Однажды призвал меня епископ Теофил - я думал, как врача: водянка его поднялась куда выше колен, синюха стала очень заметной, и снилось ему, что он тонет; он действительно тонул, в собственной пенистой сукровице, и жить ему оставалось несколько недель. Он, думается мне, об этом прекрасно знал и хотел только облегчения страданий. Что же делать? Вечно принимать мочегонное нельзя, эти средства довольно быстро перестают действовать; кровопускания? - бесполезны, потому что вода, основа крови, связана отеками; а лекарства, возбуждающие сердце, могут легко его добить.
Но: на сей раз его слуга перехватил меня у ворот, а был у меня с собою мешок корья. Едва-едва началось движение соков, чуть вспухли почки и тоненькие ветви приняли розоватый оттенок, поэтому нужно было раздевать их и высушивать кожицу именно сейчас.
Я пришел к нему и предложил осмотреть. Он же, не вставая, отказался и приказал мне достать с подоконника берестяной короб. Короб этот был высок, сильно потрепан и испачкан воском и чернилами, а крышка его напоминала крышку гроба. Теофил велел:
- Прочти внимательно и сделай так, чтобы никто этого не видел.
Говорить ему было уже слишком трудно, а прежнее немного навязчивое желание все объяснять еще не вполне его оставило. Но я просто упрятал короб в мешок и жалел тогда, что раздавлю свои корочки-трубочки, размозжу и смешаю все их соки, и сгодятся они после того лишь на ванны; такое - грех перед деревами, их нельзя будет раздевать еще два-три года!
- Иди. Будешь читать - не путай порядок страниц.
Я вернулся к себе, отослал учеников и открыл короб.
В нем лежала большая стопа пронумерованных листов, примерно локоть на пядь размерами. Первый лист был довольно свеж, и значилось на нем только "Правила епископов". Остальные - это свод, собранный лет за двести, разными писцами, дополненный и комментированный многими предшественниками Теофила. Листы были исписаны лишь с одной стороны, а другую оставляли для всяких замечаний. Думается мне, именно из-за комментариев, то озорных, то серьезных, этот документ и относился к категории секретных.
Все врачи, бывшие или нет, умеют много и быстро читать. В стопе было две-три сотни листов, и этого мне хватит примерно на сутки. Я потребовал масляную лампу и воды, отдал служке мешок корья и устроился так, как когда-то готовился к студенческим испытаниям - поудобнее и надолго.
Первая часть "Правил", довольно краткая, касалась религиозных и хозяйственных обязанностей; такие не меняются столетиями:
1. Литургических.
2. Пастырских и миссионерских.
3. Управления жрецами и мастерами.
4. Отношений с главами мастеров и казначейством.
5. Суда - храмового и духовного.
6. Строительства.
7. Защиты территории.
8. Отношений с герцогом и верховным королем (эта главка была выправлена после продажи города купцам).
Этот раздел не комментировали - разве что где-то кто-то что-то помечал.
Второй раздел был новее всех и еще не сведен воедино. Он касался введения культовых новшеств, отношений с паломниками, с их богами, дифференциации ересей, отношений с местными жреческими коллегиями вне храма и с Зеленым Братством. Отдельно - управление Картотекой, Скрипторием, Молитвенной Мельницей, Реликварием, правила сохранения и обновления Мифического Свода (и подчеркнутое требование ориентироваться по крайней мере на два человека-источника по каждому мотиву). Властвовал здесь косой крупный и быстрый почерк; этой же рукою было приписано красным: "Особенно важно исследовать, какому мифу, каким богам предназначен или подвластен правящий епископ - или надлежит ему быть свободным от любых таких влияний и служить, скорее, Храму, а не какому бы то ни было богу? Роза, Жемчужина, Вода - см. Картотека: ЉЉ 356 - 478, 776, 1104". Под этим замечанием было второе, черное: "Выполняю. Первомонета - Реликварий, Љ 2".
Ниже вся страница пустовала, и я рискнул и вписал: "Новый бог освобожден - Картотека, ЉЉ 40185 и 138675".
Кому бы то ни было из высшего клира было запрещено искать и обретать богов - мало ли чего те потребуют от своих Обиталищ? Этот запрет каким-то образом то ли нарушил для себя, то ли разрушил, то ли собирался упразднить вовсе епископ Теофил, он сам паломник. Бога его, правда, никто не знал.
Позавчера еще один его любимец, жрец Автолик, снова принял мирское имя, Вольфганг, и отправился в паломничество. К возвращению его поджидает новое имя - Теофраст. Что ж, будет новая линия пилигримов на епископском престоле, и отмечать их будет знак "Тео-" в начале имени. К чему это приведет? Не мне предсказывать.
Но когда же вернется Вольфганг/Теофраст? И Лес Броселианы, и Сердце Мира выкидывают разные штуки с пространством и временем. Если он не вернулся на следующий день после выхода, можно предполагать, что странствие займет от полугода до года. Может быть, больше.
Третий раздел комментировали больше всего, и он напоминал учебник, исписанный раздраженными школьниками - от скуки и ради мести наставникам. Раздел этот касался образа жизни, предписаний и запретов, предназначенных епископам. Я, врач, просмотрел его сначала бегло - это голод, холод, беспокойство и дискомфорт. Правящий епископ не ограничивается только в воде и в солнечном свете. Кому и зачем это было нужно? Неужто богам, страдающим в мире, попросту из зависти? Или потому, что не могут быть они уверены в собственной власти над человеком, особенно над храмовым князем?
Итак, ограничения сна: полночь - рассвет, положение тела меняется четыре раза за оставшиеся часы независимо от времени года; сон поверхностный: это позволяет ярче видеть и лучше контролировать сновидения, особливо если появятся в их сонме вещие. Приписка, сделанная, видимо, левшой: "Неконтролируемые видения днем; иллюзорная музыка утром. Беспочвенное счастие с утра, подавленность к вечеру. Отсыпаться стоя во время неважных служб - облачение неплохо поддерживает спину".
Ограничения в еде - множество. Разрешены овощи и крупы и при некоторых особенных обстоятельствах молочные продукты. Кудрявый летящий почерк: "На мышиных на харчишках станешь храбрым, аки мышка!" - и рисунок тем же легким пером: зубастая змея; если приглядеться, ее голова - это мышь, а скрученное спиралью туловище - мышиный хвост. Тот, кто писал, разбирался в мышах: если поймать за хвост крысу, та начнет вертеться вокруг своей оси, хвост оборвется, и крыса убежит; мышь в таком случае влезет вверх по собственному хвосту и укусит, чтобы человек ее выронил.
Про доступные всем ветрам неслужебные одеяния и веревочные сандалии зимой и летом замечания были даже не совсем и пристойные. Очень злые. Верно - к холоду и сырости человек никогда полностью не привыкает.
Целомудрие абсолютное, непререкаемое - и несколько очень нудных обрядов на случай возможного осквернения, как телесного, так и мысленного. Никаких комментариев.
Расписания медитаций суточного и годового цикла. Тот же почерк, что и в разделе о Картотеке и Молитвенной Мельнице, но старческий, дрожащей рукою: "Поначалу делает время невесомым; оно становится похоже на длинную нить, смотанную в маленький клубок, и теряет продолжительность. Это вызывает ужас: возможны приступы паники и ухудшение памяти на все прочие события. Имей какие-нибудь собственные долгие практики, деяния или отношения, чтобы противостоять сжатию времени".
Этот раздел плавно перетек в четвертый, когда утвердилась безлунная ночь. Мне, врачу, он был интереснее всего - и страшнее всего. Я отхлебнул воды. Лампу зажег, размялся и устроился еще удобнее. Это глава о побочных эффектах режима и деятельности, о храмовых заболеваниях. А написан он был на примерах самих правящих епископов, коих набралось сорок пять человек.
Итак, что причиняет страдания начинающим?
Пергаментная болезнь кожи с зудящими пятнами на всяких сгибах. Это следствие страха и неуверенности в себе.
Пеллагра, что проявляет себя злобностью, временным или постоянным помутнением рассудка, утолщением и облезанием кожи, проливными поносами.
Малокровие, простое. Малокровие, злокачественное - с лихорадкою, желтухой, слабостью в ногах и увеличением печени. Этим страдают тревожные; те, кто не понимает, какие правила можно и нужно нарушать, а какие - ни в коем случае невозможно; наивность такого рода угрожает смертью. Что ж, вовремя отвыкнуть от тревоги и чрезмерного рвения, обрести хоть какую-то гибкость можно и ценою болезни. Кто-то приписал небрежно - может быть, автор "Мышки": "Под покровом тайны, а лучше всего под одеялом, жрать рыбу и колбасу",
Легкие удары и сердечные приступы. Комментарий - свинцовый грифель, почерк прямой, сильный нажим: "Болезнь трусливых тиранов!"
Бессонница. Переутомление. Частые простуды; фурункулез. Приступы злобности и страхов. Уныние. Судороги и головные боли. Этот период длится года полтора, а потом начинаются непрерывные мучения.
Итак, при очень скудном питании почему-то легко возникает сахарное мочеизнурение, и такой больной на своем посту обречен. Тот же свинцовый грифель: "Так уходят спокойные тираны".
Боли и тугоподвижность суставов и позвоночника, особенно в шее (митры, украшенные многими ликами богов, и маски очень тяжелы), из-за чего со временем ухудшаются зрение и слух. Воспаление и расширение вен в нижней половине тела - чреватое внезапной смертью, когда вдруг оторвется тромб; трофические язвы. Все это - следствия долгой неподвижности и ритуальных неестественных движений.
Болезни желудка и кишечника. Думаю, если бы предшественников Теофила (а теперь и моих) вскрывали, то именно в кишках гнездились бы рассыпные и массивные опухоли, что высасывают из человека жизненные силы, крадут их, чтобы потратить на свой бессмысленный вечный рост.
Воспаления почек, иногда осложненные камнями и кровотечениями, от холода.
Удушающее воспаление бронхов из-за воскурений (то-то будет и мне с моим-то мучным удушьем!). Воспаления гортани и потеря голоса.
Болезни сердца с болями, одышкой и отеками, вплоть до водянки.
Паранойя.
Простая и злокачественная меланхолия.
Одержимость богами и демонами, истинная и ложная.
Дрожащая скованность и слабоумие.
Злоупотребления снотворными и возбуждающими жизненные силы средствами - из-за чего на время приема любого лекарства правящий епископ освобождается от обязанностей, а потом довольно долго восстанавливается и очищается.
Приемы лечения всего этого - не очень эффективные и устаревшие - с поправками на очень строгий повседневный режим.
Когда раздел закончился, я заметил, что уже давно ядовито хихикаю. Понял я, почему за по крайней мере двести лет ни один из епископов, даже самый склочный, развратный и бездарный, не был отравлен - в этом попросту не возникало необходимости. Такого лишали поддержки - и все. Мне, питомцу Салерно, ясно, что этот жизненный стиль смертоносен, что это вольное или подневольное принесение человеческой жертвы, медленное принесение, но кому, чему?
Если жрец из высшего клира доживает до почтенных зрелых лет и вступает в сан, шансы выжить у него все-таки есть - незаурядная выносливость требуется любому жрецу. Правящие епископы изнашиваются в среднем лет за восемь, как и коты Скриптория. Правят долго холерики и особенно сангвиники, жизненных сил им хватает; а мне, эфемеру, в чьем темпераменте преобладает черная желчь, не протянуть здесь более полутора-двух лет. Кроме вечно грозящего удушья (знаю теперь, что причиною ему во многом был страх перед будущей убивающей монотонностью мельницы, а не только мучная пыль), я перенес и вшивую лихорадку - она может вновь проявиться в любой момент, а ее следы - это частые головокружения, в итоге ведущие к удару.
Значит, Теофил решил принести в жертву меня. Ему, умирающему, чье-либо стремление от смерти не кажется таким уж важным и нужным. Кроме того, он - Живой Дом Божий, хочет привести к власти и других таких же, а я, со своим стремлением только к Новому богу? Я прямо запрещаю своим ученикам принимать иных богов. Или же он просто любит меня, считает близким и доверяет моему послушанию? Может быть, сразу все мои предположения верны.
В любом случае, мне придется уступить место Теофрасту, ежели тот останется в живых: мне придется умереть или отречься. Обязательное бичевание мне, отрекшемуся, тоже веку не прибавит.
***
Последний раздел, посвященный наказаниям, очищениям и погребению епископов, я всего лишь просмотрел. Когда перед рассветом завела свою однообразную сердитую песенку трясогузка, я собрал листы и упрятал в короб. С рассветом явился я к Теофилу и короб вернул. Тот все сидел в высоком кресле, глядел на неяркое солнце - и как-то за ночь умудрился не сползти, не осесть.
- Ваше преосвященство, господин мой, я согласен.
- Еще бы ты отказывался! - хрипло и слабо хихикнул умирающий.
- Выбрал имя - или я тебя сам назову?
- Выбрал. Деифоб.
- Ого-го! И свой, и чужой, хитрец!
- Да, - я старался поддержать ритм его шелестящей речи: она слабела, удушье гасило ее; я старался дать ему время отдохнуть.
- Спасибо, друже. Теперь ступай.
- А одышка Ваша?
- Ничего не надо. Ступай же.
***
"Особенно важно исследовать, какому мифу, каким богам предназначен или подвластен правящий епископ...". У жреца нет лица, но у бога - есть.
Я, викарий Деифоб, в бытность свою Гаэтаном, Гаем и Дезидерием, соприкасался с четырьмя богами: в юности охранил меня Локсий, домогался я Нового бога, а служил я как преданный враг мерзостной Пожирательнице Плоти. О четвертом боге я должен рассказать сейчас.
***
В тот год, когда на четыре-пять месяцев во всей Ойкумене приостановились смерти людей, руководители Академии Салерно - Тарквиний, Асканий и отец их Публий Лонгин призвали к работе всех. Повытащили из библиотек почтенных старцев и старушек, что давно уже занимались только учебниками, отряхнули их от книжной пыли и отправили руководить студентами. Нескольких выпускников и молодых преподавателей на год продали в дальние герцогства: господа решили повоевать именно сейчас силами временно бессмертных наемников. А всех более или менее сведущих старших студентов и работящих младших распределили по лечебницам. Боли в мире прибавилось, и нам работы тоже.
Сам я попал в приморское заведение, где оказывали помощь умирающим. Все звали его Дом Ожидания. Помощь там оказывали так - сколько потребуется, облегчали предсмертные страдания и помогали достичь возможно более полной гармонии с покидаемой жизнью; больной соглашался оставить свое тело Академии для исследований. Больных в эти месяцы было очень много, страдали многие невыносимо, врачеватели душ и толкователи снов сами находились на краю отчаяния, лекари - физически вымотаны до предела. Сначала меня приставили приводить в порядок именно их - и вот утром одного августовского дня я был занят тем, что готовил морские теплые ванны для тех, кто заканчивал ночные работы и отправлялся спать.
Дом тихого Ожидания был расположен очень красиво - на невысоком обрыве, заросшем чабрецом и лавандой, над самым морем. Я, северный варвар, так не узнал имен всех растений побережья, различал только лекарственные да ядовитые, а в деревьях и вовсе ориентировался плохо; знал, каковы оливы и кипарисы - тут-то они и росли. День только начинался, он был прозрачен, но не солнечен, чуть ветрен - и это обещало хороший отдых моим коллегам, но и дополнительные боли и страхи некоторым больным.
Я отдал распоряжения ванным служительницам и отправился вверх, по ароматному склону. Возможно, теперь помощь могла понадобиться уже пациентам - так оно и вышло. Управляющий, мой земляк Амбруаз, приказал мне взойти на террасу. Туда вносили как раз новичка. Его легко несли двое наших, а сидел он при этом в довольно массивном открытом паланкине из светлого дерева. Человек этот был острижен по плечи, волосы сваляны в плотные жгуты, борода жидкая и с проседью. Одели его, несмотря на теплое время, в полотняные штаны и куртку, и поверх этого - в короткую шубку из меха каких-то белых очень пушистых лисиц. Он сидел как изваяние божества, не шевелясь, не покачиваясь в ритм ходьбе.
Его отнесли вглубь террасы, чтобы не беспокоили ни ветер, ни солнечные отражения. Амбруаз велел мне раздеть его, а сам в это время мыл и разминал ладони, чтобы не схватить пациента холодной рукой и не причинить лишней боли. Возраст новичка определить оказалось невозможно - ни старческого сухого запаха, ни аромата мужской зрелости - ничего. Выглядел он так, будто внезапно разом постарел и иссох - такой прозрачной стала его кожа, так истончились волоски на теле. И казалось, что кто-то слизнул или высосал весь подкожный и даже костный жир его; чувствовалось, что кости этого пациента стали очень ломкими.
Амбруаз осмотрел его, а я вновь одел и усадил. Пациент не отвечал нам никак; наверное, боль и неудобство стали так привычны ему, что он как бы забыл об их существовании, отрешившись. Вряд ли его мог обеспокоить и свет - обесцвеченные глаза его были затянуты молочными пеленами, как бы инкрустированы перламутром. Он то ли смотрел на море, ожидая солнечного света, то ли отвык пользоваться и глазами.
Амбруаз велел наблюдать и пока не сделал назначений. Следующим днем, очень солнечным, но не жарким, этот пациент сидел все так же, но голова его очень медленно вращалась, подобно цветам, вслед движению светила. Мою тень он почувствовал и сказал:
- Зря я за него держался...
- За что? За кого?
- За имя - я его передал. Мое настоящее имя - Пенкаур Аспатаден.
***
Он так и сидел всю эту осень, полную беспощадного труда, защиты от ужаса и удивления - пока в мир не вернулась смерть и ему не было дано освобождения. Иногда он заговаривал со мною - но все реже и реже, как бы затухая. Да и вряд ли когда-либо его природа была пламенной.
Имя, которое утомило его - Араун.
Как и Сэнмурва с его птицами, этого вольного бога постепенно вытеснили люди. Но не стадами своими, а злаками и овощами. Пенкаур Аспатаден был богом грунтовых вод и дремлющих ростков. Разложение и дальнейшее растворение плоти контролировал не он - ему помогали многочисленные почвенные существа, вплоть до самых малых. Так случилось, что люди пришли от Побережья и на северо-запад, привели стада и, что гораздо хуже, приволокли мотыги и лопаты, а потом и сохи. Терпевший постоянную боль бог сначала сопротивлялся, но потом сдался и ушел на север. Так повторялось много веков, и он уходил все дальше - пока не пришел на берег ледовитого моря, где вода - не в почве, а между камнями и в каменной пыли - превращалась в холодный студень, что дрожит летом под ногами, когда по нему ступаешь. Привычной почвы не было - на тундре все мертвое лежит на поверхности и поедается, а ниже селился непонятный народ кобольдов, духов горных пород, зачатых камнями и от камней. Так жил Пенкаур Аспатаден, связанный в очень тонком слое студенистой воды летом и льда зимой.
Но разложения не было в этом мире льда и моховых губок, то сухих, то мокрых. Оттого-то и был так обрадован Аспатаден Пенкаур, повстречав на дне морском Пожирательницу Плоти.
Когда я однажды склонился к нему, чтобы проверить цвет конъюнктивы (обесцвеченная, как и глаза, она меня пугала), он слабенько схватился за мое плечо; кисть его более всего походила на связку гадательных костей, завернутую в старый пергамент. Он пошевелился тяжело, будто пытался выбраться из-под кучи гравия, и сказал:
- Смотри за меня на море.
- Но...
- Сюда, на поручень.
Я присел.
- Сиди и смотри.
Сначала я видел наше море с оливами и кипарисами на страже. Есть тонкость: если глядеть в блестящую поверхность, исключая любое движение глаз, рано или поздно начинаются видения. Море в этот день было не слишком спокойно, ветер задирал мелкие серебристые волны, и не возникало боли и пятен в глазах.
Я увидел:
Когда весной расцвела тундра и морские льды отступили на север, бывшего бога почв охватило беспокойство. Скованное тело его била дрожь, и он восстал из-под мха и увидел, что тундра ровна, валуны не отбрасывают теней во мхи, что стоит над нею ослепительное солнце, полонившее небеса на все лето. Все на тундре имело ясную форму: иллюзорно-вечную, но чаще - эфемерную. И бога страстно потянуло к морю. В воде, думалось ему, все формы теряются и обретаются заново, и там он может обрести свободу.
Аспатаден Пенкаур сел в кожаную лодочку, затянул ее покрышку вокруг пояса и поплыл к границе льда - ее можно было разглядеть вдали, они чуть ли не мерещилась где-то за горизонтом. Море было спокойно, и лежали на нем местами клочковатые подушки тумана. Когда он попадал в них, то видел преображенный морскими парами солнечный свет, похожий на лимонный сок. Чем дальше он плыл, тем шире становились туманные области, тем причудливее преображались в них солнечные лучи. Вот уже не стало видно ни берега, ни границы вечного льда. Он проплыл еще сколько-то, и тут прекратился штиль, а туман стал подобен опалу, что сберегает внутри золотистый свет.
Пошел в его сторону вал, как будто покатилось под синим атласом гигантское бревно; прокатившись, вал мягко проскользнул под нос его байдары и исчез. Аспатаден Пенкаур телесно почувствовал присутствие женщины вокруг, во всем.
- Госпожа моя! Пойдем со мною. Отвезу тебя на берег, и станешь моей женою!
Нет ответа.
Чуть погодя прокатился второй вал, мощнее первого. В нетерпении почвенный бог отвязал покрышку и встал.
- Госпожа моя!
- Как твое имя?
- Пенкаур Аспатаден!
- Мне не выговорить, - тихо и чувственно засмеялась вода, - Ты Араун, мой Араун!
Третий вал встал стеной и перекрыл опаловый туман. Лодочка перевернулась; рука чуть плотнее воды на мгновение схватила его и дернула вниз. Аспатаден Пенкаур принял одну из исходных форм, стал бесконечной золотой сороконожкой и бросился дальше в глуби, догонять ту, что выпустила его. Он плыл, и это было, наконец, свободное и привычное ему движение - будто звено за звеном разворачивалась плоская цепь герцога.
Так Пенкаур Аспататаден стал супругом Пожирательницы Плоти, так стал Арауном и так теперь вспоминал об этом.
***
Чуть погодя Полипраксия - девушки учатся в Салерно, но их немного, а работают они потом обычно при храмах, принимая обеты жриц - вбежала на террасу:
- Гай, Гай!
- Потише, не мешай ему!
- Гай, тебя срочно ищут... э-э-э... рыцарь и его волк.
- Где?
- Там! - она указала на главное здание.
Потом легко, почти беззвучно слетела по ступеням, на земле приняла чинный вид и небыстрой поступью отправилась по делам.
- Боже, мне надо идти.
Сидящий ничего не ответил, да и не заметил, что слышал меня.
Я как во сне сошел по ступеням - видение морского тумана в моем разуме не завершилось, а дальше брел медленно, ориентируясь на дорожку, посыпанную белой мраморной крошкой, под ногами.
У главного здания, рядом с цветочной грядкой, на белом бортике и вправду сидел рыцарь в белой тунике. У ног его величественно расположился очень плотного сложения волк; он басовито сказал "Гав!" и обернулся серой собакой. Рыцарь же стал Бертраном из Вентадорна. Он был все так же строен и легок, широк в плечах, а длинные ноги его, сидящего, делали немного смешным. Он встал, и я заметил, что под белой туникой поблескивает хорошая длинная кольчуга, а волосы от солнца покрыты полосатым голубым платком, спускающимся углами на плечи, как у древних царей плодородной пустынной реки. Никакого оружия при Бертране не было - его заведено снимать при входе и отдавать на хранение привратницам.
Бертран не смущался, не улыбался, не тревожился - его лицо вообще не изменило выражения какой-то пустой скорби. Глаза его, серовато-голубые, показались мне более светлыми, чем я помнил, какими-то выбеленными, и от морских блесков он прищурился. Глаза его и прежде были слегка выпучены и красноваты, но теперь левый откатывался чуть к виску, а голову он держал так, чтобы правый глаз приходился строго по центру взора
Так он постоял, чуть склонив голову влево, присмотрелся и произнес тихо:
- Друг! Это свой.
Собака все так же сидела, а в ответ на эти слова чуть шевельнула хвостом. Потом Друг обстоятельно поднялся, подошел, обнюхал мои ладони и посмотрел в глаза. Правый был обычным, карим, а левый - молочно-голубоватым. Но видел пес хорошо обоими. Проверив меня, он все так же неспешно вернулся и воссел у ног хозяина.
- Мельник! - заговорил он, - Я должен тебе золотой.
И полез за пояс.
- Не возьму. Отдай лучше казначею, если хочешь нам помочь.
- Точно не возьмешь?
- Нет. И не называй меня Мельником!
- Что ж...
- Чего тебе надо?
- Гаэтан, прости меня!
- Здесь меня зовут Гай. А ты теперь Бертран из Вентадорна?
- Нет!!! Плакса-Бертран, Бертран-Плакальщик! Вентадорна больше нет!
- Чего тебе надо?
- Это я привез Арауна...
- Так что же? Ты хочешь говорить о нем?
- Нет... Не только... Гай!
- Ты был на исповеди в Храме?
- Был, каялся...
- Есть врачеватели душ, некоторые сейчас свободны.
- Мне нужен ты.
Ну не хотел я вспоминать ни о том странствии, ни о мальчишках, ни даже о Новом боге! Я должен был пользовать врачевателей душ и истолкователей сновидений, а также служить глазами Аспатадену Пенкауру, вот и все!
- Бертран, слушай внимательно и уходи. Я не хочу говорить с тобою. Не имею ни желания, ни времени, ни сил.
- Я не уйду! Я выпросил тебя до вечера.
- Злые силы! У кого!
- Такой кудрявый крепыш с толстой шеей.
- Амбруаз! Тогда ничего не поделаешь. Куда пойдем?
- Давай к морю.
Мы пошли, как тогда, и за нами следовал разноглазый пес. Усевшись на камни среди чабреца над морем, мы вроде бы поладили: он стал говорить, а я - слушать. Пес спустился к воде и что-то вынюхивал в кучах водорослей. Когда Бертрану становилось плохо, он возвращался и устраивался у него под ногами, вместо подушки.
***
Все незаметно началось с того, что Бертран нечаянно убил дворовую девку. Он ее просто насиловал после боя, приставив любимый кривой кинжал к горлу - но рука случайно сорвалась, и окончил он совокупление уже с трупом.
В те времена он как подручный братьев воевал с дядюшкой по отцу, его старшим братом, за какие-то прегрешения лишенным майората. Тот, воспользовавшись юностью племянников, нагло захватил Вентадорн. Сначала перевес был на стороне юности - братья были изобретательны, на открытое сражение не нарывались, но очень неплохо воодушевляли местных бедняков и разбойников, а сами запугивали послушных и старались уничтожить или отнять побольше запасов и поубивать дядиных коней. Тогда-то с Бертраном и случилась та оказия.
Хитрый дядя вскоре заручился поддержкой еще нескольких местных баронов и бондов, и они, все вместе, методично прочесали земли. Вентадорн невелик, это всего несколько деревень, а все остальное - поля, болотца да перелески. Скрыться там особенно негде. Предводители разбойников и мятежников были повешены. Трех старших племянников дядя казнил куда более почетно: он насадил их на колья в своей пиршественной зале и заставлял пить и пить за свою победу, пока кто-то из них не захлебнулся красным вином, а кто-то просто не умер от боли - развлечение это продолжалось более суток, и дядюшка сам напился до невменяемости. Бертран, перерезав пьяных стражей, в состоянии какой-то темной и ровной радости прокрался в зал и глубоко ткнул спящего кинжалом в поясницу (все остальное было недоступно, пьяный заполз головою и грудью под тяжеленную лавку и так уснул) - слуги его покинули, не выдержав отвращения. Братья были уже мертвы, и Бертрана это осчастливило - все бароны Вентадорна опасны и коварны, никакого поместья ему бы не досталось, а теперь он остался один! Он прихватил кувшин вина, украл коня, убрался как можно дальше и в безопасном месте сам налакался мертвецки.
Но и герцог Лот Чернокнижник решил воспользоваться моментом. Мелкие бароны, бывшие союзники дяди, так и не смогли поделить деревни. Вся эта кровожадная буйная мелочь уже три поколения раздражала Чернокнижников, и Лот аннексировал не только Вентадорн, но и земли всех этих бывших союзников - сами они были зарезаны людьми Лота на совете, где речь шла как раз о дележе земель.
Возвращаться Бертрану было уже некуда, и он на некоторое время стал странствующим рыцарем. Потом сошелся и с трубадурами: маститые поэты признали его главным образом потому, что он занял пустовавшее место - они сочиняли канцоны и альбы о любви к Прекрасным Дамам, а он - погребальные песни и плачи. К нему доброжелательно присматривались и дали прозвание Скорбный.
Певца смерти и скорби это не радовало. Веселых песен о любви к самовольной разбойничьей войне сейчас, когда Чернокнижники подавляли мятеж еретиков и захватывали все новые мелкие территории, было не нужно. Песни об ужасах войны у Бертрана получались хорошо, но сам он исполнять их не мог - во время пения у него перехватывало горло и при неудаче могло даже стошнить. Поэтому на последнее награбленное он нанял неграмотных жонглеров. Те, беспечные, отправились в Чернокнижное герцогство и там вскоре были повешены по обвинению в измене - простолюдины и даже некоторые рыцари не желали идти в наемники, наслушавшись этих песен.
Когда начался розыск автора крамольных песен, Скорбный Певец под чужим именем нанялся к Уриену Чернокнижнику, брату и сопернику Лота. Они убивали еретиков-пилигримов, принадлежавших Сэнмурву, но об этом Бертран говорил мало и глухо.
Когда свара чуть затихла, он решил отдохнуть и предаться любовной поэзии. Но: нет акта телесной любви - нет ни канцоны, ни альбы. Петь о любовном ожидании - то же самое, надо хотя бы предвкушать, что Дама сменит наконец положенную ей холодность на милость. А Бертран, еще не понимая, в чем дело, так насладился конвульсиями девки, что теперь попросту боялся прикончить Даму - тогда ему казалось, что его голова вот-вот оторвется, вознесется в небеса и распустится там черной розой, вспыхнет звездою; никакая обычная любовь, конечно, не шла в сравнение с этими исключительными переживаниями.
Поэтому Бертран жил в воздержании, вел себя как образец куртуазии, но дамы оставались недовольны. Да и песни у него получались посредственные, сделанные по чужим образцам.
И, наконец, он влюбился. По песням и сказаниям стало ему известно, что за морем живет дивно прекрасная и мудрая принцесса с кожей черной, как эбеновое дерево, и блестящей, как позолота парадного доспеха. Она тоже прослышала о нем и послала в знак благосклонности тот самый древний головной платок, который он носит сейчас как реликвию. Тогда он отправился к ней, но в пути заболел вшивой лихорадкой, надолго слег, а она не дождалась и стала второй женой местного черного царя.
Скорбный Певец вернулся ни с чем и отправился к матери.
***
Госпожа Лаура еще до захвата Вентадорна, лишь овдовев, оставила земли мужа сыновьям, а сама с дружиной и слугами уехала в заброшенный замок, некогда принадлежавший ее родителям, и навсегда поселилась там. У Бертранова дядюшки руки не дошли насильно взять ее в жены, но она была готова к такому, поэтому небольшая дружина процветала за счет ее приданого, а на замок и поместье почти не оставалось средств.
На вечерней июльской заре Бертран разыскал наконец маленький замок из белого камня. Привратник спокойно пропустил его, покосился на пса, передал вороного коня дружиннику и извинился - госпожа, мол, вернется лишь затемно, надо будет подождать. Еще один воин проводил молодого господина в залу и удалился, а Бертран прилег на лавку у стены.
Зал был невелик, как и весь замок. Очаг был давно вычищен, въевшимся в стены подгоревшим жиром и не пахло - тут давно уже не пировали. Зато пахло лавандой и мятой - пучки этих трав висели везде, специально для них были протянуты веревки, привязаны к ныне пустым держателям факелов в виде орлиных лап. Но в зале были окна, узкие, сквозные, поэтому света и воздуха хватало. Бертран лежал и думал - а для чего же он сюда пришел?
Мать вернулась очень скоро. Она, маленькая и худая, несла на себе целый стог травы, цветущей розовым, та пахла пряно и опьяняюще. За нею семенила молоденькая девка и тащила на спине такой же стог длинных толстых стеблей с круглыми желтыми соцветиями.
- Это багульник и пижма, - сонно сказал я, - Они ядовиты. Они ходили на болото...
- Да. Не знаю уж, кого она хотела отравить - блох, наверное. Их там много.
Мать сбросила свой стог на руки служанке и знаком отослала ее в угол зала. Та устроилась на полу и начала связывать стебли в тонкие пучки и обрезать лишние концы.
Бертран сидел и смотрел, у него разбаливалась голова. Госпожа Лаура хлопнула в ладоши, но эха в зале не было, ему мешали сухие травы.
- Мать, зачем тебе столько?
- Пригодятся.
- Ты ведьма? Отравительница?
- Все может быть. Не говори глупостей.
Вошли два пажа, придвинули к Бертрану старый стол-козлы. Девушка в нищенской рубахе принесла хлеб, сыр и пиво. Потом принесла табуретку для госпожи Лауры и остановилась, ожидая новых приказаний.
- Хочешь кашу из прошлогодней тыквы?
- Давай.
Девка ушла и вернулась с большой миской холодной каши, а голова Бертрана опять, казалось, была готова расцвести.
- Что ты?
- Голова болит.
- Это багульник, ничего страшного. Бертран, ты зачем пришел?
- Ну, может быть, тебе нужна защита?
- Нужна, но не твоя. Все остальные уже мертвы, а твой дядя Пейре жив!
- Как?!
- Ты его ранил, и он как-то выжил. Теперь беги, если не смог сделать дело!
- А ты?
- Что я? Я выйду за него замуж, если он пообещает оставить в покое моих людей и мою землю.
- Но он...
- Он не сможет меня убить. Вспомни о травах.
Когда мать была молодой, а Бертран - младенцем, ему казалось: с такими тонкими белыми руками, с такими золотыми волосами она не может не быть богиней. Ему казалось, синие очи ее окрашены небом, и она просто хранит свой секрет, притворяясь человеком. А теперь он вяло глотал слизкую кашу, вяло записал кислым пивом; она чуть сгорбилась и совсем поседела.
Внезапно госпожа Лаура разозлилась:
- Знаешь, сынок, все де Вентадорны живут на грани безумия, поэтому все они стремятся к образованию, чтобы хоть выглядеть здоровыми. Это надоедает.
- Но почему тогда....
- Сейчас неважно. У меня был выбор - выходить за Пейре, он должен был жениться на мне по старшинству, или же за Сезаре. Я выбрала не Пейре - тот кровожаден, похотлив и безумен, но он выбрал меня. Сезаре был умнее вас всех - безумие в нем было, но он знал, когда это надо пускать в ход, а когда попридержать; ты подобного не унаследовал! Ты, сынок, похож не на отца, а на его брата, как если бы Пейре умом и духом участвовал в зачатии, и это отвратительно. Я так хотела, чтобы ты стал жрецом, и разум твой оставался бы в порядке. Но ты выбрал судьбу. Что ж... Сезаре умер, а Пейре остается.
- Ты его любишь?!
- Не твое дело, сын.
- Мне уходить?
- Да. Утром.
***
- Не сердись. Возьми хоть какое-нибудь оружие.
Бертран взял себе только отцовский длинный меч, но отправился не в войско, а на северо-восток, в Храм.
Там ему потребовалось переосвящение кинжала - это если оружие было виновато во втором убийстве, а не он сам. Это его успокоило, но полностью не помогло. Тогда он решился на годичное покаяние; не удалось и оно: ключевое яркое воспоминание о возносящейся голове так и не удалось смягчить, сделать обыкновенным и привязать к прошлому. Вечного настоящего оно покидать не желало.
Убийцы платят за покаяние работой - но что делать с рыцарем, которому нельзя убивать и который не умеет трудиться и служить иначе? Попробовали назначить его конюхом - но спесь не позволила Бертрану выдержать там больше двух месяцев. И тогда вспомнили о его школьных успехах и отправили в Скрипторий, младшим переписчиком. Там он прижился.
Один предшественник Теофила, Акакий, решил было изменить систему кодирования документов. Меркурий Донат не смел и надеяться, что историй будет так много, и поэтому решил, что нумерация будет сквозная, просто по порядку поступления. Но теперь нужно было учитывать и год получения документа, и его тему. Акакию понадобились переписчики; но, смею заметить, с этой задачей он не справился, стал необходим огромный "переходный" каталог, и Скрипторий по-прежнему работает по старинке.
Бертран Скорбный Певец во всем этом участвовал наравне с храмовыми писцами. Как-то раз попался ему документ Љ 1104 - "Отчет купца о поиске Жемчужины". О королевстве Пуйхла и его наследнике Гвинхвеваре он до сих пор ничего не знал. Гвинхвевар - означает "Бледная Тень". А кто у нас Бледная Тень - конечно же, Мельник Гаэтан, Мучной Червь. Где Мельник - там и разлученные Бертраном близнецы, Косынка и Сумочка. Тут-то и обуял Рыцаренка холодный ужас - но зато и воспоминание о насилии над умирающей наконец-то перестало тайно радовать. Он решил, что покаяние теперь закончено, и отправился по реке на север, когда пришла очередная весна.
- А для чего ты пошел туда?
- Хотел найти Косынку и девушку через Пуйхла и выпросить прощение. Если простят, вернуться в Храм и стать жрецом, как хотела моя мать - если мои преступления не помешают. Если, если, везде эти "если"...
- Понятно.
- Пока тебе ничего не понятно, друже.
***
Бертран как-то очень быстро попал на северо-восток - или речь шла уже о следующем годе? Может быть, и так. В сезон открытой воды он нашел себе опасный транспорт - продал коня, купил копье, лук и секиру и оказался среди купцов-разбойников. Эти говорили на каком-то из германских языков, но не на том, что изучали в своем замке бароны Вентадорна. Скорбный Певец им понравился; но традиции стихосложения у них были иными, куда более сложными: в ходу были короткие прославления или позорницы, сделанные стихами, в которых созвучны были начальные и некоторые другие согласные, а также песни на незнакомые мифические темы. Германцы убедились, что как поэты все они куда лучше приблудного певца и терпели его за красивую музыку баллад и скорбных песен. Им понравился и пес - слушался он отлично, в боях храбро нападал, а на покое сторожил ладью.
Ладья была прекрасна - узкая, быстрая, с полосатым парусом, веслами и головой морского змея на носу. Голову эту регулярно обмазывали человеческой кровью, добытой в бою. Эти купцы-разбойники были небогаты, шли с юга с выручкой после продажи мехов и собирались заняться делами на северном побережье, а пока что брать все, что под руку попадается, вниз по течению реки. Попадались в основном деревни и, соответственно, пища. Германцы обещали, что на настоящем севере будут и меха, и тюленьи кожи, и светильный жир; а пока надо брать еду, пугать местное население и этим ограничиваться - рабов и коней здесь не продашь, на севере - возможно, но везти их куда-то далеко и все время кормить смысла нет.
Как воин Бертран оказался полезен, руководил умно. Но предпочитал использовать меч, более легкий и послушный, чем оружие людей весла. Сами германцы вовсю махали своими тяжеленными секирами, а мечи носили у поясов в основном ради устрашения простецов и для жертвоприношений. Темный экстаз Бертрана изменил направленность и давал о себе знать только в редких боях с настоящими противниками, такими же речными бродягами; если затевалась резня среди деревенских, он действовал деловито и холодно, как баба, что режет на обед очередную курицу. На изнасилования он все еще не решался - уходил, чтоб не видеть, когда начиналось такое веселье. А добровольно женщины с разбойниками не оставались, да и проверять снова, взлетит ли в небо его голова, он не собирался.
На побережье все было другое, счастливое - редкие большие города, а вокруг - выселки, фактории, склады с мехами да моржовым зубом. Кое-что из награбленного менялось в других городах на золото, чтобы не занимало места. Ладья - не ларь, перегрузишь - и конец тебе и всему твоему добру.
Когда, по прикидкам "людей весла", вот-вот должны были бы стать льды, Скорбный Певец решил расстаться с новыми соратниками. Те, довольные, отправлялись к женам на запад, а он - дальше на северо-восток.
- Мы туда не пойдем, - сказал хозяин ладьи, - Там Хелль.
- Что такое Хелль?
- И "что", и "Кто". Это хозяйка Преисподней и сама Преисподняя. Если мы попадем туда, то никогда нам не пировать в залах Валгаллы, не сражаться бок о бок с небесным воинством.
- Ее-то мне и надо!
- Зачем?!
- Вот возьму у нее должок - или убью, - глуповато хихикнул Бертран.
- Ты - сумасшедший! - захохотал владелец ладьи, захлопал рукавицами; отсмеявшись, он подарил бывшему своему воину какой-то золотой амулет-глаз, и Бертран вскоре его использовал.
***
В последнем городке Бертран купил короткие лыжи, подбитые мехом, легкие саночки, мягкий скорострельный лук, меховую палатку и теплую одежду. Севернее, сказали ему, живут люди маленького роста, темноглазые. Ничего, кроме оленей, у них нет, ценность денег они не понимают. Но и убивать их просто так нельзя: среди малорослых очень много сильных колдунов и особенно ведьм, которые умеют портить погоду. Пробраться сквозь их земли можно только зимой, когда замерзают обширные болота. А на самом берегу живут охотники на тюленей; про этих почти ничего не известно, они отлично воюют, никого к себе не пускают, постоянно грабят оленных людишек, а товары для торга (кожи морского зверя и рыбий зуб) просто оставляют в условленных местах, а потом забирают плату - железо и медь. Ездят эти люди на собаках, "вот таких, как у тебя, странник".
Кстати, а зачем молодой воин следует под зиму на самый север?
- Кое-что разведать для моего отца.
- Тогда поостерегись - тут много таких желающих.
- Меня интересуют не оленные людишки и не морские охотники. Я хочу кое-что уладить с королем Пуйхлом.
- Так твой отец занимается рудами и самоцветами, верно?
- Не только.
- Ну, - купец почесал в бороде, - это трудно. Говорят, Пуйхл бессмертен, и поэтому ему мало что и нужно. Говорят, ему нужны рабы, мореходы и плотники, а также корабельный лес. У твоего отца есть такое?