Во дворе загорланил петух. Берёзка, поморщившись, перевернулась на левый бок, натянув покрывало на голову. Просыпаться не хотелось, тем более, что ей только что снилась милая бабушка Соболиха.
Во сне всё шло по-прежнему: бабушка (по годам-то она Берёзке и в прабабки годилась - целых пятьдесят вёсен минуло!), моложавая, стройная, никто и тридцати не давал, весело напевая, перебирала разложенные на столе пучки сушеных трав, попутно рассказывая внучке:
- Всякую траву в свой срок брать надо, чтоб она силу настоящую имела, да на всякую траву да всякий раз слова особые говорить-приговаривать надобно: одни поёшь, когда траву берёшь, другие говоришь, как варить станешь, а уж когда кого пользовать начнёшь - тут и третьи слова пришёптывать будешь. Тогда-то и толк будет, и прок, и людям в радость. И ещё: каждая трава, каждое деревце свой нрав имеют, а пращуры их - судьбу свою особую. Вот ёлка, к примеру: и красива навроде, а зайди в ельник - и на душе смурно станет, и бежать оттуда хочется. Злое это дерево. Потому и не ставят дома из елового бревна, и щепки в доме еловой быть не должно: не будет тогда в доме ни счастья, ни здоровья. И про осину всё это тоже сказать можно. Однако то, да не совсем. Палки осиновой нечисть боится, а на которых из них осина и погибельно действует. А коли осина на перепутье трёх дорог выросла да и засохла - злее дерева не сыщешь. Под таким и заночевать - упаси боги. Одной щепицей с такого дерева , меж брёвен воткнув, стену разворотить можно. А вот кора ольховая почему багряна? Позавидовал когда-то Чернобог Роду, сам творцом живого стать решил. Вылепил он из глины волка, пострашней сделать старался. Да только оживить не смог, нет у него силы, как и не было никогда. Род, врагу на посрамление, душу живую в волка вдохнул. Бросился волк тогда на Чернобога. Испугался тот, к ольхе спасаться побежал, приняла она его к себе, влез враг уж было, да изловчился волк, хватил зубами за ногу, да и откусил врагу пятку. Пролилась кровь вражья на ольховую кору, с той поры ольха и багряна, а волк - из первых Чернобоговых супротивников. И псы наши, от волка-прародителя род свой ведущие - тоже. Кровь вражью раз на зуб попробовав, издали ныне нечисть чуют. И до нынешней поры - где осины стоит, там и нечисть вьётся. Потому в грозу и нельзя под осину вставать - боги, врага видя, молнии туда мечут. Однако же и от осины толк быть может. Лучше нет, как нечисть на осиновых дровах сжечь! Слыхала я даже от старых людей, что Бабу-Ягу пересилить можно, только осиновыми корнями придавив. Ну, внученька, это более богатырям знать надобно. А вот это ты запомни: змею убитую - на осине весит надо, иначе оживёт она и человека укусит. Тоже, если и укусила кого змея, так, кровь из ранки отсосав, молви затем заговор над осиновой корой, а потом той корой место укушенное и потри. А буде кто болеет тяжко и давно, так посади его на осиновый пень и пусть сам он скажет: "Осина, осина, прими мою трясину, дай мне леготу!". Дитя малое не спит - опять из осины зыбку сделать (толечко в избу не вносить), да положить младенца на малое время... А то ещё липа - навроде и доброе дерево, оно ведь человека и обует, а то и - оденет. А сруби её - отомстит: обязательно тот человек в лесу заплутает! Да и любая трава, не то - дерево - живые, и боль чуют, и ласку. Потому, срывая траву, поклонись ей низенько, да попроси прощенья, да расскажи о нужде своей, объясни, что не пустой забавы ради губишь, а миру на пользу. И поймет тогда трава тебя, и простит, и, пред смертью своей, силой могучей из земли сырой нальётся, чтоб долю свою, Родом, заповеданную, по полной исполнить. А лучше, так положи пред тем у травки той или дерева кусочек хлебушка, чтоб выбежала древесная душа полакомиться, да и отлетела без мук и боли... А жаер возьми - травка простая, болотная. Кинь корешок её в мису с водой нездоровой, и вычистит жаер водицу...
Много чего интересного рассказывала бабушка внучке-сиротке. А сколько слышала сама Березка, когда Соболиха пользовала от хворей весян, советовала, как лучше выбрать доброе место для избы, на что потребить тот или иной камень. Всего и не вспомнить Березке теперь, а напомнить уж некому.
По щеке девочки прокатилась слезинка. Жизнь её нынешняя никак не походила ни на сон, ни на ту жизнь, что была прежде. Бабку Соболиху снесли на погребальный костёр ещё три седьмицы назад. А вчера, прибывший в сопровождении дружинников на полюдье княжий тиун передал Берёзке весточку от тётки. Тётка Алёна, ранее в жизни племянницы не видевшая, поскольку после замужества в родную весь, на Ревун, не наведывалась, прознав о смерти Соболихи, зазывала Березку к себе, обещая заботиться и суля (вот уж что совсем не радовало!) через год подыскать в мужья хорошего человека с достатком. Алёна приходилась двоюродной сестрою отцу Берёзки.
В веси, стоящей на Ревуне (возле небольшого порога Каменки) Соболиха с внучкой другой родни не имели. Когда-то богатый людьми, Ревун ныне насчитывал всего десяток дворов. Причиной тому послужил десятилетней давности набег харгов - полудикого народа, живущего в лесах где-то на полуночь от славенских земель. Имя их племени окрестные славы давно уж переиначили на "харюков", уж больно мрачными были нравы лесного племени, ну, и хари соответствующие. Бедно вооруженные, железа не знающие, харги взяли числом, своих жизней не жалеючи. В ту ночь и лишилась Берёзка и родителей, и годовалого братца. И никто тогда, да и ныне не мог сказать: для чего нужен был харгам этот бессмысленный набег, ибо ни брали они себе ни скарба, ни железных орудий, ни скота. А споров у славов-рипеичей с северными соседями никогда не было ни о ловах, ни о лесных угодьях.
Бабушка умерла как-то странно: принесла из леса кустик какой-то диковинной, ранее ей не виданной травки, вечером долго его рассматривала, хмурилась, ворчала шёпотом, долго вертела в руках перед лучиной, собралась было прибрать до утра, внезапно уколола палец о махонький, почто незаметный шип, ойкнула и забыла. А наутро она, в жизни ничем не хворавшая, отчего-то не смогла подняться с лавки, потеряла дар речи, только смотрела тревожно на внучку, напрягала безуспешно голосовые связки, пытаясь о чем-то предупредить. К полудню душа её уже была далеко-далеко. А странный кустик вдруг стал испускать невыносимое зловоние, а после, будучи со всеми предосторожностями брошенным в огонь, долго и упорно не желал гореть.
Прослышав про странную смерть травницы, приезжал из города ведун. Долго выспрашивал девчонку, пытался выудить из оглушенной горем Берёзки описание зловредной травы, так ничего и не добился, махнул рукой и укатил назад.
Первое время после смерти бабушки Берёзка пыталась хоть как-то заменить Соболиху односельчанам. Пробовала лечить занедуживших, растерянно тыкалась глазами по развешанным травам, опасаясь ошибок, и оттого путаясь ещё больше. Люди, первое время приходившие по старой памяти за помощью и советом, вскоре заходить перестали. Разве что заносили, то один то другой - кто рыбы, кто битой дичи и, смущённо отводя глаза, объясняли, что у них-де все живы-здоровы, что травки, что давала даве, помогли, да так хорошо, что больше и не надо. Сама же Берёзка точно знала, что, после того как она по ошибке дала кузнецу Вологуду вместо отвара от ломоты в спине настой калган-корня (закрепило бедолагу дня на четыре, так ведь и сунула-то кузнецу калган по рассеянности, а вовсе не по незнанию!), все, кто брал у неё снадобья, втихушку их повыбрасывали, а сами, под тем или иным благовидным предлогом, ездили в город к тамошним ведунам.
Сбор полюдья на Ревуне не занял и четверти дня. Вместе с княжьим обозом в город на торг ехали и несколько семейств из ближних и дальних весей.
Собираться Берёзке было недолго. Свернула в один узелок одежду, в другой - травы, в назначении и названии которых не сомневалась, поклонилась на прощанье родному дому, выставила у дверей веник (знак того, что хозяев нет дома), присела на телегу, на которой злополучный Вологуд вез в город все свое семейство и, закрыв глаза, чтобы не разреветься, с трудом дождалась момента, когда, наконец, телега тронулась с места.
Обоз тащился медленно, лениво. Солнце встало почти над самыми головами. Кузнецовы детишки весело стрекотали, обсуждая обещанные отцом подарки. Шестеро из сопровождавшего обоз десятка ратников сняли брони, уложив на телеги, затем спешились. Десятник Вяз Рыжак сам кольчуги сбрасывать не стал, подумал было заставить остальных надеть брони, но, так и не раскрыв рта, махнул на это рукой, не видя в том страшного. Кто-то присел на телегу, кто - шёл рядом, ведя коня в поводу.
Тиун Книва было прикрикнул на расслабившихся воев:
- Не рано ль успокоились?
-А чё там? - лениво отозвался один из ратников - дома уж почти!
- Книве всё разбойники мерещатся, как запрошлым летом у него пьяного гаманок упёрли, так до сих пор не угомонится - съязвил, развалившись на возу, молодой гридень, которого, кажется звали Лютиком.
-Какие тута враги, откуда им взяться, - поддержал его ещё один дружинник - немолодой уже, широколицый, с густой каштановой бородой.
Книва, не встретив поддержки Рыжака, а, значит, почти что успокоенный равнодушием десятника, вяло пытался возразить:
- Хоть бы ты, Прастен, молчал.
-А чего молчать, и так скучно? - удивился Прастен, - А ну вас всех! Разомнусь-ка я лучше.
Прастен хлебнул квасу из висевшей у него на поясе плоской кожаной баклажки, потянулся, зевнул. Не спеша забрался на коня, всмотрелся вдаль.
- О-о-ох, далече ещё! - Прастен повернул голову влево, что-то заметил среди деревьев, - Это что ещё? - вдруг резко переменился в лице, хапнул рукой оголовок меча - Стой! К бо...
Докричать он не успел. Пущенный из-за ближайшего куста сильной рукой дрот влетел в горло воина. Одновременно обоз был осыпан ещё примерно двумя десятками дротиков. Один воткнулся в поклажу рядом с Берёзкой, пригвоздив понёву к борту телеги. Девочка, выйдя из оцепенения, вскинула голову: Уже не прячась, с двух сторон к обозу неслись невиданные раньше всадники. На щите каждого была намалевана жуткая харя. Нападавшие кричали, подвывали, визжали. Конь Лютика, испугавшись, рванул к лесу, унося на себе все вооружение гридня. В голове обоза кто-то закричал:
- Ямурлаки!
Берёзка видела, как подскакавший к их телеге ямурлак, весело-жутко хохоча, развалил мечом на две половины среднего Вологудова сына - Исперика, как, продолжая хохотать, спрыгнул с лошади прямо на телегу, хватая за волосы кузнецову жену,запрокидывая все дальше и дальше её голову назад, медленно-медленно провел широким ножом по горлу женщины, ещё не чувствуя на плечах груза навалившегося Вологуда. И не успел почувствовать - Широкое копьё ещё одного ямурлака пронзило насквозь и кузнеца, и его жертву.
Лютик ошалело рванул оглоблю, выдернул, разрывая упряжь, огляделся вокруг, цапнул с ближайшего воза перепуганного, белого, как мел мальчонку, бросил его на спину освободившегося жеребца, заорал, выкатив глаза:
- В город! В город гони! - хлестнул напоследок коня каким-то обрывком, вскочил на воз рядом с пожилым рыжим дружинником и неистовой завертел оглоблей, выбив из седел сразу двоих.
Кто и как убил Книву, Берёзка не видела, просто рядом с ней, забившейся между телегой и свалившимся кулем, из которого ровной струйкой вытекала рожь, вдруг упала, удивленно хлопая глазами, голова тиуна, залив кровью понёву. Девочка механически оттолкнула голову подальше, попыталась сильнее сжаться в комок.
Где-то рядом кто-то завопил:
- Не-е-ет! Детей - нельзя! Не дам детей! Так! Получите все! Я больше не ямурлак! Не-е-ет!
Мешок, прикрывавший девочку, отлетел в сторону, за косу ухватилась рука в кольчужной перчатке, потянула. Вдруг стало невыносимо больно, свет в глазах взорвался красным и всё померкло. Где-то далеко-далеко кричал ребёнок: "Мама! Мамочка! Бо-ольно!"
* * *
В темноте, сначала издалека, а затем - всё ближе и ближе, пробивался чей-то голос, звуки стали чётче:
- Живи! Да живи же ты!
Тьма в глазах вновь сменилась багрянцем, затем вспыхнула ослепительно белым.
Берёзка почувствовала, что её кто-то сильно трясёт за плечи, и что лежит она на чём-то ужасно твердом и неудобном. "Где я? Где ямурлаки? Где я?" Вот нависло чьё-то лицо, как в тумане, мельтешит перед глазами всклокоченная борода, ноздри уловили запах лука. "Ты кто?" - кажется, последнее она произнесла вслух? Кто-то берёт на руки, куда-то несёт. "Куда?"