Пространство лагеря, как и прежде пространство важной части города, определялось одиноким деревом. Как тогда, так и теперь появились и люди - но совершенно другие:
"Но потом один коммунист полюбил Альберта. Это был молодой человек с черными внимательными глазами, покрытый по лицу прыщами от напора органической силы и бездействия. Он носил Альберта на руках, как мелкое, краткое тело, и говорил ему, что тосковать не надо: солнце всходит и заходит, растут ветви в лесах, в океан социализма течет историческое время; фашизм же кончится всемирной гигантской насмешкой - это улыбнутся молчаливые скромные массы, уничтожив господство живых и бронзовых идолов".
Герой здесь зовется по имени - Альберт, как если бы снова стал человеком или даже ребенком. Опекун его, аналог Чиклина из "Котлована", но человечнее. У него не стыдно брать - это не "истощенное тело с белыми глазами", а молодой парень, прыщавый от избытка сил, так что Альберт своей слабостью ему не навредит. Это сразу папа и мама в одном лице - носит на руках, объясняет мир и его, мира, счастливое будущее. Немного смешно слушать, когда для юноши явлениями одного и того же порядка становятся и природа, и рождение социалистического будущего; чуть смешно, зато надежно. "Мелкое тело" может быть и младенцем, и куклой. Можно подумать, что черноглазый юноша просто говорит о своей вере, и переживания Альберта его не интересуют. Если так, то это был бы еще один Чиклин. Но нет - слова о всемирной насмешке и об идолах могут принадлежать и Альберту, и коммунисту, а так они просто общие. И поэтому взрослый ребенок Альберт успокаивается - хотя все-таки не растет.
"Лихтенберг пожил в лагере и постепенно успокоился. Он ждал только вечернего времени, когда возвращаются с работы заключенные, варят себе похлебку и разговаривают. Лихтенберга на работу не брали, потому что он мог лишь ползти по земле. Ему теперь было ничего не жалко и не страшно: ни прожитой жизни, ни любви к женщинам, ни будущей темной судьбы; он лежал в пещере весь день и слушал, как шумит гнусная пыль в воздухе и пробегают поезда по насыпи, развозя чиновников правительства по делам их господства. Когда же раздавались голоса за колючей проволокой и гремело оружие конвоя, Лихтенберг вылезал навстречу людям - в радости своего страстного и легкого чувства к ним".
Жизнь его, как он воспринимал ее прежде, стала линейной целостностью прошлого и будущего. Но он равнодушен к ней, потому что у него есть настоящее, где время циклично - есть утро, день, вечер и ночь, все повторяется. Оно кажется безопасным - взрослые уходят на работу и возвращаются; даже смысл страшных звуков изменился: оружейный лязг воспринимается Альбертом как сигнал возвращения людей. Этим он напоминает или очень маленького ребенка, или даже собачку.
В этом отрывке местом безопасности все же остается пещера (возможно, и то место в лагере, где собираются его знакомые), а все опасное оказывается вовне - мусорный ветер и государственные чиновники там. Парадоксально, но такая психика находит пространство безопасности в самом центре циклона, где все предсказуемо до мельчайших деталей. И детская - либо собачья (не новое ли, более осмысленное повторение собаки-нищенки?) часть психики приходит в себя. Ей становится доступно счастье - но не из-за глубоких контактов с людьми (тут нужны глубокие и изменчивые чувства), сколько от своеобразной игры "рядом", обыкновенной для аутичных детей.
"Он дружил более всего с коммунистами: голодные невольники, они играли и бегали по вечерам, как ребятишки, веря в самих себя больше, чем в действительность, потому что действительность заслуживала лишь уничтожения, и Лихтенберг елозил между ними, принимая участие в этой общей детской суете, скрывавшей за собою терпеливое мужество. Потом он засыпал со счастьем до утра и рано вставал провожать своих товарищей на работу".
Состояние Лихтенберга своей монотонностью и поверхностностью напоминает эйфорию тяжелобольного (или ею является), но и коммунисты поступают подобным образом. С трудом верится, что они способны бегать после дня работы в концлагере. Это натяжка, но такая, что доказывает их всемогущество даже перед ограничениями своего собственного тела. Они более осознанно, чем Лихтенберг, впадают в детство, уничтожая так действительность. Что-то от создания радостного и вечно детского общего тела есть - но это только вечерами. Может быть, речь здесь идет о примитивной психологической защите - отрицании (усталости, ужаса, ярости, горя...). Какой бы незрелой эта защита ни была, но она расширяет пространство безопасности - это та территория, где есть коммунисты; Лихтенберг еще больше походит на щенка, играя с ними. Что ж, ядро психики регрессирует сильнейшим образом, и это идет ему на пользу. Правда, и расплатой за отрицание крайне разрушительных чувств станет непроходимая граница между бесконфликтной и остальными областями психики - в "Мусорном ветре" она символизируется тройным рядом колючей проволоки заграждения концлагеря.
"Однажды, роясь в бурьяне в поисках еды, он нашел обрывок газеты и прочитал в нем про сожжение своей брошюры "Вселенная - безлюдное пространство". Брошюра была издана еще пять лет тому назад и посвящалась доказательству пустынности космического мира, наполненного почти сплошь одними минералами. Уничтожение книжки подтвердило, что и земля делается безлюдной и минеральной, но это не огорчило Лихтенберга; ему хотелось лишь, чтобы каждый день был вечер и он мог быть счастливым один час среди усталых, невольных людей, предающихся своей дружбе, как маленькие дети предаются ей в своих играх и воображении на заросших дворах ранней родины".
Когда-то брошюру писал взрослый Лихтенберг - и выражая европейское настроение одиночества, вброшенности в безжизненный мир минералов, и предчувствуя, как он понял сейчас, потерю жизни Землей и людьми ее. Но ему все равно, он отвергает того взрослого Лихтенберга, что писал это. Он желает оставаться ребенком или щенком Альбертом, который даже не возвращается в собственное детство - а фантазирует о том, что это делают его новые друзья. Он проецирует на них какой-то недоступный опыт - наверное, когда-то физик Лихтенберг решил быть взрослым и только взрослым; даже не человеком, а интеллектом. Теперь он от себя взрослого, своего образа, отказался, позволил ему рассеяться. Но и свое, конкретное, детство ему вспоминать нежелательно (может быть, и не только ему, а коммунистам тоже): и он как бы вспоминает абстрактное счастливое детство, которое воплощают, играя, коммунисты. О подобном счастливом социализме-детстве иногда, урывками, мечтали строители Котлована; даже "устаревший" инвалид Жачев назвал коммунизм "детским делом".