Я называюсь Никто - и товарищи все так меня называют.
Одиссей - Полифему.
Ректор Бенедикт, не давая себе в том отчета, мог делаться невидимкой не только после наступления сумерек. Способность эту он знал за собою давно, он и днем выглядел серовато, пыльновато; его, бывало, не находили посетители - а он, оказывается, мог просто сидеть в углу собственного кабинета за книгою. И вот сейчас его коллеги думали, наверное: если погас в окне мутный скачущий ореол маленькой свечи, то, значит, предводитель отложил свои записи и лег. А запоздавшие студенты точно знали: вот сначала он сидел, перебирал денежные, учебные и иные долги, а потом улегся мечтать и строить козни против очередного хорошенького мальчика или мальчиков. Бенедикт, хоть и прозвали его Простофилей, отлично знал, что именно о нем могут думать - всегда или одно, или другое.
Сам же он, лишь опустились плотные сумерки, уже был в сторожке у ворот, сидел на низкой скамеечке (о такие в купеческих домах снимают сапоги) и смотрел в стенку. На стены отскакивали те же пыльные и тусклые мелкие отсветы, потрескивала сальная свечка; казалось, что собеседник его, Игнатий, такой же серый, но темней, ниже и мощнее, совершенно слился с тенями.
"И он умеет становиться невидимым - но к чему это сейчас?" - медленно подумал Бенедикт. Игнатий, словно бы читая мысли, пошевелился - и, не выходя из теней, потянулся к бочке, заместительнице стола, взял кувшин и плеснул сидр по кружкам - сперва в правую, потом в левую. Присев обратно на мешок, набитый туго, всякими чистыми тряпками и обрывками, приобнял за шею желто-пегого пса. У того висят и слюни, и губы, и уши, и даже складки на шее, а глаза прямо-таки коровьи, но не синевато-черные, а ткмно-карие. Это помесь овчарки-пастуха и тех собак, что разыскивают путников в горах, и зовут его Урс. Почесав в складках собачьей шеи, Игнатий глотнул сидра и посмотрел наконец на Бенедикта; глаза его не блестели даже при свече. Вообще-то, всегда казалось, что глядит он не на близкие предметы, а то ли внутрь себя, то ли вдаль. Бенедикт склонил голову, взглянул на Игнатия сверху вниз, отчего шея его выгнулась, как у стервятника, и тоже отхлебнул. Потом поглядел на стены - сейчас бурые, они в дневном свете слабо отливали медом или янтарем, и такими же янтарными были и яблочный сидр, и пламя.
Смотрелись собеседники странновато: тот, что сидел на мешке, одет был бедно, острижен в кружок и шевелился очень скупо, придерживая голову пса почти под мышкой, над коленом; кончиками пальцев он медленно вел по спирали, которую недотепа-гончар выдавил ракушками и улитками на кувшине из серой глины. Второй, более подвижный, пригнулся и сидел, больно уперев локоть в колено, плотно охватив подбородок и закрывая пальцем рот; этот седоват, горбонос, щеки запавшие, хотя зубов он не терял - похож на ту птицу из Африки с хищной головой и журавлиными ногами, что охотится на ядовитых змей. Игнатий крепко потер затылок, а Бенедикт взял у него кувшин и встряхнул. Заплескало, но совсем на дне.
- Увы.
- Тут и так было мало.
Оцепенение вроде бы прошло. Урс высвободил голову и лег, далеко вытянув голову. Игнатий почесал его за ухом, а Бенедикт, яростно помотав головой, продолжил разговор. Строили его привычно, следуя правилам Эзопа. Так, архиепископ назывался у них просто дядей Рудольфом, а приезжий инквизитор - Млатоглавом.
- Я не знаю, как ему это удалось! - отчаянно сказал Бенедикт.
Игнатий поглядел тускло и проворчал:
- Неважно, как. ЧТО они сделали?
- Смотри. - Бенедикт чуть развел ладони и приподнял брови, как делал это на лекциях. - Сегодня утром Млатоглав прибыл в резиденцию дяди Руди и пробыл там долго, почти до обеда. С ним был тот, лопоухий и с маленьким лицом...
- Видел его. Похож на гиену, уши острые...
- Будь он неладен! - Бенндикт как-то судорожно замахал сразу всеми пальцами, тень его на миг превратилась в паука и схватила неподвижную тень собеседника, потом отскочила. - Такие, как он, у меня вылетают с богословского факультета после первого же семестра! - шипел далее ректор, а Урс настораживал то ухо, что оказалось сверху, в такт шипению, - Сколько книг этой гиене нужно сожрать и выблеаать, чтобы написать одну, да и то не свою?!
- Не знаю.
- Так вот, эта бездарность нащипала цитат и комментариев отовсюду, отовсюду, обобрала чуть ли не всех отцов Церкви ради своей...
- И что?
- Да. Это просто идиот, его предисловие - снотворное. Зато Млатоглав - настоящая ищейка. То, что он пишет, убеждает: да, есть ведьмы, да, так с ними борются. Чем более жестоко, тем лучше будет потом.
-Импотенты, - усмехнулся Ингатий.
- Хуже. Это какой-то разврат, замешанный на страхе и на боли...
Оба опустошили кружки, и Бенедикт продолжил:
- Потом Млатоглав отправился в ратушу и как-то работал там с документами. Говорят, что был чем-то недоволен... Вернулся к дядюшке Рудольфу, и тот уединился с ним до вечера. А вот потом случилось самое странное. Тот, который похож на гиену, Якоб Как-Его-Там, уехал в монастырь еще раньше. А перед закатом, вижу, выезжает сам дядя Руди с пышной свитой и с ним Млатоглав на лучшем коне. Дядюшка что-то говорит и говорит, а у гостя вид чуть озабоченный, но не злой и не азартный. Руди сам отвез его в монастырь, вернулся - и завтра эти палачи уедут из города!
- Пока не уедут, не надо бы...
- Угу.
Игнатий еще раз всплеснул кувшином, розлил остаток, и с сидром было покончено.
- Что ты об этом думаешь?
- Не знаю. Дядя Руди не желает делиться властью и никогда не хотел. Настоятель, наверное, тоже. Они люди образованные, в отличие...
- Но почему уехали эти?
- Понятия не имею. Университетский город, кто здесь принимает ведьм всерьез?
- Да хоть бы твои студенты, эти сыновья купеческие со своими папашками!
- У нас, скорее, будут искать ереси, а не ведьм. Тем более, что занесли ту, из Гаммельна.
- Ее сейчас нет?
- Вроде бы нет. И еретики - не его специальность. Он пишет там, у себя, что женское зло, зло ведьм, куда опаснее мужского. Он, кажется, сам не верит в колдунов, потому что те не женщины. И, надеюсь, не верит в педерастию, потому что женщины влекут всех мужчин без исключения, насильтвенно. А для охоты на еретиков у него просто не хватит образования. Он, наверное, не хочет терять ни капли своей славы и связываться с магистрами и докторами - я надеюсь. Свяжется - может получиться конфуз. Я думаю, он торопится на охоту и едет дальше - туда, где люди посерее.
- Что ж, - встал и расправился Игнатий, стал выше и шире, но глаза его так и не заблестели, - Значит, никто из нас не окажется на костре. Вопросов больше нет?
- Д-да, - передернуло Бенедикта, - Это же не ересь.
- И не отречешься, Простофиля, чтобы удавили!
- Хорошо! - встал и Бенедикт, оперся кулаком о бочку,- Пока (пока!) никто не метит на мое место. Доктора у нас умные и работящие. Бездарей, ты знаешь, я стараюсь не держать, они опасны.
- Ага, обильно снабжаешь ими другие школы.
- Снабжаю, и обильно, пусть дети мучаются. Ну, пока-то все довольны.
- Пока, пока...
Игнатий не глядя снял с крючка какое-то овчинное одеяние и забросил его назад, в глубину. Оно развернулось и легло прямо на топчан, прикрыв соломенный тюфяк. Тогда сторож ухватил собаку за ошейник, приподнял и повел к выходу:
- Все, Урс. Вставай, работать.
Урс поглядел испанским своим глазом настолько укоризненно, что Бенедикту захотелось извиниться, и он пошевелил губами. А Игнатий вывел пса за дверь, поплотней захлопнул ее и обернулся.
- А ты? - спросил Бенедикт.
- Сегодня не моя ночь. И завтра тоже.
Итак, пес ушел, а ректор остался.
***
На третий день инквизитора и его напарника уже не было ни в городе, ни в монастыре. Архиепископ утрясал какие-то вопросы с отцами города, и те вроде бы испытывали облегчение. Время это, между летом и осенью, когда основной урожай был уже собран, собаки заболевали бешенством, а студенты только начали возвращаться в университет, Млатоглаву следовало потратить в деревнях и маленьких городишках, где мужчин было меньше, чем женщин, а корова всегда могла заболеть, прохолостеть или потерять молоко. Дни стояли жаркие, мутные, сухие и пыльные, народ тревожился и скучал. Млатоглав мог бы устроить неплохое развлечение, и никто бы не пострадал - кроме ведьм, разумеется.
Так вот, в жаркие сумерки третьего дня Ингатий цеплялся за стенку своей строжки, а ректор Бенедикт поддерживал его под мышки. По штанине сторожа стекала кровь. Натекла небольшая лужица, а по следу боле редких капель ушел Урс, сел у площадки для игры в мяч и басисто залаял. Бенедикт обернулся к нему, потом тупо взглянул за ворота.
- Не надо, - сказал Игнатий, - Не ходи. Это было там, где пес.
Бенедикт, сам не помня как, увел и свалил Игнатия на топчан. Среди тряпок в мешке оказалась какая-то рубашка, и ректор крепко перевязал друга поперек ягодиц, оставив огромный узел над тем местом, где должна оказаться рана. Потом знаком велел подождать (друг его лежал на животе, лицом в подушку и этого знака не видел) и вылетел за дверь.
Простофиля Бенедикт всегда двигался легко, быстро и ловко. Он так взлетал по лестнице, и его, несмотря на седину, частенько принимали за студента - то в бок пихнут вроде бы по-дружески, то не откланяются. Сейчас Бенедикт летел к общежитию. Урс все еще сидел у начала кровавой цепочки и молчал.
А Бенедикт уже поймал парня. Тот собрался, видимо, на поиски городских приключений и уже был одет как ландскнехт. Из-за яркости наряда лицо парня оставалось стертым. "Умно, - смутно отметил Бенедикт, - Никто его не узнает, что бы он ни делал".
На парне была красная шапка с фазаньим пером, ядовито-голубой колет с блестками и невероятные штаны: правая штанина, с прорезями наискось, оказалась апельсинного цвета, а левая, красно-желтая - сделана из вертикальных полос. При всем этом великолепии парень носил стоптанные очень старые башмаки. Бенедикт быстренько послал его к Гауптманну, порылся в кошельке, но нашел там всего десять крейцеров. Тогда он махнул рукой и велел парню возвращаться с Гауптманном прямо в сторожку и как можно быстрее.
Так же стремительно улетев обратно, Бенедикт уселся у топчана и очень крепко нажал кулаком на рану. Ингатий непристойно выразился, его друг заулыбался хищно и радостно. Его кулак продавил мышцы и уперся в седалищную кость. Игнатий пискнул.
- Терпи. В прямую кишку?
- Нет, вроде бы рядом.
- Кто это?
- Откуда я знаю?!
- Э-эй!
- Вижу я, что ли, кто меня сзади в ж... ножиком тычет.
- Хорошо же! Я узнаю...
- Только попробуй!!!
- Ну да, ну да, - бормотал Бенедикт, - Деткам не дали развлечься, Млатоглав уехал, они теперь развлекаются сами. Тот же ладскнехт мог бы...
- Кто?
- Парень, разодетый как попугай. Он сейчас придет. Посмотришь...
- Не он. Яркого я бы заметил..
Игнатий на полуслове вроде бы уснул. Бенедикт крепче прижал кулаком кость, напряг руку, оцепенел да и сидел так, пока не вернулись "ландскнехт" и Гауптманн.
Парень встал в уголке у метел, чуть ли не ковыряя в носу. Гауптманн, очень молодой и маленький человечек в черном и с таким же незаметным, как у яркого студента, лицом. Он раскрыл сумку, разложил инструменты на бочке - трубочки, палочки, лопаточки, как у коновала, но мельче. И резко сдернул руку Бенедикта с задницы Игнатия. Рука, оказывается, онемела; освобожденная, повисла плетью.
Он был зятем палача, из самых нищих дворян. Сам никого пока не пытал и не казнил, только присутствовал и учился. Еще он учился оказывать самую неожиданную помощь раненым и делывал такое, что не приходит в голову ни хирургам, ни цирюльникам. Яркий парень боялся его, а Бенедикт - нет.
Ректор выскочил за дверь и вернулся с простынями и кошельком. Студент все еще мялся в углу; Бенедикт быстро черкнул записку, сунул ее парню вместе с какой-то тяжелой монеткой и выставил свидетеля за дверь. Спустя миг металлом скрипнули ворота (Игнатий нарочно их не смазывал) - студент ушел на поиски приключений.
Гауптманн тем временем подхватил своей лопаточкой и, нажав, выбросил из раны (она совсем чуть-чуть и пришлась бы в прямую кишку) большой вишневого цвета сгусток, потом второй. Бенедикт выбросил их в помойное ведро. Набрав в ложку какой-то полужидкой гадости, зять палача впихнул-слил ее в рану - Игнатий заорал, останавливая голос, а зять палача попытался перехватить инструмент - и спокойно объяснил:
- Это прудовая губка, не бойтесь. Она остановит кровь.
- Ну и грязища, - поморщился Бенедикт.
Игнатий заговорил, быстро и яростно:
- Они меня подняли и несут, уносят. В воздух. Насиловать. Один - рыба, а второй весь в иглах.
- Кто? - спросил Гауптманн.
- Бесы, да бесы же! Но я сейчас эту жабу рогатую раздавлю своей задницей, будь она ...
- Замолчи! - Бенедикт крепко нажал на затылок раненого, - Это было не с тобой, а со святым Антонием, давно. Ты просто видел картину.
- А-а...
- Ты у себя в постели. Лежи!
Гауптманн, не теряя времени, свернул одно из полотенец в трубку и скрутил в узел. Этот узел он вдавил в рану. Она казалась примерно палец шириной и симметричная, как рот с углами, забитый грязью. Кровь то ли смыта, то ли стерта. Наладив свой комок, Гауптманн велел помочь, и они с Бенедиктом натянули и крепко завязали еще одно полотенце. Бенедикт как-то просунул конец под живот раненого и вытянул, зять палача стянул и завязал, упираясь коленом в край топчана.
- Вот. Теперь подождем. Кровь остановится.
Бенедикт подумал: "Тогда чего ждать?", но промолчал.
Зять палача заглянул в кувшин, понюхал и сглотнул капельку. Потом он пил еще, Бенедикт просто сидел, а Игнатий попеременно то ругался с бесами, то требовал пива себе. Но пива ему было никак нельзя, чтобы кровотечение не возобновилось.
А Гауптманн, развязав пивом язык, охотно разъяснял:
- Задница, голова и пальцы вообще сильно кровоточат. Бояться не надо.
Он ткнул раненого в плечо кулаком:
- Эй, ты! Пошевели ступнями!
Игнатий замолчал и пошевелил, сначала левой, а потом и правой, раненой.
- Все хорошо, - сказал зять палача, - Нерв не разрезан, жилы целы. Рана неглубокая, просто подкололи. Кровила сильно, вот и все.
Новой крови ни повязке уже не было. Гауптманн сдвинул ее кверху - кровь не текла. Тогда он полез в суму, вынул медный зонд и некий кусочек - вроде бы подтухшее и пересушенное мясо. Отхватил от этого мяса кусочек и положил на рану.
- Сейчас готовься, будет больно. Эй, ты, отвечай!
- Ага, понял.
- Не напрягайся.
Бенедикт испуганно вытаращил глаза и схватил что-то в воздухе:
- Гауптманн, что это за гниль?
- А, это? Сушеный послед. Сейчас заткну рану, и она срастется быстрее.
- Колдовство? Чей послед?
- Не скажу.
- Ладно, - разозлился Бенедикт, - Сам знаю, что человеческий. От тех девок, что у вас под пытками рожают раньше времени, так?
Рассвирепел и Гауптманн:
- Так чего ж меня звал на такую рану, а?! Не мешай, ректор! А то...
- А что?
- Сам знаешь что.
Бенедикт замолчал и отвернулся. Гауптманн осторожно вдавил сушеную пакость в рану и снова затянул повязку.
- Все, хозяин. Принимай работу.
Допив кувшин, зять палача обстоятельно вытер губы и стал ждать, глядя весело и вопросительно. Бенедикт нашарил в кошеле талер и отдал ему. Гауптманн молча собрал инструменты и ушел. Игнатий попытался повернуться на здоровый бок, застонал, да так и остался лежать на животе. Но голову к Бенедикту повернул, и глаза его были уже ясными:
- Тут на самом деле были бесы?
- Нет, только молодой палач.
- Этого я помню.
- А что бесы?
- Если их не было, о чем тогда говорить? Урса позови.
- Ну да, забыл...
Бенедикт как-то сразу стал рассеянным. Не заметил, что не было пса и что рука уже отошла от напряжения. Теперь, при двух свечах, стены сторожки и на самом деле смотрелись как старый янтарь - или ему это так казалось. Свечи горели ровно, и тени не бесчинствовали на стенах. Обе свечи принес и почему-то оставил здесь зять палача.
Простофиля Бенедикт вышел, и ему казалось, что голова его, а то и просто череп, плывет над землею в сером тумане и что никакого тела у него не было и нет. Лохматый пес улегся на площадке для игры в мяч. Услышав знакомого, он вскинул голову и гавкнул.
- Идем, Урс, - сказал Бенедикт, - Игнатий зовет. Ты нужен, идем!
Тело похлопало ладонью о колено, а голова плыла уже на месте. Урс вскочил и убежал вперед, прыгнул на дверь и заскребся. Бенедикт открыл ему и сам встал на пороге. Урс разобрался в ситуации, лег перед постелью и тихо зарычал. Игнатий хлопнул его по голове:
- Тихо! Он меня спас, понял? - и туда, голове, - Бенедикт, иди!
- А ты?
- Кровь не идет. Иди. А, принеси чего-нибудь покрепче, ладно?
Бенедикт принес кувшинчик из своих запасов, а Игнатий с Урсом снова отослали его.
***
На рассвете Бенедикт заявился с цирюльником, а Игнатий встретил их залпами матросской брани. Цирюльник, взяв сколько-то за беспокойство, ушел сразу, а Бенедикт попытался войти в сторожку один. Тогда Игнатий поклялся Святой Девой, что натравит Урса, и посетителю пришлось убираться восвояси.
Посетив заутреню, ректор вернулся к делам. Мутный туман исчез, голова не плавала уже; остался лишь плоский неяркий свет, в котором что-то нужное кому-то делало плоское тело ректора. Сначала он привел в порядок преподавателей; его талантливые доктора и магистры с ворчанием вылезли из библиотеки и отправились за конспектами. Потом вернулись студенты. Но время все еще было напряженным, жарким и пыльным, никаких тебе дождей, никакого облегчения. Простофиля Бенедикт стоял перед аудиторией и чертил ей на закопченной большой доске Аристотелевы логические схемы и что-то говорил, не поворачиваясь к слушателям спиной. Он стоял к ним левым боком, а локоть защищал сердце. В это время Игнатий как-то справлялся с повязками сам, но как? Каждую вторую ночь выходил охранять дворы кто-то другой - племянник или кузен второго сторожа, а Урс сопровождал его, не доверяя. Студенты шумели не громче обычного, пакостили не больше обычного. Пестрый "ландскнехт" давно слился с толпой, на дворе накапливался мелкий мусор, потому что родственник второго сторожа подрядился только охранять территорию, но не убирать ее. Студенты всегда сорили и гадили, это их совсем не беспокоило.
Как и в начале каждого нового курса, Бенедикт, преподаватель логики, доктор философии, становился охрипшим и усталым. Другие доктора и магистры выглядели не лучше, он затерялся среди них. Сводить счеты с особенно тупыми и богатыми или опасными студентами - не время, оно придет к зиме-весне. Но Простофиля Бенедикт, приглядываясь к кучкам юношей, особенно глупеньких, все пытался понять, чем же подкололи Игнатия - самым концом кинжала или воровским ножом? Кто и для чего это сделал? Он мог сам поссориться - или это его, ректора, предупреждали? Тот нож, наверное, давно был выброшен, а студент счастлив, что его так и не нашли. Но если он счастлив сейчас, то это ненадолго. Придет в себя и обнаглеет...
Плоский свет создал еще и тишину вокруг Бенедикта и внутри его. Он слышал и слушал, о чем судачат студенты и преподаватели - не о еретиках, не о ведьмах. Новая книга "Млатоглава" иногда упоминалась, но в университете якобы никто ее не читал и не собирался. Учеников-магистров и конкурентов у Бенедикта в это время не было, а ждать беды от самых важных купеческих папаш и отцов города следовало бы к концу весны.
В конце концов Бенедикт подрядил подметать двор двух каких-то служаночек, потерявших место, и на этом успокоился - как будто бы дело касалось только мусора на площадках для игры в мяч. Он успел нанять их к листопаду и вздохнул чуть свободнее.
Потом началась целая неделя дождей и дождичков; напряжение в воздухе спало. Студенты не творили ничего особенного - подначивали самых младших, "фуксов", на шуточки в городе, но так бывает всегда. Не приходили хозяева трактиров возмещать убытки. Про особо выдающиеся подвиги в публичных домах разговоров еще не было, только обычное хвастовство.
Уехал Млатоглав, как не бывало его. Или упал камнем в болото, и круги по воде так и не разошлись? А опустошенный и ставший плоским Бенедикт понял про себя вот что: его не замечают потому, что он много чего делает подобно знаменитому Голему, которого как-то создал Альберт Великий. Голему кладут в рот записку, и он исполняет инструкцию, а потом останавливается - но не задумывается, не ждет ничего дальнейшего. Точно так же много чего ректор Бенедикт делал быстро и как бы по воле университета и у оставался невидимым, в относительной иллюзорной безопасности. А умел ли так Игнатий, сливающийся с тенями?
Когда дожди кончились, выбрался из строжки Игнатий. Он жил в своей каморке один, а его напарник, семейный, занимал вторую. Игнатий, почти не прихрамывая, отнес на помойку тот мешок с тряпками. Бенедикт подошел позже и учуял, что от тряпок сильно воняет и гноем, и сгнившей кровью, но не гангреной. Покачав головою с укоризной кому-то, он вернулся к себе и отвлекся наконец на сочинение одного из магистров. Сочинение было свежим, касалось проблем, связанных со Светом Природы. Бенедикт читал, одобрительно шевелил губами - это новая работа, но никаких отголосков охоты на ведьм в ней не было; юный автор был на удивление спокоен и скрупулезен, у него было длинное дыхание. Что-то похожее на Сумму Теологии - та же медленность, то же не спадающее и не взлетающее монотонное напряжение. "Не фанатик. Мальчик любит думать, он любит тянуть из одной мысли следующую и еще следующую", - ласково говорил про себя Бенедикт и так же мерно покачивал головою. А потом ему пришло в голову вот что: "Говорят, что Сумма Теологии пролезает не во всякую голову, а сам святой Фома - не во всякую дверь". Он увидел, как стремительно толстеет автор работы о Свете Природы и захихикал совсем уж по-студенчески - сейчас этот автор был прытким и тощим юношей чуть за двадцать, непоседой, занудой и иногда, если нужно для студенчества, даже озорником...
Читал себе Бенедикт, пока разносило тучи, весь вечер и всю ночь. Перед рассветом удивился, что не заметил прошедшего времени, да и из работы многого не запомнил. Отложил ее и ушел к заутрене.
Утром похолодало и подсохло. Служаночки трудились, сгоняя в кучу листья, и с ними заигрывали те студенты, что поярче и покрупнее. Особо охально не приставали, но Бенедикт все же всматривался - вдруг там будет тот, который чуть не искалечил Игнатия?
Их всегда было трое, озорников: тот парень, "ландскнехт", уходил один и развлекался с учениками живописцев. А еще двое не очень понятны - один, кудрявый блондин с холодным лицом, всегда находится чуть в стороне и смеется редко, снисходительно; второй, рыхлый и большой, как куль муки, всегда при нем, служит и шутом, и охраною. Но есть еще землячества, есть бурши и их фуксы, а эта пара принадлежит неизвестно чему и кому. Блондин учится прекрасно и капризничает, а товарищ его или ленив, или туп... Как всегда - студенты шутят, а девушки тупят глазки да клонят чепчики. Тех двое и этих двое.
Ректор устроился в кабинете. Так же, как и у Игнатия, царил у него очень удобный хозяину беспорядок. Если у Игнантия есть бочонок, полушубки, мешок, метлы, лопаты и ложе, то у ректора - мебель для посетителей, книги, перья и свечи. Сам кабинет велик и светел, о двух решетчатых окнах. В углу у окна - шкаф. К шкафу этому ведет ряд стульев вдоль стены, и замыкает его мягкое старое кресло у входа. Перед стульями - стол под зеленым сукном, а дальше, у окна - высокое кресло ректора с резною спинкой. Другой ряд стульев к столу пододвигается по необходимости. Сейчас эта мебель, табуретки и стулья, рассеяны - точь-в-точь пони и кони на ровном пастбище.
Слева - рабочий стол самого ректора с чернильным прибором, шкафы, шкафчики и сундуки. В самом левом углу - маленькая дверь, но она всегда заперта. За нею ректорова спальня, но он предпочитает выходить из нее в коридор и появляться на своем месте через высокие двери для посетителей. За спиной его - довольно большое распятие темной меди. Выглядит оно так, словно Христос еще не умер, а мучается без сознания и пытается как-то подтянуться кверху, опираясь лопатками и затылком. Распятие это могло бы и испугать, потому Простофиля Бенедикт и оставил его у себя за плечами. Видят мучения Спасителя студенты, их родители, попечители и всяческие посетители, но не он сам. Сам же он, как ему известно, смотрится на этом месте или грозно, или страшновато: лицо его, не снабженное лишней плотью, чем-то напоминает корабль - обводы от углов лба через скулы и углы челюсти к единственному углу подбородка. И нос торчит, как корабельное украшение. Предки откуда-то из-за Карпат снабдили его толстыми складками верхних век. Поэтому широкие брови нависают низко, и ректор всегда кажется хмурым. Сами глаза серовато-голубые, но цвет их определяется с трудом. Простофиля Бенедикт не любит смотреть в лицо кому-либо и допускает только краткие внимательные взгляды, а людей это может припугнуть.
Между окнами - и к этому месту ведет всегда сохраняемый проход в стаде стульев - висит его тайна, не совсем священный предмет, но что-то подобное. Это карта - не карта, а, скорее, рисунок, изображающий карту. По нему не поймешь, шар Земля или плоскость. Там Европа, часть Азии, Африка, Индия, острова Вест-Индии и часть линии вновь открытого берега. Этот лист заключен в глубокую темную рамку, как в ящичек, и на рамке по-гречески вырезано (хоть проще было бы прямой латынью): "Мир прирастает, мир расширяется". Посетители его видят спинку кресла, распятие, но карту - редко. Игнатий, подарив ее, сказал, что ориентироваться по ней, путешествовать с нею нельзя. Просто, дескать, изображение ныне известного мира, украшение на память.
"Почему не оставишь себе? Почему ты вообще больше не плаваешь, ты ведь не стар?" - спросил тогда Бенедикт.
"Из-за тебя, дурак. Ты меня принял и оставил себе. Ты меня завел, как я могу завести собаку"
И немного времени спустя он притащил-таки себе Урса, щенка. Бенедикту всегда казалось, что Игнатий разговаривает с Урсом на каком-то их родном языке, а с ним, Бенедиктом, да и со всеми остальными людьми - на плохо усвоенном иностранном.
Нахмурясь, ректор ухватил со стола первую попавшуюся работу. Развернул и просмотрел введение. Это были комментарии одного из докторов к позднему диалогу Платона, сверутаязаписка. Втайне Бенедикт ни Платона, ни его последователей не любил - любил в юности, а потом перестал доверять - не мог, ну не мог он поверить, что мир на самом деле столь целостен и прекрасен, а люди так достойны и безошибочно созданы, как считал этот прекраснодушный философ. Сейчас Бенедикт понял, что завидует - Платона при всех его особенностях никто не попытался бы загнать на костер, за то, кто он есть. Раздосадованный, Бенедикт отиолкнул свиток; тот, свернувшись, отлетел и лег на стол, как уснувшая змея...
Тут крепко стукнули в дверь, и вошел Игнатий.
- Это я, - начал он, - Хочу испросить отпуск.
У Бенедикта от сердца отлегло, и он впервые за две недели по-настоящему вдохнул. Мир теперь не был плоским, а свет обрел привычные оттенки.
- Слава Богу. Образумился. Сейчас.
Бенедикт написал отпускное свидетельство без указания конечного срока, заверил подписью и печатью, свернул и передал через стол. Игнатий упрятал его под колет. И тогда Бенедикт робко спросил:
- А куда ты?
- В монастырь, - улыбнулся проситель, - Пусть молятся за меня. Да я и сам помолюсь.
- А-а! - только и выдохнул Бенедикт; ему казалось, что друг его только что удачно обвел вокруг пальца. Тогда он собрался, привычно схватился за подбородок и строго спросил: - Как ты доберешься?
- Разреши взять мула.
- Хм. Твоя задница это выдержит?
- Я надеюсь. Не знаю.
- Ладно.
Бенедикт написал и разрешение на мула. Игнатий взял его, улыбнулся и ушел. Ректор сидел, не вставая - как и во время разговора. Дышал он все еще поверхностно и, оборотившись к окну, разминал затылок. В окно из кусочков все равно ничего не увидишь. Но Простофиля Бенедикт внутренним взором созерцал:
Вот раскрываются решетчатые ворота. Вот выезжает Игнатий на ушастом буром муле, и сиди он нетвердо. А вот следом выходит Урс и ворота закрываются.
***
В университете вновь - как видел и слышал успокоенный на время ректор - стало шумно и людно, как всегда. Погода установилась прохладная, без дождей, чуть ветреная. Мусор не накапливался. Студенты и магистры наперебой строили глазки новым служанкам и чуть не плясали вокруг них, как у двойного Майского Дерева, но драк пока не было; кое-что перепадало и особе по прозванию Бешеная Марта. Работа о Свете Природы была прочитана, замечания сделаны. А вот работа о Платоне залежалась (не записка, а основной текст), и автор мог бы кротко (пока!) выразить недовольство.
Через неделю после злополучного отъезда Бенедикт попытался вспомнить, что и когда он ел - не смог. Видимо, он чем-то все-таки питался, потому что ни слабости, ни головокружений не было. Не припомнив ничего о съеденном, после обедни он отправился в столовую. Там ему дали квашеной капусты, похлебки из рыбьих голов и кружку пива - потому что была вроде бы среда, но никак не пятница (по средам и пятницам у него были одинаковые темы, но разные группы). Пообедав, Бенедикт ожил, встревожился, а потом и затосковал. Что, если Игнатий решил остаться в монастыре, там рабочие руки нужны - но тогда бы он вернул мула и как-то дал бы знать о себе? Ничего не сделаешь за неделю - не выздоровеешь и не покаешься. Тем паче, так быстро вопрос о вступлении в монастыри не решается. Так говорил себе ректор, а часть его разума бесплодно перебирала варианты: кто нанес эту рану и в кого в конечном итоге был направлен нож? Готового ответа не находилось.
Нельзя за неделю ни раскаяться, ни нагулять потерянную кровь - Бенедикту вспоминалось, как бледен, худ и желтоват был его друг, как поблескивали непривычно чистые белки его глаз. Они блестели, как очищенные яйца, и это в их белизне терялись привычные радужки без блеска, цвета темной болотной воды. Позволят ли ему там есть мясо?
В четверг Бенедикт вышел в город, вернулся с маленьким бочонком пива и сунул его под кровать - как средство от бессонницы оно должно было подействовать, так? В городе, где его не было уже больше трех недель, царила какая-то расхлябанная истерия. Возможно, разочарования. То, что он услышал, касалось некоего проповедника - того пригласил архиепископ, попытался снова взять в руки непослушную паству, но проповедник должен был приехать с недели на неделю, не совсем понятно, когда. Млатоглав же обосновался в небольшом городе ниже по течению, "и уж там-то он порядок наведет!". Якоб Как-его-там оказался то ли слаб, то ли не нужен, и отбыл.
Хуже всего то, что сонная лень, acedia, незаметно вползла и в университет. Старик юрист пожаловался на непривычную леность двух очень одаренных студентов, причем один из них не возобновил и работу в конторе своего дядюшки, где вот уже два года служил письмоводителем. А юноша, писавший о Свете Природы, пожаловался на вялость всем известных озорников. Студентом он перестал быть только в этом году, но в дела землячества его перестали посвящать тут же. Он не был испуган - просто недоумевал, почему не удается расшевелить парней, бойких, как белки, и подвижных, словно шарики ртути. Может быть, это он бездарно преподает? Лишь у медиков ничего не изменилось - но эти всегда держались в стороне. Самое любопытное - то, что acedia невозможно сразу уловить с помощью человеческих чувств, разве что кошачьи усы предназначены для этого. Остальные преподаватели, кроме юноши и старика, жили беззаботно, студенты не мешали впихивать в их головы знания, поэтому для них все было хорошо.
Бенедикт знал, что он устраивает всех именно как Простофиля. Простофиле полагалось узнавать все последним, бессильно гневаться и улаживать неприятности. Все, что касается обучения, некоторых отношений с городом и науки, ему открывали. Но то, что замешивалось на личных и семейных делах людей, вершили без него. Как если бы между ректором и университетом был заключен негласный договор: никто не касается его личных дел, но и он не имеет права знать, как и чем живут другие. Он избавлялся явных бездарностей и ненасытных воров, это было ему позволено. Он же принимал удар, если что-то случалось. Поскольку дети Адама и Евы действуют, исходя из зависти, корысти и похоти (собственные мстительность и ненависть способны перенести очень немногие), то Простофиля, почти не думая об этом, умудрялся снова и снова смягчать действие этих сил в своих временных владениях. Их университет был мал, не блестящ - надежен. Честолюбцы предпочитали другие города. А в этот университет было довольно легко попасть и так же легко уйти - своеобразным побочным эффектом еще несколько десятков лет назад стала осевшая здесь почти корпорация вагантов-поэтов. Мальчики могли научиться студенческой жизни и уйти в места более привлекательные. С преподавателями было немного сложнее, но тоже удобно.
Поскольку городом заправляли купцы, им нужны были родственники-юристы - юридический факультет процветал тут всегда, его выпускники ценились от устья реки и до ее истока. Доктора-юристы были многочисленны, оседлы, тучны, в большинстве своем семейны и самого разного возраста - от двадцати пяти и до восьмидесяти лет. Они процветали, и никто им не мешал. Опасность не должна исходить отсюда.
Философский факультет построил и отделал, вылизал сам Бенедикт. Философия - вещь непрактичная, но привлекательная. Конкуренция среди философов высока, и светила иных университетов готовы вытеснить, а то и заклевать лишний молодняк. Всегда хватает чудаков, которые хотят спрятаться в области чистого разума и жить там, только там. Вот почему философы, подопечные сначала Бенедикта, а потом нестарого декана, почти все были молоды, холосты и честолюбивы. Всемирная слава не светила им, они это знали и пользовались возможностями делать очень странные иногда исследования. Они били друг другу морды из-за теоретических разногласий, а потом щеголяли синяками на лекциях, на зависть студентам. Если кто-то хотел славы, он уходил; этот кто-то никогда не возвращался, но не расцветала его слава - вероятно, блестящие новые противники коллегиально раздирали и поедали выскочку. Тот, кто писал о Платоне, взрослый человек, знал это и никуда не собирался; со временем (когда?) мог стать опасен именно он. Но Бенедикт предпочел бы, чтоб его сшиб юноша, похожий стилем мысли на Фому Аквинского. Наверное, он подрастет и вытеснит платоника, если ничего с ними не случится.
Богословы университета служили, скорее, архиепископам, и это всегда было так. Говорят, что в этом городе очень большой собор и очень маленький университет. "Дядя Рудольф", например (князь по происхождению и действительно дядюшка декана богословского факультета), считал все новые опасные церкви всего лишь ересями. И доктора богословия по его указке писали опровержения на работы, приходившие извне - разбирались, что здесь канонично, а что могло быть ересью. Собственные их труды были так же похожи на настоящую живую богословскую работу, как античная статуя, натурально раскрашенная, на живого человека. Бенедикт и декан требовали, чтобы теологические исследования были написаны правильно и безопасно, потому и живой крови в них не текло. Одним словом, богословы университета охраняли и поддерживали некий стандарт, как сохраняет весы и гирьки старшина менял. Настоящих зубов, настоящего темперамента их лишили, и они это знали. Растерзать здешних богословов мог и еретик, и свой брат католик, стоило только прицепиться. Для духовного отдохновения и поддержания ученого статуса эти люди изучали древние языки, и вот эти работы бывали иногда великолепны. Самому Бенедикту казалось, что его мудрые доктора богословия больше походят на почтенных бородатых евреев с их Торою, чем на добрых христиан. Значит, и не от них, робких, исходит опасность. Работу Якоба Как-его-там никто из них вплоть до самого последнего магистра не счел бы серьезной - просто надо было человеку написать предисловие, сам же Млатоглав в теологии не силен, хотя пишет очень и очень неплохо, а ведет расследования просто превосходно. Богословы не опасны? Хотя...
Медицинский факультет - эти всегда на отшибе и славятся дикостью. Всем известно (об этом сочиняют песенки сами студенты), что парни носят при себе хорошие нож и крадут трупы, ежели подвернется счастливый случай. У Гауптманна среди них есть свои почитатели. Эти неприкаянные парни быстро перестают пугаться и испытывать отвращение. И еще - медицина и Церковь всегда во вражде. Всегда-то у медиков дискуссии: нужна ли врачу хирургия, изучать ли анатомию - и если да, то как? Как относиться к Гиппократу, Авиценне, Парацельсу и Галену? Эти - не философы, мордобоем не ограничатся. Если сочтут нужным, могут убить; могут убить бродягу и ради вскрытия - так поется в одной из медицинских песенок. Их декан, плешивый давно женатый здоровяк, в родстве с купцами и имеет в городе огромную практику. Купцы у него с рук едят и так боятся... Он предписывает им режим, они не выполняют... Самому жирному было велено ходить пешком. Но как-то раз он сел в возок на свадьбе внучки. Мимо проходил наш доктор медицины, и купец на глазах чуть ли не всей родни спрыгнул с дрожек и прибежал в церковь ножками. Самое смешное, что никто (и даже конкуренты) его за это не осудил. В медицине всегда что-то происходит, а важные новости из Англии, Швейцарии, Вест-Индии и Африки звучат в университете эхом и как-то применяются. Врачи в итоге получаются хорошие, а среди преподавателей есть несколько иностранцев, для которых родными языками кажутся латынь и древнегреческий. Эти могут подколоть, но им вроде бы незачем - только если не было какой-то частной ссоры.
Личной ссоры... Но в этом-то Простофиля и не силен. Давно и широко известно, что по ночам Игнатий и Урс не впускают никого, но выпускают всех. Лишь бы эти все не шумели и не трогали скрипучих ворот. Чтобы обеспечить ночной покой, нужно прыгать через стену. Мальчишки в университете умные, они знают: их автономия останется автономией, пока они достаточно спокойны хотя бы на вид. Землячества почти мирно поделили между собой пивнушки и бордели, больших драк с подмастерьями не было очень давно.
Дела землячеств делались закрыто. До тех пор, пока кого-нибудь не приходилось спасать - как Антона Месснера, например, от его же гаммельнского происхождения. И к чему же мы пришли? А к тому, решил Бенедикт, что его успешно используют, но никто ему по-настоящему не доверяет. Студенты живут якобы в вечном страхе - витает-де над ними, юными Ганимедами, некий старый канюк. Если что не так, ухватит, да отнесет вовсе не на Олимп. Попросту сожрет. Значит, хихикнул Простофиля, этим трусишкам выгодно, что у меня есть постоянный наложник. Или они этого не понимают? Он учил их логике и знал, на что способно мышление толпы юношей - нет, не понимают. А почему? Эти драчливые кобельки бегают по девочкам, даже если у них есть самые верные на свете подружки. И они, еще раз хихикнул Бенедикт, не соображают, что мне далеко за пятьдесят...
Странное ощущение оставалось от кратких переговоров со старшими студентами и преподавателями - стоит только ступить в область чего-то личного, как Бенедикт окажется в пустоте. Ему что-то говорили, но выглядело это так: перед ним словно бы съежилась, зажмурив глаза, мелкая скотинка (коза, овца, косуля?), и вот она лежит и прячет тонкие ножки; хоть пинай ее, хоть режь, а с места не сдвинешь. Студенты пугливы и зависимы, это понятно, но преподаватели? Кое-кто из них уже охамел и развратился мелкой своей властью, но лежа упираются и эти. Видимо, вздохнул Бенедикт, такие дела проясняются через родню или жен, если они у кого есть. Тогда концов не найти.
Тут его сильно, как со сна, передернуло. Он сидел в мягком кресле у угла стола, давно уже крепко вцепившись в поручни и нагнув шею, словно пытался одновременно и встать, и усидеть на месте. Где я был? Следует ли так прятаться? Итак, медики и автор работы о Платоне. Нет, не то, не то, не то... Личная ссора. Инквизитор уехал.
Тут его еще раз пробило холодом вдоль хребта, он выпрямился и сел, широко раскрыв глаза, приподняв поседевшие брови. Перед ним словно бы натянулась стальная струна, он похолодел и пошел-пошел-пошел, заскользил по струне разума, натянутой в пустоте. Я знаю их мышление, и это совсем не мышление!
Степень магистра теологии Бенедикт получил еще в ранней молодости благодаря трудам Николая из Кузы. Он, юноша, был поражен - вот Бога уже исследовали, вот опутали мыслью совпадение противоположностей в вечности - и вдруг Господь покинул эту сеть, не прорвав ее. "Если вы знаете, что именно исследуете - это не Бог!" - так писал Николай. И тогда Бенедикт перечитал все его труды, доступные им. Гарантией познания была любовь, и светлый нрав Кузанца познанию благоприятствовал. Но что делать ему, мрачному Простофиле, если не дано дара легкой и светлой любви? Тогда Бенедикт и разуверился в Платоне - нужно что-то более надежное, чем способность любить, ибо эту-то способность не дано содомиту ни применить по делу, ни развить, ни пожертвовать Господу. Надежная опора была у Фомы, а тот грузно опирался на Аристотеля. Постепенно теология была оставлена, и Бенедикт стал доктором философии. Сейчас он преподает логику самым юным - чтобы поняли, чем настоящее мышление отличается от их привычного жвачного раздумывания.
Логика - это застывший жир на поверхности холодного супа. Пока все хорошо, суп стоит на льду, а жир твердеет. Но ежели Дьяволу захочется перекусить и он разведет свой огонь, тогда жирная пленка разобьется на отдельные капли, а всплывать будут всяческие пузырьки и кусочки. Так вот, Бенедикт пытался исследовать, что же это за познание такое вне мышления. Мышление полно прорех, и из них, как вши на нечистое белье, вылезают кусачие ублюдки Страсти и Страха. Похоть может выглядеть как гнев - и гнев как похоть. С холодным отвращением наблюдая все это, Бенедикт то ли завершил свое исследование, то ли бросил его. Докторскую степень оно ему, однако, подарило. Страсти и страхи тех, кто следует поведению Адама и Евы, постоянны и отвратительны. Ах, если бы люди большинства грешили и чувствовали так, как говорит об этом Св. Церковь, как это было бы просто, как великолепно! Самые прочные из страстей - Тревога и Скука, они вступают в брак и порождают обильное потомство, тупое и незаметное, как родители. Люди почти не умеют говорить о них и очень плохо переносят - слишком нетерпеливы. Если им скучно, они тревожатся и нападают. Если тревожно, скучают и творят невесть что. Они обязательно ищут волка в овечьей шкуре - он выглядит как овца, щиплет травку, как овца. Но считается, что это настоящий злой волк, и за ним носятся с топорами и кольями. Если убьют, то получат овчинку, так что проще вечно травить волка или держать его про запас, чтобы подставить под удар извне или изнутри вместо себя, тогда волк-овца делается ласковым. Он то и дело переворачивается кверху брюхом, но от этого становится еще хуже. Ведь настоящие овцы так никогда не поступают - они блеют и сбиваются в стадо. Так что никто волка по брюшку не почешет. И все будут знать - вот он, волк!
"А кто они сами? - завершал размышления Бенедикт. - Все они волки для меня? Ну уж нет! Я думаю, просто голые твари, что прячут своих безумных белых барашков под волчьими шкурами. Пока барашки не вырастут и не начнут сшибаться лбами..."
Тут он внезапно пришел в крайнюю ярость, для него особенно редкую. Если б он видел себя, то заметил бы, как кровь оттопырила пуопурные уши и как начали подыматься короткие седые волосы. Но ярость сорвала струну, он соскользнул. Ярость быстро пошла на убыль, рассыпалась и превратилась в раздражение. Это презрительное раздражение уже не оставляло его. Скалясь и тихо шипя носом, он продолжал скользить по струне.
Хорошо же. Простофиля Бенедикт - это ряженый волк, который выучен переворачиваться брюхом кверху и пока еще не ободран. А Игнатий? Есть в нем то, что очень плохо понятно, ускользает и от чувства, и от разума. Он - флегматик, как это называет Гиппократ. Он ни мыслей, ни чувства, ни речи не тратит зря. (А вот кровь потерял). Он подобен спокойному зверю, но не волку, а кабану или медведю. Хорошо, он принял удар. Я должен принять следующие. А как поступит он? Ага. Этот зверь не доверяет людям, полностью не доверяя даже мне - потому что я боюсь. И хорошо умеет их избегать, когда надо. Его считают невеждой или глупцом. Это не так. Что он будет делать дальше? Как мужчина среди мужчин, попытается защитить меня и разобраться сам. Надо бы этому помешать, да нельзя - упрется. Необходимо отпустить его. Нет, не уйдет. Прогнать? Не смогу. Что же тогда? Не знаю.
Чтобы преклонить колени, Бенедикт привычным движением соскользнул с кресла. Глаза закрыл и призвал Бога - того, кого исследовал славный Кузанец: "Господи, видишь меня? Посмотри на меня!". От жутковатом своем распятии он не думал сейчас. По его слову под веки стек толстый слой прозрачной воды, и открылось некое пространство. Сам Бенедикт оставался с раскрытым внутренним взором на месте, в своем кабинете, а пространство превратилось в монастырь, где его когда-то воспитали. Точнее, в общую спальню для учеников. Стояла ранняя зима, все мальчики были в школе. Сам Бенедикт, еще не очень похожий на птицу-секретаря, а просто румяный и рослый молодой человек с красным горбатым носом и угрюмым из-за нависших бровей выражением лица, потерянно бродил у бывшей койки своей: то ронял набитый мягким заплечный мешок, то подбирал его, снова и снова. Ступая длинными ногами, он узнавал выщербины на полу и чувствовал, как от старых кирпичей к коленям подымается холод. Это он, бакалавр богословия, через три года вернулся "домой". Там он узнал, что падре Элиа, его духовника, здесь больше нет. Бенедикт стал чужим, и ему не сказали, что за история увела священника из монастыря и куда. Он хотел подарить Элиа свое писание о Скуке, Страхе, Тревоге и Страсти, но того уже не было и не будет, он был вымыт отсюда потоком какой-то общей монастырской силы и унесен, как песок в устье большой реки. Молодой Бенедикт шмыгнул носом (в тот день было очень холодно) и собрался было сесть на кровать, но тончайшая граница пространств истаяла, и старый Бенедикт приказал ему: "Молись, немедленно!". Молодой человек послушно стал на колени, сложил ладони и попросил у Господа хоть какого-нибудь утоления его страсти. Возник сон во сне, то был колодец, вырытый кем-то в глинистой земле, доверху набитый древними свитками и новыми книгами. У ног валялись смерзшиеся комья и камни.
"Это?!" - недоуменно спросил молодой мужчина, подымаясь. Он думал, что инструменты его разума идеально подходят для познания Бога, но оказалось, что они предназначены разве что для понимания страстей, не для их преображения. Инструменты чистого разума, которым открылся бы даже Бог - все они лежали в колодце. Юноша должен был приобрести их и сохранить, а старик - оставить.
"Оказалось, да!" - мысленно ответил старый Бенедикт - "В основном это".
Бакалавр бросил пергамент, оставил свою работу на ближайшей койке и ушел из монастыря, чтобы вернуться в университет.
***
После стаканчика пива Бенедикту приснилось следующее:
Сначала ему виделась, очень обстоятельно и тоскливо, история какой-то замученной домохозяйки - ею сновидец не заинтересовался и не запомнил. Затем сон изменился.
Давным-давно, когда Земля была еще диском, а не шаром, жил некий горный мастер. Были у него то ли мул, то ли осел, хороший набор инструментов, маленькая хижина, супруга и крепкие шипованные сапоги. Как бы этот мастер ни работал, что бы ни приносил в дом, жена всегда была недовольна: "Ты, говорит, разыскиваешь золото да серебро, а отдается тебе за это только медью"! Это была святая правда, которая горняку надоела хуже вечной капусты на обед. И вот как-то раз прошел необычный дождь. Вместо того, чтобы стечь во Внутреннее Море и Внешний Океан, вода просочилась в Преисподнюю и стекла прямо в Лету. А потом снова поднялась вверх, сформировала тучи и излилась вторым странным дождем. Горный мастер попал под дождь и заметил, что обычные капризы жены больше не беспокоят его. Слизнув каплю, он почувствовал жгучий привкус какого-то металла и вспомнил... Он навьючил осла и ушел в горы искать входа в Преисподнюю - и нашел, и спустился по веревке! он хотел набрать полные кувшины летейской воды и продавать ее как успокоительное - тем более, что в его стране планировали начать войну.
Но вдруг он оказался висящим на чем-то гораздо более толстом и жестком, прямо-таки каменистой твердости. Что-то ровно и слабо давило на него, то ли ветер, то ли яркий свет, а видел нечто совершенно несуразное.
В его стране было сухое и прохладное лето, бедное зеленью, богатое каменной пылью. Он же узрел через панели из цельного стекла густой и зеленый сад. Он не был ни внутри, ни снаружи, но это была высокая стеклянная башня о восьми гранях. Пол не был прозрачен, но точно так же блестел и казался очень скользким. Некая женщина - актер, каких никогда не было в его мире, знаменитая много лет клоунесса по имени Клара радостно пригласила кого-то. Она присутствовала здесь не телесно, а в изображении, как волшебная живая картина в почти незаметной раме. Но горный мастер судорожно цеплялся за каменный корень и войти, разумеется, не мог. У высокого резного стола - прямо напротив взора горного мастера - стала юная пара. Девушка внимания не привлекала, а рыжий парень с темной бородкой был смешон - угловатый и тощий, он отрастил эту бородку клинышком и стал похож на сатира. Но глаза его из-за бородки казались совсем детскими - серые, круглые и блестящие... Подошли еще три пары и стали у столов, беседуя. То были актеры, юноши и девушки, и праздновали они годовщину некоего знаменитого в их мире представления о любви и войне, в которой участвовали дети. Вот эти дети подросли и пришли на первый в своей жизни серьезный юбилей. Поэтому был так смешон этот юный сатир, которому так не подходила его зрелость.
А горный мастер не понимал, что и почему он видит, о чем тут речь. Он заметил, что смотрит на юные пары (актеры-женщины, это невиданно!) откуда-то совсем снизу.
Зато Бенедикт видел висящего на центральном корне земли, вцепившегося в камень, медленно соскальзывающего. Чуть ниже в синем воздухе плыл куда-то большой крылатый корабль из полированной стали. Капитан заорал в трубу, что у висящего вырваны глаза и предложил помощь. Корабль, мол, не сумеет пришвартоваться, но... И вбросил в глазницы висящего две горсти обезболивающей тинктуры.
Корабль уплыл, а горный мастер понял, что глаза его вырвал в наказание Князь Преисподней, невидимый для людей, и забросил куда-то в будущее, очень далеко. А Бенедикт думал, как же помочь. Если глаза горного мастера (он знал и видел, что они, карие, брошены на пол) в том мире, где бывал он сам, то... Мастера можно привести туда, но выйдет ли он обратно? Можно принести эти глаза сюда - но где тот зал и как попасть во времена Земного диска, а потом к себе? Может быть, мастер останется ясновидящим слепцом, но кому нужен столь странный мир, столь отдаленное будущее?
Напряженно размышляя, Бенедикт почти проснулся, и сновидение изменилось снова. Мелькнул Крысолов, играющий на двойной флейте - слева строем бежали крысы, справа танцевали дети. Крысолов увел всех их, но сновидение не остановилось. О господи Боже, сколько женщин и детей в моем сне! В реальной жизни Бенедикта не было места ни женщинам, ни детям - никакого!
Бенедикт был возвращен в монастырскую школу, а было ему то ли пять, то ли шесть лет. Послеобеденный час, предназначенный для самостоятельных занятий. Скука. Бенедикт, способный мальчик, сделал то, что требовалось, и заскучал. Мальчики ровно шумели, присматривающий за ними старый монах дремал, похрапывая по-конски, вскидывал облысевшую голову, но не просыпался.
В такой теплой и вязкой скуке иногда случаются и чудеса, поэтому Бенедикт ждал. И вдруг, словно ниоткуда, на свободное место вышла не спеша большая мышь. Она присела умываться, нервно шевелила усиками, а Бенедикт так же неслышно стал на четвереньки и пошел спиралью, стискивая круги. Он воображал себя котом, тихим-тихим. И когда усики мыши вздрагивали и она прекращала умываться, замирал и Бенедикт. Приблизившись так, чтобы мышку не пугала его тень, он взревел: "Я страшный зверь скимен! Берегись, моя добыча!" - и выбросил руку над нею. Воспитатель так и не проснулся, испуганная мышь припала к полу, и мальчик почти ее схватил! Но тут кто-то крепко ухватил за шиворот его самого и встряхнул. А потом поднял за хвост и мышь. Злой толстяк, брат-эконом. Ходить к мальчикам ему не было нужды, но он подозревал, что кто-то из них что-то украл. На самом деле ему было неважно, накажут виноватого или просто первого попавшегося - это знали все. Эти самые все замолчали и перестали дышать. Эконом выволок Бенедикта за дверь и потащил его к лестнице, ведущей вниз. Мальчик совершенно притих и оцепенел. "Какая гадость" - сказал эконом и бросил мышь вниз с лестничной площадки, и она шлепнулась там. Бенедикт старался поджимать ноги и не потерять обувь, и видел, что мышь, распластавшись, дрожит и дышит быстро-быстро. Она казалась мокрой. Когда эконом протаскивал мальчика мимо, то нарочно наступил на нее и оставил несколько кровавых следов, а внизу что-то упало с грохотом.
Этот шум и разбудил Бенедикта, сейчас почти старика.
"Крысы, - подумал он, - Крысы в моем кабинете". Одевшись в темноте, он зажег трехсвечие, подобрал кочергу, которая почему-то тоже оказалась под кроватью и пошел в кабинет коридором. Крысы грызут все, что попадется. Они строят гнезда. Прекрасно, если б они умели читать и выгрызали из письменных работ все ошибочное, дурно написанное и еретическое. Но крысы не умеют читать и не разбирают, попалась ли им книга на века прославленного автора или просто глупая студенческая работа. А жаль!
Охотиться за юркой крысой в тенях, при неверном свете, в хаосе стульев, не проснувшись - опасное удовольствие. Но раздражение последних дней нашло выход, и ректор был почти рад.
Проснувшись на ходу, он заметил, что дверь из коридора в кабинет приоткрыта, в щели прыгает свет. Он толкнул дверь и вошел.
У самой карты стоял мужчина и водил свечой не так, чтобы рассмотреть изображение, а над нижней планкой рамы - читал надпись. Мир расширяется, мир прирастает - иногда чересчур стремительно. Ему ли, Бенедикту, этого не знать... Человек этот был одет как правовед, простоволос. Кудри давно не стриг, и они отбрасывали медные отблески. Он был крепок когда-то, но похудел, а одеяние истрепалось. Воняет от него, как после долгого пути. Бенедикт, непроизвольно запоминавший всех, кто чем-нибудь отличился, сейчас не мог быстро связать внешность и имя. Рыжий, приземистый... И стул лежит на полу.
- Антон Месснер? Что ты здесь делаешь?
- А? - вздрогнул парень и развернулся. Да, он. Глаза круглые, карие, как орешки. Встревожен. Бороду и усы запустил. Он видел: ректор, постаревший, в ночной рубашке и безымянном одеянии вроде халата, но с кочергой. Поклонился и выпрямился, крепко держа свечу:
- Здравствуйте, господин ректор!
- Антон, зачем ты здесь? Ты уронил стул?
Этот парень - купеческий сын, будущий юрист, но и единственный ребенок из Гаммельна, который не ушел за Крысоловом. Семь лет назад, в самом начале учебы, Бенедикт спас этого юношу от инквизиции - предупредил, вернул плату за обучение и приказал бежать. Не годится преследовать мальчишку только за то, что он родился не там, где надо. Тогда ему было шестнадцать, совсем ребенок. А теперь это мужчина. И что, он так пришел поблагодарить?
Замер, остолбенел. Чтобы оборвать его, Бенедикт приказал:
- Раз уж ты не вор, садись! - указал на стул, что рядом с длинным столом, у самого входа. Ближе только кресло, а в нем лежит круглая меховая шапка, вроде бы из бобра. Теплая осень и меховая шапка? Единственная ценность? Антон послушно сел, куда ему указали - как марионетка, зависимая от движения не своей руки.
Бенедикт с нарочитым шумом поднял и поставил напротив Антона упавший или специально уроненный стул. Поставил свой канделябр слева, и Антон тоже прилепил свою свечу к столу. Убедившись, что парень уселся, Бенедикт снова взял свой канделябр, и пламя одой из свечей чуть не погасло.
- Погоди-погоди, - бормотал Бенедикт, как обычно разговаривают с животными, - сейчас!
Он отошел, полез в шкафчик и разыскал два больших стакана из бычьего рога. Заметил, что кочерга мешает, и прислонил ее у камина. Принес и поставил стаканы.
- Подожди!
И впервые за много-много лет (так ему казалось) он снял засов, открыл громко скрипящую дверь между кабинетом и спальней. Антон глядел, как успокоительно суетится ректор. Сначала просто смотрел, а потом вдохнул и шумно выдохнул.
Бенедикт обернулся и не столько увидел, сколько почуял, как уходит тревога из тела и взгляда молодого юриста. Но тревога могла ничего не значить - все студенты, которые попадали к нему, были в той или иной мере встревожены... Бенедикт успокоился сам и принес свой почти полный бочонок. Водрузив его на стол, он чуть задумался. Тогда, уже свободнее, услужливо привстал Антон:
- Давайте, я разолью, у Вас руки дрожат.
- И то верно.
Юноша осторожно наполнил стаканы, и теперь они в дрожащем и прыгающем свете были прозрачны и ярки, как опаловые оправы янтарных камней. Пены почти не было - спальня Бенедикта очага не предусматривала. Хватив сразу по стакану холодного, оба расслабились.
- И все же, - повторил Бенедикт, - Что ты здесь делаешь? Почему меня не разбудил?
- Разбудил же! - слабо улыбнулся Антон.
- А ночью зачем пришел? Как сюда пролез?
- Через стену. А ночью - чтобы никто не видел. Если Вы меня выгоните, я приду и уйду незаметно.
- Ну ладно...
Бенедикт ничего не понял пока. И не знал, о чем спрашивать, что делать.
- Так. Тебе нужно место преподавателя?
- Да.
- Что ж...
Тут мелкая злость наконец взяла верх, и Бенедикт разразился, захлопал ладонью по столу:
- Так. Ты приходишь, как вор, ночью. Пробираешься в кабинет, хотя мог подойти днем! Потом стоишь столбом и молчишь. Мне ждать до утра, пока ты отелишься, или позвать стражу?!
Антон слабо замахал руками:
- Не надо, не надо! Подождите, я расскажу! Дайте собраться.
- Я вижу, ты чего-то боишься. И меня ошарашил. Давай-ка еще пива.
Антон послушно разлил еще. "Ну ты и Голем", - подумал Бенедикт, - "И без записки во рту".
- Понимаете, - тихо, почти шепотом произнес Антон и свел руки так, растопырив пальцы, как будто подымал снизу что-то большое, круглое и тяжелое, - Я больше не ради места... Я должен Вам рассказать...
"Почему мне?" - тупо подумал Бенедикт...
- Я должен Вам рассказать, а то никто мне не поверит... я, я был в другом мире! Сначала.
- А! - обрадовался ректор, подался к нему, - Это там, где здание из серого кирпича и сетчатая ограда с дырами?