Над головой стучал дятел. Невдалеке цвирькала ещё какая-то пичужка. Вадим открыл глаза, попытался встать, невольно застонал от боли в левой, почему-то босой, ноге, от неожиданности снова упал. Голова гудела, кожу на лбу стянуло коркой уже запёкшейся крови. Двинцов осторожно ощупал голову, обнаружил здоровенную шишку на макушке, глубокую царапину на лбу. Проверил карманы: документы и бумажник оказались на месте. Отряхнул кое-как брюки, сняв пиджак, оказавшийся лопнувшим по шву на спине, заметил вырванный клок ткани под правым карманом. Хмыкнув вслух: "Бичуга полнейший!", присел на корточки, закатал штанину. Щиколотка немного опухла, но, судя по всему, переломов никаких не было, максимум - небольшое растяжение. В трех шагах ниже по склону Вадим обнаружил небольшое озерцо с чистой, ужасно холодной водой. Прохромал к берегу, круто обрывающемуся вглубь, умылся, попил. Мелькнула мысль: "Интересно, "гаишники" уже приехали?" Развернулся, заорал хрипло: "Э-ге-гей! Синишин! Пал Саныч!" Ответа не последовало. Милиция на всякие дикие вопли отвечать не обязана, у Синишина, скорее всего, сейчас достаточно проблем с протоколом ДТП (а что по вине Николая - то и ежу понятно). К тому же и Синишин, и Мохрютин могли отделаться гораздо хуже, чем Вадим, возможно, в это время обоих уже, завывая сиреной, волочет в реанимацию "Скорая".
Вадим натянул пиджак и, морщась от боли в ноге, заковылял вверх, цепляясь за деревья, временами опускаясь на четвереньки.
Поднялся. К своему удивлению, ни опрокинутой "Тойоты", ни дороги, ни даже следов падения машины не нашёл. Решил, что ошибочно чересчур забрал в сторону, прошёл метров двадцать влево, затем - в обратную сторону. Покричал. Безрезультатно.
Ещё прошёл вперёд, удаляясь от склона. Дорога исчезла. "Чушь какая-то!" Еще покричал. Тишина. Только развопилась сердито истеричка-сорока, сорвалась с берёзы, громко хлопая крыльями, и улетела, ругаясь. Вадим сел на черничник, оторопело вслух рассуждая:
- Так... Ну, допустим, башкой я шмякнулся сильнее, чем думаю, пролежал дольше, чем считаю. Все уже уехали. Логично... Однако неувязочка получается: во-первых - почему не искали меня, во-вторых - куда же и к какой такой чёртовой матери подевалась дорога? А если подевалась, то кто её спёр? Бред явный... Что ещё?... Представим, что я, опять-таки головушкой своей бедной въехал крепко в дерево, отрубился умом, а ноги работать продолжали по инерции. И я, ни хрена не соображая, этими самыми дурными ногами пробежал хрен-знает-куда и хрен-знает-сколько, пока не грохнулся (хорошо, хоть до воды не добёг, а так - был бы молодой, обаятельный утопленник). Ежели так, то далеко всё равно убежать не мог, так как левая нога на такие подвиги вряд ли была способна. Но, опять-таки, это если ногу повредил до того, а если - после?... Если после, то всё сходится, значица - так и запишем. Короче - сплошные потери памяти, чистая "Санта-Барбара" и господин Двинцов-Мейсон собственной персоной (тоже ведь - юрист). Не знаю, как там у них в Калифорнии, а в наших лесах заблудиться - весьма проблематично: не там, так здесь - то вырубка, то автотрасса, то ЛЭП, то железка, а то ещё какая-нибудь "ЗдесьбылВася" современной цивилизации. Следовательно: иди в любую сторону, куда-нибудь, да выйдешь. А где там у нас народу погуще? В обратную сторону, то есть - на юго-запад. Стороны света определять могём? Могём. Ну вот, и шагай, родной, любимый, вперёд - и с песней! Башмак бы ещё второй - совсем бы хорошо! Ну, это чтобы жисть мёдом не казалась.
В периоды таких вот монологов с собой, а иногда и в разговорах с хорошими знакомыми, Двинцов сознательно вставлял разнообразные архаизмы, прошловековые местные диалектные словечки. Делал это он не из стремления пооригинальничать, а из желания украсить, как-то разнообразить скучный современный язык, тотально славянофильствуя, возможно, к тому же подсознательно подталкиваемый резким своим неприятием того обилия иностранных слов, в последнее время лавиной ринувшееся в лексикон россиян: всех этих "консенсусов", "консалтингов", "риэлтеров" и многая прочая.
Вадим наконец-то снял с правой ноги мешающий туфель, срывая на нём злость, размахнулся и забросил подальше. Носки, погорячившись, тоже снял и выбросил. "Вот, теперь и поживём по Порфирию Иванову, поближе к землице." Нашарил в кармане складной ножик, почти полную пачку "Петра Первого", зажигалку (вот счастье-то для старого наркомана, что не выпали!), закурил с наслаждением. Достал кошелёк, пересчитал деньги. Оказалось в наличии сто двадцать пять тысяч с мелочью. Если что, на проезд должно хватить даже на "частнике". Лучше, конечно, выйти к автобусам, так как денег дома оставалось в обрез. Докурив, Двинцов поднял с земли палку и, опираясь на неё, побрёл было через лес. Уже через пяток шагов до него дошло, что с обувью он поспешил, босиком было, мягко говоря, некомфортно, тем паче, что никаких тропинок, более-менее свободных от колючек, веточек, шишек и прочих лесных радостей, как-то совсем не наблюдалось. Вернулся, бурча под нос матюги в собственный адрес, отыскал носки, башмак. И снова уселся подумать. Разнообразия обувных вариантов не было. Пораздумав маленько, решил всё-таки с туфлем-одиночкой расстаться, предварительно реквизировав шнурок. Кое-как вырезал из бересты жалкое подобие двух подошв, провертел в них дырки, пристроил половинку шнурка. Получившихся сланцеподобных монстров напялил поверх носков, оглядел скептически - недолго такое продержится. Но ничего лучше в голову пока не приходило. А идти всё равно было надо. Оставалось надеяться, что недолго.
Идти было неудобно: во-первых - мешала больная нога, во-вторых - лес под ногами попался какой-то несовременный, усеянный корнями, сухими и полусгнившими ветками, деревья росли чересчур густо, меж ними не давали пройти кусты, продираться через которые приходилось буквально на каждом шагу. Для вящей пакости досаждали комары, подобно монгольской коннице, тучей, кружащиеся над Вадимом, налетавшие и тут же отскакивавшие обратно, лезшие в глаза, в ноздри, в рот, густо облепившие поцарапанный лоб. Двинцов сначала отмахивался, затем плюнул и прекратил. "Во, морда-то распухнет! На трассу выйду - водил пугать можно."
Невзирая на все неудобства, на душе было хорошо, просто от того, что находился в лесу. Двицов вообще всегда чувствовал себя в лесу гораздо комфортнее, чем в городе. Даже не то слово, комфортнее, просто он всякий раз словно возвращался в давно забытый родной дом.
Лес... Что может быть загадочнее. Что более подскажет воображению углубляющегося в родную, поросшую бытьём быль человеку? Красота леса бесконечно разнообразна в своём кажущемся однообразии. Она веет могучим дыханием жизни; она дышит ароматом чувственной свежести. Она зовёт за собой под таинственные своды тенистых деревьев. Она шепчет мягким пошептом трав, расстилает под ноги путнику пёстрые, медвяно-ароматные цветочные ковры, перекликается звонким щебетом птиц, аукается с возбужденной памятью гулкими голосами седой старины.
Дремучий лес говорит даже своим безмолвием, своей неизреченной тишиной, своими тихими шумами. Он словно воскрешает в русской душе миросозерцание забытых дедов-прадедов, словно подает ей весть о том, что следят за каждым её вдохом-выдохом из бесконечности эти переселившиеся в область неведомого пращуры. Под сенью леса как будто пробуждается в этой душе вся былая-отжитая жизнь дышавших одним дыханьем с матерью-природой предков. Лесное молчание исполнено шорохов безвестных. Оно помогает хоть одним глазом заглянуть в великую книгу природы, наглухо закрытую для всех, не пытающихся припадать на грудь родной Матери-Земли. И вековечная печаль, и свет радостей, и грозные вспышки стародавних обид, и тайны - несказанные тайны - всё это слышится, внемлется сердцу в молчании родных лесов. Пробегает ветер по вершинам старых богатырей-сосен - скрипят-качаются лесные великаны, готовые в любой миг померяться силушкой с грозою-непогодой. Ратует с бурей дремучая лесная крепь, шумит многошумная, обступает захожего человека, перекликается с ним, перебегает ему дорогу, манит вещими голосами под свою сень, навевает на душу светлые думы о том, что он - этот человек - сын то же Матери-Земли, взрастившей на груди своей лес, зовущийся таинственным Садом Божьим. "Под тёмными лесами, под ходячими облаками, под частыми звёздами, под красным солнышком" - так определяли наши предки местоположение родной земли. "От моря и до моря, через леса дремучие, через степи раздольные, через горы толкучие" идут её рубежи.
Отбрасывающие во все стороны от себя тень, лесные кущи веют на захожего путника чем-то несказанным. Под их навесами чувствуется общение с каким-то стоящим вне обычного течения времени и жизни миром. В лесу нет времени, которое и придумано-то человеком, лес не то что секундных или минутных стрелок часов не замечает, а и часовые для него - не указ, не мерило. И весь он тайна, весь этот мир загадка для непосвящённого в его "святая святых" человека. Ведь что ни дерево, что ни куст, ни травинка в лесу, то своя краса, своя особая жизнь. Не зря ведь в стародавние годы лес считался священным местом у всех славянских народов, да и не только у славянских. Быть может, и теперь в сокровенном уголке души человека, испытывающего благоговейное смещение при входе в лес, просыпается - еле внятным отголоском - пережиток верований пращуров, признававших лесные заповедные места своими храмами. Многим, вероятно, казалось в лесу, что вот-вот покажется из-за деревьев поляна со стоящей на ней дворцом-хатою на курьих ножках, где правит-проживает Лесной Хозяин, окруженный своим лесным народом: лешачихами, лешими да подлещуками, а вокруг виснет по зелеными ветвям шебутное русалочье племя.
И рассылает Лесовик подвластных ему леших с подлещуками и лешачихами да русалками во все стороны леса темного для обережи его пределов да на пагубу человеку-хищнику, вторгающемуся с каждым годом всё смелее и бесцеремоннее в лесные владения-угодья с топором и ружьём. И отгоняют они из-под ружья зверя-птицу, "отводят глаза" охотнику и лесорубу, сбивают с тропы, заставляют и "в трёх соснах заблудиться", заводят робкого человека на такие заколдованные тропинки, по которым - сколько ни иди - всё к одному и тому же глухому месту выйдешь. Свист и хохот несётся по лесу - то перекличку ведут лесные жители. Если надо, то и сами они могут обернуться в подорожного человека (хоть бы и в лесника строгого да неподкупного!) и начнет водить-кружить неосторожного прохожего. А если русалкам поверит заблудившийся, да пойдет к ним на голос - поймают, насмерть защекочут, да и бросят под овраг где-нибудь. Оттого-то и старались раньше наши предки жить с Лесовиком и его лесным народом в добре да согласии, умилостивить приносом гостинца, почтить заговорным словом, да и не хитничать в лесу бездумно, подобно захватчику, гостем добрым быть. И тогда не только не враждует с человеком, а и всякое покровительство оказывает ему лесной хозяин, всякому зверю, всякой птице, каждому гаду, ползающему у древесных корней, указывающий своё место и свою пищу. "Грозен лесовик, да добр!" - говорили раньше в народе.
Как бы хотелось во всё это верить!
Убивая время, принялся распевать, перебрал штук восемь песенок и смолк, надоело. Наткнулся на родничок, остановился, попил воды, затем разулся, на несколько минут сунул в холодную воду ноги. Полегчало. Опухоль на ноге почти спала, зато саднили подошвы, исколотые, невзирая на "сланцы". Посидел, передохнул, двинулся дальше. Судя по солнцу, полдень оно явно уже проскочило, медленно клонилось к закату. Двинцов, боясь сбиться с выбранного направления, старался переть напрямик, обходя как можно меньше препятствий, периодически глядя на солнце и сверяясь по мху на стволах деревьев. Опыт блужданий по лесу был у Вадима достаточный для того, чтобы не начать ходить кругами. "Спасибо, в армии хорошо учили". Двинцов вспомнил армию, "учебку", контрольные выбросы в леса "на выживание", когда выйти к заданной точке надо было в срок, находясь во время пути на подножных кормах. Вообще, армию Вадим чаще всего вспоминал с удовольствием, неприятные стороны армейского быта забывались, отходили на второй план.
Лес жил своей, неспешной, малозаметной для несвычного глаза, жизнью, на ковыляющего через бурелом Двинцова лесу было, вобщем-то, глубочайше наплевать. Путь Вадиму не спеша перешёл деловитый ёжик, на ветвях деревьев свиристели-разливались на разные лады птицы, радующиеся приближавшемуся лету. Временами на пути попадались египетские пирамиды муравейников, полных своей, инопланетянски непонятной жизнью.
Внезапно, как показалось Двинцову, из под самых его ног, выскочил ошалевший от неожиданной встречи заяц, выскочил, и резво чесанул меж деревьев, высоко подбрасывая зад, украшенный линялой нашлёпкой хвоста. Вадим от неожиданности шарахнулся, разглядев косого, весело выругался.
Двинцов шёл по лесу уже почти целый день. Никаких просек, дорог и прочих следов человеческой деятельности, как ни странно, не замечалось. Ни разу даже не наткнулся на кострища, окурки, консервные банки. Устал. Встреча с зайцем породила в желудке гастрономические ассоциации, вспыхнувшие с первобытной силой. Солнце уже зашло за деревья, стало ощутимо холодать. Жрать хотелось всё сильнее и сильнее. Ещё раза два-три натыкался на роднички, пил. Вода голода не перебивала. Пятки горели. Как всегда в лесу, смеркалось быстро. Двинцов прекрасно понимал, что, продолжи он тащиться по лесу ночью, шансов действительно заблудиться у него более чем предостаточно. Пора было подумать о ночлеге.
Двинцов, не дожидаясь наступления темноты, выбрал подходящую для ночёвки просохшую полянку, натаскал кучу хвороста (благо, этого-то добра хватало в избытке), надрал бересты, развёл костёр. К разгоревшемуся как следует огню приволок здоровенную, метра четыре, валежину, благо, треснувшую вдоль почти до сердцевины, уложил комлем на горящий хворост. По всей длине бревна снизу подоткнул небольшие палки, чтобы не касалось земли. Теперь пламя начнёт потихоньку поедать полусырую древесину, подсушивая её по ходу. Спать можно будет лечь вдоль получившейся нодьи, тепла хватит. Останется только периодически передвигаться вдоль бревна за огнём, но за этим дело не станет, надвигающийся холод будет срабатывать почище всякого будильника. Диких зверей Вадим не опасался, справедливо полагая, что в наших лесах осталось их раз-два и обчёлся, а кто остался, тот, если не свихнулся окончательно, обходит, учуяв, страшное двуногое существо на пушечный выстрел. Тем паче, не зима.
Прилёг было у костра на заготовленный для постели лапник с ворохом папоротника поверх, полежал минут пять, вскочил. Пока возился с костром, о голоде как-то позабыл, а сейчас он дал о себе знать с удесятерённой силой. Выругал мысленно себя за то, что не подумал засветло набрать чего-нибудь съедобного, отправился к краю поляны. Не ломая веток, нажевался молодых, кисловатых сосновых побегов, пощипал берёзовых листьев. В голову настойчиво лезла реклама "Сникерса": "Съел - и порядок!", донельзя хотелось мяса, почему-то именно с макаронами. Вернулся к костру, перетирая зубами кусок бересты. Массовые беспорядки в желудке временно прекратились, появилась надежда, что заснуть всё-таки сможет. Двинцов вытащил сигареты. Осталось пять штук. Выкурил одну. Лёг на импровизированную постель и заснул неожиданно быстро и глубоко.
Часа через два на поляну к костру сторожко прижав уши, вышел старый седой одинокий волчара. Волк фыркнул, изгоняя из ноздрей неприятный запах дыма, учуял человека, подошел ближе, наклонился, обнюхал. Человек спал столь спокойно и нагло на чужой территории, что у старика даже дыхание поначалу зашлось от возмущения. Успокоившись, решил, что опасности спящее существо никакой не представляет, территорию в округе не метил. К тому же зверь был сыт, а от человека противно пахло табачным перегаром и копотью. На всякий случай волк поднял заднюю лапу, пустив на спящего струйку. "Чтобы знал!", удовлетворённо подумал старик, фыркнул ещё, и отправился искать место для ночлега. Кости ломило, видимо к дождю. Вадим ничего не почувствовал, только, не просыпаясь даже, вертелся шашлыком, подставляя теплу по очереди спину и грудь, временами на полуавтомате переползая червяком вдоль сгорающей нодьи.
Снились ему огромные кастрюли пельменей с майонезом, уксусом, сметаной, кетчупом.