Вадим шёл по траве вдоль берега, окружённый весело галдящими девчатами (ну, никак язык не поворачивался назвать их, таких вот обыкновенных, берегинями), обнаружил, что до сих пор держит в руке "копьё", хотел было выбросить, но передумал: кто его знает, куда и к кому заведут эти внешне воздушные создания?
Шедшие впереди девушки уже нырнули меж двух высоченных пихт и скрылись за густыми пушистыми лапами. Двинцов притормозил было, но Златка, шепнув удивлённо-сердито: "Ну, чё встал пнём, пройти не даёшь!", властно потянула за руку, увлекая за собой.
Некоторое время шли зелёным пихтовым коридором, небо над головами было плотно закрыто лапами на высоте вытянутой руки. Проход был не широкий, метра полтора, на земле, словно совсем равнодушная к топтанию по ней, росла яркая травка. Солнечные закатные лучи необычный хвойный потолок как-то ухитрялся пропускать настолько полно, что по траве вслед за берегинями двигались идеально чётко очерченные плотные тени, при полном отсутствии теней от деревьев. Кое-где по стенам, не перекрывая пути, серебрилась изящным кружевом паутина. Ноздри приятно ласкал запах хвои с примешивающейся лёгкой отдушкой речной свежести.
Свернули вправо, посолонь, взору Двинцова открылась большая, почти идеально круглая поляна, сплошняком огороженная такими же, как в "коридоре" гигантскими пихтами. Кое-где в "стенах" виднелись, светлея (а не темнея, как ни странно) проходы и окна, обрамлённые весёлым живым багетом из каких-то вьющихся цветов. По центру поляны аккуратно расположились причудливо изогнутые у комля берёзы, образуя собственными стволами удобные креслица, устланные мхом. Удобные, судя по той свободной позе, в коей расположился в одном из "кресел" небольшого роста, седенький с короткой опрятной бородкой и длинными седыми усами, спускавшимися до середины груди, старичок, старательно шлифовавший суконкой кусок речного янтаря.
Рыжая, завидев деда, выпустила Вадимову руку, запрыгала к деду, радостно и громко пища:
- Дедуня! Глянь-ка, какого мы приблуду отыскали на Днери! Грязный, одет не по-нашему, ест только тухлятину и говор больно чудной: всё вроде понятно, а сложено не так. Он, дед-Сём, топиться хотел, чес-слово! Ди-и-и-кий - ужас прям! Наверное, с гор спустился! - Златка застыла с открытым ртом, поражённая собственным открытием - А, может, он Горыныч и есть? Ой, мамочки! Гей, народ, мы Горыныча живого привели, только маленького ещё!
На треск нахальной берегини, отовсюду стали появляться люди: женщины, девчонки, всего пара мальчишек, трое мужиков. Народ осторожно окружал офигевавшего Двинцова, тихо меж собой переговариваясь, в руках у нескольких женщин очутилась развёрнутая рыбацкая сеть, мужики потянули из-за поясов топорики-ватры с длинными изузоренными ручками.
Двинцов судорожно сжал обоими руками "копьё", выставил вперёд левую ногу, по-совиному крутил головой, ожидая нападения, прикинув про себя, что прорываться надо через мужиков, которые этого-то как раз и не ожидают. На женщин бежать, так, чего доброго, можно и в сети завянуть.
Возникшую было в посёлке напряжёнку резко прервал старик:
- Ти-и-ха! А ты, сорока, уймись! Сама приволокла, сама всех переполошила! Какой такой Горыныч? - Дед развернулся к остальным девушкам, приведшим Двинцова, - А вы чего умолкли, глаза выпучили? Проверяли? Блазни не учуяли? Песню играть заставили? Красава, ты старшая - держи ответ!
Златка обиженно смолкла, часто-часто захлопала густыми длинными ресницами, готовая вот-вот "капнуть", по детски зашмыгала носом, отвернулась, ковыряя мураву замурзанной, измазанной зелёным травяным соком, ножкой. Смуглянка в голубом, уже раз вступавшаяся за Вадима, оказавшаяся Красавой, вышла вперёд:
- Дедушка Семён, народ честной, вы уж простите Златку, она ведь поначалу ляпнет невесть что, а потом уж думает, да вы ж её знаете. Приблуду на берегу нашли, из лесу вышел. Из пожитков, кроме этих вот шкуры да палки, торба ещё была, а в ней - мясо тухлое, так он ту торбу, как с нами пошёл, так и бросил. Падлу ли есть привык, али так - припас пропал, то я не ведаю, не спрашивали ещё, только Навью кровь не учуяли. Песнь сыграл, хоть не по-нашему, и ране не слыханную, но молвь его корявую разобрать можно, на славенскую схожа, а в песне злого не было - за то душой своей вам ручаюсь. Имени-прозвища у него спросить позабыли, так то опять - Златка всех затараторила.
- Златка, Златка! Чуть чё, так я виноватая, да?! - обиженно, со слезами в голосе выпискнула рыжая, - А он, может, покуда шли, мне только всё и рассказал... А я вот вам теперь ничего не скажу, сами выведывайте! Вот!
Златка, всем своим видом изображая оскорблённую невинность, развернулась и, сопровождаемая дружным добрым смехом оттаявшей толпы, направилась к одной из "дверей".
Сеть исчезла из виду также незаметно, как и появилась, топорики перекочевали за спины, смотрели уже просто с любопытством. Семён обратился к Двинцову:
- Ну, рассказывать что за овощ ты такой, после станешь, пока одно лишь спрошу, что в брашно приемлешь? Чем угощать тебя с дороги прикажешь?
- Да всё, что дадите, то и есть буду, - Вадим спохватился, - Только тухлятины я не ем, вы не думайте! Просто я мясо плохо прокоптил, да и без соли... Вот.
Дед хохотнул:
- Ну вот, чуток со Златкой поболтал, а уж от неё и нахватался! "Вот," - передразнил Двинцова, окончательно смутив его. Семён продолжал:
- Как звать-то тебя, величать будем?
- Вадим я, Двинцов.
- Ишь ты, с прозвищем, с Двины что ль? А по батюшке как?
- Игоревич. Только я не с Двины, может кто из предков оттуда был.
- Смотри-ка! Долгонько у вас прозвища держатся. А ты, значит, Игоревич будешь, с "вичем", а не Игорев сын, княжич, что ль?
- Да нет, у нас все так, с "вичем".
- Чудной народ, однако. Ну, ин ладно. Всё одно, слав. Роду-племени-то славенского, так ведь?
- Славянин.
- Вот, ёлки зелёные, и племя переиначили! Далеко, видать, от корней забрались.
Вадим ответить не успел, старик продолжил:
- Довольно-довольно, что на пустой живот языки чесать, не по обычаю так-то. Ступай, вот Здравко тебя в баньку сведёт, а там, перекусив малость, и спрошать будем, каков ты гусь, да с какой кашей тебя в печь подавать.
С этими словами дед подозвал широкоплечего парня лет двадцати пяти, указав рукой на Двинцова:
- Веди давай, Малуша уж истопила, да лопоть чистую на него возьми, а то верно Златка трещала: пугало-пугалом. А ты, Вадим, шкуру свою здесь оставь, я её Дубку отдам, нехай отквасит, пока не пропала, а то жаль будет, корзно-то богатое выйдет.
Вадим было двинулся вслед за Здравко, как Семён вновь окликнул его:
- Погодь, паря, ты скажи, неж-то зверюгу на этот дрючок взял и без царапины остался? - дед указал на валявшееся на траве Вадимово "копьё".
- Да нет, за меня зубр постарался, они друг дружку ухайдакали, а я попользовался.
- А-а-а-а... Ну ладно... Ступай-ступай, после всё расскажешь... Да! тебя тут с ночи двое дожидаются, говорят - друзьяки.
- Кто такие? Не может быть! У меня знакомых-то здесь быть не может, не то, что - товарищей.
- Товарищей точно не может, товара ты с ними не возил, а друзья вот ждут, все жданки проели. Иди, мойся, не ломай голову, узришь - узнаешь!
Они ушли, старик сидел, сгорбившись, всё так же полируя янтарь, задумчиво-разочарованно бормоча:
- Дааа... Не тот,... и этот - не тот... Пришлец, не от мира сего, а всё ж - не тот... случайный...
* * *
Двинцов, ведомый Здравком, пройдя в одну из пихтовых "дверей", таким же "коридором" выбрался на небольшую луговину, плавно спускавшуюся к берегу реки, которую (Вадим запомнил) Златка обозвала Днерью. Подумал: "Интересно, если в этом мире география с нашим одинаковая, то к какой же я реке выбрался? Перебрав в голове известные реки более-менее солидных размеров, решил: или это - Чусовая, или даже уже - Кама. Последнее - менее вероятно, но вполне возможно." Шагах в десяти от берега стояла бревенчатая приземистая банька, из волокового окошка струился слабый дымок.
Зашли в предбанник, вкусно пахло хвоёй, смолой, квасом, ещё чем-то. Здравко, раздеваясь, кивнул на лавку:
- Вон - тебе чистое лежит, после бани наденешь. Рваньё своё тут брось, на ветошь сгодится. Пошли, что ли? Шапку-то надень - голову спечёшь!
Нахлобучили на головы валяные шерстяные колпачки. Нырнули под низкую притолоку в парилку, треть которой занимала печка-каменка, стены под потолком опоясывала полка-воронец, служащая своеобразным дымоходом. Потолок лакировано сверкал золотом выступившей на досках от жара смолы, янтарными каплями, собравшейся на стыках. На полках лежали распаренные уже веники: от берёзовых, до пихтовых - на гурмана банного дела. На полу стояли липовые шайки с холодной водой. На лавке вдоль стены - шесть кадочек с крышками и затейливо расписанный ковшик-уточка.
Здравко потянулся к ковшу, спросил Вадима:
- Чем пар гнать будем? Есть сыть медовая, пиво, квасы: можжевеловый, берёзовый, хлебный, есть взвар травяной.
Вадим восхитился разнообразием:
- Ух ты! А давай-ка всё по очереди испробуем!
- А сдюжишь? - с явным сомнением спросил парень.
- Давай-давай! Там видно будет. Начинай с пива.
- Лезь на полок, греться будем, - Здравко черпнул из кадушки пива, хлестнул на камни, - Ииий-эх! Пошёл, родимый! Ещё мальца!... Добро!
Шмякнулся на полок рядышком с Двинцовым. Пар густым туманом расползся вокруг, наполняя восторженные лёгкие неповторимым ароматом кипящего пивного солода. На телах выступил пот: сначала выползал наружу редкими робкими капельками, затем - всё чаще и чаще, пока, наконец не хлынул сплошным потоком. Здравко еще пару раз плеснул пива, пока Двинцов не взмолился о пощаде. Хозяин сидел на полке, словно совсем не чуя жара, важно читал лекции о банной процедуре:
- Баня, она и тело чистит, и душу распаривает, мягчит. В один пар - и заходить не стоит. По-настоящему радость да пользу получить - в семеро паров окунуться, чтобы семь потов сошло. Ты примечай: с нас вот пока первый пот идет, туго, медленно продирается. И грязный он, и мутный, серый такой. Се, брат, - не от телесной грязи серость, то - внутренняя грязь выходит серая. Ты примечай-примечай! (Вадим старательно изучал собственный выпот, пытаясь запомнить для последующего сравнения и цвет и форму) В ваших-то краях бани есть, нет ли? Есть, говоришь? А как паритесь? ... Как придётся? А на кой оно, такое мытьё наспех да с чем попало, эдак и в речке сполоснуться можно! Во - чудилы неумные! ... Бывает же... Теперича лягай - я тебя веничками обихожу: поначалу пихтовым, чтоб шкура отмякла, после - и берёзой можно. Ты, друже, у меня родишься заново! А после ты меня прожаришь... Вот так... так... полегонечку... по спине... по пяткам... руку вытянь... перевертайся... Добре пошло... парку поддам... Уух! Уши в трубку сворачиваются!... Будя! Твой черёд - хватай веник! Да не тот, свежий бери!... Ух! Ох!... Плесни малость!... Гони-гони жар на меня... А-а-а-а! Сваришь, змей!... Уффф! Будет, пошли кваску хлебнём, охолонем!
Оба, отдуваясь, вылили на себя по шайке ледяной воды, вернулись в предбанник, пунцово-красные, довольные. Двинцов жадно припал к сулее с квасом, Здравко остановил:
- Погодь, не напузыривайся, сухоту сбей в горле и довольно пока.
Сидели на лавках молча, блаженно закрыв глаза. Здравко вскочил:
- Пошли, Вадим, второй пот вытягивать! Я из тебя человека сделаю! Ты у меня после баньки двух кабанчиков разом слупишь, да еще потребуешь! А то - мяса на тебе, как на комаре! Оно верно, коль у вас там париться по-настоящему не умеют, так какие ж вы едоки!
Прошли в парилку. Начали всё по-новой. Двинцов прислушался: в дальнем углу парилки явно был кто-то ещё. Там слышалось шуршанье, тихое покряхтыванье, затем плеснула вода. Вадим спросил шёпотом:
- А кто это там?
Здравко буднично махнул рукой:
- Да это ж банник! Это люди ему пар да веник с водой, да и покушать оставляют, а с нами он и вместе попариться может. Нам вот и ночью париться дозволяет, а людям - ни-ни. Может и варом ошпарить, и напугать. Или просто, если молодой ещё, всю одёжку узлами позатягивает, распутывай потом! Правда, на глаза и нам не показывается. Чудной народец: живут в одиночку, даже друг дружку не жалуют. А без них никак. Он и баньку обходит, чтоб пожару не было, и при родах поможет. Рожать-то ведь в баню идут. Да и нечисть всякую чует издали, когда и оборонить может, ежели по силам ему. Так-то вот. А в твоём мире и они повывелись? Худо так-то, мир пустее.
Ещё и ещё раз, до седьмого обещанного пота. Менялись веники, плескали на каменку то одним, то другим ароматным квасом, медовухой. Пущеный впоследки можжевеловый квас, обдал самое душу вольным лесным ароматом, впитываясь в кровь, родня с лесом, сочетая в себе паровой жар и хвойно-мятную прохладцу. Седьмой пот, как и сулил Здравко, вышел из Двинцова легко, обильно, чистый, как утренняя роса. К удивлению своему, Вадим всю банную эпопею выдержал, не поплохело. Под конец вспенили тела, натёршись пахучей травой-мыльником, ополоснулись водицей.
Вышли из парилки уже с рассветом. Двинцов подлинно ощущал себя иным человеком, только что родившимся. Вывалились на луг, бегом, восторженно рыча, бухнулись в реку, ушли под воду, вынырнули, сплавали туда-сюда немного, вернулись в баньку, вволю напились квасу. Двинцов налегал на берёзовый с можжевеловым. Хорошо, Здравко вовремя напомнил о существовании пива. Вот это было ПИВО! Всё, ранее пробованное и выпитое Двинцовым, в сравнении оказалось жалким подобием, включая даже предпочитаемые тёмные сорта. Вхолостую не пили, закусывали неторопливо сначала холодным мясом, копчёной рыбкой, затем, как угадав время, вошла женщина, назвавшаяся Малушей, поставила корытце с запечёными на угольях карасями. Вадим было смутился своей наготы, но вспомнил, что ранее на Руси в бани даже ходили сообща, стало быть, и тут так принято. Карасиков смели мигом. Малуша (опять вовремя, как только угадывает?) втащила огромное блюдо с жареным с хреном кабанчиком. Умяли, смачно разгрызая косточки и хрящики. Когда появилась каша с мёдом и яблоками, Двинцов понял, что больше в него, хоть ты тресни, не влезет, но глаза-то по-прежнему жадно озирали стол, на котором как раз в этот миг возникли блины, плошки с льняным и конопляным маслом, миска с икрой, ещё какие-то плюшки-вытребеньки. Соблазна вынесть не смог, мысленно обзывая себя свиньёй, кинулся на блины, намазывая икрой, макая в зеленоватое лучистое масло. Наконец, предел наступил даже для глаз. Сидели, утомлённо откинувшись спинами к стене, разговаривали. Вадим спросил:
- Здравко, слышь, а берегини эти,... Ты-то как к ним попал? Давно живёшь?
- Сам из них буду. Что рот открыл, аль у вас в берегини только жёнки подаются? Тяжко тогда им... Чтооо? Совсем нет? А как же вы? Вот, бедолаги-то, а коли помрёт кто, куда он?
Выяснилось, что берегини живут совсем, как люди, немного лишь подольше, и семьи у них людские, и дети, как везде рождаются. Здравко рассказывал:
- Только, чтобы зачала берегиня дитя, надо, чтобы в людских селениях кто-нибудь перед смертью сам выбрал, что душа его после кончины тела, в берегиню воплотится. И это только те, кто от старости век свой кончают. Остальным два пути - либо к Змею в пекло, либо в вирий к светлым богам. А старики - те еще могут домовыми остаться, к своим поближе, да и кусочки повкуснее от детей-внуков достаются. Потому и детей сейчас мало, Златка вон как родилась одна, так после неё десять лет никто не рождался, вот и избаловали её все, единственную-то. Мужиков-то, кто доживает, под старость всё больше в домовые тянет, спокойнее оно. Да тут еще ратиться стали чаще, в боях много гибнет: с полудня да с восхода - кочевники пробираются, на полуночь - дикие люди озлели, охотников славенских губить начали. Ямурлаки ещё, нечисть всякая головы подымать начали. Того хуже: свои же, славенского корня племена друг с дружкой сварятся, да меж своими-то ещё злее бьются за пустяк всякий: за ловли рыбные, за угодья лесные, за земли пахотные, народ воеводы да князья друг у дружки переманивают, а то и просто - силой угоняют. Но то больше не у нас, на закате. В здешних местах поспокойнее народ, посовестливее. Вот такие, брат, дела. А у вас как, не воюют?
Двинцов ответил, что чего-чего, а войн и у них хватает.
Здравко вздохнул:
- Значит, повсюду таково... А жаль! Я вот, только когда у берегинь родился, только и понял, что ни к чему всё это, не с тем бьёмся, а Навьё кругом ходит, науськивает, раздору радуется.
- А навьи - это разве не предки?
- То навьи, а то Навьё! Да и навьи разные бывают, добрые-то к живым не ходят.
- Так ты что ж, кем раньше был - помнишь?
- А то как же! Племя моё было - вятичи, что на закат отсель. Сам - охотничал, борти держал, пчёл обихаживал. И повоевать довелось... Слава Богам, родной, славенской крови не пролил ни разу, правда... вот только с козарами - биться раз пришлось, они тогда князя своего нам посадить хотели. Тоже - не дело, миром надо бы, а как? Степняков кочевых гоняли от градов. Да там тож, если разобраться, злобы настоящей не было: то ратимся, а то - роднимся, сватами и звали. С ямурлаками тож ратились, с упырями, но то - нелюди, дело иное.
Оделись, Двинцов рассматривал выданную обнову: белая, навыпуск рубашка, вышитая на груди, обшлагах и понизу красными земляничинами и зелёной листвой, зелёные штаны, мягкие сапоги на небольшом каблучке, витой кожаный ремешок. Пошли на поляну, где ждал дед Семён. По дороге Здравко рассказывал:
- Ты сразу-то не уходи, погости малость. У нас вот праздник завтра: У Светланки сынок первый шаг по Земле ступит. Останься, посмотришь.
Вадим собрался расспросить, в чём заключается празднование, ступил на поляну и... замер, забыв закрыть рот, приготовленный было для вопроса. Дыхание перехватило.
Семён, посмеиваясь в длинные, запорожские усы, стоял поодаль. А навстречу..., в лучах рассветного солнца, захлёбываясь в радостном лае, отбрасывая далеко когтями пучки травы, неслись бок-о-бок... Фома и Пух!
Кинулись на грудь, сбили с ног, облизывали, покусывали, гавкая, весело рыча и по-щенячьи повизгивая, со скоростью пропеллеров мотались в стороны счастливые хвосты. Двинцов, задыхаясь от волнения, неожиданности, радости, собачьих "поцелуев", валялся на спине, обнимал псов, восклицал:
- Хлопцы!... Фома! Пух!... Как же это вы?... Откуда?... Как нашли?... Ой!... Хлопцы!... Да мы ж теперь!... Да мы!... Горы свернём!... Ух!... Пустите! Хватит!...
Поднялись наконец, пошли рядышком (Двинцов - посредине), радостно ловя взгляды друг друга.
Вадим подошёл к Семёну:
- Ну, дедушка, вот обрадовал! И молчал! Это ж мои хлопцы, мои псины родные! Да я ж с ними,... да мы ж теперь, вместе-то, такого шороху наведём, вся нечисть чесаться будет! Ты только пальцем укажи, куда идти и кому там глотки рвать, а мы уж управимся! Да мы втроём горы свернём! Я ж с ними..., они ж мне как братья!