Семён рассказал Двинцову, что псы прибежали прямо в посёлок берегинь (который правильно назывался - весь) ещё прошлым вечером.
- Голодные были, грязные, лапы чуть не до кости стёрли. Сколь дён без передыху, без еды бежали. Накормили, перевязали, вычесали. Стали расспрашивать, сказали, что человека ищут, правда так тебя описали, что и не узнал бы ни в жизнь. То ли ты так изменился, то ли псы тебя подзабыть успели...
- Постой, дедушка! Как это: сказали, описали? Ты что - речь их понимаешь?
- А то как! Это из людей мало кто помнит-разумеет, а нам положено всякую молвь знать, окромя родной, да всеобщей. Вот дружки-то твои, что странно, не люди, а всеобщего языка не знают, и как только с тобой они разговаривают? Псу ведь людской речи не осилить, понимать - поймёт, а вымолвить - язык не так устроен.
- Так и живём: я - говорю, они - слушают.
- Тяжко так-то..., - Семён вздохнул, - Ну, то - не беда, возжелаешь, так и выучишься.
- Смогу ли?
- С охотой и не то сможешь, охота, она - пуще неволи. Да и у себя там, небось, захотел бы, так и постиг бы. Запрета на то и у вас быть не должно.
- Так я, ведь, не сказал ещё, откуда я взялся. Я, дедушка, как начну рассказывать, так вы, наверное, и не поверите. Я ведь...
Старик перебил:
- Да знаю, знаю. Не от мира сего ты, с Земли Отрубной, Богами оставленной, явился. И что живёте там невеждами - и про то ведаю. Как к нам пробрался, да почему вратами пропущен был, то - иной вопрос, да и не с тебя спрашивать, и не мне вопрошать. Да ладно, вечор погутарим, там видно будет, что с тобой делать, далеко ль тебя отсылать. Коли пропущен был, так не даром, знать - нужен ты для чего-то.
- А у вас остаться нельзя? Я бы...
- Ишь чего! - рявкнул дед, - Тоже, удумал! Аль тебе Здравко не поведал, отколь берегини берутся? Покуда жизни своей не скончал, до того срока - и думать о нас не смей! Да и после, коли и выберешь, так не мужем к нам явишься - младенем голопузым. Ежли, конечно, до старости жив останешься... Время-то нынче - смутное.
Двинцов смущённо переминался с ноги на ногу, стоя перед Семёном, как невыучивший урок школяр перед грозным экзаменатором. Старик продолжал уже спокойно:
- Мы ведь путника толечко на три денька приютить можем. Задержись кто доле - Чернобоговым слугам путь откроется. Следы твои в место заповедное, обратных следов не чуя, светом мутным в ночи нальются, защитою от сторожевых наговоров для нави станут. По твоим следам и проберётся злое в нашу весь. Народ мы непростой, да ведь и у нас дети малые есть, беззащитные. Да и только в своём дому берегиню жизни так лишить можно, что самое душу пленив в рабство вековечное. В миру-то нам никакое людское оружье на страшно, а от нави смерть приняв, души свободные, чистые в вирий возлетают, откуда роду своему, людству всему помогать мочны. Не смерти страшимся. Нет! Кто раз до старости дожил, единожды с телом расставшись, для того смерть принять - как одёжку старую сбросить. Паче рабства души, навью на потеху, нет горше доли, нет и страшнее. И до срока уходить не хотелось бы, потому как малыми станицами да заставами по миру стоя, многое доброе сделать способны, многим помочь-выручить.
- Да я же не знал, не хотел я...
- Будет! Спать ступай. Вон глаза кровью налил, что ворона белая. И так - всю ночь в бане прошалберничали... Да шуткую я, шуткую. Тебя, Вадим, от грязи телесной да душевной за меньшее время и не отмыть было б. Здравко!
- Чего? - откликнулся доселе молчавший парень.
- К себе сведи, нехай до вечера дрыхнет. Гляди только, до зорьки спать не давай - головой маяться будет, а ему вечером разговор серьёзный предстоит.
Здравко кивнул головой, позвал за собой Двинцова:
- Пошли, друг сердечный, таракан запечный, дневать станешь.
Оба, в сопровождении собак, нырнули в один из проходов, оказавшись на очередной полянке. Вадим остановился, с большим интересом рассматривая жилище Здравко.
Нечто подобное, но гораздо более скромное по размерам, Вадим встречал под Архангельском. Бревенчатое сооружение раскинулось широко. "Фасад" (если позволительно было его так назвать, а иных определений Двинцов не знал) протянулся метров на пятьдесят, поднявшись в высоту на два этажа, с третьим, несколько меньшей площади. Кроме обычной двери, в стене имелось ещё двое двустворчатых ворот. Причём, если одни ворота были обыкновенные, то вторые оказались прямо над ними на уровне второго этажа, соединённые с широкими плахами двора широким (явно в расчёте на телегу) бревенчатым въездом, огороженным перилами с изящными резными балясинами. Окна дома по большей части располагались наверху, сверкая на солнце листьями слюды. Венчала всё высокая, крутая двускатная гонтовая крыша, по обе стороны украшенная резными конскими головами. Под стрехой крыши виднелись прорубленные волоковые оконца для выхода дыма. Наличники дверей и окон были любовно увиты деревянным кружевом. В простенках развешаны странные деревянные колёса с четырьмя спицами, загнутыми дугой по часовой стрелке. Двинцов вспомнил, что деревянные медальоны с таким же изображением он встречал на шеях каждой берегини.
В проёме верхних, отворённых настежь воротец, показалась женщина с короткими вилами-бянками в руках. Здравко повернулся к гостю:
- Не спознал? Жена моя, Малуша, в бане ж виделись. Подымайся на поверх, в горнице ляжешь.
Поднимаясь по широкому въезду, Вадим обратил внимание, что поперечные брёвна настила чередуются: целое - половинка, целое - половинка, образуя ступени. Спросил:
- А для чего это?
- Въезд-то? А как иначе коню с телегой иль санями наверх пройти?
- Чего им наверху делать?
- Как чего? Сено возить. Не самому же на сеновал таскать. А так: завёз, вывалил, да и сбрасывай вниз животине на корм понемногу.
Зашли внутрь. Площадка сеновала огромным балконом нависала над стойлами. Двинцов подошёл к краю, глянул вниз: в просторных чистых стойлах сонно жевали губами две бурые коровы, обладавшие, впрочем, рогами, слишком грозными для привычных домашних "бурёнок". Ближе к выходу в станках стояли кони: высокий мохнатый чёрный жеребец, белая кобыла, в живот которой тыкался носом смешной, голенастый, вороной вабик с белой отметиной на лбу. Где-то в дальнем углу, скрытые от Вадима сеновалом, похрюкивали кабанчики.
На самом сеновале было почти пусто, только у стены ютилась небольшая охапка прошлогодней травы. Здравко обратился к жене:
- Принимай гостя, солнышко. Ты ему в горнице постели, а я пока живность на выпас выгоню. С этими словами он по приставной лесенке сбежал вниз, потянул наружу тяжёлую половинку ворот.
Двинцов, вслед за хозяйкой, пройдя через что-то вроде столярной мастерской, попал в небольшую (но не по советским меркам конца двадцатого столетия) комнатку. Стены её изнутри были обшиты тёсом, половые плахи выскоблены до белизны, блестели разводами древесных узоров, искусно подобранных в единый рисунок. По стенам развешаны пучки разных трав, чуть выше, под воронцом, укреплены заготовки стрел и копейных ратовищ. Малуша споро застелила шкурой широкую лавку под окном, покрыла белой льняной простынёю, бросила в изголовье подушку, положила сверху груботканое одеяло. Пригласила Вадима ложиться и упорхнула. Двинцов только при виде ожидающей постели понял, насколько жутко хочет спать, и что давным-давно (на деле же - всего несколько дней) не видел настоящей постели. С немалым усилием заставил себя раздеться, лёг, укрылся, блаженно вытянулся. Засыпая, слышал, как за стенкой негромко напевала, стуча кроснами, Малуша:
Засвичу свичу
Проти сонечка.
Тихо йду,
А вода по каминю,
А вода по билому,
Ище тихше.
Засвичу свичу
Проти мисяця.
Тихо йду,
А вода по каминю,
А вода по билому,
Ище тихше.
Не горить свича
Проти сонечка.
Тихо йду,
А вода по каминю,
А вода по билому,
Ище тихше.
Не горить свича
Проти мисяця.
Тихо йду...
За окном, органично вплетаясь в мелодию, гуркотали голуби. Малушина песня, при всей своей немудрёности, отсутствии рифмы, обладая напевностью благодаря лишь повторам и голосовым модуляциям, умиротворяла, баюкала. Вадим, успев удивиться сходством языка песни и украинской речи (откуда она здесь?), провалился в бархатный, глубокий сон, в ласке которого всякие сновидения были бы попросту излишни.
Спустя некоторое время в горницу, крадучись, пробрались двое хозяйских ребятишек. Старший, шестилетний Первушка, одной рукой приживал к груди здоровенного серого кота (который, волочась по полу хвостом, висел тряпкой, ничего, кажется, против такого обращения не имея), второй рукой - тянул за собой сестричку-погодку Скворушку. Оба - крепенькие, в отца, белоголовые, одеты в одинаковые белые с вышивкой рубашонки до колен. Дети прошлёпали босыми пяточками к спящему гостю, остановились, рассматривая. Девчушка, вглядываясь в лицо Двинцова, прошептала:
- И совсем он не страшный, а ты сказывал: "Горыныч, Горыныч!" И совсем не Горыныч, а вовсе - человек. Только - худой и зуба нету... Братка, а чего это он обеззубел, не старый ведь, и не как ты, а? Чего, а?
- Тихо, ты! - пришепётывая в собственную дырку от выпавшего зуба, выдохнул Первушка, - он, может, там, у шебя, камень грыж, вот и шломал жуб.
- Ка-амень? Зачем?
- Горынычи, они вше камни едят, вот и худые потому, - авторитетно разъяснил мальчонка, - А ты жамолчь. Я вот ему Пепу принёш, шны добрые набаивать.
С теми словами Первой осторожно водрузил кота на грудь Двинцову, пригладил пушистого увальня. Котище устроился поудобнее, замурчал. Дети дружно зашептали наговор-баюкалку, какую частенько певала самим мать:
Ой, кот-воркот
Ходит-бродит по горе,
Носит сон в рукаве,
Чужим людям продае,
А нашому - так дае.
Иди, коте, к нам до хати,
Надо гостя колихати...
С чувством исполненного хозяйского долга дети удалились... Пепа, мурлыча, старательно расчёсывал когтями Двинцовскую бороду. Солнечные лучи, проходя в окно сквозь слюдяную вагалицу, забавлялись, окрашивая лицо спящего человека радужными полосками.
Утихомирившиеся, вдосталь наевшиеся псы сопели во дворе, изредка во сне подрагивая перевязанными лапами, словно бы всё еще продолжали поиск друга.
* * *
Малуша разбудила Двинцова, когда солнце уже начало клониться к закату, провела во двор к кринице, полила из ковшика. Умывшись, Вадим окончательно проснулся. Спросил у Малуши:
- Хозяюшка, ты скажи, что за песню пела, когда я засыпал, откуда она, вы вроде иначе говорите?
- А, так я ж нездешняя, из поляничей, там и берегиней возродилась. Наша застава на Роси была. Только князь поляничский, Ростислав, берегинь навьими подсылами объявил, гнать приказал. Тогда и разбрелись по разным рекам. Я ещё девчонкой была, семи вёсен, тогда мать со мною на Днерь и подалась. Отец-то раньше погиб, ушёл с Мстиславом (это Ростиславов батька был) Кощея воевать, да назад никто из дружины не воротился, ни люди, ни наши... А про песню, так то ж с тех мест, там говор чуточки другой, да всё ж понятно для всякого розмовляют.
Двинцов только сейчас приметил характерное для юга мягкое "Г" и некоторую, ни с чем не сравнимую украинскую певучесть в Малушиных речах. Попросил спеть ещё что-нибудь. Малуша согласилась. К удивлению своему, услышал с детства знакомое начало:
Ой, на гори тай женцы жнуть,
Ой, на гори тай женцы жнуть,
А по-пид горою, яром-долыною
Козаки йдуть.
Гей, долыною, гей!...
В дальнейшем слова не совпадали, но Двинцову для обалдения и начала песни было достаточно. "Из какой же древности дошла до Украины эта "Дума", чтобы существовать и в этом мире? Что когда-то наши миры были единым целым, в том я уже не сомневаюсь. Вопрос только в том, когда и почему они разбежались, и в том, почему за всё это время население одной половинки достигло огромных достижений в науке, технике, а вторая - мирно покоится на уровне раннего средневековья, или того, что наши горе-историки сдуру кличут "Древней Русью", потому лишь, что воистину Древней Руси не знают." Вслух спросил:
- Малуша, а казаки, они кто у вас?
Женщина улыбнулась белозубо:
- От, чудной! То же, кто и у вас: козаки - те кто по рубежу на заставах стоят, кон земли славенской боронят. Кто ж ещё-то?
С лесных пастбищ прибрели коровы, следом за ними вернулись домой и кони. Подошедший вскоре Здравко развёл животных по стойлам, затем долго, с удовольствием умывался. Малуша, выглянув в оконце, позвала за стол. Двинцов удивился:
- А что рано так?
Здравко фыркнул:
- После заката паужинать едино только упыри садятся. Не знал?
- Нет... Слушай, а вот Семён говорил, что вы со зверями можете разговаривать. Это как: со всякими? А люди простые тоже так могут?
- Да нет, общую речь и у нас забывать стали. И зверь не всякий помнит, да и мы не вякого понять можем. Когда как. А люди? Пса там иль коня, корову ещё почти каждый разумеет, коли и не на их мове, так хоть на общей. Из лесного зверя ещё волка понять можно, медведя тож, рысь или льва чёрного - не всякий. А вот рыбы да гада какого ползучего уж и из берегинь никто не уразумеет, не поймёт. Водяные ещё могут, так им как без того.
- А как же вы их тогда есть можете?
- Кого?
- Да всех их. Вон у вас и коровы, и кабанчики, и охота ещё...
- Ой, и дурный ж ты, вот дурный! - Малуша рассмеялась, затем серьёзно объяснила, - Кто ж это корову есть будет? Не водилось у людей того! Она ж молоком поит-кормит, как мать родная. У кого ж на вторую мать рука подыметься? Разве нечисть какая! А кабанчики, так с ними в лес хорошо ходить. Берёшь на повод - и по грибы. Грузди чуют - ни единого не пропустят. Шуткую я. Слыхала, правда, что в каких-то краях и в самом деле так делается. Этих, что у нас увидал, Здравко в лесу малыми нашёл. Мать у них кто-то убил. Подрастут ещё немножко, и на волю выпустим. А дикого кабана - того да, бьют, коль уж Родом людям да прочим назначено мясное есть. Только ведь это не так, не баловство какое, у зверя да птицы убитых всяк охотник прощи спрошает. Потом, у нас, у берегинь то есть, ведь строже правила. Людям, к примеру, тех же кабанчиков и на мясо держать можно, и курей выкармливают. Корову никто и средь людей на мясо не пустит, а вот бычка - люди могут.
По двору шмыгнули дети, подскочили к "журавлю", плюхнули в рожицы воды из бадейки, помчались в дом. Вадим проводил их взглядом, поймал нечаянную мысль, спросил хозяина:
- Здравко, ты тут говорил, что помнишь, кем раньше был?
- Ну.
- А они что - тоже помнят?
- Дети-то? Пока - нет. Вспомнят всё, как в возраст войдут, а то, с прошлой-то памятью, какая бы им младость была? ... Не чада бы бегали - старички маленькие.
- А-а-а-а... Оно, конечно, - протянул Двинцов.
Зашли в дом, сели за длинный широкий стол. За печкой, в "бабьем куту" ещё возилась Малуша. Вынесла горшок с горячим, соблазнительно исходящим травяными ароматами, крапивным борщом, большую деревянную миску с янтарными ломтями печёной стерляди. Разложила каждому по луковке - для прикуски, раздала деревянные расписные ложки и деревянные же, причудливо резаные, двузубые вилки-бенечки. Подала мужу ржаной буханец, нож. Здравко резал толстыми ломтями, раздавал каждому. Затем хозяин встал, за ним поднялись и остальные. Здравко отломил хлебную корочку, плеснул на неё из ложки борща, приложил сверху кусочек рыбы и луковое пёрышко, бросил в печь на уголья:
- Славься, не гасни, очаг дома сего, славьтесь вовек предки-пращуры! Ныне, и присно, и во веки!
Приготовил вторую порцию, кинул в растворённое окно, подбросив высоко вверх:
- Славьтесь, светлые Боги! Славься Мать-сыра-Земля! Славно будь племя людское! Славься мир весь! Ныне, и присно, и во веки!
Третий кусочек хлеба с рыбой Здравко уже не забросил, а встав, аккуратно положил под лавку в дальнем углу:
- И ты, дедушка-хозяин, славен будь, ешь-пей сытно, дом стереги, горе отводи, детушек малых блюди, да нам в помощь будь! Живи с нами вовеки!
В уголке кто-то тихонько зашуршал, Двинцов мог поклясться, что слышит чьё-то тихое чавканье. По смыслу хозяйского обращения догадывался, что речь идёт о домовом, но, несмотря на то, что странного и чудесного навиделся уже, окончательно ещё поверить во всё не мог. Хотя ведь, вот они - берегини, за столом рядом едят! Да уж больно на людей схожи...
Ели молча, не спеша, по очереди черпая из горшка ложками, похрустывая луком, поддевали на вилки рыбу. Закончили. Из-за стола поднялись дружно. Здравко позвал:
- Пойдём, Вадим, на поляну, скоро народ соберётся, тебя слушать станем.
* * *
Дед Семён, как и не уходил никуда, всё так же сидел на берёзовом "кресле", только вместо янтаря выстругивал из липовой баклуши ложку. Долгий летний день подходил к концу, солнце спряталось уже за вершинами деревьев. Смеркалось. На поляне собрались берегини, расселись кто где. Семён подошёл к припасённой куче хвороста, высек огонь. Костёр, тихонько потрескивая, разгорался, бросая отблески на ожидавшие Двинцовской исповеди лица. Нагретый воздух над костром колыхался, подрагивал, колебля и видимое сквозь него. Здесь были и немногочисленные дети, сидели притихшими мышатами.
Старик подошёл к Двинцову, положил ему руку на плечо:
- Приступай, не бойся.
Вадим начал свой рассказ, сначала робея от внимательных, выжидающих взглядов множества слушателей, потом как-то перестал обращать на них внимание. Слушали долго, не перебивая.
- ... Так я и вышел к реке, к Днери, то есть, хотел вдоль по берегу дальше идти, да тут меня ваши девчата встретили. Ну... а дальше - и сами знаете, - закончил повествование о своих приключениях Двинцов.
Некоторое время сидели молча. Двинцов поглаживал лежащих в ногах, нос-к-носу, собак, ждал реакции, вопросов.
Поднявшись на ноги, заговорил Ратибор:
- Что ж, откуда и как к нам попал - то ясно. Не ты, Вадим, первый, не ты и последним станешь. И до тебя пришлецы появлялись, правда к нам на заставу ты первый вышел. А вот кто ты таков - того мы пока не узнали. Как рос, чему учился, кто родители твои были, кого в мире своём оставил - о том речь держи.
Его поддержал Дубок:
- Поведай ещё, как, Богов не зная, память о них храните, как заветы Отца нашего, Рода единого исполняете. Кого из младших Богов помните?
Семён попросил:
- Начинай с мира вашего: каков он с виду, какие народы живут, во что веруют, как управляются. Кой-чего и мы сами ведаем, а всё ж хотелось от тебя услыхать, как ты разумеешь, во что сам веруешь.
Двинцов, как сумел, рассказал о своём мире, о разнообразии государств и народов, существующих и известных древних. Попытался обрисовать политическое устройство разных стран, географию своего мира, по памяти начертив на бересте карту обоих полушарий. Слушали внимательно, особо не удивляясь. Перешёл к религиям, пытаясь подать в хронологическом порядке, начиная с древних, насколько сам помнил. Особо остановился на славянской мифологии, добросовестно перечислив Перуна, Хорса, Ярилу, Дажьбога, Святовита, Ладу, Лелю, Живу, Велеса, Стрибога, Сварога, упомянул о поныне существующих поверьях о леших, домовых, русалках. Закончил христианством, о котором рассказал более подробно, практически пересказав "Новый Завет", упомянув о множестве сект и их непримиримом отношении друг к другу, честно признавшись, что, кроме особенностей проведения обрядовых церемоний, лично не видит в конфессиях никакой разницы.
Ратибор раздражённо перебил:
- Погоди чуток! Ты-то сам какого ученья держишься?
- Крещёный в православии, христианин.
- А знак, что последователи Христа на себе носят, у тебя есть?
- Вот он, - Вадим, вынув из-за ворота, показал крестик.
Ратибор, хмурясь, продолжал допрос:
- Ты тут говорил, что христиане верят, что Бог един. Так? А коли так, то почто сами же младших Богов признают: святых, ангелов, архангелов? Почему им молятся? Имяны не суть! Почему сыном божьим одного Христа признали? А остальные люди как? Пасынки что ль? Христос - он выше уже, Бог! Главная молитва есть? Молвь!
Двинцов начал:
- Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя твое,...
Выслушав до конца, Ратибор, раздражённо жестикулируя, продолжил критику:
- Вот видишь: "ОТЧЕ НАШ!". А почто тогда сами себя в рабы возвели? Не может быть у доброго да светлого рабов. Рабов Навь ищет, Чернобог рабством жив. И нет в том разницы: силою ли в рабство забрали, сам ли человек за блага какие в рабы продался - всё то от Врага! Сам сказал, за язык не тянули, что жрецы ваши Врага князем не только лишь тьмы назвали, "Князем мира сего" признают. Видано ль? - САМИ Врага над собой княжить призвали! Сами! Христа за сына Божия признали, и то хорошо. Только он ли учил рабами себя признавать, он ли говорил, что молиться можно по-вашему: "Дай! Дай то, дай другое, третье!" Нет этого в твоей молитве, что от Христа пошла. Так откуда же иные молитвы, на попрошайство толкающие? Не от врага ли? Чтоб отвыкли люди сами нужного добиваться, а ждали безропотно: авось подадут! Да и Христа ли вы чтите? Он смерть страшную за вас принял, смертию своей вознадеявшись хотя бы Человеков, воистину Сынов Божьих сотворить. А вы?! Не ему поклоняетесь - орудию, на котором умучили Спасителя вашего - кресту кровавому! Стыд! А коли бы топором его рубили - топору бы кланялись, благ себе выпрашивая? Иль склянице с ядом? И по славенской вере сын Божий Дажьбог Морёной распят был, только на скале. Так нам что, пред камнем на колени пасть, да лоб разбивать в поклонах? Говорил ты, были у Христа ученики, писали после, что поняли, что запомнили. А женщину кто в нечеловека превратил? Кто сказал, что ей и волос своих открыть нельзя, что красота её - от Врага? Христос? Иль кто из тех, кто за ним ходил? Нет! Павел жён унижал! Кто он? Бродник безродный, ум потерявший, сам из гонителей Христовых вышедший! Враг - врагом остаётся, пусть и другом прикинется. Змею хитрую, Смока ядовитого в Павле приняли. Да мало, что приняли, - в главу поставили, его ученье выше Учителевых слов поставили! Кто же вы после этого, чьи вы слуги, чью волю несёте? Можно и змею подколодную лебедем называть, только поубавится ли оттого названия нового у неё яду смертного в зубах? Говорите: "Господи, помилуй!". Кого миловать просите? Пред кем на коленях стоите? Кому на радость женщину - мать сущего всего низводите? Кто сказал, что злое творить можно и прощён будешь, лишь потому, что жрецу втайне о зле содеянном поведал? Ой, ли? Нет! Коли бы преступник при всём народе, на вече, иль по миру ходя, в кастях своих сознавался, да у всего мира прощенья просил - дал бы я такому веру в сожалении его. А тайное... Жрец, волхв ли - не Бог! Не может он за всех прощать. Да, согласен, прощенье - дело великое, высоко душу простившего вознести может. Но дело то - каждого!
Вадим стоял растерянный, ощущая себя на скамье подсудимых, не знал даже, что и ответить. Ратибор продолжал:
- Конечно, от раздела миров наших многие зимы пролетели, не счесть. И деяния Богов, здесь оставшихся, в памяти людской не могут вечно храниться. Но уж коли слал Род к вам сыновей своих лучших, как там ты их называл? (Двинцов напомнил) Сынов своих: Христа твоего, а, может и иных - то не мне судить, так и помнили бы их, ими сказанное не коверкая Врагу на радость! Им бы поклонялись, коль уж не кланяться не можете. Им! А не тому, чем казнили их. Ставили бы в капища свои да погосты изваяние Христа, а не креста изображение, коль уж надобен вам для души невежественной образ зримый. Храм ведь истинный не в стенах, не в творениях рук людских, храм Бога истинный в душе у каждого должен быть. О конце света баите? Будет вам и конец света, вашими же руками сотворённый. Коли уж прокормить себя не можете, земли-матушки не изгаживая, рек-озёр не грязня, воздуха отравой не полня, так нужны ли вы Земле, ни её, ни себя не щадящие, родства с миром не помнящие, одним днём живущие? Нет! И даже коль сами себя не потравите, не сожжете, Земля от вас избавится. Как и зверь любой, блохой укушенный, терпит её до поры, но, стоит умножиться ей, расплодится, находит зверь средство верное и губит разом мерзость кусающую. И даже вмешательства Божьего не понадобится, природа сама всё сделает.
Вот и вопрошаю я тебя, человече: с чем ты в наш мир пришёл, что в душе своей несёшь? Битва и здесь идёт, долгая, страшная. Так чью ты руку возьмёшь в брани этой, от начала времён длящейся? Рода ли? Мало веры в том у меня, порченый ты. Да и кто знать может, какую гадость с собой ты пронёс, что из знаний твоих, что из умений горе людям нести может? На бой вызвать не могу тебя, коли уж гостем к нам проник. Но говорю при всех тебе: ежели решит народ, и не здесь, а в миру, по делам твоим, что опасен ты - искать тебя буду, и бою со мной не миновать тебе. В жизни прежней дружины кривичские водил, и ныне рука слабей не стала. Паче роту дал, жизнь новую в берегинях выбирая, что биться буду с отродьем Чернобоговым, нападения не ожидая, сам ворога сыскивая, и уж не за племя одно - за весь белый свет в бою стоя! Помни то!
Совсем уже стемнело, языки костра плескали всполохами в лицо бывшего воеводы, и казалось, что не костёр, а сам он пылает посреди поляны.
Двинцов попытался было оправдываться, но, перебив его, за гостя вступилась Красава:
- Уймись, воин! Да, порченый, да - невежею пришёл. Одначе - не ворога в нём зреть надобно, а дитё малое, неразумное! Учить его надо. На то и берегини мы, чтоб от порчи чёрной пришлеца сберечь.
- Да я и не говорил, что мол, касть он. Но остеречь лишь желал. А учить? Времени на то нет у нас. Дале - жизнь научит. А выбрать, за кого в битву идти, всё одно - сам должен будет, - твёрдо, без капли смущения, без единой нотки оправдания в голосе, выговорил Ратибор.
Вадим взорвался:
- Умные, да? Знаете всё! Загодя меня в служки гадские записали? Учить поздно! Да, леший с вами, обойдусь как-нибудь! Без вас выучусь. За тупицу-то не держите. Злое от доброго и без вас отличить мог. А в богословие ваше дурацкое и не влазил никогда, да и рабом себя ничьим никогда не числил!
Дубок примиряюще молвил:
- Успокойся, друже! Никто покуда тебя во вражий стан не записывал. Но и своим признать, обижайся, нет ли, не можем пока. Верить хочу тебе, тем более, что вижу: о мире своём без утайки рассказывал. А, про боговщину говоря, сам ошибся, коли ни малым словом о своём ко всему отношении не обмолвился.
Откуда-то слева прозвенел девичий голосок:
- А он, может, и не думал о том ни разу. Рассказывал ведь, что в державе вовсе безбожной рос. Пусть даже и сняли запреты на веру, так на то, чтоб люди душою к Богу пришли, не годы - сотни лет нужны. Какой же тут спрос с него?
Семён подытожил:
- Любава верно сказала, одначе спрос всегда есть, а с него, раз уж в наш мир попал, и тем паче. Скидок на душу его незрелую здесь никто давать не будет. О том тебе, Вадим, свет-Игоревич, помнить должно неусыпно. На том всё, спрос твой покончен. О мире твоём горьком, как ты его видишь, мы многое поведали. А о нашем - сам всё узришь, всё руками потрогаешь. Нет у нас хитроумий железных, зато нет и рек отравленных, нет повозок самокатных да самолётных, но нет и облак ядовитых. А войны всякой ты и у нас навидишься: и святой, и безумной, и бессмысленной. И любая она - страшная, слёзы да горе несущая. Да то ты и у себя знал. Многое ты про мир наш мальцом в сказках читал. Нынче сказки те за правду почитать станешь. Чудес на твой век хватит. Книги и здесь есть. Вот черты да резы наши постигнешь, так книгу открыв, в такой чудный мир окунёшься, что нищим доселе сознавать себя начнёшь. Много у нас искусников словесных было. А я ваших бы прочёл, да где их взять? Нет, чтобы с собой какую книговину протащил! Жаль.
Где-то рядом с Ратибором, из темноты пропищала Златка:
- А распятье-то снимешь с шеи?
- Ну уж нет! Покуда сам во всём не разберусь, носить буду. Он мне не мешает. А то у нас там доснимались уже один раз!
Вмешался Здравко:
- Да будет вам! И так человека закусали всего. Он вам что, за весь свой мир ответчик? Не гоже так. Да и поздно уже. Давайте лучше перед сном песен сыграем, пусть души на сон грядущий словом светлым умоются.
Его поддержали с разных концов поляны. Только послышался недоумённый женский голос:
- А с Вадимом что решать станем?
- А что там решать, Светланка? Порешили уж всё: покуда внуком Сварожьим числить. И пусть принимают его за безвинного, покуда иное доказано не будет. Так той доли пожелаем гостю нашему не искать, - отозвался Дубок.
- Так и порешим! - заключил Семён, - а ты, Купава, заводи песню.
В ночной тишине, словно из самого воздуха, под аккомпанемент потрескивающих в костре веток, родился и поплыл, поднимаясь всё выше и выше, до самих звёзд, сильное, не требующее никаких усилителей и микрофонов, сопрано Купавы:
На Ярилу, на Купалу
По реке плывут венки,
Нынче вышло их немало
Из-под девичьей руки.
Девки водят хороводы,
На полянах жгут костры.
Ветер вольный по-над бродом
Повенчал с туманом дым.
От реки пьянящий запах
Будоражит в жилах кровь.
То - смеяться, а то - плакать
Заставляет нас любовь.
Песню подхватил, понёс дальше и дальше стройный многоголосый хор, переплетаясь голосами, переливаясь, словно красками, нотами. И ширилась песня, росла, впитываясь в окружающий лес, вбирая в себя все его звуки и запахи.
Ой, Ладо, диди-ладо,
Ой, Ладо Лель-люли!
Ладо-Лада, Диди-Ладо,
Ой, Лада, Лель-люли!
Двинцов слушал немудрёные слова лесной баллады, купаясь в красоте тихой ночи, спокойных ароматах трав и хвои с примесью дымка, в звучании древней мелодии. Сюжет песни был прост: Расстроенная воеводская дочка встречала "молодого, красивого лешака", который, как выяснилось и выловил себе злополучный венок, который вернул расстроенной девице, попутно признаваясь ей в любви, ни на что при том не претендуя. Ну, и как положено в сказках со счастливым концом, Леся, в свою очередь в этого лешего втюривается и быстренько выскакивает за него замуж. Папаня было противится, но упрямство в дочурке от него же по наследству и перешло, потому воевода в конце-концов смиряется с фактом. Ну, а далее, почти к у Высоцкого "В жёлтой жаркой Африке". Пример легкомысленной парочки оказывается заразным, и вскорости неподалёку русалка прихватывает для себя витязя. Жирафов, правда, не присутствует, а свершившиеся интернародные браки всеми бурно приветствуются.
За первой песней последовала вторая, третья. Пару песен вела Малуша, в который раз покоряя Двинцова певучестью поляничского наречия (которое, впрочем, в уме Двинцов продолжал машинально называть украинским). Песни стихли, начали расходиться по домам. Вадим вновь отправился на ночлег к Здравко.
Лёг на постель, попытался быстро обдумать религиозные аспекты вечерней дискуссии, но сон оказался сильнее, так что уснул почти сразу.
* * *
Утром Двинцова разбудил Здравко. Умылись, позавтракали. Малуша заставила детей переодеться в чистое. Все вместе отправились на поляну праздновать первые самостоятельные шаги Ратмира - сына Дубка и Светланки.
Народ уже собрался под берёзами. На вчерашнем кострище приготовлена была куча свежего хвороста (живое дерево, как объяснил Здравко жечь грешно, на то хворост да сухостой есть). Каждый захватывал с собой охапку сушняка, которую, приходя, клал в общую кучу. Дед Семён, дождавшись общего сбора, встал на колени, воткнул в сухую деревяшку палочку, верх которой защемил тетивой небольшого лучка, принялся быстро водить лучком вперёд-назад, пока из-под палки не показался сизоватый слабый дымок. Дубок подошёл к старику, опустился рядом, начал прикармливать зарождающийся огонь мелкими щепочками, сухой древесной трухой до тех пор, пока, окрепнув, весело не заплясали по хворосту рыжие, прозрачные на свету язычки новорожденного огня. Вадим шёпотом спросил Здравко:
- Слышь, а почему не кремнём?
- Для праздника живой огонь нужен, добытый так, как пращуры добывали.
- А-а-а-а, понял, - Двинцов притих, обратившись в воплощённые зрение и слух.
Тем временем Дубок отошёл от костра, вернулся уже с женой. Светланка, серьёзная и счастливая, держала на руках сына. Семён подошёл к семейству, надел каждому на голову венки, сплетённые из пушистых соцветий рябины, приготовленные заранее. Взял у Светланки улыбающегося Ратмира, обошёл с ним на руках костёр семь раз, громко призывая в свидетели его чистоты пред священным пламенем людей, птиц, зверей, травы, деревья, Богов и самого Рода. Затем снова передал ребёнка родителям. Вытащил к костру из-под берёзы долблёную липовую купель, первым плеснул в неё из ковша воды. За ним подходили все по очереди, лили понемногу воду. Малуша толкнула Вадима под руку, молча передала и ему ковшик с водой. Двинцов последовал общему примеру. К купели сбежались дети, набросали в холодную ключевую воду цветочных лепестков. Ратибор и Здравко взяли корытце по разные стороны, трижды пронесли над огнём. Старик снова забрал Ратмира у родителей, склонился с ним над купелью, опустив ножки младенца к поверхности воды. Светланка и Дубок встали по бокам, каждый стал, что-то шёпотом приговаривая омывать водицей ноги ребёнка: Дубок - правую, Светланка - левую. Плескали воду каждый по семь раз.
Семён выпрямился, поднял Ратмира на вытянутых вверх руках, прогремел торжественно:
- Видит мир, чистыми ногами и с чистой душой ступает впервые сей человек, имя которому - Ратмир, на Мать-сыру-Землю! И пусть столь же чистым, срок свой прожив, покинет он её, вознесшись душою в светлый вирий!
Старик опустил малыша на траву, придержал на миг за плечи, легонько толкнул в спину. Ратмир постоял немного, покачиваясь, взмахнув ручкой, сделал свой первый шаг. За ним - второй, третий. Радостно-удивлённо засмеялся, крикнул: "Мама!", попытался бежать и, не удержавшись, шмякнулся заднюшкой на траву, собрался было зареветь, но оглядевшись, увидев вокруг родные смеющиеся лица, засмеялся тоже, встал на четвереньки, с третьей попытки выпрямился, гордо оглядывая сородичей.
Здравко и Ратибор вытащили на поляну, поставив перед Ратмиром небольшую деревянную лесенку, сделанную по типу крылечка, со ступеньками в одну сторону. Ступеней Вадим насчитал семь. Семён рассыпал по каждой ржаные зёрна, выкрашенные в разные цвета: белый, зелёный, синий, красный, жёлтый, голубой, оранжевый - по одному цвету на каждую ступеньку.
Родители, подойдя к сыну, взяли малыша за руки, подвели к лесенке. Ратмир, понуждаемый отцом, неуверенно поставил ногу на нижнюю ступеньку. Семён провозгласил:
- Да обретёт Ратмир доброту души истинную!
Люди отозвались единым хором:
- Слава!
Ступня ребёнка опустилась на вторую ступень.
- Да обретёт он смелость нерушимую!
- Слава!
- Да пребудет в нем вовеки стремленье к познанию!
- Слава!
- Да взрастёт в нём сила могучая!
- Слава!
- Да сопутствуют ему друзья верные!
- Слава!
- Да пронесёт он с честью имя своё по жизни, на радость родителям, на страх ворогам, на гордость потомкам его!
- Слава!
- Да станет он верной защитою всякому в беде пребывающему! Да не щадит он себя в битве со злом!
- Слава!
Ратмир, поддерживаемый родителями, поднялся наверх лесенки. Семён поднял над мальчиком жбан с чистой водою, окатил его хрустальным потоком:
- Да будет бытие его к радости всего сущего, Родом сотворённого!
- Слава! - в последний раз отозвалось по поляне.
Выкатили поближе бочонки с пивом, нанесли закусок, завели хоровод. Весело звенели песни. Двинцов пил, ел, веселился со всеми, пытался подпевать, неумело вступал в пляску.
День миновал свою середину. К Двинцову подошёл Семён, напомнил, что пора прощаться. Настроение сразу испортилось. Уходить не хотелось. Принесли туго набитый мешок-заплечник.
Вадим в расстройстве даже не поинтересовался, что ему уложили. Дубок принёс плащ, тонко выделанный из львиной шкуры (и как успели только!). Ратибор и Здравко обрядили Вадима в тонкую ажурную кольчугу, тугой перчаткой облегшую тело поверх дарёного же поддоспешника из толстой кожи (которые, впрочем, Вадим, примерив, стащил, аккуратно свернув - не грести же в этом!), вручили шишак с навеской-бармицей, боевые шипастые перчатки, нож, меч длиной в полтора локтя. Ратибор спросил необидно:
- Управишься с мечом?
- Фехтованием когда-то занимался, так дело схожее, приноровлюсь как-нибудь.
- Ч-е-е-м?
- Бой на шпагах. Ну, это вроде меча, только тонкие и лёгкие.
- Ну ладно, авось, управишься. Эх, времени нет, а то б я из тебя воина за седьмицу сделал! Теперь не я - жизнь делать станет. Ну, прощай, зла не держи, пойду я, ждать не буду.
- Вадим! Ты помни нас, может и встретимся где. Смотри только: с нечистью поведёшься - из-под земли достану, из пекла выну и ноги поотрываю!
Провожали Вадима дед Семён, Здравко с Малушей, вездесущая Златка. Вышли на берег Днери. Здравко откуда-то из камышей вытянул лодку-однодревку, пару вёсел, побросал в неё Двинцовские пожитки.
Семён по-стариковски многословно инструктировал:
- Коня не даём, и мало их у нас, и не с твоим уменьем по лесам шастать, да и водою к людям выйдешь скорее. Греби вниз по течению, а устанешь, так река сама понесёт. На ночь только приставай, лодку на берег вытягивай, чтоб не унесло. Как ночевать станешь, хлебца маленько в воду брось, водяного задобрить, скажи громко: "Принимайте гостя! Тогда и ложись смело, тронуть не должны. А наткнёшся на кого, не теряйся, главное - не беги, спины не открывай, авось и отобьёшься. К заболоченным местам не вставай, на упырей нарваться можно. Дён через пять, если от зари и до зорьки плыть станешь, на град выйдешь, Зовётся Ростиславлем. Люди там нашего языка живут. Пристанешь, обживёшься, там и смекнёшь, как дальше жить будешь. Ты, главное, грамоте выучись. Это ж тебя каждая ворона засмеёт, неграмотного. Не бывало ещё такого, чтоб кто из славов читать-писать не мог. Крест свой носи, пока не разобрался, только лишним людям не показывай: не каждый поймёт правильно, того гляди, за чернушника примут, доказывай потом. Ну всё, бывай, сынок!
Напоследок все обнялись, прощаясь. Златка подошла последней, протянула резной оберег на кожаном шнурке: солнечное колесо Рода с лучами-спицами, загнутыми посолонь:
- На вот, мой надень. Коли не веришь пока, так на память о нас носи. Под рубаху-то не прячь, вот так, теперь правильно. Весточки о себе передавай, коли по пути берегинь встретишь.
Златка вдруг хлюпнула носом, приподнявшись на цыпочки, чмокнула Двинцова в щёку, отошла.
Вадим запрыгнул в лодку, взялся за вёсла. Следом забрались Пух с Фомой, расселись. Здравко, зайдя в воду, с силой толкнул лодку. Помахали друг другу руками. Вскоре лодка скрылась за прибрежными камышами, Двинцов выгребал на стремнину.
Провожающие еще некоторое время стояли на берегу. Семён вздохнул:
- Пропадёт парень!
- Авось сдюжит! - возразил Здравко.
- Каркаете, каркаете, ничо с ним не сделается! - запальчиво, со слезой в голосе возразила Златка.
С ней быстро согласились, развернулись, и пошли по домам. С вечера была очередь Здравко заступать в дозор, обходить берег Днери. Семён погрузился в предстоящие заботы по подготовке Златки к принятию памяти о прошлом её существовании. "Как она, непоседа такая впечатлительная, прошлый груз тяжкий примет? Ох, нелегко успокоить будет!" - думал старик.