Аннотация: Всё ещё наш мир, знакомство с новыми главными героями - их ещё много будет
Глава 2
Наутро, прихватив рюкзак, гитару, а также Фому - дикую, но обаятельную помесь лайки и волка с замашками ньюфаундленда, Вадим отправился на вокзал. Фома всю дорогу, верный своим семилетним принципам, стоял, оперевшись передними лапами в заднее стекло трамвая и глядел в окно. По-иному путешествовать в общественном транспорте он не желал, а, в случае наличия рядом граждан, непонятно почему возмущенных его поведением, обаятельно им улыбался, чем, того не желая, приводил излишне нервных пассажиров в состояние молчаливого ужаса и страстного желания перебраться подальше. У людей нормальных, в первую очередь - детей, Фома (подпольная кличка - Крокодил, данная ему за манеру брести по воде с открытой пастью, притопив нижнюю челюсть) вызывал страстное желание его погладить, ничего против подобной фамильярности на грани амикошонства не имея.
Дедкина опознал сразу. Описание совпадало с оригиналом: на ступеньках стоял высокий, стройный мужик лет сорока пяти, почему-то в костюме и при галстуке (вроде бы в лес собрался?), с высоким лбом, нагло въехавшим лысиной в волосы цвета сосновой смолы до самой макушки. Нехороших ассоциаций с вождем мирового пролетариата не вызывал. Лазурные глаза его светились неподдельным восторгом по отношению ко всему окружающему, что в наше время обычно встречается лишь у детей в возрасте до пяти лет. В момент встречи сей эмоциональный реликт на полном серьёзе вёл разговор с подвыпившим, изрядно потертым бомжем. Речь шла о высоких материях, смысле жизни всякого существа в целом и данного бомжа Васи - в частности.
Последний стоял, подпирая спиной колонну, далеко отвесив челюсть, восторженными горящими глазами поедая Дедкина. Казалось: свистни Васе Дедкин, даже не обещая сделать "ловцом человеков", и двинется за Виктором новообращённый его апостол Вася и будет идти, идти, идти и слушать, и впитывать, и так до конца, до креста, до вечной разлуки, чтобы после идти дальше уже одному и говорить, рассказывать о встреченном когда-то человеке, создавая своё, маленькое евангелие. От таких мыслей попахивало кощунством, но, с другой стороны, Вадим ясно осознавал, что Дедкин и Христос, конечно же, величины весьма различные, а, потом, утверждают же восточные любомудры, что Учителем можно назвать каждого, встретившегося на пути. С этой точки зрения и бомж Вася являлся таким же Учителем для Дедкина.
Фома сразу признал Дедкина "за своего", подойдя, ткнулся дерматиновым носом под руку, подбросив дедкинскую ладонь на свой лоб, как должное, получил порцию "чуха за ухом", удовлетворенно фыркнул и уселся рядом, брезгливо выбрав местечко, наименее заплёванное.
Вася как-то сразу спустился с философских небес, угас, "высокий штиль" с него слинял, он пробормотал вялый комплимент псу и побрел продолжать нелегкую бомжевскую жизнь.
Сказка для него кончилась. Двинцов, ранее неоднократно сталкиваясь с подобной братией, искренне считал их людьми, по большому счету, безобидными, просто по какому-то нелепому недоразумению, просчету в графике у высших сил, родившимися не в свое время. Дух бродяжничества сидел в немалой части человечества с той или иной степенью силы всегда, издревле толкая из родительского дома на путь бесконечных странствий без цели прибыли и наживы, движимых лишь одним только желанием узнать: а что же там - за лесом, за рекой, за морем, за горизонтом. И выходили на дорогу ватагами, ватажками и в одиночку бродяги перекати-поле, шли, безвестные для Истории, мужики-Васи, покоряя Урал, проникая в Сибирь, в Индию, в Америку и чёрт-ещё-знает-куда, дырявой своей обувкой и босыми пятками торя дорогу более расчётливым (а, значит - удачливым с точки зрения человечества) купцам, географам, послам, официально посланным дружинам и прочая, сами надолго нигде не задерживаясь, оставляя на своем пути поставленные острожки, зимовья и просто навесы с запасом дровец и соли для тех, кто придёт следом.
Экспансия Руси и экспансионизм Европы - явления, в первую очередь, различные по своему духу, по отношению к местному населению, к "открываемым" землям (Хотя, хоть убей, не мог Двинцов согласиться с названием "Эпоха великих географических открытий"). Открывать можно места безлюдные, навроде Антарктики, а как можно назвать открытием элементарный набег на чужие земли, аборигенами вдоль и поперек исхоженные и изученные. Как оскорбились бы "цивилизаторы" тех времен, ежели бы, опережая конкисту, высадились на землю Испании воинственные ацтеки, сжигая христианские храмы, убивая и насилуя, вывозя ценности, силою приводя к вере в Пернатого Змея и при этом все это называя великим открытием Европы, даже не Европы, а того же, но по-иному уже называемого. В Испании хоть индейцев за людей почитали, а местную знать - за дворян, пуритане куда покруче "новые земли открывали", напочь уничтожая местное население вкупе с бизонами. Если бы ирокезы с н'де (что позднее апачами - то есть - мстителями назвали) додумались вовремя англичан и прочих протестантов нелюдями объявить, целее бы были, да и заслуживали те подобного прозвания в полной мере. С тем же успехом можно назвать и набеги гуннов и монголов, и походы Македонского открытием новых земель. Стоит только плясать от аналогии событий и прекратить считать Европу пупком Земли.) Испанцы, англичане и другие "немцы" - те шли искать новых земель для себя лично, для торговли, для добычи дешевых рабов, для прочей выгоды, подминая под себя покоренные народы, заставляя их менять веру, язык, забывать родные речь, обычаи и историю, вдалбливая мечом и крестом чувство превосходства белой расы и, добиваясь того внешне, получали в ответ тайные и явные ненависть и презрение. Даже нынче государственными и разговорными языками большинства жителей бывших колоний являются языки их былых захватчиков, а их родные - стерты были безвозвратно в памяти народа бездумными пришельцами, "цивилизаторами от Прокруста", обеднившими, ограбившими в результате Землю нашу на еще одно (и если бы только одно!) разнообразие в том, что гораздо выше, неизмеримо ценнее и цивилизации, и науки, и техники - разнообразие КУЛЬТУРЫ.
Русь шла вперед, ширилась по-иному: миром, охотно и легко усваивая чужие наречия, незнакомые рукомесла, новые знания, щедро при том делясь своим умом с туземцами, не только не навязывая своей религии, но и, зачастую, принимая в свой пантеон местных божков (по принципу: "всё в запас сгодится", "дают - бери, бьют - беги!"), роднясь с местными народами, свадьбами, а не насилием создавая разнообразие человеческих типов, сводя с ума поколения будущих антропологов невозможностью точного определения, классификации своих будущих потомков.
Это после князья, цари и прочие, власть имущие, поклоняясь загранице, слепо, без разбора, принимали чужие и чужеродные религию, обычаи и даже язык, презирая в дальнейшем всё отечественное, искренне уже не веря в свой народ, в собственных "Платонов и быстрых разумом Невтонов", доходя до холопства в своём низкопоклонстве перед всем иностранным, принимая последнего парикмахера "из-за бугра" лучше и почтительней, чем своего ученого, писателя, мастера-умельца. Тогда уже перенимали "сливки общества" (может быть, от слова "слив", то есть "отброс") и презрительное отношение к туземцу, обманывая его, задарма скупая добытое его трудом и сгоняя с его же земли, удивляясь затем вспыхивающим бунтам и жестоко их подавляя.
Но это было после, да и приходили на новые земли великодержавные чинодралы разных рангов, родства не помнящие и родного языка не знающие не сразу. А первыми-то по прежнему шли всё те же беспокойные Васи, оставляя надолго по себе добрую память, создавая в глазах аборигенов образ русского народа, образ, который не могли вытравить веками после никакие чиновники, никакие купцы-обиралы, никакие правительства. Эти вот Васи, заброшенные шалой судьбиною в далёкие Тмутаракани планеты, без раздумья и сомнений, только лишь почувствовав справедливость творящегося, вставали в ратные ряды чужих народов, отдавая свою жизнь за чужую свободу, за покой чужих детей, тем самым создавая впервые вечный образ русского воина, да такой, что после шли эти народы добровольно (что бы не писали ныне некоторые "историки") под руку Руси, России, называя её народ старшим братом. В девятнадцатом веке, а, зачастую, и в двадцатом, Россию часто называли "Жандармом Европы", не желая видеть очевидного: русские чаще всего (а рядовые солдаты и офицеры - практически всегда!) шли в чужие страны ПОМОГАТЬ: бить захватчиков, драться за чужую свободу, помогать устанавливать лучшую жизнь, усмирять смуту (наверное, даже генетически помня ужасы своих смут и желая спасти, уберечь от них соседей). Русские, бедствуя сами, отдавали последнее и самою жизнь, не умея добиться порядка, справедливости, лучшей доли людской у себя дома, шли с открытой душой добывать всё это другим, справедливо тем гордясь. Нет, не "Жандармы Европы" шли воевать в Сербии, бились с османами на Шипке, гнали вспять по Европе полчища Гитлера и Наполеона, не "Жандармы Европы" грудью своей закрыли её, "цивилизованную" (Если инквизиция, несоблюдение элементарных правил гигиены, бескультурье за столом и поголовная, до королей, безграмотность есть первейшие признаки цивилизации!) от набегов монголо-татар. И даже не "Жандармы Европы" (я имею в виду и многих из тех, кто отдавал приказы!) входили в недавние времена в Прагу и Будапешт, в Афганистан, Анголу, Вьетнам и многие другие страны! Нет, не жандармы! Ибо искренне верили, что несут народам свободу и счастье, лучшую жизнь, что противостоят им горстки отщепенцев, а вовсе не Народ (А, может, так оно и было? Нам теперь уже, наверное, никогда не узнать правды).
И позже, в наше уже время, шли вновь и вновь Васи на Севера, на Дальний Восток, на Целину, на БАМ, шли уже по комсомольским и прочим путёвкам, призывам партии и правительства, узаконенно утоляя свою жажду бродяжничества. Только, если в былые века остепенивались Васи с годами, оседая на новых землях прочно, семейно, своими руками отстроив своё жильё на полюбившемся месте, не спрашивая на то ничьего позволения, то при Советах редкий кто получал такую возможность не выбрать даже, не выстроить самостийно, а просто получить собственное нормальное жильё на склоне лет. Кроме разве что палатки, барака, загаженной аварийной общаги или, под финиш, дома престарелых с тюремным режимом и частым безнаказанным садизмом персонала. И спивались, подсознательно понимая, что общество уже много лет назад, выбирая желающих странствовать, заранее списывало их в отбросы, вовсе не собираясь отдавать долги. Кто - доживая недолгий век свой тихо и безропотно, а кто - в дикой неуправляемой злобе на всех и вся, пускаясь в драки и поножовщину, увеча друг друга за пустячное словцо, жестоко калеча подвернувшихся под дурную руку невиновных соседей и прохожих, воруя и пропивая краденое, входили в вечный круг "украл - выпил - в тюрьму - украл - выпил - в тюрьму..." Да так уже деформировались душою, что, иной жизни не желая, да и не умея жить по-иному, ждали после второй-третьей "ходки" очередной отправки в "зону", как избавленья от всех проблем. И опускались все ниже и ниже, вот и уже даже не опускались, а падали в бездну, отделяющую Человека от манекена, пустышки, бездну, как оказывалось, не такую уж и глубокую. И редко в ком ещё оставалась живой "искра Божия", а, если и тлела она пока, то под таким спудом, что узреть этот проблеск, не говоря уже о том, чтобы вытянуть его наружу, можно было только с превеликим трудом, чаще - непосильным для человека. А посильно ли для Бога? - О том, ты, Господи веси...
Вадим за время работы в уголовном розыске насмотрелся этой братии достаточно. Симпатий никаких к ним не питал, но и ненависти, пожалуй, тоже не было. Было, возникавшее при контакте, стойкое ощущение брезгливости и, немного и изредка, жалости. Некоторые из них получали ярлык особо опасного рецидивиста, но чаще - не за тяжесть содеянного, а за количество совершенной мелочёвки. С введением нового УК (при всей его бесхарактерности, непродуманности и массе противоречий самому себе и другим законам) сей законодательный бред наконец-то был устранен. Что забавно: в советское время паспорта с собой почти всегда носили в основном лишь бомжи да неформальные деятели искусства, по одёжке своей зачастую на бичей смахивающие, и потому неоднократно задерживаемые ретивыми блюстителями из ППС (или - папуасами, по внутримилицейской терминологии).
В нынешнее же время благодаря неустанным заботам "демократического" правительства (если,конечно, повальное воровство и отсутствие цензуры прессы - это и есть основополагающие признаки демократии? Кажется, подобный способ правления древние греки называли иначе - охлократия, власть охлоса - толпы), в бомжовую категорию, нежданно-негаданно для себя, выталкиваемые собственной страной в беспросветную люмпенскую маргинальность, стали скатываться всё новые и новые слои населения, духа бродяжничества и, тем паче, преступных наклонностей не имевшие ни на йоту: военные с семьями, сокращенные, полубездомные, доведенные до нищенства хроническими невыплатами, учёные и педагоги, заводчане и служители ветшающих музеев, инженеры и бывшие колхозники (язык не повернется назвать развал и нищету фермерством), озлобленные до истеричности пенсионеры, боящиеся помереть из-за отсутствия средств на собственные похороны, беженцы из разнообразных "горячих точек" и бывших республик бывшего СССР (впрочем, официально-стыдливо поименованные "вынужденными переселенцами"). Вот она - могучая когорта, в любой момент готовая пополнить славные ряды российского бомжатника или вспыхнуть в бессмысленном и жестоком русском бунте. Не все конечно, кто-то (и даже большинство) смог приспособиться, заняться торговлей с лотков и киосков, податься в "челноки", изменив делу, которому когда-то собирался отдать всю свою жизнь. Дай Бог, чтобы не случилось того, чтоб не засиделись у власти биороботы (и не важно - в парламентских ли креслах, в виде ли группировок разнообразной "братвы"), чтобы торговля и нищенство наряду со сферой обслуживания не стали почти единственными профессиями, существующими в нашей стране, чтобы правители-временщики и их близнецы-оппозиционеры не привели к бойне, сметающей всё и вся с лица земли.
Может быть, когда-нибудь, в эру космических экспедиций, наступит эпоха экспансии в иные миры, на открываемые планеты. Тогда вновь эти вот Васи (бродяги по натуре, а не бомжи поневоле) найдут своё место в мире и пойдут, пойдут, первыми прокладывая трассы полетов по всей галактике, протаптывая своими беспокойными ногами первые людские тропы через чащи инопланетных лесов, первыми создавая в головах инопланетных аборигенов образ Землянина, и, скорее всего, неплохой образ. Может быть...
Все эти мрачные размышления о духовной концепции российского бомжа, занявшие в письменном изложении столь много места, промелькнули в голове у Двинцова за какие-то мгновения.
Привокзалка жила своей, особенной жизнью. Распевали мантры последователи Кришны с застывшими трансцендентальными физиономиями, неподалеку пели унылые гимны Марии Дэви Христос трое парней в белых балахонах, тут же стояла монашка с кружкой, собирая пожертвования на восстановление очередного храма. В толпе сновали цыганки-ловари, тормозя прохожих привычной рэпообразной дискжокеевской скороговоркой: "Постой-спросить-можно-дай-ребенку-на-пирожок-ждет-тебя-дорога-всё-скажу-счастье-у-тебя-будет..." Бойко работали киоски по продаже табачно-жвачного ассортимента. Между всем этим лавировали граждане, прибывшие или, наоборот, покидающие город. Напротив входа в здание вокзала потный толстячок в охрипший мегафон бубнил ласково, призывая совершить экскурсию по городу с посещением зоопарка и места расстрела царской семьи, считая, вероятно, эти два объекта наиболее притягательными для иногородних.
Вадим успел перекинутся с Дедкиным парой-другой ничего не значащих, призванных убить время, фраз, когда, наконец, объявили посадку на нужную им электричку. Вслед за субботней толпой садоводов-дачников спустились в тоннель, пробрались на последний путь и втиснулись в битком набитый обшарпанный вагон, ухитрившись даже занять сидячие места, а Фома - так вообще, используя внушительность своей личности, привольно разлегся на полу, образуя вокруг свободное пространство. Виктор и Двинцов сидели напротив друг друга возле выхода из вагона. Рядом расположилась семья с пацаном лет восьми, тупо-сосредоточенно мусолившим плюшку необъятных размеров.
Электричка тронулась с места, за разбитым грязным стеклом туманными фантомами замельтешили столбы и деревья, неотличимые по восприятию. Какое-то время ехали молча, думая ни о чём. Фома изучал плюшку, Виктор изучал мальчишку, затем выдал:
- Терпеть не могу таких вот типов! Ну что, скажи на милость, может вырасти из этого существа? Видит ведь, что пёс смотрит, сам жрать не хочет, так отчего же не предложить? Нет, он давиться будет, выбросит, наконец, но делиться не будет и не только с собакой, а и с человеком - тем паче! Если до этого возраста не вышло из него человека, так до конца своих лет манекеном с глазами и потребностями останется.
Вадим, пораженный внезапной сентенцией Дедкина, несколько растерялся. Мальчишка же, как и его родители, видимо привыкнув к подобным комплиментам, отреагировали только горделивыми гримасами, мол, знай наших! Увидев их реакцию на выпад Виктора, Двинцов, собиравшийся было вяло возразить, передумал.
Дедкин достал из сумки пиво, протянул вскрытую бутылку "Патры" Вадиму, из второй неспешно начал прихлебывать сам.
Бабуська справа, явно нацелившись на потенциальную стеклотару, залебезила неискренне:
- Ох, какая у вас собачка красивая, пушистая! Молодой ещё, сразу видно...
- Семь лет.
- А какой породы?
- Полуволк. Мать - лайка.
Старушенция отодвинулась на всякий случай:
- Умный, наверное.
- Достаточно.
- Во дворе живёт?
- В квартире.
- В квартире? Такой? Это же зверь!
- Да получше некоторых будет: гадостей не говорит, не врёт, к деньгам равнодушен, глотку чужую что он за меня, что я за него порвём. А так - добрейшей души человеки, что он, что я.
Бабка перевела разговор на практическую сторону вопроса:
- Пушистый какой. Вяжете много?
- Выбрасываем. Прясть некому.
- Ой, жалко-то как, неж-то найти некого, к бабушкам на рынке-вон подойди, за милую душу и спрядут, и свяжут, и недорого возьмут.
Вадим пообещал бабке, что так в будущем и сделает, и выскочил в тамбур покурить. Там, несмотря на запретительные таблички и угрозу штрафа, курило уже человек восемь. Следом вышел Дедкин. Оба вяло потрепались на тему принципов выбора щенка: мол, и шишка на затылке должна быть большая и острая (верный признак гениальности), и пищать щенок не должен, будучи за шкирку взятым, и доползти до вкусного должен первым из выводка. Покурив, сели на места, которые, благодаря Фоме, никто так и не занял. Дедкин потрогал фомовий затылок - шишкой своей он явно далеко зашкалил за все критерии возможного умственного развития не только собаки, но и человека.
Фома от похвалы не растёкся, однако решил, что, в качестве поощрения, пора заняться любимым дорожным делом: пролез к окну, бесцеремонно раздвинув бабку и отца малолетнего плюшкоеда, поставил передние лапы на подоконник и уставился на проползающие пейзажи мудрым взглядом анаконды. Стоять так он мог часами, полностью отрешаясь от окружающего.
За разговором "обо всём и ни о чём" миновали Первоуральск. Почти все пассажиры к тому времени вышли, и в вагоне, кроме Вадима, Виктора и Фомы оставалось всего человек пять. Ехать было еще около часа. Вяло, временами оживляясь, беседовали обо всём подряд: оккультизме, уголовном розыске, обустройстве России, экологии, Агни-Йоге, астрологии, человеческой деструктивности, волках и собаках, Данииле Андрееве, котах, армии (как выяснилось, Дедкин в прошлом - военный лётчик), поэзии и многом, многом прочем.
Наконец-то дотащились до станции. Вышли из вагона, Дедкин предложил пройти напрямик, через кладбище. Фома с явным видимым удовольствием разминался после двухчасовой неподвижности, бодро бежал впереди, периодически помечая новые территории, устанавливая над ними свой незыблемый протекторат.
Кладбище проходили наискось. Могилы теснились, врастая друг в друга, на табличках, в основном мелькали, повторяясь, как это обычно и бывает в небольших посёлках и деревнях, три-четыре одинаковые фамилии, уже знакомые Двинцову по заводу. Дедкин философствовал:
- Мы вот надписи читаем и всё, и ничего о человеке, здесь похороненном, сверх написанного, не узнаем, а Фоме и того не надо: я уверен, что он только взгляд кинет на могилу, и уже знает, кто в ней похоронен, каким человеком был. Есть у них способности, нам или неизвестные никогда, или утерянные безвозвратно нашими предками.
Разговор скатился на генетическую память, на отличие интуитивных способностей животного и современного человека, как, к примеру, способности по наитию отличать ядовитое растение от безвредного, а то и лекарственного. Вадим припомнил историю про какого-то то ли туриста, то ли геолога, который, ухитрившись проплутать в лесу три года, спустя несколько месяцев своей вынужденной робинзонады вдруг научился чётко определять свойства любого встреченного растения, ориентироваться в сторонах света и прочее. Виктор для контраста пересказал статью из "Комсомолки" десяти-пятнадцатилетней давности о заблудившейся студентке, которую нашли на третий день "умирающей" с голоду, невзирая на то, что вокруг чуть ли не тоннами росли ягоды и грибы, съедобные травы, которые жрать, однако, она опасалась, считая за ядовитые, приученная к тому же не есть немытого. В результате оба признали современное человечество жертвами и рабами цивилизации, ехидно признав, что, "отруби" в Екатеринбурге на неделю электричество, водоснабжение, канализацию и газ, город просто-напросто утонет в дерьме и куче разнообразных эпидемий. В своей выживаемости оба были уверены при условии немедленного ухода "в леса подальше". Впрочем, никаких "фобий" по отношению к технике оба не испытывали, пользовались ею свободно, оправдывая себя, что, живя в технократическом обществе, "выть приходится по-волчьи", то есть - технократически, избегая этого лишь в часы независимости от остальной части человечества. В одиночку нырять "назад - к природе" оба не собирались, прекрасно понимая абсурдность такой идеи, особенно учитывая загаженность этой самой природы и нищету животного и растительного мира, не дающие практической возможности перехода к натуральному хозяйству.
Шли уже по посёлку. Фома нагло шокировал местных псов тем, что демонстративно не замечал их старательное, до хрипа и пены, тявканье. Подходить ближе и лезть в драку они почему-то не решались. Зашли в магазин за продуктами, обнаружили торичеллиеву пустоту времён застоя. Разнообразием городских магазинов не пахло. На витринах сиротливо ютились рыбные консервы, кулинарный жир и крупы. Оно и понятно, какой тихий дурак повезёт сюда товары, если на заводе зарплату выдают раз в полгода перед собранием акционеров, а иных работодателей в посёлке нет вовсе. Вадим с Дедкиным дружно выматерились шёпотом по этому поводу, пожалев, что решили ничего не покупать в городе, дабы не везти лишний груз, глубоко вздыхая, набрали кильки и фрикаделек в томате, перловки и рису, загрузили в пустой рюкзак Двинцова, с отвращением думая о том, что питаться сей пакостью придется двое суток по причине собственной же глупости. Оставалось надеяться, что хлеб-то Каурин раздобудет. Добрались до Кауринской пятиэтажки, Дедкин поднялся за Валерой, Вадим с Фомой расположились у подъезда.
Виктор вскоре вышел, сказал, что Каурин на заводе, хотя какого лешего он там делает в субботу, оставалось неясным.
Минут через пять нарисовался и Валерий. Он скакал к дому своей птичьей, прыгающей походкой, широко размахивая руками, при виде ожидающих Двинцова и Дедкина расцвел широкой собачей улыбкой с лёгким наклоном головы вбок. Подошёл, с силой пожал руки, тоном, не признающим возражений, позвал в дом обедать, не дожидаясь ответа, понёсся по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.
Валерию стукнуло уже сорок пять. Когда-то закончил юридический, но затем подался в армию, где служил, мотаясь по всему свету от заварушки к заварушке, недавно ушел в отставку, после чего вернулся на родину, где и осел на заводе. Должностную инструкцию сочинял себе сам, посему полномочия свои по борьбе с расхитителями и прочими нарушителями расширил до пределов, какие только мог себе представить. Облекшись же властью, сразу повёл жестокую борьбу с несунами любых масштабов. Передвигаться медленно и разговаривать вполголоса Каурин не мог и не хотел. Небольшого роста, сухой и жилистый, с коротко стрижеными тёмно-русыми волосами, немного кривоватый в ногах, резкий в движениях, с тонким голосом, не выбирающий выражений (однако принципиально не признающий употребления матерщины), в первую же встречу, буквально протыкая собеседника насквозь своими пронзительными, глубоко посаженными карими глазами, он шокировал всех и вся. Дирекция была засыпана жалобами на Каурина. Представители оппозиционной группы акционеров заявляли даже, что Каурин, якобы, в канун очередного собрания акционеров встречал их на въезде в посёлок, вооруженный карабином с оптическим прицелом, на что Каурин резонно заявил, что, если бы он это делал, прицел на таком расстоянии был бы ему без надобности. Последнее время собрался было окончательно переселиться в лес, однако жена поставила условие: "Обеспечишь дочь квартирой, тогда и катись в свой лес." С последним (не с лесом, конечно же, а с приобретением жилья для дочери) было тяжеловато.
На пороге квартиры Каурин остановился, пропуская Дедкина и Двинцова с Фомой. Пройдя в прихожую, Фома мгновенно развернулся носом к входящим Валере и Дедкину, тихо, но внушительно зарычал, предупреждающе демонстрируя свои восхитительно крупные (мечта любого специалиста по фильмам ужасов) белые зубы. Вадим бросил:
- Фома, свои, впускай!
Пёс сразу же равнодушно отвернулся от Каурина, высказывая живой и неподдельный интерес к запахам, несущимся из кухни.
Разулись, прошли в комнату; Валерий не переставал восторженно выкрикивать:
- Вот это собака! В собственную квартиру не впустил! А зубы, зубы какие! А лапы! Это же зверь! Машина! Что? Папаня волк? То-то! Это да! А кругом - разве ж это собаки! Это Полканы! Они ж, кроме как лаять, ничего больше не умеют, ничего не соображают, кроме как пожрать. Вот у меня тоже был! Дед - волк! И звался - Волк! С детьми - как кот ласковый, а попробуй кто тронь! Ого! И на охоте тоже - ого! Местные, сволочи, отравили. У деревенских же так, ещё с раскулачивания повелось: ежели у кого что лучше завелось, так обязательно надо угробить. А тут кержаки, они, брат, и так завистливые, им же чужое добро спать не даст. Здешние, представляешь, до сих пор гордятся, что единственные на Урале пугачёвцев послали подальше, им энтот бунт на хрен не нужен был, и так хорошо жили. Дед мой, так без конца этим хвастался. Я ж здешний, тут родился, тут вырос! Это потом по свету мотало. Скоро вообще в лес жить уйду! Мне вот жена говорит: "Дочке квартиру обеспечь, тогда и мотай в свой чёртов лес". Так и сделаю. Читать буду запоем, думать буду, может, и сам что напишу. Голова-то в лесу прочищается! А у тебя-то пёс как? Охотится?
- Не знаю, не пробовал, зимой в лесу мышковал, так хорошо получалось, зайца как-то раз сцапал.
Валера полез щупать Фомовий затылок.
- Ого! Большая! Такой пёс! Хорошо! Щенки от него есть?
- Были, живут где-то.
- Ещё будут, мне скажи, одного обязательно возьму.
Дедкин перебил:
- Ты лучше скажи: как у тебя с винтовкой, какой акционеров пугал? Есть такая?
Каурин расплылся, показав зубы, не многим мельче и белее, чем у Фомы:
- Карабин есть, и прицел есть, и патроны - семь-шестьдесят-два, разрывные. Они, паразиты, что придумали (имелись в виду производители оружия): пули такие Конвенцией запрещены, а они эти патроны как охотничьи гонят. Да и карабин, вот посмотришь, "Драгуновка" - почти один к одному, только чуть потяжелее, я по справочникам сравнивал.
Валера полез по стремянке к верхним полкам циклопического книжного стеллажа, сплошным кольцом расположенного по комнате (остальное - диван, журнальный столик и два кресла - ютились в центре), достал толстенный том "Стрелковое оружие", с грохотом спрыгнул на пол, мгновенно раскрыл книгу в нужном месте:
- Вот, смотрите, ...
Оружейные рассуждения Валеры прервала его жена - крупная, чуть полная женщина. Войдя в комнату, она тоном, не терпящим возражений, скомандовала:
- Потом покажешь, давайте за стол, а то стынет всё, а вам ещё по лесу идти чёрт-те сколько.
Каурин захлопнул книгу, заторопил:
- Пошли-пошли, поедим и побежим сразу!
Прошли на кухню. С удовольствием и плотно пообедали, запивая холодным домашним молоком. Выяснилось, что надо еще забежать к Валериным родителям (у них свой дом), переобуть Двинцова с Дедкиным в сапоги (иначе, мол, не пройти).
Зашли, переобулись. Какой-то сосед на "Урале" с коляской взялся подкинуть до окраины посёлка. Ехали быстро, Фома какое-то время бежал сбоку, сердито лаял, затем запрыгнул на ходу в коляску и устроился на коленях у Вадима. У опушки леса остановились, мотоциклист уехал, пошли пешком. Дороги не было, шли или напрямик через лес, или, когда попадалась по пути, лосиной тропкой. Часа через три вышли на поляну, на которой стояла бревенчатая изба, дровяник, хлев, конюшня, вольера с пятком щенков и еще какой-то сарай. Возле дома было разбито несколько грядок, на бугре, чуть поодаль, паслась, флегматично отгоняя хвостом оводов, рыжая кобыла. Возле дома стояла железная печка с кипящим чайником, на бревне сидел патлатый-бородатый тощий мужик лет семидесяти. Увидев гостей, приподнялся, поздоровался, обнажив беззубые дёсны. Валерий ответил:
- Здорово, Сана! А где Мишка?
- По лесу шландает, как всегда. Курить принёс?
- Принёс. Корову доил? Тащи молоко.
- Дак это... Щенкам споил, у их жратва кончилась в обед. Тебя вот ждал.
- Выпил что ли опять?
- Да не... Если бы выпил, я б уже в посёлке гулял, да дня на три-четыре. А я здесь. Садитесь вот чай пить, токо вскипел.
Пили чай с чагой и лиственной корой. Выяснилось, что Сана (не Саня, а именно Сана, то бишь - Александр) - ровесник Каурина, и они даже учились в одном классе. Только Сана после окончания института покатился по наклонной, спился, много раз сидел "у хозяина", в какой-то мере впал в детство, поседел, лишился всех до единого зубов. Валера его где-то нашёл, отмыл, перевёз подальше от соблазнов на заимку, где сделал из него кого-то вроде сторожа, псаря, конюха, огородника и дояра. Вёл с ним душеспасительные беседы, зачитывал вслух разную философию, поил им лично изобретёнными антиалкогольными травяными настоями и жестоко не давал водки. Временами Сана срывался, исчезал на несколько дней по домам поселковых алкоголиков, пропивая с ними Валериных кроликов. Каурин разыскивал его, тащил в лес, чистил и отпаивал травами, не переставая надеяться окончательно привести Сану в человеческий вид, или, по крайней мере, не допустить до новой отсидки. Хозяйством Сана занимался лениво, инструмент у него валился из рук, собаки и лошади порою покусывали, корова игнорировала.
Попили чай. Дедкин остался курить, сидя на бревне, а Валерий позвал за собой Двинцова, и они пошли на противоположную от дома сторону поляны. Слева протекала небольшая, метров в восемь шириною, речушка, где, как сказал Каурин, чудом водятся хариусы, которых, однако, ловить нельзя, "а то за одно лето все переведутся". Валерий повернулся к лесу и закричал:
- Мишка! Мишка!
Вдали раздался чей-то хриплый рёв, тяжёлый топот и треск ветвей. "Медведя он, что ли держит", - подумал Вадим. На поляну прямиком через малинник вломился громадный буланый жеребец с хитрыми лиловыми глазами, с гривой, спиной и хвостом, густо облепленными репьями и хвоёй. Мишка остановился шагах в пяти от Каурина, выжидающе склонил голову набок. Валера шагнул к нему. Михаил скакнул вправо. Валерий - за ним. Мишка - влево. Каурин остановился. Оба довольно заржали, подошли друг к другу, потёрлись головами и пошли к дому, оба вкусно хрустя сухарями. Валера гордо обернулся:
- Каков паразит, а! Его на конезаводе Факелом обзывали, а он ни гу-гу. Какой дурак на ненормальное имя отзываться станет? А "Мишку" он сам выбрал. Я кучу имён перебрал, так он только на "Мишку" и подошёл. Зверь! Весь день по лесу гуляет, ничего не боится. Если не звать, только к ночи придёт.
Мишка, довольный похвалой его дикой сущности, вскинул голову, заплясал, хапнул нежно Валеру зубами за ворот куртки.
Валера принёс из сарая седло с уздечкой. Узду Михаил дал надеть на себя спокойно, обнюхав мундштук, перед тем как взять в рот. Валера, поднявшись на цыпочки, закинул потник, водрузил сверху седло, стал затягивать подпругу. Мишка закатил глаза, застонал, надул что есть силы живот, умирающе захрипел и тяжело грохнулся на землю, издавая слабые стоны и судорожно подергивая ногами. Каурин, с трудом сдерживая смех, с напускной строгостью сказал:
- Михаил, не верю.
Конь тяжело вздохнул, легко вскочил на ноги, фыркнул, всем своим видом показывая: "Не получилось, ну и не надо, не больно-то и старался." Седловка была закончена без происшествий. Валера обернулся к Двинцову:
- Садись, посмотришь мои владения. К "окошку" вечером свожу. Или лучше утром. Пока тумана нет, всё равно ничего не увидишь, даже и не почуешь.
- А ты? Второе седло есть?
- Я лучше пешком. Лошадей люблю, купил вот, а задница моя покуда с ними дружить упорно не желает. А по лесу-то я и пешком не то что не отстану, а и перегоню.
Несколько часов бродили по лесу. Фома, поначалу приревновав Двинцова к коню, рычал, а, когда Вадим вскочил в седло, кинулся Мишке на горло, но был вовремя отброшен в сторону ногой. Скоро, однако, привык, мирно бежал впереди, временами оглядываясь, петлял по лесу, облаял глухаря, минуты две раздражённо рычал на найденного в кустах ежа. Валерий показывал птичьи гнезда, поляну с овсом, специально посеянным им для местного медведя ("Чтоб с голоду не сдох, сейчас в лесу жрать почти нечего, всё люди повывели"), болотину, старый лес, где чудом спаслись от человечества десятка два лиственниц неизвестного возраста, но потрясающих габаритов - метра четыре в диаметре. "Настоящая конда - пояснил Каурин, - Сейчас таких почти нет, одна менда, после пожара или вырубки такие не вырастают, только через два поколения естественного отмирания". Мишка шагал не спеша, на погонялки отзывался несколькими шагами лёгкой рыси, обиженно ёкая селезёнкой. Возле болота конь вдруг, плюя на узду и пятки, пущенные в ход Вадимом, свернул влево и понесся неожиданным диким галопом по тропинке вниз, легко перемахивая через валежины. Остановить Двинцов смог Михайлу только проскакав метров двести, прилипши телом к конской шее, чтобы не выбило из седла низко растущими ветками, да и то путём крепкого "шмяка" кулаком меж Мишкиных ушей. Матерясь, Вадим догнал смеющегося Каурина. Тот пояснил:
- Это он здесь всегда так, тут угол к дому срезать можно, вот и дурит: авось, мол, согласятся.
Мишка довольно скалился.
Вернулись. Быстро темнело. Дедкин к тому времени наварил полный котел (сразу на два дня) каши с консервами, накрошил в миску редьки с подсолнечным маслом и зелёным луком. Не спеша поужинали. Валера, возясь со щенками, рассказывал про своего Волка. Мишка ещё засветло загнал кобылу Жульку спать.
Дедкин попросил:
- Вадим, возьми гитару, спой что-нибудь своё.
- А что спеть-то?
- Новое что-нибудь написал?... Или нет, пой что хочешь.
Вадим принёс из дома гитару, устроился поудобнее, подкрутил колки.
Ветер мартовский то ли плачет ли, свищет ли,
По Руси бредут, по Руси бредут нищие,
По родной земле длиной чередой беженцы.
А кто-то в кабаках, на чужих слезах тешится.
Выпей, да налей по одной ещё, да закусывай!
Вилкой подцепляй душу ближнего. Вкусно ведь?
Как же это так, словно вся страна в оккупации:
Бродит по земле, от себя бежит нация!
И визжит вовсю, давит на уши проповедь:
"Доставай кошель, ведь ещё не всё пропили!"
Без раскаянья, не от Каина ль родом вы?
Кто же вами там, что же тут ещё не продано?
Слабого втоптать в пыль вонючую - доблестно?
Веселись, толпа, в пляске бесовской над пропастью,
Убивай, да грабь, за тебя попы молятся -
Как не порадеть, коли воздают сторицей!
Двинцов на секунду стих, гитара зазвучала тише, сам с крика перешел на задыхающийся полушёпот:
Ветер мартовский то ли плачет ли, свищет ли.
По Руси бредут, по Руси бредут нищие,
По родной стране, длинной чередой - беженцы...
В никуда ведёт путь, проложенный нежитью.
Затухая, звякнул минорно последний аккорд. За спиной у Дедкина послышались какие-то непонятные звуки. Виктор оглянулся: Сана сдавленно рыдал, меж пальцев дымилась, обжигая, забытая сигарета.
- Сана! Ты чего?
Сана поднял голову, судорожно сглотнул:
- Что? Думаете, небось, блатная истерика, так? Мол, зеканам много не надо, чтоб расчувствоваться: хоть под такое, хоть под Шуфутинского. А я, хоть и сидел, но блатным себя никогда не считал, я - мужик! И ни под какую "Таганку" вовек слезы не пускал. А сейчас плачу. Потому что прошибло, потому что моё это тоже. Потому, что и мне, каким бы алкашом и полубичугой вы меня не считали... Да считаете, считаете!... Так вот, каким бы меня не считали, а и мне обидно. Обидно, что землю нашу испоганили, что лес на жвачку меняют, что дети, как в двадцатые годы, беспризорные ходят, хлеба выпрашивают. Обидно, что правители наши, всё почти угробив, у чужих дядь задницы лижут. И точно ведь на Руси почти одни нищие: только одни материально, а другие - душой обделённые, давно её на шмотки сменявшие, а у третьих - ни того, ни другого.
Каурин перебил:
- Ладно, Сана, успокойся, с тобой же никто не спорит. А песню ты, Вадим, действительно стоящую написал.
Сана вскинулся:
- Вот! Даже язык запохабили. Ты вон, хоть и консенсусов всяких не употребляешь, а всё же говоришь, как прихрамывая.
- Это в чём же? - обиделся Валерий.
- Как ты сказал? "Песня стоящая". А разве можно песни и стоимость рядом ставить?
- Ну, это ты перегнул, - вмешался Виктор, - А как же тогда говорят "бесценный шедевр" или "ценный вклад в культуру"?
- Это не я перегнул, это язык захромал, - не сдавался Сана, - Вот если бы я сказал так: "Вадим Игоревич, ваша песня приносит в российскую культуру значительную прибавочную стоимость", как бы вам это понравилось?
- Ну, сравнил тоже! - рассмеялся Вадим.
- Да нет, то же самое, только я совсем чуть-чуть язык видоизменил, так сказать - по-новорусски. Просто вы к одному уже привыкли, а ко второму - ещё нет. А если так же дальше пойдёт, лет через двадцать, а то и меньше, такое моё выражение уже спокойно воспринимать станут. Сами же знаете, что наш современный язык Пушкину, да что Пушкину - мужику тогдашнему чуть ли бы не матерным показался, ну, во всяком случае - грубым до невозможности. Они, тогда, конечно, тоже пересаливали: то с немецким, то с французским. Но кажется мне, что сейчас дело с английским круче зашло.
- Это почему?
- Потому что тогда эта дурь русофобская только узкий слой народа захватывала. Что дворян было по отношению к прочим? Пшик! А сейчас глядите: телевизоры, радио, газеты эту заразу в каждый дом тащат, - Сана перекривился, - "Учите английский за две недели методом Илоны Давыдовой!", тьфу! Это уже вообще для особо тупых и, притом, ленивых.
Дедкин заспорил:
- Так что по твоему, иностранные языки учить не надо?
- Почему не надо? Надо, и не один, не два, а пять-шесть на каждого. Ты меня не перевирай! Вопрос: для чего учить и как? Для того, чтоб за границей или с приезжими иностранцами из элементарной вежливости на их родном языке говорить, для того, чтоб книги в подлиннике читать, через переводные наслоения автора не оценивая - для этого согласен. Но для этого язык действительно знать надо, а за две недели - не верю! Но ведь у нас-то языки учат не для того, чтоб Шекспира с Диккенсом в подлиннике читать, а потому что "модно". И совсем не культурой пахнет, когда внутри родной страны вывески по-ненашему малюют. Как там Петросян выступал: "Вся страна в шопах!" А они, своё отхохотавши над шуткой, с концерта придя, на своём занюханном магазинчике опять тупо "Шоп" пишут. Что, не так?
Двинцов поддержал Сану, к ним присоединился Валерий. Наконец Дедкин, махнув рукой, заявил, что сдаётся на милость компании воинствующих славянофилов. Сана ещё какое-то время не мог успокоится, доказывал, что изначально вообще все языки были задуманы как средство поэтического общения, и что всё остальное огрубляяет, обедняяет язык, особенно технаризмы и язык официальных документов.
Вадим поддержал, подхватил, привёл для сравнения, насколько красив, мелодичен и певуч украинский язык в песнях, настолько же отвратителен он в президентских указах и прочей политической белиберде. Сана сказал то же о польском языке, заодно высказав предположение об итальянской речи и заключив, что, вероятно, чем красивее и мелодичнее звучит язык в жизни и песнях, тем уродливее он в изложении бюрократов.
После этого Двинцов спел ещё несколько своих песен, затем гитару попросил Сана, неожиданно для всех запел по-польски:
Плыне Висла, плыне
До можа по краине,
А допуки плыне,
Польска не загине...
Голос у Саны неожиданно для Двинцова оказался красивым, неиспитым: сильный, глубокий баритон с небольшой, чуть заметной хрипотцой. Неожиданным было и восприятие польского в песне: рассеялось давнее представление, как о чём-то, напичканном шипящими.
Допев, Сана передал гитару Дедкину. Каурин попросил:
- Витя, давай такое, чтоб все подпели.
Дедкин кивнул, начал:
Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось
Песню подхватили остальные, слова лебедями расплывались над землёй, травой, поднимались к вершинам деревьев, переплетались, связывая незримо-ощутимо в единое поющих с окружающим миром:
Мне во сне привиделось,
Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Ой, да разрезвился под мной.
Но подули ветры злые,
Ой, да с восточной стороны
И сорвали чёрну шапку,
Ой, с моей буйной головы...
Закончили, весьма довольные собою и несколько расчувствовавшиеся. Дедкин вновь попросил Двинцова спеть "что-нибудь своё". Вадим взял гитару, подкрутил струны тона на два повыше, начал тихонько:
Отзвуки былого мира,
Свист стрелы да звон меча,
Буйный шум честного пира
Оживают по ночам
Снится древнее приволье.
Сквозь беспамятство гляжу,
Слышу: голос колокольный,
Да призывно кони ржут.
Русь великая, святая,
Ты мне - мать, сестра, жена,
Днём, тебя почти не зная,
Постигаю снова в снах.
Я рубился в диком поле
В исковерканной броне,
По моей рыдала доле
Ярославна на стене.
Провожали в чужедалье
Песнь жрецов да звон церквей.
Для меня в плену печально
Пел по-русски соловей.
Я сражён под Доростолом,
Я на Калке был убит!
В путь к Христовому престолу
Дал коня мне Святовит.
Сколько раз, изрублен в крошево,
Падал наземь, неживой.
Говоря: "Держись, хороший мой!",
Русь склонялась надо мной.
Поднимала над землёю,
Убаюкав на груди.
И дружина новых воев
Поджидала впереди.
Гитара зазвучала ещё тише, пальцы Двинцова едва-едва касались оплётки струн, мягко, по-шмелиному, гудели басы, им лёгким перезвоном отвечали нижние струны. Вадим вёл песню настолько высоко, насколько ему позволял его баритон:
Пел Боян, звенели струны,
В братины струился мёд...
Память сердца - буквы ль, руны ль?
Кто услышит, тот поймёт...
Песня стихала, проигрыш, повторяясь рефреном, звучал всё тише и тише, словно удаляясь от слушателей, пока не стих окончательно, затерявшись где-то в верхушках деревьев.
Вадим, на время звучания песни окончательно абстрагировавшийся от окружавшего мира, очнулся, посмотрел вокруг. Каурин закрыв глаза, отчего-то кусал себе губу, не замечая того. Дедкин глядел куда-то вдаль сквозь лес, сквозь небо, сквозь мир. Сана, отвернувшись, качал головой. Двинцов прервал недолгое молчание вопросом:
- Ну как?
- Хорошо, - отозвался Дедкин, - только, по-моему, всё же перебор небольшой.
- Это в чём? - встрял Валерий.
- С Русью. Как-то выспренне получилось. А зацикленным так и вообще национализм померещится.
- Ну и хрен с ними, - обиделся Вадим, - Я в их галлюцинациях не виноват. Что в голову лезло, то и писал. Я, честно говоря, когда пишу, сам чаще всего не знаю, что в конце-концов получится, и чем всё закончится.
Затем, как всегда, Каурин перевёл разговор на Кастанеду (Всем был бы хорош мужик, если б не это). Прослушав около часу, Виктор с Вадимом намекнули на то, что пора спать. Валера немного обиделся, но согласился. Заснул Двинцов быстро и глубоко. Снились какие-то мечи без рукоятей, эфесы без клинков, драки, коты, храм непонятной религии с облаками вместо крыши и прочий бред. Утром вскочил легко, растолкал Дедкина и Валеру.
Пошли смотреть "окошко", или чёрт-знает-что в тумане.
Прошли мимо бани, спустились с бугра в туман, к излучине Листвянки. Между двух берёз туман ощутимо сгущался и вытворял что-то непонятное: медленно, но весьма ощутимо для глаз передвигался по кругу, так что этот странный сгусток смотрелся со стороны подобно стоящему на ребре бублику, завихряясь турбулентными потоками, образуя в центре тёмное круглое отверстие диаметром около полутора метров. Вадиму стало немного не по себе. Каурин рассказывал:
- Вот они, двери эти самые, и есть. Мне раз интересно стало, шагнул в дырку: речка та же самая, лес. Я больше шага не сделал, развернулся и назад, и не почувствовал ничего даже. Слышу: Сана орёт благим матом, меня зовёт. Что случилось? Выхожу к бане, смотрю: у дома Сана вопит перепуганный, с топором, и нет больше никого. Я его спрашиваю: что, мол, случилось. А он мне и заявляет, что меня чуть ли не сутки не было. Не поверил, радио включил, число-то и точно другое, чем на часах у меня. Была суббота, оказался в воскресенье. Куда сутки делись - убей, не пойму!
Фома сунулся носом в туманный бублик, попятился назад, вздыбив шерсть на загривке, прижал уши, залаял.
- Вот, и собака что-то чует, - заметил Виктор.
Вадиму сильно хотелось плюнуть на всё, нырнуть в этот чёртов бублик, рукой махнув на этот дурацкий мир, в котором искать его особо никто и не будет. Почти уже решился, но не смог. Полезли в голову мысли, что всё это лажа, что Каурин просто из-за перепада давления провалялся сутки на берегу, потеряв сознание, а он, как дурак, сейчас вот прыгнет и шмякнется на какой-нибудь корень, всем на потеху. Да ладно, что на потеху, так ведь и сказка рассеется безвозвратно. А такой потери Вадим не хотел, не желал всеми фибрами своей души. В свои тридцать лет он всё ещё продолжал верить в чудо, в сказку, так, что, гуляя по лесу, порой даже не по лесу, а по истоптанному Шарташскому лесопарку, временами верил: вот-вот, за деревом - леший, избушка на курьих ножках, ну, хоть что-нибудь! Да и сам лес был сказкой, сказкой звуков, запахов, красок. Выросший в Казахстане, Вадим терпеть не мог однообразия и плоскости степи, в лес в детстве попадал редко, только на малую часть лета в пионерский лагерь в Боровом. А в степи, конечно же, ни для лешего, ни для прочих места не находилось даже при самой буйной фантазии.
За спиной тихо, зло и потерянно пробормотал Валерий:
- А, может, прыгнем? И катись оно всё... Хуже всё одно жить не будем, - Каурин резко перешёл на крик - Что мы тут-то забыли? Землю - угробили, леса - перевели, зверьё - перебили, перетравили! Люди?! Люди ли? Биороботы с глазами, а в глазах пустота, вакуум! Дети растут - больные, у большинства - психотклонения! А им через лет двадцать хозяевами быть, странами править. Угробят всё, что ещё цело останется! В противогазах ходить?! На таблетки работать?! На машины ваши поганые молиться, без компьютера посрать не сесть?! Не хочу! Молчите?!
- А вдруг... там ещё хуже?.. Или тоже самое? Или... вообще камнями какими обратимся?.. Ещё страшнее, если там по-людски всё, а нас - не примут. Зачем мы им такие... душою порченные, у себя порядок навести не сумевшие? - прошептал справа Виктор.
- Ты же лётчиком был! Ты небо видел, землю нашу сверху - какой её сделали! Я ведь шагал туда, я же назад вернулся, такой же! Это же не бегство, не дезертирство. Там же тоже Земля - наша, родная, другая только в чём-то. Мы, может, там только и поймём, что здесь делать надо, как жить надо по-настоящему! - в запале кричал Каурин.
Двинцов и Дедкин молчали.
- Эх, вы-ы-ы-ы!.. А-а-а-а..., - Валера потерянно махнул рукой, резко развернулся и быстро, не оглядываясь, зашагал к дому, ссутулившийся, маленький.
За ним молча двинулись остальные. Проснувшись, перекликались птицы, туман рассеивался, оседая всё ниже и ниже, опадая росинками на траву.
Вернулись. Молча, как на поминках, позавтракали. Валера пошёл доить корову. Вадим и Дедкин курили. Вышел из конюшни Мишка, неслышно подкрался сзади к Двинцову, балуясь, ухватил мягкими, бархатистыми губами за волосы, потянул осторожно, требуя ласки. Вадим механически гладил конскую шею, морду.
На душе было хреново: "Ждал, ждал сказки всю жизнь, а появилась она - и угробил её вмиг." Ясно было одно, причём твёрдо: шанс был предоставлен и, скорее всего, единственный, а они его безвозвратно и глупо упустили.
Валерий разлил молоко щенкам, накрошив в миски хлеба, и, уже успокоившийся, подошёл:
- У меня тут дед пропал в пятьдесят седьмом. Дом-то старый, с "дореволюции" ещё стоит. Искали долго, не нашли. Решили: или волки задрали, или зеки беглые ухайдакали. А я вот сейчас вот думаю: ушёл он. ТУДА ушёл... Может, до сих пор жив ещё... А я всё равно уйду. Сегодня не вышло - вместе с вами хотел... Ладно... Один уйду, через год, десять - всё равно. Не мой это мир, не для него я родился. Мы, может, все из того вышли, да только позабыли о том, напрочь всё позабыли. Душа туда тянется, как к родному чему-то. Может, кровь кличет. А-а... Пошли, мужики, дрова поколем.
Втроём быстро навалили изрядных размеров поленицу возле бани, сполоснулись в Листвянке. Вскоре стали собираться в дорогу. Возвращались будни, унылые реалистичностью своей.
Ловари - одна из этнических групп цыган, отличающаяся внешним видом и рядом обычаев. Как раз именно их, пристающих к прохожим на улицах и площадях, мы чаще всего встречаем.