- Очнулся? - услышал над собой Марцинковский, - пей теперь. Голову-то приподними.
Александр открыл глаза: над ним склонился кряжистый вислоусый мужик в воронёной кольчуге, настойчиво тычущий в губы баклажку с какой-то горечью. Часть жидкости пролилась, смочив губы, это было более чем достаточно, чтобы сжать рот покрепче и замотать головой. Мужик настойчиво ткнул горлышком в губы:
- Жри давай! Не дитя. Сам знаешь, небось: горькое - лечит, сладкое - калечит. Получил по башке, так - лечись! Тебя как звать-то?
- Лях. (Марцинковский твёрдо решил принять новое имя.)
- Так вот, Ляше: почему кота по голове бить нельзя, знаешь?
- Ну?
- Гадить станет, где попало! Вот тебе и ну.
- А я при чём?
- При том! Чтоб в гостях по углам ненароком не наложил.
- Понял.
- Тогда пей. Меня Глуздом звать.
Лях (начнём и мы называть его новым именем) присел, огляделся: он лежал на траве возле одного из возов. Какие-то мужики стаскивали трупы ямурлаков в свежевырытую яму. Неподалеку на заготовленную поленицу дров уложили тела погибших обозников, их оружие, вещи. Александр поискал взглядом товарищей: Лютик, по прежнему без сознания, разметался неподалеку, над ним склонились, что-то делая, переговариваясь между собой две девушки, непонятно откуда взявшиеся. Впрочем, обе были в бронях и при оружии. Остальные, белея свежими повязками, лежали поодаль, не двигаясь.
- Что с ними?
- Живы-живы, спят только, - успокоил Глузд, - берегинь благодари. Каб не они... Мы-то припоздали. Мальчонка охлюпкой в слободу пригнал, из тех что с обозом шли... Поспешали, а тут всё уж. Ни обозников, ни ямурлаков. Нелюдей-то берегини стрелами прикончили. Они и лечить взялись. Без них бы - не выжить твоим приятелям.
- Берегини? А где они?
- Да вон же! Две - с парнем возятся, остальные - с нашими тризну готовят.
Мимо прошли двое дружинников, оживлённо беседуя:
- Ох, и коней видел!
- Где?
- Да тут рядышком! Возле леса ходили. Один - вороной, здо-о-ровущий такой зверюга! Другой - буланый. Чуть поменьше будет, но тоже здоровый. Красавцы! Оба под сёдлами. Поймать хотел - не дались. Вороной меня ещё долбануть хотел, чудом увернулся. Я ему общим языком - не понял, чудило такое! Или просто не поверил.
- Эт, небось, кого из тех, что с обозом шли. Теперь - бесхозные. А, может, и нелюдские кони-то! Раз уж всеобщей речи не знают!
- Не-е-е, у ямурлаков конь мелкий, грязный, неухоженный, да и клыкастый к тому ж. Слышь, может, вместях сходим, изловим. Арканы возьмём...
Лях, приподнялся, перебил говорившего:
- Где кони? Ну!
- Твои что ль? - повернул голову ближний - тощий, наголо бритый пожилой дружинник с серьгой в ухе, - А чем докажешь?
- Да ладно тебе, Клёст! - вмешался второй - скуластый светловолосый парень - Когда слав лжу говорил!
- А почём я знаю! - огрызнулся тощий, - У него вон и одежонка не нашенская, и руки синим изрисованы! Можа, какой нелюдь новой породы! А ты сразу - слав! Щас вот узнаем, откуль взялся такой красивый! Глузд! Ты бы с Птахом связал его пока, а я берегинь кликну, нехай проверят.
Услышав разговор, одна из берегинь, отвлекшись от Лютика, поднялась, держа на отлёте выпачканные кровью руки:
- Чего плести-то? Сами видели: бился он с нечистью, друзей защищая.
Клёст не сдавался:
- А сам кто такой? Не обман ли это? Вдруг, вас почуяв, разыграл всё, своего часу дожидаючись.
Берегиня сдалась:
- Ладно уж. Лечить мы тебя не лечили, на тяжёлых сил хватило б, - она вздохнула, - Очухался малость? Песни какие знаешь? Спеть сможешь?
Марцинковский оторопело посмотрел на девушку:
- Какие песни? Вы чего, с дерева упали? Не знаю я ваших песен! Нашли время!
Лицо берегини изменилось, стало жёстким. Она потянула из ножен меч.
- Вы чего! - Сана двинулся было в сторону.
- Стоять! - в спину ему ткнулся клинок Глузда, - А я-то с ним по-людски! Ты, парень, или пой, если умеешь, или приколю на месте!
- Да вы чего?! - заорал Марцинковский - за кого...
- Если человек, так споёшь, - объяснила берегиня - нечисть, она песен не знает, музыки не ведает. Иль не знал?
- Да не знаю я ваших заморочек дурацких! - взорвался Лях - Ну, ладно, затыкайте уши, петь буду. Сразу говорю: мне в детстве медведь на ухо наступил!
Давление меча в спину несколько ослабло. Александр набрал воздуха и начал первое, что пришло в голову, наиболее подходящее, по его мнению к этому миру, оставшееся в памяти ещё со школьных лет:
- Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Тёмно-голубые,
И о чём звените вы
В день весёлый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несёт меня стрелой...
Через пару куплетов Лях выдохся:
- Всё, дальше не помню, хоть убивайте!
Огляделся: лица берегинь и воинов потеплели, Клёст, улыбаясь, протягивал руку:
- Давно бы так! Тебя Ляхом звать? Меня - Клестом кличут, знаешь уже. Чудак-человек, говорил: петь не можешь! А сам вон что выдал.
Подошёл Птах:
- Ты это, слова мне спиши. Песня хорошая, когда ещё новую услышу. Сам слагал?
- Ты что? С детства помню.
- А я вот пробую..., - Птах вздохнул, - пока не очень выходит.
Клёст заржал, треснул парня по плечу:
- Да будет тебе скромничать! - Клёст развернулся к Марцинковскому - Его песни и так уж весь Славгород поёт! А он всё: "плохо", да "не то", мол "пока ещё настоящую не сложил". А те какие? Самые что ни на есть настоящие! - убеждённо закончил он, обращаясь уже к Александру:
- А ты, друже, говорил, что кони твои там ходят? Оба?
- Вороной - мой, буланый - Валеркин - Лях указал на спящего Каурина, - Тут где-то ещё наши кони были.
- Не журись! Отыщутся! Пока пошли тех ловить. Идти могёшь?
- Потихоньку смогу. Я - в порядке, только голову малость кружит. - Александр повернулся к берегиням, - А парень этот как? Жить будет?
- Будет, - ответила девушка, - полежать только придётся дня три. Мы ведь тоже не всесильные. Раны срастили, да телу всё одно окрепнуть надо, да и руды много потерял. Кровь-то только сама в теле накопиться может. А ты что, как звать его, не знаешь? Я думала: вы вместе с обозом шли.
- Да нет. Мы тут случайно. Лесом ехали, увидали, что обоз грабят, ну и влезли... только бестолку.
Берегиня всмотрелась в Марцинковского, изучая с головы до пят:
- Постой-постой! Сколько вас было?
- Трое. Вон - Виктор лежит, а тот - Валерий... Ну... с нами, значит ещё четыре лошади были, две собаки.
- Лошади, собаки... Это что ещё такое?
- Как что? Кругом лошадей полный луг, а она спрашивает! Вон ходят: с ногами, с копытами, с хвостами! Или это, по-твоему - жуки с пауками?
Берегиня рассмеялась:
- Вон оно что! Коней лошадями кликаешь. А собаками кого ж?
Лях нахмурился:
- Порубили гады наших собачек. Тут где-то лежат. Ну, мохнатые, зубастые, на волка схожи. Или, может, и волк у вас по-иному зовётся?
- Да нет, так же. Уразумела я: про псов ты говорил. Смекнула я, откуда вы взялись. Из Отрубного мира прошли, так?
- Угу.
- Давно?
- Второй день.
- Зачем пошли? Кто путь указал? Случайно да нечаянно втроём да на конях, да с припасами не ходят.
- Валерка подбил приятеля искать. Да и там, в нашем мире, не особо прижились. Ему, Валерке, то бишь, в башку втемяшилось, что Вадим, приятель его, то есть, в ваш мир провалился. Ну, вот и пошли.
Внезапно заинтересовавшись, подошла вторая берегиня, пошатываясь от усталости, обратилась к подруге:
- Яра, они, случаем, не про того парня, что к Семёновской заставе выбрел? Вчерась только сороки с весточкой прилетали.
- Может, и про него, а может, и нет. Сама, Ольха, знаешь: тот мог и сто лет назад тому прибыть, а мог и не появиться ещё.
Марцинковский оторопел:
- Это как?
- Так. Миры наши рядышком, а время в них по-разному течёт. Всякий раз по-иному. А вообще: странное что-то творится с границей. Нерушимой она творилась. Говорят, ранее никто сквозь неё проникнуть не мог. Только для единого человека дорога была позволена. А ныне: вы вон втроём прошли, друг ваш нечаянно проскочил. Про других слыхала. А есть ли средь вас тот человек, для кого единственного путь открыт был, не узнать. Ветшает кон, а не должен был бы. И чьими стараниями люди проходят, не знаю. Подумаю, так страшно становится. Не враг ли хлопочет? Чьей волею вы прошли? На чью мельницу воду лить станете? Чью руку примете?
Лях возмутился:
- Да ты что?! Сама же проверила! Песню петь заставили - спел. Какого вам ещё надо? Теперь опять в злодеи записываете.
- Да не горячись ты! - перебила Ольха, - Никто тебя в навьины слуги не числит. Только, сам небось знаешь, и с благими намерениями человека можно хитростью во зло перевернуть. Это раньше в нашем мире просто было: эти - в Свете, те - во Тьме. Нынче же всё перепуталось. Было: чёрное да белое, стало: пёстрое да серое. Что далеко за примером ходить: ямурлаки от веку наивернейшими слугами Врагу считаются, а сегодня вон: воин раненый мне рассказал, что как наскочили на обоз нечистики, стали народ резать, так один ямурлак дитё выхватил, собой закрыл и со своими рубиться начал, пока не убили его. Вот и думай после этого.
- Кто рассказал-то? - заинтересовался Глузд.
- Рыжий вон тот, - указала на спящего Вяза берегиня.
- Ладно, пошли, руки вымоем, - потянула подругу Яра.
Девушки ушли к реке. Александр окликнул:
- Эй! Погодите вы! Если этот, про которого вы говорили, и есть наш знакомый, то где его искать?
Яра обернулась:
- Ну, коли и гостил, так его там больше нет. Нам людей больше чем на три дня зазывать не положено. Куда теперь путь держит? - берегиня, задумавшись, смешно сморщила нос, - наверное его наши по речке к городу направили, больше некуда.
- По какой речке? По этой? К Славгороду?
- Да нет же. Семёнова застава отсюда далече. Они на Днери стоят, а это - Каменка. Он в аккурат к Ростиславлю выйдет. А от Ростиславля до Славгорода конного пути дня два будет, не меньше. Ничего. В город придёте, там путь покажут.
К Марцинковскому подошёл Клёст, тронул сзади за плечо:
- Ну что, коней твоих искать пойдём. Иль нет?
- Иду- иду, - откликнулся Александр.
Они, кликнув Птаха, отправились к опушке леса. Лях позвал лошадей. Неподалеку раздалось ответное ржание в два голоса, затрещали ветки, затопало. Навстречу выбежали Мишка с Лешаком, радостно закружили вокруг Марцинковского, ревниво-беззлобно отпихивая друг дружку. Александр ласкал коней, оглядывая со всех сторон. Обнаружил рваную рану на бедре у Мишки, к счастью - неглубокую. У Лешака вся грудь была покрыта коркой засохшей крови, что под ней творилось - было не разобрать. Лях повёл обоих к реке, взяв под уздцы. Хотел было передать Мишкин повод Клесту, но конь шарахнулся от воина, взбрыкнул, не доверяя, предупреждающе показал зубы. По дороге оба дружинника, восхищаясь животными, благоразумно старались близко не подходить. Лишь после купания в речке, успокоенные мерной речью друга, кони подпустили к себе чужих, даже позволили Клесту обработать раны, зашив наиболее глубокие. Тощий дружинник ловко орудовал загнутой иглой, приговаривая:
- Ну вот, хлопцы, а вы боялись. Клёст в жизни ни одному зверю зла не чинил. И они меня понимают, хоть я ихней молви не ведаю. Хотел выучится, да не смог, не дано мне это. Скотины мясной - и то не держу, всё одно: резать - рука не поднимется, а кого на подмогу звать - совесть не позволяет. Так без мясного и живу. Соседи смеются, а мне что? И жинку по себе взял, и сыны мяса в рот не берут. А силы не убавляется. Меня и Клестом прозвали от этого, что говорю: в орехах, мол, пользы не менее, чем от мясного. Да так оно и есть. У меня жена-то, без всякой убоины так наготовит, за уши от стола не оттянешь. С той же лещиной да с грибками такой борщец сварганит - пальчики оближешь! Вот в город придём, так уж не откажите, наведайтесь. Не поверишь, небось: меня с малолетства ни одна тварь живая не трогает, даже комары не кусают. И лечить зверьё умею, батя научил. У меня, брат, самая безнадёжная скотина на ноги встаёт. Так-то!
Хмурое обычно лицо дружинника при разговоре о животных оживилось, морщины разгладились, лицо словно бы осветилось изнутри. Клёст оживлёно продолжал:
- Народ до чего дошёл: поговаривать кой-кто начал, что, мол, у животных и души-то нет никакой, и что, мол, зазря от пращуров повелось, что, пищи ради убивая, у всякого зверя прощенья просить надобно. Вот до чего дошли! Коли так далее пойдёт, так и про себя говорить начнут, что, нет мол, никакой души вовсе и у человека, одно, мол мясо да кости, а про берегинь скажут: мол, что они жизнь свою прежнюю помнят, так то всё - самообман. А я так думаю: Вражьи всё это касти! Он, змей подколодный такое нашёптывает, с пути сбивая. В лоб не выходит одолеть, так он так вот в души проползает. А с того и в Бога веру потерять недолго, а затем - душу саму. Только не выйдет ничего у них. Раз уж Род, всякое живое сотворяя, каплю крови своей в него влил, да дыханьем своим к жизни вызвал, так та частица Божьей крови не даст до бездушья дойти. А ты только посмотри: телом, обличьем мы все одинаковы, ну лицом там разнимся, да ростом, это разница малая. А нравом, думами своими, дарованиями - куда более различны. Один - холоден, спокоен, второй - огнём горит, только тронь его - вспыхнет, один строить горазд, другой - лечить иль песни слагать, как вон Птах, к примеру. Откуда это? С души! Не откуда боле! - Клёст на мгновенье задумался, - Только вот, ума не приложу, есть ли у нечисти души: у упырюг, ямурлаков разных. Ведь не Родом сотворены были. Одначе, мразь эту творя, Враг Богу уподобиться тщился, смедведить его хотел, - заметив недоумение на лице слушателя, Клёст пояснил: "Смедведить" говорю, слово-то сам придумал, подходящего не нашёл, потому как медведь, он зверюга умный. Да ленивый, своим умом жить не хочет, а, подсмотрев за человеком, так же сделать пытается. А выходит-то у него всё куце, смешно. Вот и получается, что "смедведить" - значит подражать неумело, курям на смех. Вот и получается тогда, что и у тварей Вражьих души имеются. Только - чёрные они да кривые. Я вот думаю: а нельзя ли те души выправить, к свету Божьему вывести?
Незаметно для разглагольствующего воина, вокруг собрались слушатели. Глузд раздражённо перебил:
- Ты, того, не слишком ли разошёлся? Удумал тоже: души, мол у нечисти есть! Да ещё и выправить их возмечтал!
Клеста неожиданно горячо поддержала Ольха:
- Можно! И я в то верю. И не только Божья то забота, но и наша не меньше. Тяжко, но можно. Не зря ведь сегодня рассказ услышали, как ямурлак за человечье дитя жизнь отдал, противу своей крови пойдя.
Народ заинтересовался, начали выспрашивать. Берегиня отмахнулась:
- Коротко - сказала, а длинно - пусть тот, кто видел, рассказывает. Вот проснётся воин, сам вам и опишет всё.
Клёст оживился:
- Вот! И ямурлак к Божьему свету душою прилепиться может! Слыхали! То-то!
Марцинковский придерживая, подрагивающего от уколов иглы Мишку, поразился:
- Да ты, брат, философ!
- Кто-кто? - насторожился Клёст.
- Ну это, мыслить, значит любишь, мудрствовать, - пояснил Александр, - да ты не сомневайся, я не в обиду тебе говорю, не ожидал только, что среди вояк таких встретить можно.
- А-а, любомудр, значит, - Клёст, казалось, удовлетворился, но за него вдруг обиделся Глузд:
- Ты, Ляше, зря это так. По-твоему, получается, коль бронь надел, да меч взял, так и голова не нужна, пускай, значит, конь думает, коль у него голова больше. А мы, значит, так: ни пришей, ни пристегни, к мечу лишняя вытребенька! Мол: "Равняйсь, смирно! Сапоги с вечера чистим, чтоб утром на свежую голову одеть, так? Иль что там ещё плетут: "Вы трое, оба ко мне!" Слыхивал! А я так скажу: мне безголовых воев не надобно. И воеводы такого не сыщешь, чтоб дурней в войско набирали. Обидно мне...
Марцинковский смущённо перебил:
- Так я ж не хотел обидеть. Я ж не говорил, что в войско одних дураков берут. Или что вообще дураков берут. Я только удивился, что у Клеста времени хватает на то, чтоб ещё о таких вещах думать да мечтать. Небось, без дела-то не сидите?
- А то! - отозвался Клёст, - Только ежели только о ратном мыслить, так и точно дурнем станешь, убийцей безмозглым. Нет, душа иного требует. Я вот думаю, Птах вон - песни слагает, Глузд - игрушки детишкам режет, да мало ли кто ещё чем душу тешит. А война - она не для души работа, она по нужде великой.
Обработку конских ран закончили. Тем временем трупы ямурлаков были свалены в глубокую яму, старательно забросаны землёй, а образовавшийся холм затоптали лошадьми. Берегини (С удивлением для себя Марцинковский узнал, что среди них есть и трое мужиков) посеяли над затоптанным местом семена разных трав, которые тут же пробились сквозь землю, буйно зазеленели. Тела погибших обозников ровным рядом сложили на невысокую, в половину человеческого роста, поленицу: сначала воины, рядом - женщины, трое детишек. Воины лежали в бронях, при оружии, женщинам положили шитьё, одели украшения, детям в руки дали игрушки. Александр подошёл поближе, всматриваясь в лица, пытаясь запомнить их, которых никогда не знал и уже никогда не узнает, на всю свою оставшуюся жизнь, запомнить и отомстить. Меж двух пацанов лет десяти-двенадцати лежала девочка: толстая русая коса, покоившаяся на груди, была покрыта бурыми пятнами, в руки, лежащие поверх платьица, были вложены резной деревянный гребень и веретено с мотком кудели. Девчонке было лет пятнадцать, она лежала, высоко запрокинув назад голову, открывая худенькую шейку, на которой навеки замерла тоненькая синеватая жилка. Марцинковскому вдруг показалось, что эта самая жилка на полудетской шее вдруг дрогнула слегка, прокачав сквозь себя капельку крови. Сана обернулся, заорал:
- Эй, люди, кто-нибудь! Она ж живая ещё! Вы чего?! Помогите!
Подбежали Клёст с Птахом, за ними подошли берегини - все пятеро. Один из них хмуро спросил:
- Чего шум поднял? Что ещё приблазнилось?
- Говорю вам: живая она, жилка на шее дрогнула! А вы хоронить собрались!
Яра взобралась на поленицу, встала на колени, нагнув голову к груди девчушки, долго искала пульс, подносила к губам зеркальце. Выпрямилась, вздохнув:
- Показалось тебе, перевела взгляд на мужика, который по-видимому был старшим средь берегинь:
- Тур, может ты посмотришь?
Тот молча влез, склонился, замер. Также молча спрыгнул, мотнув отрицающе головой, махнул рукой и пошёл в сторону.
Яра вздохнула, беря за руку Марцинковского:
- Не надо... Мы тоже... Сам знаешь, из мёртвых не возвращаются. Такое чудо разве что богам под силу.
Александр неожиданно для себя взорвался:
- Богам! Богам! А дети жить должны! Нельзя, чтоб их убивали! Чудо? Пусть чудо, пусть что угодно будет!
В бешенстве заскочил на поленицу, схватил девчушку за плечи, тряхнул, исступлённо крича:
- Живи! Да живи же ты!
Опомнился, оглянулся, ловя осуждающие взгляды. Опустил осторожно, пригладив ладонями выбившуюся прядку волос. И вновь показалось, как на малый миг дрогнула синеватая ниточка-жилка, бегущая к ключице. Внезапно, неожиданно не только для других, для себя самого, по какому-то наитию, Александр опустил ладони на грудь девочки, чувствуя при этом, словно через него пропускаются миллиарды киловатт энергии: с болью, заставившей сжать рот, чтобы не закричать, с перехватом дыхания. Ни говорить, ни кричать он не мог, только повторял про себя: "Боги! Какие ни есть вы тут! Что же вы? Ну! Сволочи! Как вы это допускаете?! Исправьте хотя бы раз несправедливость вами допущенную!"
Он не видел, как вокруг него вспыхнуло ослепительное белое пламя, укрыв от остальных, застывших оторопело, и его, и девочку. Как сбегаются к поленице люди и замирают. Свечение держалось несколько мгновений. Но это для всех, для Марцинковского же прошла вечность. И услышал он чей-то голос, глубокий, идущий, казалось, отовсюду: "Ты смог!" И погасло всё, оставив на прощанье в глазах Александра мельтешение тёмных пятен, как после электросварки. Зажмурив глаза, уловил единый вздох собравшихся вокруг, почувствовал, как дрогнуло под ладонью тельце, дрогнуло второй раз, и вот уже явственно, быстрее и чаще, застучало сердце. Открыл глаза, поймав в тот же миг пронзительный, удивлённый луч, устремившийся навстречу ему из огромных зелёных глазищ, опушённых густыми, длинными ресницами. Губы зашевелились, зашептали тихонько:
- Где я? Ты кто?
- Сейчас-сейчас! - Лях подхватил девочку на руки, спрыгнул.
Его подхватили, приняли девочку. Молчавшая доселе толпа разразилась радостно-удивлённым гулом. Кто-то, пробившись, хлопал по плечу, кто-то пытался расспрашивать. Яра, бледная, глядя на Марцинковского расширившимися глазами, протянула тряпицу:
- Утрись, губу вон прикусил.
Машинально взял тряпку. Утёр кровь, уставился непонимающе, замер. Затем осторожно провёл пальцем по дёснам, ещё раз. Завопил:
- У меня же зубы выросли!
В ответ раздался дружный хохот. Клёст, треснув ещё раз по плечу, скалился:
- Чудак-человек! У него человека к жизни вернуть вышло, а он - о зубах!
- Я? - Смог?! - до Александра только сейчас дошло случившееся, - Стойте! Я сейчас! Я ещё!
Оттолкнув кого-то, вновь прыгнул на погребальную поленицу, прижал к груди одного из мальчишек ладони, зажмурил глаза, взмолился: "Ну!" Плечи трясло от напряжения, тело свело приступом уже знакомой боли. На краткий миг сияние озарило его фигуру и погасло. Он всё ещё продолжал стоять на коленях у тела, вдавливая ладони в грудь, пошатываясь от накатившего приступа слабости. Птах, взобравшийся следом, потянул за плечо:
Тот сел на землю, закрыл лицо руками, зарыдал бессильно:
- Ну почему? Ведь вышло же! Я сейчас... я ещё!
Вскочил, шатаясь, рванулся было вновь. Его удержал Тур, обнял:
- Уймись! Нельзя больше. И им не поможешь, и сам сгинешь.
Александр поднял голову, спросил с надеждой:
- А потом? Да-да, я вот передохну, и ещё. Вы только не хороните пока. Я знаю, я смогу. Вы увидите, Вы ж видели, да?
К ним подошли остальные берегини, отвели Марцинковского в сторону, усадили на траву. Ольха терпеливо, словно малому ребёнку, принялась втолковывать:
- Ты пойми: мы ранее про такое только слышали, давно уж не было. Дар тебе, конечно, Богами дан такой. Только часто его не применишь. И помочь не сможешь, и сам погибнешь раньше срока.
- А когда можно будет? - перебил Александр.
- Сорок дён надо, чтоб силы восстановились. Силу, конечно, Боги дают, человеку такое невмочь. Только, чрез себя её пропуская, сам обессиливаешь. Так что не надо, Ляше, не поможешь уже никому.
- Не-е-ет! - Марцинковский вскочил, оттолкнув Тура, побежал к поленице, вскарабкался, бросился к мальчонке, прижал к груди ладони, задрал голову к небу, заорал дико, страшно:
- Бо-о-ги! Мать вашу! Слышите?! Плевать я хотел на вас, коль вы, обнадёжа, тут же и забираете! Слышите меня?! Дали дар свой гадский, так пусть работает! Сейчас! Не через сорок дней, а сейчас надо! Не хотите?! Тогда я сам! Своей силой управлюсь! Срал я на ваши подарки! - Александр всё сильнее вдавливал ладони в тельце.
Вскочившие следом Тур с Клестом не успели оттащить матерящегося Марцинковского, как были сброшены вниз ударной волной, сопровождавшей резкую световую вспышку. Марцинковский свалился на тело, застыл, продолжая давить на грудь мальчика.
Опомнившиеся воины, проморгавшись от "зайчиков", мельтешивших в глазах, забрались наверх, потащили вниз Александра. При этом Клёст нечаянно наступил на мальчишечью ногу. Неожиданно тот вскрикнул:
- Ой! Ногу больно!
Клёст шарахнулся, оторопело уставившись на мальчонку. Тот сел, согнулся, потирая ушибленное место, непонимающе обвёл глазами поленицу, тела погибших, собравшийся внизу народ:
- Где я? А ямурлаки ушли? Отбились, да? - уставился себе на живот - А как?... Я помню, меня в живот сулицей...
Птах стащил пацана за руку с помоста:
- Всё в порядке, успокойся, ямурлаков побили. Тебя как звать-то?
- Снежко. А...
Птах перебил, стараясь не давать мальчишке спрашивать:
- По которой весне?
- По десятой, - мальчишка торопливо спросил: А мама где, батя?...- запнулся, наткнувшись на молчание дружинника, - выдохнул, уже всё понимая: Ямурлаки?
- Да, - прижав к себе Снежка, ответил Птах. Зачастил, пугаясь новых вопросов: Ты, младень, и сам уж... Богов благодари, да вон Ляха, - воин указал на лежащего Марцинковского, над которым склонились берегини - Он из мёртвых тебя вернул. Так-то вот... А сам вот...
Тур обернулся:
- Будет жить чудотворец ваш. Как жив остался - ума не приложу! Но жить будет. Упрямый, паразит, на упрямстве своём, небось и выжил.
- А что с ним, как он? - спросил Птах.
- В себя придёт и всего дел-то. Ладони только попалил. Ольха вон повозится, пальцы счесть не успеешь, как следа не останется. Мы, конечно, не чудотворцы какие, но кой-что всё же умеем.
Марцинковский очнулся, сцапал за ворот Ольху:
- Ну? Вышло?
- Вышло. Жив парень... Ты чего? Стой!
- Я щас второго!
На Александре повисли трое. Какой-то воин вопил благим матом:
- Да стой ты, конь лыковый! Сказано тебе: нельзя боле! Жить надоело?! Стой, дурень!
- Как поздно? - Александр сел, тупо глядя перед собой, встряхивая волосами.
- Ты пойми, даже б если и смог ты сейчас, то не этих уж. Там остальные так порублены, с кусочков ведь складывали. Такое - не срастить.
Подошли наконец-то проснувшиеся Дедкин, Рыжак, Каурин, Лютик, ещё бледный от потери крови. Валерий размахивая руками восклицал:
- Сана! Тут про тебя такое! Ты, говорят, из мёртвых воскрешаешь! Ты скажи... - встретив взгляд Марцинковского, Каурин осёкся, - Ты сам-то как?
Александр махнул рукой:
- Потом, Валерка, после поговорим. А я что? Я-то в норме. Зубы, вон, выросли, как водяной и обещал.
Вяз подскочил к мальчику, обнял:
- Снежко! Жив! А батю твоего, матушку... не сберёг я, прости уж. Жить теперь, племяш, у меня станешь. Воина из тебя делать буду. Хочешь?
Снежко кивнул, с трудом сдерживая слёзы. Вяз обернулся к Марцинковскому:
- Должник теперь я твой, до смертного часу должник. Это ж сестрицы моей младшей сынок, Милицы. Теперь сыном мне будет... А девчонка-то чьих будет? Не знаю её.
- С нами ехала в город, тётка там у неё, - откликнулся Снежко, - она на Ревуне с бабкой жила. Бабку Соболиху, травницу, помнишь, небось? Родители-то давно погибли. Бабка вот померла недавно, она в город и поехала. Берёзкой зовут.
- Вон оно что, - протянул Вяз, - ничего, коль тётку не сыщет, у нас жить будет.
Тем временем над телами устроили из жарких берёзовых ветвей шалаш-домовину, навалили поверх него мелкого сушняка.
Тур поторопил собравшихся, напомнив, что тризну нужно завершить до заката. Все собрались вокруг поленицы. Тур со словами "Прощайте, други!", эхом повторёнными всеми собравшимися, поднёс факел к тризне. Следом , ещё с трёх концов запалили другие. Смолистые брёвна занялись быстро, языки пламени поднялись, скрыв за
собой погибших. Воины, прощаясь с товарищами, звенели меж собой мечами, нанося нешуточные удары, но при этом умудряясь избегать пролития братской крови. Пламя погребального костра, словно подчиняясь ритму, складывающемуся из звона мечей, пульсировало, поднимаясь всё выше и выше, вознося очищенные души погибших к горним высотам. И пировать павшим, сидя одесную самих Богов, тех, кто когда-то сами были людьми, доблестью своею, совестливостью и страданиями, доказавших право человечества зваться детьми Божьими, заслуживших звание Младших Богов. Перезвон оружия стихал постепенно, пары выходили из боя в строгой очерёдности - через одну, одновременно снижая темп. Наконец, всё стихло, мечи были возвращены в ножны, люди встали в плотный круг, плечо к плечу, к ним присоединились все, не принимавшие участия в поминальном бою. Пришельцы было замешкались, но Клёст сердито дёрнул Виктора за плечо:
- В коло все! Что встали? Аль не люди?
Друзья молча присоединились к остальным, сплелись руками, положив ладони на плечи стоящих рядом. Откуда-то появились гусли и что-то похожее на гитару, только с деками миндалевидной формы, пошли, передаваемые по кругу. И неслись песня за песней над землёй, пропитывая огонь, провожая чистые души.
Первым пел Птах. Пристроив поудобнее гусли, парень слегка склонил голову вправо, словно различая в вечереющем небе отлетающие славенские души, словно прислушиваясь к их затихающим голосам, медленно перебирая струны, начал:
Ой, на море да на синему
Орёл с соколом купались,
Орёл сокола пытал-вопрошал:
"Был ты, сокол, по-над речкой,
Не видал ли грозной сечи?"
Сокол водит головою:
"Там обоз орда брала,
Порубила жён и воев,
Кровью землю полила...
А орлы-чернокрыльцы,
Славенские дозорцы
Налетают, подлетают,
Душу слава доглядают.
Там вой молодой
Отца с мамой вспоминает,
"Поможи мне, Мать-Сыра-Земля,
На колени встати,
Меч честной достати,
Орлам-чернокрыльцам,
Славенским дозорцам
На память отдать.
Чтоб летели к дому,
Родителей встречали,
Про битву гуркотали,
Про долю их сына,
Что лёг на чужбине...
Сильный, молодой голос сплетался с перебором струн, то затихал, то возвышался, лился плавным легато, срывался в яростное стаккато, вновь лился плавно. Многие подпевали Птаху вполголоса, а кто и - одними губами, беззвучно. Гуслям вторила "гитара" в руках Ольхи, стоящей рядом.
Песня закончилась. Инструменты пошли по кругу дальше. Песня шла за песней, какие-то из них пелись всеми, какие-то - в одиночку, вдвоём-втроём. Тур, закончив что-то яростное, чуть ли не в духе и стиле "Охоты на волков" Высоцкого, толкнул Дедкина локтем:
- Петь будешь? Держи ситару.
Виктор принял инструмент, осмотрел изучающе, провёл пальцами по струнам. Гитара как гитара, даже струн шесть и строй почти такой же, за исключением четвёртой и пятой струн. Подстроил, песня пришла сама собой. Слева, узнавая песню, тоненько подхватил Каурин: