исчез в столбе яркого света, и показалось Жданку, что увидел он, как из потаенного хранилища, что за кадыком на ведуновой шее, выпорхнула душа старика и, обратившись ясным соколом-рарогом, устремилась ввысь в потоках ослепительного света, связанная еще с телом тонкой, ворозистой паутинкой-нитью. А вот и пропало виденье, все враз стихло.
   В тот же миг исчезла хребтина, поросшая дубовой заставой, хранившей покой Зоряницы и святого Светлояр-озера. Перед глазами юноши стоял такой же, как и за спиной, ельник, и так же, как и позади Ждана, продолжала убегать вдаль звериная стежка, поперек которой на спине лежало долгое, спокойное тело Ведимира со сложенными за головой руками. Словно старик прилег отдохнуть, засмотрелся на вечернее ясное небо, да так и уснул. По щеке его уже деловито бежал муравей, хозяйственно волоча за собой хвоинку.
  

* * *

  
   Ждан набрал сушняка, устроил краду-тризну, уложив сверху неожиданно легкое тело Ведимира, обложил венками из лапника, перевитого берестой, посмотрел последний раз в лицо старика и, больше уже не глядя на него, торопливо застучал кремнем, выбивая огонь...
  

* * *

  
   Костер горел до самого рассвета. Затем Жданко сгреб пепел ближе, накрыл сверху камнем-столпом, навтыкал вокруг веточек, образуя ограду. Земля лесная - добрая, веточки приживутся, и, глядишь, через весну-две встанут вокруг столпа зеленым живым вором-оградою.
   Передохнув, Ждан, набрав ягод, папоротника-орляка да сочного хвоща, справил по Ведимиру страву-поминки. Оставаться дальше было незачем.
   По знакомой тропинке Жданко не спеша отправился вспять. Туда, где жили люди, его, Ждана, племя, пока ещё говорящее на одном езыке, пока почти единое. Мир разделился, боги ушли, Кривда проникала в души, но жизнь продолжалась, несмотря ни на что. И надо было жить, надо было продолжать род людской, чтобы, пройдя через многие и многие враны и колоды зим и весен, люди вновь смогли познать счастье общения со всем миром, познать святую Истину, вновь обрести свою соборную Душу.
   Чернолесье - лес с перобладанием елей. Краснолесье - с преобладанием сосен.
   Забороло (забрало) - крепостная стена
   Холявы - голенища сапог
   Вержа - концентрические круги на воде
   Рота - клятва в верности.
   Колода - 10000 лет.
   Вор - забор, ограда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Для текста заговора использовано стихотворение М.Волошина ( с небольшими изменениями)
  
  

Оценка: 6.94*7  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"