Семкова Мария Петровна : другие произведения.

7 Заклинатели

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   Жил-был в землях германцев, в тех горах, что именуются Чернолесьем, очень разветвленный клан, лишенный постоянного имени и земель. Мужчины вырастали и делались либо старьевщиками, либо мелочными торговцами, а женщины чаще всего уходили в таборы и становились там, как и большинство кровных цыганок, преданными и умными женами. С кочевым этим родом, чьи кибитки прибыли в предгорья давным-давно откуда-то с юго-востока, местные бауэры и охотники старались иметь дело лишь по необходимости: говорят, причиною кочевья барахольщиков было какое-то большое преследование за ересь. И правда - имен родов и клана у этих людей нет, пусть они и разговаривают уже на германских наречиях, роднятся они только с цыганами, а богобоязненны так... Богобоязненны настолько, что любых богов и богинь стараются избегать, подношений не дают и от храмов держатся подальше. Изредка проявляют почтение к Гермесу-Меркурию, мастеру путей, к его знакам перекрестков, да и то по великой нужде - а в этом никакой заслуги нет. Не колдуют и младенцев в жертву не приносят, и слава богам!
   А еще люди этого бедного рода легко продают лишних детей в рабство. Нет у них понятия о старшинстве: кто недостаточно вынослив, пронырлив и речист, тот и лишний. Если надвигается нищета, мальчиков кастрируют и продают куда дороже, чаще всего храмам.
  

***

   Так поступили и с Герхардтом Шванком, когда-то старшим сыном старьевщика, а ныне славным жонглером и шутом.
   Отец принял решение - довольно быстро, надо сказать - поколотил мать и призвал цыганского коновала. Дядя крепко ухватил мальчишку, быстро перевернул и прижал к груди. Детские штаны делаются с огромной дырой на заду, её еле прикрывает широкий лоскут, поэтому раздевать сопляка не пришлось. Цыган стремительно сделал что-то лязгнувшими щипцами и огнем, и Герхардт лишился сознания. Через неделю ему стало лучше, и он попробовал ходить. Мальчик был все-таки уже не младенец - догадывался, чего его лишили. Поэтому он обиделся раз и навсегда, а раз так, то без сопротивления и протестов дал продать себя маленькому храму. Служили там одной из чужеземных богинь плодородия, все постоянные жрецы были оскоплены, а нужен им был всего лишь певец. В таком окружении Гебхардту до поры до времени стыдно не было. Но когда речь зашла об обязательной для всех юношей храма проституции, он сбежал - не мог позволять, чтобы ему снова и снова причиняли боль.
   После побега он продался бродячему театру. Юноша располагал чарующим голосом - был ли то регистр флейты для храмовых песнопений, высокий выносливый фальцет для баллад или же визги и скрипы уличных комедий - всегда слушатель, особенно если это толпа, бывал привлечен, затянут и окован; они чаще всего хохотали, но могли и заплакать.
   Но время шло, и оказалось, что молодой артист недостаточно красив - нет, невозможно безобразен для лакомых женских ролей. Какой должна быть красавица? Златокудрой - пусть у Гебхардта вечно растрепанные русые волосы, пусть - для этого есть парики. Но куда девать маленькие глазки неопределенного зеленоватого оттенка, если у красавиц - огромные, широко расставленные, голубые блестящие очи? Что делать с невысоким ростом? Вставать на котурны? Но красавица должна быть статной, а не круглой и в толстых складках на талии. Что поделать - для кастрата были возможны роли комических старух и иногда смешных простаков, но и здесь имелось четыре претендента, вредных, склочных, с умением и радостью действующих через постель. Гебхардт несколько лет не решался уйти, пел за гроши за сценой, а в конце концов рассорился с директором этого балагана, взял лютню, бубен, волынку и деньги (не только свои) и ночью после общей пьянки сбежал.
   В ближайшем крупном городе он заплатил цеху комедиантов и тут же купил всем известный наряд шута. В той местности, во владениях герцогов-Чернокнижников, это короткий плащ в большую красно-зеленую клетку и занятную шерстяную шапочку: такие вяжут из толстой шерсти по северному образцу: она украшена грубо-яркими звездчатыми узорами, отмечена кисточкой с бубенцами на темени, толстыми косичками на едва намеченных ушках; шуты пришивают к ее вискам по паре легких колокольчиков. В других местах шуты одеваются иначе - но типы шутовских одежд узнаваемы, и одинокие бродячие комедианты неплохо осведомлены друг о друге. Знают шутовское платье и разбойники, по возможности не трогают людей в такой одежде; могут и в гости пригласить, но это, конечно, невыгодно и опасно.
   Из семейства старьевщиков, храма плодородия и бродячего театра наш жонглер вынес вот что: некастрированные люди - это еще хуже кошек и котов: долгий безумный гон у них можно спровоцировать очень простым, кратким и слабым воздействием, а потом они начинают вести себя весьма потешно. Гебхардт завел себе собственный театрик в заплечном мешке, это были куклы-рукавицы с большими нелепыми головами, которых он частью заказывал, а частью вязал сам. Куклы эти отличались от привычных - это были не сказочные герои, а самые обыкновенные современные люди; правда, для самого кукловода как раз обычные людишки и были героями никогда не исчерпывающей себя примитивной, скучной и странной сказки. Он придумывал коротенькие пьески, в которых эти вязаные и сшитые карликовые люди сами загоняли в себя в идиотские положения, и лишь единицам удавалось как-то выпутаться. Особенно хорошо ему удавались истории о плотской любви и ее последствиях; он удивлялся, что находит в этом с некастратами общий язык - он не знал, но дело было в том, что его "грязный" юмор ничем не отличался от юмора ребенка: ребенок шутит о любви испуганно, примитивно, тревожно, громоздит Оссу на Пелион и приправляет это такими дозами насилия, от которых взрослому стало бы стыдно и дурно. А вот Гебхардт не смущался нимало, а его зрители расслаблялись. Сочинял он и острые политические пьески, за которые его одно время звали Осой. Но это прозвище не прижилось; детские провокации и западающий в душу голос делали его непристойные представления единственными в своем роде, и он стал довольно широко известен под именем Гебхардта Шванка.
   Тут проявился и второй дар этого удачника: он-то считал, что обязан успехом тому, что сам умеет испытывать лишь обиду, злость и страх, а также чувствует почти физическую потребность в мести. Люди же, дурашки, не в состоянии понять, когда их осмеивают слишком нагло, и им срочно нужно направить это несостоявшееся понимание на кого-то другого. Чтож, путь так, но такова лишь половина причины. Вторая половина заключалась вот в чем: никто из зрителей почему-то не видел, что речь в дурацких пьесках идет именно о нем - а обязательно о соседе, начальнике или подчиненном. Боги знают, почему это оказалось так - может быть, именно пол и его незабытое отсутствие мешало зрителю на время слиться с актером; толпа воспринимала круглое мягкое тельце и морщинистое круглое личико с глазами у самого носа, напоминающее то опасного ленивого кота, то свинку, то младенца, такими же чуждыми, как тело и лицо обученной бесхвостой обезьяны...
   Как бы то ни было, два дара вели Гебхардта Шванка через время и чужие владения, и, когда ему подступало к тридцати, он пришел в столицу Чернокнижников.
   Там Лот и Уриенс чуть не приказали его высечь, увидев одно из самых невинных представлений. Шванк на этот раз смеялся над модной в герцогстве тягой к легкой и необязывающей образованности. Главный герой, знатный рыцарь, лежа в постели с дамой, одним пальчиком прикасаясь к ее прелестной шейке, слушал стихи, что она читала ему - все то же нудное повествование об осаде и восстановлении Трои. Дама же чуть заметно шарила под одеялом. При этом рыцарь исподтишка взглядывал на толстую горничную, что сновала туда-сюда, а его дама косилась аж на рыцарского коня. Вот и все. Толпа, состоявшая из мелких придворных и дворцовой челяди, ржет, все как всегда.
   Лот и Уриенс сначала рассвирепели и тихо схватили комедианта спустя несколько часов после представления, чтобы не срамиться перед толпою. Он смеялся - хоть кто-то наконец-то понял, что потешается кастрат именно над ними, полноценными. В итоге расхохотались и сиятельные братья. Наградив жонглера двумя монетами серебра, они подарили его отцу, и с тех пор Гебхардт Шванк стал личным шутом герцога Гавейна.
   Сложилось так, что шут выходил в город и предместья. Он давал представления там, а потом возвращался и показывал герцогу иные представления, совсем другого свойства. На первый взгляд казалось, что жонглер служит кем-то вроде каменной стены в столице потомков Энея - на стене писали новости, в том числе и правительственные, и в конце концов воздвигли для этой цели очень длинный невысокий шлифованный белый камень на центральной площади. Но вести о подданных - не все, далеко не все. Вдобавок к своим куклам-рукавицам личный шут связал еще одну армию карликов: эти новые куколки надевались на пальцы. Он шевелил облаченными пальцами перед Гавейном, тот склонялся к ним, и никто во всем дворце не слышал, о чем же переговариваются-танцуют герцог и его шут. Часто сам Гавейн надевал пальчиковые куклы. Как правило, это были два принца и три Зеленых Королевы - теща, жена и дочь. Новый шут, правда, никого не обидел, герцог продолжал быть милостивым, и поэтому Гебхардта, насторожась все-таки, не трогали.

***

   Началось с того, что старый, но не бессмертный Гавейн слег. Сначала он потерял способность двигаться, затем - речь. Стало непонятно, слышит ли он, видит ли? Уриенс в это время пытался поставить на место еретиков, а Лот закупал оружие.
   Сейчас Гавейн, чье могучее тело составлено как будто из камней, а лицо - из каменных брусков, темный, как медведь, и с такими же маленькими глазками, лежит, весь в белом, бритый и остриженный, укрытый черным собольим плащом почти до самых подмышек, и плащ не смят.
   В ногах его сидит любимый шут, тихонько пощипывает струны арфы и поет в регистре флейты, голосом, достойным сирен, "Песню о вечерних сумерках":
   - Наступают сумерки, все идут на покой.
   Солнце не остановится ни для кого из нас.
   Огромная рыба охотится в большой реке,
   Но она нам пока не страшна:
   Мы пребываем на суше.
   Темные глаза Гавейна уходят то влево, то вправо, как во сне, и на руки шута он не смотрит.
  
   Шут успел допеть свою погребальную колыбельную, и лишь тогда высокий порог раскрытых дверей переступили три лесных королевы, все враз. Та, что в центре, одетая в белое (знак сурового траура, который когда-то будет окончен во имя нового), голубоглазая и златокудрая, легонько стукнула певца по плечу:
   - Уходи, друг Гавейна!
   Шут поспешно вскочил и, даже сейчас, смешно поклонился:
   - Но, госпожа Броселиана...
   - Это бодрствующая кома, - матерински улыбнулась она, - он видит и слышит, но не может ответить. Ты мешаешь ему своим присутствием.
   - Но, Ваше Величество...
   - Мы отправим его в низовья реки, на остров Авалон. Там сестры-целительницы подарят ему сон без сновидений - кто знает, может быть, и бессмертие до какого-то предела... А мы сейчас попробуем исцелить его сны, и ты нам здесь не нужен.
   Шут промолчал, поморгал. Королева, стоявшая слева, одетая в бархатную зелень, уже готовая к беременности и браку, нетерпеливо притопнула:
   - Гебхардт, тебе нужно объяснять?! Скоро начнется война. Мы унесем город в леса, погибнет много народу...
   - Тише, Моргауза! - прикрикнула королева в черно-лиловом, выбранном в знак бессрочного траура, - Шута это не касается.
   - Артес, Моргауза, не ссорьтесь, - прошептала Броселиана, - Ему может быть больно.
   И тогда Артес склонилась к ложу и долго целовала мужа в лоб. Его глаза двигались все так же, вправо и влево. "А выглядит она старше матери, - подумал шут, - вот и морщинки, и седина...".
   Гебхардт Шванк тихо заплакал и вышел.

***

   Началось и с другого события. Где-то у границ Леса Броселианы жила-была одна старушка. Сыновья ее подались в рыбаки, дочери вышли замуж. А потом разъехались кто куда и внуки. Вскоре и старика на охоте задрал медведь. Стало старухе скучно и одиноко. Все ей хотелось заполучить себе кого-нибудь такого, кто не покинет ее до самой смерти. Летом, не получив никаких новых вестей от почти пожилых детей и повзрослевших внуков, она завязала все свои деньги в угол платка, заколотила дверь хижины доскою, отвела козу за три мили к соседям и ушла.
   Через некоторое время она оказалась в городе и, поговорив со встречными, пришла в Храм.
   Молитвенная Мельница выкинула ей единственную карту - изображение Великой Матери, что сначала распадается на части, а потом высиживает их, и они вырастают, становятся самостоятельными. Старуха не умела читать, поэтому никаких справок не запросила, в Библиотеке и Скриптории не побывала. Черное Зеркало у входа не произвело на эту новую паломницу никакого впечатления. Все было на редкость в порядке - так посчитал дежурный жрец, Филипп.
   Старушка отправилась на конюшню, развязала свой узелок и купила крепкого белого осла с черным крестом на спине и получила веревочную уздечку в придачу. Она знала, что справиться с ослом не так-то просто - всю жизнь проходила пешком... Но сейчас пройти к Сердцу Мира, опираясь на клюку? Вот она и решила - куплю-ка себе осла, а по пути уж сумею с ним договориться. Да и если ни один из богов не изберет ее, осел-то останется, а живут ослы долго, и обращаться с ними надо умно...
   Так что новая паломница с помощью служки взгромоздилась на осла и уехала, откуда пришла.
  
   До Сердца Мира она добралась в тот же день, совершенно без помощи и без приключений.
   Склонившись к тихой воде, она не увидела своего отражения. Преклонив колени, она почувствовала радость толпы существ и поняла: это - ее радость. В радости она испила воды и ощутила любовь. Кто-то внутри, радостный ребенок, любит ее, и она ощутила - это она сама. И она любит того, кого приняла. Ощутив это, она освободилась, а принятый ею начал расти - легко, быстро и совсем безболезненно, не так, как в утробе вырастают человеческие дети.
   Старушка помедлила у воды - не произойдет ли еще чего. Но, когда на поверхности проступило ее отражение, оно показалось ей чуждым. Она встревожилась и заспешила.
   С трудом взобравшись на осла (очень, кстати, смирного и понятливого), она тронулась в обратный путь, надеясь вернуться в Храм засветло и привычно поглядывая на небо - совсем легкие и редкие облачка дождя до ночи не предвещали.
   Ее тревога каким-то образом передалась и белому ослу. Старушка надеялась как-то из этой тревоги выехать, и осел торопился. Радость никуда не уходила, но казалась то ли опасной, то ли привлекающей опасность. Если б бог был младенцем, то он уже встал бы на ножки и уперся ручками и головой в стенки ее тела. А какова была угроза и кому? Это не так важно, и старушка старалась уйти к Храму как можно быстрее. Бог радовался и прыгал, а паломница его берегла, и он не мешал ей. Тот, кто почуял их у моря, разинул челюсти, как лепестки цветка; может быть, он был подобьем змеи.
   Осел сделал прыжок, не заметив препятствия. Старушка ударилась головой о низкую толстую ветвь какого-то незнакомого дерева, не такую гибкую и упругую, как еловые лапы. Ее сбросило с ослиной спины, и она сильно ударилась затылком о корень. Вспыхнул какой-то круглый ослепительно белый свет, и маленький бог, с которым она так и не успела познакомиться, свернулся в шарик, потом - в точку. Челюсти раскрылись еще шире, а змея натянула свои челюсти и на божественного младенца, и на голову его хранительницы.
  
   Придя в себя, вдова охотника кое-как взобралась на осла и надежно привязала себя к этой спине с крестом, скрутив складки нескольких юбок. Змей все глотал и глотал ее, проталкивал все глубже, а нежная радость бога удалялась. Осел знал дорогу в Храм, и старушке нужно было заниматься только богом. Но, как она его ни звала, он исчезал, и, похоже, змее это очень нравилось. Вероятно, она заглатывала в первую очередь его и напряженно, бодро наслаждалась... А старушка оказалась чем-то вроде перца, когда его фаршируют жирной бараниной.
  
   У Храма сидел Филипп, чье дежурство только что окончилось. По предписанию, он созерцал закат. Приняв осла с беспокойной ношей, он записал показания умирающей - но старая успела рассказать о черной змее и совсем лишилась сознания и в таком состоянии умерла. Белый осел вернулся в Храм - деньги вдовы охотника, значит, оказались пожертвованием. И покойницу, не скупясь и не роскошествуя, похоронили так, как хоронят привратниц, уборщиц, служанок и поварих.
   Ни Филипп, ни его начальник так и не решили, приняла ли старая паломница кого-то из богов - и, если да, кем он был и погиб ли?

***

   Тем временем Шванк наметил, куда ему податься. Один из новеньких герцогов карал еретиков на севере, другой собирал войска южнее и западнее. Открывался путь на восток. Чтобы не рисковать излишне, Шванк в толпе беженцев пересек реку на пароме, прошел восточнее по селениям и круто свернул на юг, к границам владений королев Броселианы и Аннуин.
   И далее, углубившись в леса, он ступал недалеко от этой зыбкой незримой линии, которая легла ныне именно тут. Но жонглер был осторожен и в богатые неожиданными шуточками божеств владения Аннуин не лез. Если Лес сейчас охватывал и уносил с собою столичный город, то здесь этого было не видно...
   Так он и шел, быстро, ни с кем не встречаясь, никого не заметив, незримо сопровождаемый двумя-тремя из зеленых рыцарей. Сыт бывал мелким собирательством и рыбной ловлей - у жонглеров крючки и леса всегда при себе. Иногда ему перепадали и деликатесы вроде сонь и жирных полевок на палочке. Рыцари были не против, пасли его незаметно и, как он чувствовал, расслабленно и не слишком внимательно. Было ему в ту пору уже очень сильно за тридцать.
  
   Спустя дни или недели поредел Лес. Так напоминают о себе земли, выделанные человеком. Недавно тут паслись стада, и травы все еще были низки (хорошо, негде прятаться змеям), а древостой замещала молодая лиственная поросль - просто щетка прутьев. прячущая топкие лужи, и двигаться стало не слишком удобно. Отступив в дубовые, светлые владения Аннуин, отставной шут зашел чуть южнее, чем следовало.
   Когда затрещала одна из сорок, ему пришла в голову на редкость удачная мысль.
   "А зачем я иду на восток? Потому, что нельзя оставаться на западе, так. Но тогда надо бы... Да... Нужно уйти в Леса Востока, в мир иной. Там насмотреться чудес, набраться сказочных сюжетов... И тогда можно выбросить шапку и клетчатый плащ, можно навсегда вернуться в чернолесье..."
   И Гебхардт Шванн представил себе, как ступает он по горам, усыпанным ржавой хвоей, как дышит сосновым воздухом, как сидит и сказывает, одетый в черное, у вечерних очагов; дети засасывают пальцы и даже кулаки, толстые бауэры разевают рты, смеются охотники... И сыплются в рот растолстевшему Шванку куски пирогов и сардельки, текут потоками сливки и пиво. Есть у Шванка свой маленький теплы домик...
   Тут сорока застрекотала еще тревожнее, и сказитель пришел в себя. Он еще раз выбрал идти к востоку, и вскоре дубы сменились сначала липами, затем - березами. Потом проявилась широкая тропа и вывела его к лугу.
   Он знал: здесь начинаются странные земли. Когда-то в этих местах было большое озеро, принимавшее две реки, а может, и больше. Теперь оно пересохло - остались большие площади утрамбованных когда-то водою илов и глин, а среди них - источники целебных вод, ручьи, речки, длинные озерца и гривы меж ними. Много болот, больших и малых. Это три или четыре дня пути, а живет ли здесь народ, кроме охотников на водяную дичь? Немного дальше будут горы. Там живут крестьяне, приветливые и гордые. Можно просто играть им музыку и показывать кукольные пантомимы. А за горами начнется великий восточный Лес, темный, хвойный, страшноватый, где правят иные лесные девы.
   А если уйти на юг и идти долго, то будет горный проход на родину предков, на побережье. Говорят, там из розовых лепестков давят масло, а плоды дикой розы возами везут на север как лекарство - такое множество всяких роз, да и иных растений, матерей аромата, превеликое множество на каменном побережье. Но кто его, Шванка, ждет у теплого моря?
  
   Гебхардт Шванк рассеянно постоял, доедая горсть каких-то съедобных листьев. Он слышал, вдалеке хрустнула ветка, затем другая. Это его незваная свита торопилась вернуться к себе, в Броселиану, давала опасным поданным Аннуин понять, что уже уходит. Если захочет зеленый рыцарь, он может пройти без шума и можжевеловый бурелом. Слышал Гебхардт Шванк не так уж хорошо - он не снимал своей звенящей шапки; в лесу это глупо, но шут попросту позабыл о своем уборе - или не снял по привычке, потому что шутов не обижают в пути.
   Пел один известный трубадур, что сумерки спускаются с неба. Это не так, думал Гебхардт Шванк. Свет небес есть всегда, он чуть слепит и в самую темную ночь. А серые сумерки подымаются из земли, как сейчас. Они вот-вот обволокут этот лес. Тени лежали, отливали синью и чуть лиловым, длинные, переломанные на месте бывших ручьев, что лизали странные земли весною. Но соловьи уже поют - сразу трое, потом четверо, громко и нервно. Значит, они еще не женаты, занимают места в кустах. Но почему же так поздно, почему они еще не ...
   И вдруг из тени сбоку шагнул человек.
   - Эй, Гебхардт Шванк! - бас его был тяжел, но не скрипуч, это мог быть певец, что исполняет в храмах партии подземных божеств.
   Жонглер медленно обернулся. Человек сделал три шага и неожиданно заступил ему путь.
  
   На человеке синий длинный плащ певца, арфа за плечом. Это понятно. Но на лицо - а он высок, гибок и, видимо, очень подвижен - падает тень широченных полей шляпы, сделанной из соломки. Виден только рот - как у маски актера, переломленный посередине, с резко поднятыми острыми уголками, с треугольным выступом длинной верхней губы. И подбородок, тоже треугольный, резной и жесткий на вид.
   - Гебхардт Шванк!
   Шут коснулся ножа.
   - Приветствую тебя!
   Незнакомец улыбнулся и показал ладони. Ничего в них не было. Гебхардт Шванк показал свои. Это, судя по синим звездам на плечах плаща, трубадур знаменитый. Но кто? Как отвечать такому? Они, те, кто пишет похотливые песенки, всегда у всех на слуху; а вот он, кастрат, таких песен не запоминал... Судя по возрасту, судя по звездам, по самоуверенности его, уж не Вольфрам ли это с Какого-то-там-Ручья - тот самый, что не умеет читать? Тот, что напихал рассуждений о плотской любви даже в свой роман о Копье и Чаше?
   - Приветствую, досточтимый Вольфрам.
   - Ты ошибся.
   - Кретьен-для-Копья?
   - И снова ошибся, - весело хихикнул трубадур, - Бери выше.
   Трубадур тем временем крепко ухватил Шванка над правым запястьем и повел под единственный в этом месте старый дуб. Пальцы очень твердые; арфа старая, служит, наверно, века...
   - Сядем.
   Он подобрал плащ и изящно уселся на очень толстую петлю корня, как в кресло. Отупев, Шванк пристроился рядом, на каком-то круглом наросте.
   - Да сними ты, наконец, свою шапку!
   Синий трубадур цапнул Шванка по голове и закинул его драгоценную шапку назад и вверх. Она зацепилась в ветвях и, визгливо прозвенев, осталась висеть. Шванк подскочил, сжав кулаки. Синий только выставил ладонь, и она походила на лист.
   - Сядь.
   Шванк сел.
   - Я предлагаю тебе вот что. Слушай.
   - Говори!
   - Ты согласен стать трувером?
   - Как?
   - Ты грамотен и можешь сочинить роман. Но я ставлю условие. Слушай же!
   - Говори!
   - Ты напишешь единственный роман. Потом потеряешь способность сочинять.
   - Что?!
   Шванк снова вскочил и вздернул собеседника за грудки.
   - Ты что, завидуешь?!
   - Да при чем тут зависть? - беззаботно смеялся тот. - Есть события, которые ждут романа. Есть ты. Я не обещаю тебе ни богатства, ни даже славы. Это ужасно, я понимаю - но при тебе останется твой голос...
   - Нет!!!
   - Да.
   Что-то острое и очень крепкое надавило жонглеру прямо туда, где сходятся ребра. Все-таки нож? Он осторожно скосился вниз - не нож, длинный коготь на среднем пальце, чуть искривлен, как у птиц. Острый алмазный коготь - или возникший из твердого огня; да и подбородок незнакомца, давно уже видел шут, освещен светом дня, а не сумерек.
   - Боже?
   - Слушаю. Нужно встать, Гебхардт Шванк. Давай поменяемся одеждой.
   Шляпы своей этот бог не снял. Плащ передал, и то же самое сделал шут. Накинув клетчатый плащ на плечи, бог стал еще немного выше и напомнил о какой-то птице степей. Жонглер укутался в синий плащ трубадура и вспомнил еще об одном чувстве некастрированных людей - он-то думал, что никогда не испытывал зависти, что был или неспособен к ней, или много выше всех этих завидущих самцов и самок...
   - Понял теперь, что тебя двигало? На что ты разменивался, Шванк?
   - Да, боже.
   А если он напишет этот роман, то и Вольфрам, и Кретьен, и еще многие станут его собратьями, и зависть уйдет навсегда...
   - Боже, я сделаю?
   - Стой смирно.
   Гебхардт Шванк ощутил, как высыхают и удлиняются ноги, превращаясь вроде бы в суставчатые тонкие трости. Его все тянуло вверх, а руки и плечи стало сильно и ритмично колоть, словно бы изнутри его кололи толстыми шильями. Потом так же заболело и все тело, и Шванк вспомнил о Железной Матери на одной из столичных площадей. Потом резко сплющило голову и рвануло вверх, вытягивая шею; он сложил ее почти вдвое, сопротивляясь тому, чтобы прыгнуть в воздух. Посмотрел вниз, на себя - но там были лишь белые ажурные перья и чешуйчатые ноги коленями назад с тремя очень длинными и широко расставленными пальцами. Попытался свести глаза - теперь он видел почти все, даже то, что сзади - и там был клюв, мощный, треугольного сечения, похожий на удлиненное лезвие клевца. Шванк в ужасе заорал - но и это был незнакомый и безобразный крик цапли.
   - Успокойся.
   Бог сбросил шляпу, но оставил клетчатый плащ. Лицо его казалось юношеским или лицом андрогинна - глаза поднимаются к вискам и зеленее, чем у Шванка, нос длинноват и изящен, как было модно у придворных дам; лицо вверху как бы женское, а снизу - мужское. Оно ни овальное, ни треугольное, и кожа его бледновата и на носу и рядом покрыта веснушками. Каштановые кудри напоминают руно и прически модниц из свиты Моргаузы... А он, Шванк, значит, стал хищной цаплей с зеленоватыми глазами...
   Бог резко присел и взмахнул полами плаща - и тогда у ног обновленного Шванка пригнул шею и зашипел в ярости большой белый гусь. Шванк неожиданно, не прыгнув, взлетел, ринулся вверх, оттолкнулся от дубовой ветви и сделал три суматошных широких круга.
   - Прекрасно! - прозвучало у него в голове, - Теперь лети выше, шире... Лети. Смотри.
  
   Гебхардт Шванк кроме испуга чувствовал еще нечто незнакомое - странное пьяное счастье. Чуть позже, когда мысли его прояснились, обрели направление, он взлетел много выше и расширил круг. Воздух подпер его снизу, поиграл перьями и удержал. Он как бы плыл в воде, но летать было куда легче.
   Он видел, как некий цыганский раб прячется со своею собакой в канаве, и его укрывает туман; как странствующий рыцарь оставляет мешочек денег поверженному противнику; как жрец с как бы присыпанной красным перцем головою выходит ночью к колодцу попить воды. Потом последовали события, события, события - легкие, стремящиеся друг к другу, пожелавшие развернуться. И они вдруг перестали течь легко, а потом остановились вовсе.
   "Все, трувер! - прозвучала мысль, - Теперь возвращайся!"
   Гебхардт Шванк послушно отяжелел и вытянул длиннющие ноги. Он мягко встал на землю и оказался чуть похудевшим некрасивым толстяком в синем плаще почтенного наградами певца. Рядом стоял шут-андрогин, и плащ ему был коротковат.
   Лицо божества улыбалось опять, треугольной улыбкою, а локоны пошевеливал ветерок. Гебхардт Шванк, жалея о чем-то потерянном и избывая испуг, разозлился:
   - Ну, боже... И ты хочешь, чтобы я, кастрат, писал о том, как один упертый кабан возжелал другого и создал ему... место жизни... место воплощения? Ну и ну, и слов-то таких нет, провались земля и небо!
   - О, какие фразы, трувер!
   - И как другой пугливый кабан создал лабиринт лесных путей, чтобы не сидеть под каблуком у жены, так?!
   - Не только.
   - Что еще, боже?
   Мне нужна связь между страстями людей и тем, что происходит среди богов.
   - Ничего себе! Я жоглер! Ты можешь понять это - я же сочиняю всякую похабщину для этих течных придурков, пропитанных похотью! Она устаревают уже через неделю. Какой роман? Зачем? Почему я?
   - Ты напишешь только один роман.
   - И что потом? Годами петь старые песни, ставить дряхлые шванки? Они устаревают уже через неделю, и зрители бросаются тухлыми яйцами и камнями.
   - Но у тебя будет роман.
   - Ага, очередное нудное "Восстановление Трои". Кому это нужно?!
   - Мне, трувер. Мне.
   - Для чего?
   - Как знаешь. Если не нравится "Троя", пиши по образцу "Копья и Чаши". Ты же знаешь Вольфрама...
   - Почему не он? Почему я?
   - Я не обязан объяснять свой выбор. А ты не обязан ему радоваться.
   - Ох... Как твое имя, боже?
   - Если б ты спросил раньше, я бы сказал. А теперь возвращайся. Лес Аннуин извергнет тебя почти в самом городе Храма.
   - А сказки?
   - Роман. Иди в город. Мне нужен еще кое-кто, ты их увидишь. Слушай и беседуй.
   - Но что...?
   - Не беспокойся, я помогу.
   Дальнейшее жонглер видел словно бы со стороны, глазами-желудями дуба.
   Белый гусь шумно взлетел и лег брюхом на темя Шванка. Опустив крылья, он стал похож на головной убор замужних женщин - тот, что с ушками и назатыльником. Гусь стал убором, а убор словно бы просочился сквозь вздыбленные мягкие волосы, окутал череп и исчез. Только голова Шванка с тех пор выглядела так, будто он только что встал с дырявой подушки и пока не совсем проснулся.

***

   Когда Гебхардт Шванк стукнул кольцом ворот о бронзовую пластину, окошко, скрипнув, открылось - и он увидел то же лицо. Войдя в дверь, он испуганно выдохнул:
   - Кто ты?
   - Я - Филипп, глава привратников. А Вы кто? Вижу, певец.
   Голос совсем не тот - обыкновенный молодой тенор.
   - Гебхардт Шванк, отставной шут герцога Гавейна.
   - О, Хлоя! Приготовь этой важной персоне приличные покои!
   - Хорошо, господин.
   Девушка в сером склонилась почтительно и ускользнула.
   - Потом подойдете к Хлое, прямо сюда...
   - Хорошо. Но откуда Вы узнали?
   - Что Вам понадобятся покои? Вы подошли не к Вратам Паломников.
   Да, лицо почти то. Та же улыбка уголком, и острые углы рта выглядят придурковато и насмешливо. Глаза поднимаются к вискам, и не понять, узкие они от природы или сощурены вечным смехом. Но глаза жреца не зеленые, а простецкие, светло-серые - бог пошутил и приукрасил принятую им личину. Вот брови, темные, углами - у бога их прикрывали локоны, а у жреца голова обрита и поблескивает. Кажется - из-за половинок подвижного рта, моргающих глаз и летучих бровей - и все это сходится к длинному носу, - что на лицо Филиппа прицепилось и надолго уселось диковинное насекомое (вроде тех палочников, что когда-то жили у Гавейна) и насекомое это стремится побежать. Шванк совсем перестал бояться и приосанился: плащ трубадуров это позволял.
   - Смею ли спросить, - чуть поклонился и Филипп, - Что угодно Вам в Храме? Библиотеки Гавейна известны как сокровищница учености. Или Вам помешали их распри?
   - Мне нужны именно ваши сведения.
   - Что ж, - Филипп мимолетом сложил длинные пальцы щепотью и потер. - Всякие сведения стоят платы, а в особенности такие... Но Вы ведь певец, верно?
   - Верно. Я обучался в одном из храмов плодородия, в Чернолесье.
   - Ого! Тогда Вам требуется наш мастер хора. Его зовут Пиктор, найдете его среди рабов. Если слуги не поймут, о ком Вы, то спросите, где Пикси - они его так переименовали. Вы его быстро узнаете, он кривобок и чуть горбат.
   - Но как он тогда поет?
   - В общем хоре его не слышно. Но он делает так, чтобы гармония голосов никогда не нарушалась. А также находит старую музыку и сочиняет новую. Но тоже смешной человек.
   Шванк твердо взглянул в веселящиеся глаза.
   - Смешной, как я? Или как Вы?
   - Еще смешнее. Увидите сами. Библиотека и Скрипторий налево, а казарма рабов - там же, но дальше. Я провожу.
   Филипп быстро двинулся к белым зданиям в глубине, а Шванк последовал за ним.
  
   Певца показали служкам - все это были школяры, оставленные за примерные успехи на лето при Храме - и устроили за удобным столом. Он мог бы сесть, но его внимание привлек тяжеленный свиток на двух осях из полированного черного дерева. Разворачивать его одному очень тяжело - но это лишь первая часть каталога. Разворачивая его почти бесцельно, Шванк вдруг остановился, его память заговорила неопределенно, когда он увидел заглавие под довольно коротким номером. Просмотрев мелкий красный текст, он встревожился. В описанном документе, видимо, речь шла о гонениях на еретиков Юго-Востока - очень давно, еще до появления северного королевств, что торгует глыбами льда, привязанными к упряжкам судов. Шванк запомнил номер и задумался. Бог собирался что-то сделать, но не видел нужды в объяснениях.
   Снова пришел Филипп и шагнул вглубь. Там, в углу у окна, сидел высокий и плотный старик. Большой нос его был ноздреват, носогубные складки длинны и глубоки, серебристая щетина опрятна. Выглядел сидящий очень солидным, но не обманчиво ли было впечатление? Отекший загривок и круглая спина говорили о нездоровье. Одет он был в тусклые, застиранные до зелени, но все-таки в черные одежды раба.
   Филипп склонил голову и подождал, пока старик его заметит.
   - Господин мой, - начал тот, не вставая, - Послезавтра я ухожу в лечебницу. Ты доделай про Хельгу...
   - Эомер, учитель мой, - отвечал почтительно молодой жрец, - Я уже получил ответ от Иппократа. Никто из зеленых рыцарей ничего не знает о старой паломнице на храмовом осле. Они ее не сопровождали. И, получается, вообще не увидели. Там что-то... Какое-то темное божество...
   - Погоди, сын мой. Дай встать.
   Оба замолчали. Филипп придержал Эомера под локоть, и тот с трудом встал, опираясь на что-то, похожее на темный табурет. Когда Филипп отошел, старик, ловко переставляя "табурет" и опираясь на него, вышел. За ним ушел и Филипп.
  
   Бог забеспокоился, но Шванк почему-то чуть не уснул. Тогда и он решил уйти и осмотреться. У казармы рабов - а это длинное низкое здание у самой дальней стены (она не имеет священного значения, и там стоит эта казарма, конюшня и хлев) - чем-то занималась небольшая толпа в черном. От нее отделился человечек, чья спина, свернутая винтообразно, была похожа то ли на букву S, то ли на один из знаков, пригодных лишь для музыки. Он и голову клонил набок, и она, покрытая черной щетиной, делала его похожим и на ноту. Этот человечек засеменил к воротам Храма, напевая что-то сложное, пронзительное, двухголосое, и дыхание его не срывалось. Это было похоже на музыкальное воплощение весеннего кошачьего концерта.
   Гебхардт Шванк нагнал его и тут же спросил:
   - Это кошачий концерт, коллега?
   Раб резко повернулся на одной ноге и застыл. Испуган он не был. Шванку это понравилось, и богу тоже. Человечек на самом деле был куда смешнее Шванка; этим, очевидно, пользовался - и продуманно. Немного ниже нашего жонглера, худенький и с треугольным личиком. Большие уши росли, казалось, прямо на темени. Он походил на летучую мышь. Но полное сходство нарушали глаза, светло-карие, блестящие и очень круглые. Мышекот. Или птица?
   - Почти угадали. Что Вам угодно, господин мой?
   Раб сделал на редкость уродливый поклон.
   - Вы господин Пиктор, начальник хора?
   - Да.
   - Меня послал к Вам Филипп, старший привратник. Я - певец.
   Мышь прислушалась - не летит ли добыча?
   - Какой?
   - Сейчас я жонглер, мое имя - Гебхардт Шванк. Я пришел из Чернокнижия, был там шутом Гавейна.
   - Угу.
   Мышекот ленится, а добыча давно зашевелилась.
   - Но я, господин Пиктор, обучен в храме плодородия...
   - Так-так! Значит, у Вас редкий и красивый тембр голоса?
   - Вы не хотели меня смутить? Да, я - кастрат, господин мой.
   - Для кастратов в Храме есть некоторые ограничения. Но голос... И Вы играете на струнных?
   - Также и на флейте, господин мой.
   Уши летучей мыши задрожали мелко, чуть позже распахнулись и совиные глаза. Зверек предвкушал, как поймает жирную голубую бабочку с пушистым брюшком.
   - Тогда напойте мне то песнопение, которое делается при летнем жертвоприношении Царя...
   - Но, господин, этого давно нет... Человек замещается кабаном...
   - Вот это я и имею в виду. Пойте.
   Пиктор шумно потер сухие ладони. Песнопение Жертвенного Царя очень сложно и требует большого самоконтроля, а Шванк сразу начал в регистре флейты. Прослушав первую строфу, Пиктор кивнул, и голова его показалась тяжелой, а шея - мощной.
   - Хорошо. Я принимаю Вас.
   - Как к Вам обращаться?
   - В хоре, в Храме - "наставник" или "учитель мой". Рабов не величают"мой господин"! А на воле называйте меня Пикси.
   - А меня - просто Шванк.
   - Идет. Подойдите-ка вечером ко мне - это вон тот левый передний угол казармы, у самых дверей - видите, с торца? У меня там сундук старых рукописей, покажу Вам. И дам наши обычные песнопения - через неделю нужно их знать и уметь. Вот так. И еще... Потом посмотрим, сколько Вы стоите, Шванк.
   - Спасибо, учитель мой.
   Пикси попрощался и убежал в Храм.
   Теперь, когда Шванк ненадолго остался один, бог предупредил:
   - Мне пора. Оставайся, работай, Шванк. Ищи.
   Голове стало легко-легко. Бесшумно взлетел и скрылся в небе большой белый гусь. В черном зеркале у входа наш трувер разглядел, что легкие волосы его наконец-то улеглись ровно, как не лежали никогда в жизни.

***

   Почти неделю спустя, в жаркий полдень, Пикси, Филипп и Шванк устроились в короткой тени на завалинке правого торца казармы рабов. Так они и сидели - Шванк слева, Филипп справа, а Пикси, средоточие троицы, припрятал за спиною фляжку пива. Жрец и раб жарились в сутанах, а Шванк, припрятав трубадурский плащ, блаженствовал в легкой рубашке.
   Пока они просто сидят и рассматривают изрисованную чем попало стену. Обрубок тени исчезает. Становится очень жарко, но эти трое любят тепло.
   Пикси торжественно извлек фляжку, подержал в воздухе и отпил.
   - Филипп?
   - Нет, нельзя. Увы.
   - Шванк?
   - О, да!
   Глотнул - обычное пиво рабов, вонючее, водянистая шипучая кислятина. Почти не пьянит, но отлично расслабляет и предупреждает жажду. Шут изящно промокнул губы и задал вопрос:
   - Пикси, а ты правда сочинял кошачий концерт, когда я пришел?
   - Ну да. Вот.
   - Рукавами не маши!
   На низкой стене, устроившись наподобие сфинкса, отдыхает рыжий кот. Видно, что у него круглые щеки - в два-три слоя - длинные широкие драные бакенбарды, а уши изорваны почти до оснований и много раз заживали. Левое ухо неловко пришлепнуто к голове.
   - Это Лев, старший кот Библиотеки.
   - Смотри, смотри, Шванк - это единственный из князей Храма, кому полагаются по сану плотские утехи!
   - Недолго ему княжить - он уже старенький, бедняга.
   Филипп веселится, но кошачьи глаза его тревожны - таким он выглядит почти всегда, для него само Время течет слишком медленно...
   - Так вот. Один голос - это Лев. Он поет вот так : "Йяаааааааооооооииииии - аааайя"!
   Пикси пропел фразу совершенно по-кошачьи, негромкий голос стал непривычно носовым, обрел металл.
   - Погоди, Пикси! Как ты это сделал?
   - А! Плотно прижал язык к нёбу, раздул живот и направил воздух в нос и череп. Давай, попробуй. Шевели челюстью.
   Шванк попробовал сам: "Ииииииииааааааааайййяааааааайюу - ооооооу!"
   - Ага, голос ушел вниз, в грудь. Однако, получилось. А вот так: "Оууууууууууу - ыыыырррррыыы!" - поет его противник: тут воздух уходит в горло и грудь. Тот кот не наш и не рыжий.
   - Кто победит?
   - Думаю, чужак.
   Шванк пропел "Ыыыыыаааааоу - ырррррыыыыы!", и Филипп рассмеялся: "Получается!".
   - Ну, - торжественно выпрямился Пикси, - приступим.
   - К чему?
   - Вот, господин мой!
   Пикси извлек откуда-то яйцо, уже очищенное, повертел, вознося его вверх, и аккуратно откусил кончик верхушки. Кот тем временем проснулся и как мог навострил остатки ушей.
   - Дай!!!
   - Филипп, ты же не удав, чтобы съесть целое яйцо! Сначала Шванку - он заслужил.
   Шванк аккуратно срезал зубами тоненький-тоненький слой - желток все еще был далеко.
   - Что ж, прими, господин мой, если осмелишься!
   - Дай!
   Пикси подбросил яйцо, Филипп перехватил его, мгновенно и не жуя заглотал, ахнул, воздел (весьма обстоятельно) оба указательных пальца и глаза к небесам:
   - Яйцо, средоточие и символ мира живого - пища запретная. Потому, говорят, что их варят прямо заживо. Жителям Храма яйца строго запрещены, и поэтому я избавил всех нас от соблазна. Спасибо, Пикси! Кстати, куда ты дел скорлупу?
   - Не бойся, не найдут. Она в огороде, глубоко в известковой куче.
   - Вот и прекрасно.
   Двое еще раз отпили по большому глотку, а Филипп старательно завидовал:
   - Посмотрите, это жрец:
   Просто так висит конец.
   Пожалей, дружок, жреца -
   Не имеет он лица,
   И не стоит ни яйца!
  
   - Продолжим! Еще пива?
   - Угу.
   Пикси сделал вид, что сотворил из воздуха толстую кривую сардельку.
   - Погодите! Лев, сюда!
   Лев давно уже сделал огненные глаза и таращился вниз. Тут он спрыгнул, странно растопырив лапы - все потому, что половину роскошного хвоста он оставил где-то. Утвердившись на земле, князь котов стал медленно потягиваться, и заметно было, что запястья его уже скривила старость; Пикси не спеша оторвал зубами почти треть сардельки и бросил наземь. Лев подошел, придирчиво обнюхал и ухватил предложенное.
   - Теперь беги, Лев! Вон!
   Филипп громко хлопнул в ладоши, и Лев, прижав уши, бросился прочь. Улизнул с колбасой, исчез.
   Сардельку быстро съели вместе с кожурой, пиво допили, фляжка исчезла.
   - Теперь, - сказал Пикси, - объяснюсь. Слушайте!
   - Говори!
   Музыкант выдохнул, склонил голову и снова обрел волшебное сходство с летучей мышью - или ушастым восточным котом.
   - Господин мой Филипп знает почти все, а вот Шванку придется объяснять, да. Я не зря спрашивал тебя, Шванк, о жертвоприношении Царя. Скоро ночь летнего равноденствия. Действо для простецов будет на площади, там потребуются струнные, барабаны и волынки. Почти все будут там, простецов пасти.
   - О, и мне туда! Я ведь жонглер.
   - Нет. Есть еще одно действо, в Древнем Зале. Ты мне нужен там. Что у вас говорили о Летнем Царе?
   - Ну... Один из самых могучих царей земных, давно пожертвовавший своим именем, полюбил. Приближаясь к Женщине Ослепительного Солнца, он пострадал, но не смертельно: его страсть и ее гнев заставили царя превратиться в вепря. Его похоть и жар ее света опалили свиную щетину, и это причиняет вечный зуд, а временами и боль. Оттеснив насильника обратно на землю, Женщина Ослепительного Солнца сменила гнев на милость и подарила ему бритву, гребень и расческу - все из золота: чтобы приводить в порядок и шерсть, и разум. Наделенный после падения гигантскою силою, Царь-Вепрь породил с земною своей женой сразу двенадцать могучих сыновей, и они тут же разбежались по своду небесному. А жена Царя не то сразу умерла, сгинула от таких родов, то ли истекла кровью не насмерть - но утратила жизненную силу и где-то скрылась. С тех пор некому стало расчесывать Царя-Вепря, и временами его охватывает мучительное бешенство. Сыновья его погибли в боях, расчески были украдены, а где теперь его царица, не знают даже боги и не помнит он сам.
   - Ого! Дай же писцам эту историю, если ты не связан обетом молчания.
   - Не связан, все это знают.
   - Тогда отдай ее - и сможешь получить доступ к очень интересным сведениям.
   - Но это же не история, не события - просто объяснение ритуала: почему при жертвоприношении священный царь замещается вепрем.
   - Как знать? Я видел у нас упоминание о Царе-Вепре как о живом. Нужен второй свидетель.
   - Как это?
   - История подтверждается, если у нее есть два независимых рассказчика. Подтверждать независимость - не твоя забота.
   - Ох, Филипп! Все-то ты о записях, библиотечная душа! Помолчи-ка и дай досказать мне.
   - Хорошо, наставник. Молчу.
   - В Храме считают по-другому, в нашем ритуале женщин нет. Запомни, Шванк - это обряд тайный, для жрецов и особо посвященных простецов или паломников. Его проводят при запертых дверях, не всем жрецам разрешается быть там. Ты нужен мне как третий голос - их прежде всегда было два. Миф разъяснять я не имею права, скажу только о музыке. Основной голос - эту партию берет правящий епископ. Но сейчас Панкратия нет...
   - Угу. Кота нет дома, и мышки решили позабавиться, сделать нечто новенькое... Епископ Панкратий в отъезде. Ты сам, Шванк, пришел из земель Гавейна и знаешь о смуте. Там живут наши паломники, это большая колония. Они считают себя единым целым и Живым Домом самого Сэнмурва, птицы, Целости-из-Множества. Они еретики, но это наше отродье, наши еретики. Гавейн долго медлил, продавать ли им некий холм, и теперь они захватят его силой. Панкратий поехал договариваться сразу с тремя сторонами, увещевать... Но не зря его кое-кто тут прозвал Сокрушителем... Он может и не вернуться. Или вернется иным.
   - Все равно. К равноденствию его не будет. И он слишком стар и безголос, да простят меня боги. Ему бы только солдатами командовать.
   - И что теперь?
   - В таких случаях его партию исполняет заместитель. Сейчас это будет Бран. Ах, какой голос, какое тело! Жаль, что после этого он навсегда утратит возможность освободиться...
   - Это еще ничего - века два назад его бы расчленили как жертву! Что ж ты не позвал его к нам?
   - У него есть голос и тело, но нет мозгов. Он не умеет читать, вообще никаких знаков! Ты бы видел, как он пьет, как он жрет! Не видать бы тебе яйца, а Шванку - пива. Я его отдельно позову и партию напою - память у него быстрая. Так вот, первый голос - это вещь, "что", в данном случае - Вечное Солнце. Он очень стабилен. И есть второй голос, Филипп знает.
   - Ага. Его исполняет самый младший в высшем клире, в этом году опять я. Ты мне партию испортил воплями Льва?
   - Ну да. Добавь кое-где горловое пение, я отметил запятыми. Вот.
   - Бред!
   - Филипп, ты съел мое яйцо и теперь должен мне повиноваться! А не то пожалуюсь Эомеру. Читай!
   Незаметно возник широкий отрезок пергамента с чередою крюков, флажков, точек и редких запятых. Кажется, он упал на колени мастера прямо из черного рукава - но казалось, что свалился откуда-то сверху.
   - Ага. Вижу.
   Филипп запел. За неизвестного Брана вступил сам Пиктор. То, что выпевал его баритон, как бы стояло в воздухе и строило стену. Тенор Филиппа вился и пронзал, но тщетно. Враждебность и боль как бы передавались певцами друг другу, и в итоге темы их стали неразличимы.
   - Нет! - вскрикнул Пиктор и хлопнул себя по коленям раз и другой, - Я же говорил, не то!!! Слишком просто. Дуболомно.
   - Вот теперь, Шванк, слушай ты.
   Шванк сделал вежливые круглые глаза.
   - Есть тема связи. Прежде ее исполнял я, на струнных. А теперь я хочу, чтобы это был третий голос, и петь будешь ты.
   - Но я ведь... э-э-э... некрасивый...
   - Ничего. Я тоже исполнял эту партию, на виоле, спрятав лицо под покрывалом. Лица у тебя быть и не должно. Ты - не существо, ты - связь! Вот, смотри.
   Пергамент перевернулся как бы сам собою, и Шванк запел. За ним вступил Пиктор, последним - Филипп. Лев пришел посмотреть, что происходит - не пришел ли к нему новый противник. Решил, что нет, и сел, аккуратно уложив остаток хвоста.
   Шванк пел сначала в регистре флейты, потом запел по-кошачьи, так, чтобы дрожали и череп, и нос. Потом голос ушел в грудь и взметнулся снова.
   - Ага, ага... Значит, контртенор делается основным, Шванк? Странно. Но неплохо.
   - А в чем вообще дело?
   - Второй голос - это не еще одно "что", а сущность первого "что", изменчивая и соблазняющая обновиться, переродиться. Это может быть счастливо или гибельно, так? Ну вот, в этом действе второй голос, тенор - это будущее зимнее Солнце, а оно по сути своей смертно и повреждено. Поэтому "что" Солнца, Вечное Солнце, сопротивляется соблазну и оценивает его. Каждый год пение ведется немного по-разному, и не всегда Солнце Вечное может устоять. Никто не знает, примет ли оно влияния Своей Сущности или отвергнет. От этого, считается, зависит... А, злые силы, слов не хватает! Судьба епископа? Политика?
   - А я?
   - Погоди чуток. Ты - связь, и ты должен только отражать происходящее между ними, связывать, но не влиять.
   - Но как я должен петь? На чем строится связь? Это радость? Страх? Враждебность? Или вообще вожделение? Так я же кастрат, я этого не понимаю!
   - Врешь. Ты не так беден душою, как хочешь показать. Ты актер, в конце-то концов! Как почувствуешь, так и пой. У нас есть еще неделя - ходи, слушай, учи партию. Можешь петь, как сейчас, если запомнил. Или пой свою Женщину Ослепительного Света, если таланта не хватает! Да, еще. Напоминаю, вся церемония длится чуть меньше часа. Адепты придут из подземелья и уйдут обратно, медитировать. Пение занимает примерно треть времени ритуала.
   - Что ж, наставник... Я это сделаю...
   - Хорошо.
   - Отлично. Уходим. Лев, иди со Шванком!
   Гебхардт Шванк припрятал пергамент и ушел в библиотеку, а маленький огненный Лев сопровождал его.

***

   - Выбери место, где ты хорошо зазвучишь, Шванк! - сказал Пиктор.
   - Да, наставник.
   - Да не стой в проходе, они войдут через боковую дверь. Вон та, маленькая.
   Церемонию - уже лет тридцать назад - решили проводить в Древнем Зале, том, где написано Мировое древо и птицы Сэнмурва. Наглость, конечно, что еретики как бы украли последнюю тайну - но и они, почти простецы, хорошо охраняют свои секреты, а люди их побаиваются...
   Шванк проверил голос и торопливо зашептал:
   - Пикси, но зачем ты положил в основу именно кошачий концерт? Весело, конечно - а если догадаются?
   - Кто, по-твоему?
   - Ну...
   - Так вот, я говорю. Богов, по-моему, слишком много! - Пиктор, гордый человечек, оставил шепот. - Они много чего контролируют, много играют. И всегда при этом так серьезны и самодовольны, как придворные красавицы или наши епископы... Если кто-то из них и догадается, как ты думаешь, как надо себя держать?
   - Оценить шутку или сделать вид, что шутки не было.
   - Верно, шут!
   - Но я-то имел в виду не богов...
   - Тихо!
   Пиктор погрозил пальцем и исчез.
  
   Первым подошел Бран. Двойника епископа не искали специально - важны были голос, движения и сила заместителя - но он был очень похож на Панкратия, такой же крепкий и с круглой блестящей головой на широкой шее, но много моложе, лет двадцати пяти, не больше. Он помахал рукой, блеснул васильковыми глазами ("Ну и комедиант, - подумал Шванк, - Не ошибся ли Пиктор?"). Бран сбросил черное одеяние, красиво уронил его в чьи-то руки, и оно тут же исчезло. А он остался стоять, почти обнаженный.
   Против него, как кулачный боец, вышел Филипп. Сунув сутану кому-то рядом, он опустил руки и надул живот - видимо, делал какие-то упражнения певцов, для дыхания.
   Шванк просто стоял и смотрел. Филиппу поднесли кожаную круглую шапочку, Брану - стеганную, толстую.
   Четверо принесли маски.
   Сначала двое подняли ту, что была предназначена Брану. В основании ее был золотой круглый шлем (по бокам он должен был опереться на плечи), а вместо поперечного гребня к нему приварили круглое изображение лица. Двое водрузили шлем на стеганную шапочку Брана, и он устоял, улыбаясь. Золотое лицо качнулось - то было ликом спящего андрогинна, с закрытыми выпуклыми глазами, с улыбкою нежного экстаза. Ни пола, ни возраста лицо не имело - могло бы оказаться и спящей старухою, и новорожденным. Маску подняли и сняли, оставив шапочку.
   Другие двое подняли второй шлем и короновали Филиппа. Лик бледного золота качнулся, а шея жреца, показалось, ушла в плечи, как у испуганной черепахи. Потом она выдвинулась снова, и лик посмотрел вверх. Этот лик образовался из спрямленных линий, напоминал лицо самого Филиппа. Прямые узкие губы его, будь он живым, никогда бы полностью не размыкались. Нос походил на короткий клюв ловчей птицы, а глаза косили упрямо и зло, круто подымаясь к вискам. Филипп ступил в сторону раз, другой, потом развернулся; наконец, несколько раз преклонял колено и вставал. Его маска была проще и много легче, но видно было, что уже сейчас он слишком бледен. Потом он махнул рукой, и маску сняли. Филипп по-конски помотал головой и поправил шапочку.
   Вошли еще четверо и задрапировали обоих участников во что-то тонкое, сложное и белое. Пятый набросил покрывало на лицо Шванка и почтительно расправил его. Теперь, сквозь слой тонкого газа, шут видел смутно, но все же многое мог понять.
  
   Большие лампы унесли. Удалились прислужники. Потом певец услышал, как отворяется дверь. За тяжелым скрипом пополз грубый шорох и ритмичные мягкие шлепки - это входили жрецы. Стали они сплошной темной стеной; их, прикрывающих лица, было не рассмотреть, они стали землею у корней Мирового Древа. Потом кто-то застучал кресалом, сквозь стену стали пробиваться огоньки - слева направо - это жрецы зажигали масляные лампы, передавали огонь. Потом дверь скрипнула еще раз, еще раз прополз шорох. За ним последовал вздох и глухие стуки, вроде редкого падения яблок - это стали на колени немногочисленные простецы. В конце концов об пол ударили деревянные ножки и опустилась крупная темно-серая тень - это уселся Эомер, слабый на ноги.
   Тогда некто произнес:
   - Се ночь перелома. Светило раздваивается, и где его цельность?
   Одновременно, медленно были возложены маски - так, чтобы зрители успели увидеть процесс временного преображения раба и жреца в "что" и сущность божества.
  
   Гебхардт Шванк видел театр теней и мыслил как актер или мастер сцены.
   Головы исполнителей - это шеи и горла божеств. Их тела довольно статичны.
   Большую часть времени заняли перемещения двоих вокруг общего центра, не Шванка. Тот, кто был Филиппом, нападал или соблазнял, делал намеки на вьющиеся, ускользающие движения. Тот, кто был Браном, чуть отстранялся, отталкивался от некой воздушной стены и чаще всего оставался на месте.
  
   Потом вступил Филипп, порченное Солнце:
   - Ты исполняешься избытком света и жара.
   Ты становишься черным.
   Ты ослепляешь избытком силы.
  
   Вечное Солнце ответил:
   - Не иссякает мощь моя,
   Нет вреда в избытке,
   Ибо вечна моя суть,
   Надежна моя твердь.
  
   Филипп умолял:
   - Преобразись в море,
   Погибни ночью,
   Освещая путь мертвым.
   Ляг в высокие травы,
   Умри, утони в снегах!
   Преображайся!
  
   Вечное Солнце опять устоял:
   - Изменения неведомы мне.
   Покорись, будь поглощен!
  
   Священные песнопения, что длятся сутками и неделями, состоят обычно всего из нескольких слов или строф. Исполнители окончили основной текст, а дальше будут только варьировать его. Шванк вступил в самом низком своем регистре, постепенно подымая голос, а остальные двое начали состязаться в горловом пении.
   Песнь Связи слов не имеет. Шванк следил за интонациями, расшифровывал их и сводил воедино. Голос Филиппа вился, окружая стоящую обелиском песнь Брана. Шванк был фоном, небесною твердью.
   Вдруг он услышал то, чего не полагалось - ужас.
   Толпа сказала: "Ах!", заколебались и вновь остановились огоньки. Замолкнуть было невозможно, да и нельзя. Но накал упал, Филипп угасил свой кошачий тенор и повел мелодию обыденно. Бран пел глухо, упорно и с неким вызовом.
   Песнь окончилась, пришли четверо и унесли маски. Потом пришли другие четверо и встали у стены.
   Эомер встал, пристукнув своею табуреткой, и за ним удалилась толпа.
   Четверо размотали облачения певцов и унесли. Пятый унес покрывало Шванка.
  
   Теперь он видел - Филипп, встревоженный, быстро накинул сутану. Шея его казалась переломленной посередине. Бледный и в поту, он пытался удерживать рвоту, пошатывался. А Бран остался обнаженным, и низ лица его, а также и грудь, были залиты кровью. Кровь засыхала прямо на глазах и в всеете ламп казалась бронзовой.
   Бран упал на колено. Его подхватили под руки и унесли. К утру он умер.

***

   После этого жизнь Гебхардта Шванка невидимо, но очень существенно изменилась. Со времени его прихода всем было известно, что новый певчий - кастрат. Его голос не казался уникальным среди дискантов юных служек. Но теперь "кастрат" означало "губитель", и в первую очередь его невзлюбили рабы.
   Однажды некий дряхлый старик в черном слишком далеко протянул свою клюку, что-то чертя в пыли. Бывший шут-чернокнижник запнулся. Тут же в него врезался мальчишка, тоже в черном, и шут упал. Все было сделано с таким расчетом, чтобы он ударился головою об угол почти завершенного надгробия Махона.
   Но он упал рядом, и надгробие, всем намозолившее глаза, человеческой жертвы не получило. И тогда происходящее объяснили так, настораживая глупую жертву.
   Начал Филипп:
   - У нас, жрецов, у каждого есть свое место - от служки и до епископа. На местах мы относительно спокойны. У рабов этого нет.
   - Верно, - сказал Пиктор, - рабы не имеют своих масок, своих, так сказать, амплуа. Разве что мастера - на местах. И еще - рабы очень, очень суеверны. Из людей они боятся только Панкратия, принимают во внимание Эомера и завидуют мне. У них есть старшины, но их влияние ограничено.
   Филипп продолжил:
   - Они считают, что ты призвал непонятное зло...
   - Я это понял. Все косятся...
   - Они сейчас особенно злы - Панкратий повесил одного - за то, что у него была тайная семья. У рабов запретов меньше, чем у нас, но эти запреты странно соблюдаются. Рабам никогда не понятно, что им, наконец, можно, а чего нельзя. Считается, что они будут лучше повиноваться, если живут в постоянной вине и в тревоге.
   - Так что, Шванк, не связывайся с рабами, кроме меня. И будь на виду. Лучше всего рядом с Эомером.
   - И береги его, если меня нет.
   - Как?
   - Ну, поможешь встать, сесть... Документы он находит сам. Возможно, что он плохо видит...
   - Кто он, Эомер?
   - У него нет и никогда не было официального поста. Секретарь Панкратия? Викарий рабов? Это неофициально и временно.
   - Ладно, убедили - особенно те старикашка и пацан! Буду в библиотеке.

***

   Эомер, снова уходя в лечебницу - на сей раз только на три дня - сказал еще. Шептать он почему-то не умел, хотя тугоухим вроде бы и не был. Так вот, он вроде бы небрежно прогудел Филиппу:
   - Продолжай присматривать за этим певчим, сын мой!
   - Да, учитель.
   - Видишь, он похож на Дома Божия, но у Молитвенной Мельницы не был.
   - Я помню, не был.
  
   Следить за Шванком оказалось легко, сидел он в Скриптории ежедневно от восхода до заката, и сначала чересчур часто ходил коридорчиком за справками в Библиотеку. А потом он приручил школяра по имени Хельмут, кудрявого мальчика с как будто бы опаленными навек рыжеватыми бровями; приручил тем, что обращался к нему всегда на родном языке.
   Благодаря Хельмуту, быстрому и понятливому, Шванк засел за конторкою накрепко, и писания его продвинулись примерно на одну десятую того, что должно было получиться в итоге. Основной текст он сочинял привычным здесь парным рифмованным стихом, который позволяет варьировать мелодию, а самые диалоги делал сложным способом своей родины: нужно было, чтобы совпали согласные начала определенных строк, а также сделать так, чтобы перекликались согласные в середине строк вспомогательных. Он решил, что диалоги романа петь не станет: он будет их говорить, разыгрывать, музыка остановится, а зрители притихнут и начнут слушать и смотреть внимательно. Роман полз себе и охватил уже ваяние и роспись статуи Матушки-Смерти, а также тайный бой Первого Паломника, его земляка Хейлгара, с Гермафродитом. Теперь нужно было найти источники о настоящей предыстории Красного Бастарда; Песнь о нем знали все, и не только жонглеры, но история эта сильно льстила Зеленому Королю...
  
   Как-то вечером Шванк повторил вопрос:
   - Но кто такой Эомер?
   - Никто точно не знает, - ответил Филипп, - Вероятно, царица.
   - В смысле?
   - Не скалься, ничего похабного. Это название, по-вашему, некоего амплуа. Царица всегда одна, они ревнивы. Преданный раб не задействован в ритуалах, подобно супруге Улисса сидит на месте, дом сторожит. Занимается всякими делами. А потом разбирается в сведениях для епископа, пока тот занят службами и политикой. Хорошая царица - великое дело, но не все их достойны.
   - А Хейлгар?
   - Живописец? Нет, там не то... Царицей ста, кажется, сам епископ.
   - Что за человек Эомер? Что с ним?
   - Ну, лет десять назад он упал с коня и сломал бедро... Так что о подобном не пиши - у него глаза даже на потолке. Ему до сих пор стыдно, ведь он происходит из рода конников - имя указывает на это.
   - Как?
   - "Эох" на их языке означает "конь".
   - Значит, он - твой тезка.
   - Но бояться его не следует.
   - Почему?
   - Мы с тобою и с Пиктором для него мелковаты.
  
   Вскоре после рассвета, споткнувшись на очередной неувязочке в стихе диалога, Шванк хотел было крикнуть Хельмута, но помедлил, отдыхая. По ущербной сути своей он был слабее невоюющего мужчины, при том уступая в силе и выносливости очень многим женщинам. Напряженно работать он мог разве что с рассвета и до того времени, как солнце начнет основательно припекать, а после обеда был способен разве что на чтение источников. Он все еще злился из-за неудачной мести рабов; его обижали запреты на участие в большинстве служб, помогающих созреванию урожая (дескать, если он запоет над плодами, на следующий год, растения сбросят цвет; естественно, они могут плодоносить хуже - те же яблони нормально родят на второй или третий год, но не ежегодно!). Тайно испытывая облегчение, кастрат был готов на время бросить и забыть все необязательные занятия, оставить лишь роман, раз уж так бог ему повелел. Близился привычный период апатии и плохого ночного сна.
   То, что получалось - это был не совсем роман, а почти что кукольное действо, только длинное, с пафосом, и жутковатое. Что ж, пусть так. Гебхардта Шванка раздражали и персонажи. Он сердился свободной сказочности этого прошлого - а ведь происходили события всего около сорока лет назад, он в это время уже почти существовал, готовился появиться. В "наше время" всегда скучнее и не так свободно, как в прошлом, но уж очень близко возникло пресловутое прошлое и потеряло связи с настоящим! Он сердился, что действующие лица, а это люди, оказывались куда радостнее, решительнее, сильнее и свободнее его современников. Они, раб и неудачник, делали значимые вещи, а современники, в данном случае Гебхардт Шванк, просто описывали их деяния и зависели от них, теряя собственную крошечную свободу, лишаясь собственного значения! Гебхардт Шванк боялся затеряться. Его бесило, что в те недавние времена люди оказывались куда влиятельнее богов, а он, Шванк, наглый жонглер, не посмел отказать первому встречному божеству! Он мучительно завидовал живописцу и рыцарю, стойко и холодно.
   Он все-таки решил крикнуть Хельмута, но тут заскрипела табуретка, и Эомер, подобно сове, повернул ко входу только лицо.
  
   Спустя мгновение стал слышен крепкий топот. Потом распахнулась дверь; топот, и не помедлив, раздался громче, уже за спиной. Топотуны хорошо слышны на деревянных полах, они словно бы бьют ногами в большие барабаны, производят шум легко и этим довольствуются - этот же, без особенных усилий, творил звук и монотонный ритм прямо из камня, устраивал танец на каменном барабане (все полы здания были негорючими). Гебхардт Шванк встал, развернулся, низко поклонился и сел. Епископ Панкратий не заметил этого и прошел прямо к Эомеру.
   Белое одеяние его было выпачкано, затерто от пояса до подола, грязь въелась накрепко; подол, видел Шванк, страшно измят - как если бы жрец то сидел на нем в седле, то связывал непослушные полы на поясе. Если б не красная полоса по краю, знак сана... Вошедший облачен странно, нелепо, можно сказать, шутовски - длинный меч и кинжал на поясе, бурый солдатский ранец за плечами - и при этом веревочные сандалии, которые не мешают ему ни громко, увесисто топать, ни опираться на стремена. Левая кисть перехвачена толстым слоем грязного бинта, поперек. Пахло от него потом коней, человеческим потом и очень сильно - травою, пылью, присохшей глиной.
   Вошедший встал напротив Эомера и сбросил ранец, передернув плечами; тот сбросил со своей табуретки несколько свитков и передал подбежавшему Хельмуту. Епископ больше всего походил на обыкновенного старого сотника - не бритая, а лысая, блестящая голова, на лице седая пропыленная щетинка. Нос уточкой и въедливые светлые глазки, шея толстая. Скругленный лоб в пыли и потеках, руки грязные. Он надавил на воздух растопыренной пятерней, и вытянувшийся было Эомер поклонился сидя:
   - Здравствуйте и радуйтесь, Ваше преосвященство!
   - Хм, радуйтесь! Сорок лет мирного безвременья кончились, Эомер. Боюсь, что навсегда. Что происходит?
   Голос его сильно охрип - видимо, вошедший сорвал его, и не раз; бас ли это обычно? Но разговаривал епископ быстро и внятно.
   - Рабы молчат, но очень недовольны. Для мятежа пока не созрели, некому возглавить.
   - В чем дело?
   - Вы повесили...
   - Ясно. Надо назначить пенсию его семье. Как обряд?
   - Скверно. Погиб исполнитель первого голоса, Бран.
   - А-ах! Первый голос...
   - Да. Рабы считают, что виновен вот этот новый певчий, они пытались его убить, - указал пальцем на Шванка. Епископ взглянул, посмотрел.
   - Сам как считаешь?
   - Это идея Пиктора, ввести третий голос вместо виолы.
   - Хорошо. Певчий, я вызову тебя вечером. С Пиктором поговорю.
   - Да, Ваше преосвященство, - еще раз склонился Шванк.
   - Сейчас пойду к рабам.
   - В таком... виде?
   - Да, именно в таком! - епископ нахмурился так, что это впечатлило даже Эомера. Затопотал к выходу, звучно хлопнул дверью.
  
   Он вернулся через два часа - бритый, умытый, безоружный, в чистом белейшем облачении, повседневной одежде высшего клира, и в новой еще более толстой повязке.
   Утирая повязкою потный лоб, он снова уселся напротив Эомера и упер в щеки оба кулака. Когда скатился вниз белый рукав, оказалось, что перевязано и правое предплечье. Эомер сложил руку на руку и сел прямо, подобно школьнику.
   - Пока с рабами более-менее тихо. Успокоились.
   - Хорошо, если так, господин. А певчий, его имя Гебхардт Шванк, говорит, что пришел сюда сочинять роман.
   - Да?
   - О событиях сорокалетней давности...
   - Хм...
   - Он пришел из земель герцога Гавейна. Он - его личный шут.
   - Тогда пусть остается, ничего нового я не скажу. Все и сам знает.
   - Слушаю, господин мой.
   - Вот. Смотри!
   Епископ вытащил из ранца статуэтку из черного, тускло блестящего камня, в локоть высотою. Водрузил ее в самый центр табуретки, чуть поклонился и показал ей знак, прогоняющий злые силы.
   То была напряженно сидящая женщина; богиня распрямила спину, чуть выставив маленькие злые груди. Она играла с поклонниками: а те пытались понять, одета она в тончайшую ткань или все-таки обнажена. Если долго смотреть на нее, тело виделись поочередно и обнаженным, и едва одетым, эти состояния сменяли друг друга очень быстро. И лишь потом, с усилием оторвав взгляд, зритель видел, что у богини голова не женщины - львицы.
   - Соблазнительна.
   - Да, Эомер, и еще как! Воины Уриенса пляшут ей танец мечей, закалывают этой суке беременных женщин, а потом устраивают свальный грех между собою. У них большая статуя. Я привез копию, их продают на каждом углу для домашних алтарей. Понял, что это значит?
   - Ну да. Они будут вырезать всех чужих под корень, а после войны останутся безумцами навечно.
   - Х-х, "после войны"! Эомер, не будет там никакого "после"!
   - На нашем веку не будет.
   Раб скорбно покачал головою. Епископ пригорюнился, посерел, и голова его как-то просела меж кулаков. Склонил лицо и Эомер.
   - Э-эх! Наши простаки-еретики не хотят уходить, дружок. Я предлагал наши земли, но они боятся, что я их закрепощу.
   - А разве это не так?
   - Может быть, и так... Им позарез нужен именно тот птичий холм. Но не говорят, в чем смысл. Аннуин предлагала им что-то в своих лесах - отказались. Броселиана готова подарить, подарить им пастбища, три королевы готовы их спрятать вместе с городом... Все перед ними пресмыкаются, а они! Не согласны! Эомер, их вырежут, их детей будут сжигать на кострах целыми связками, они на это пойдут!!!
   - Еретики обезумели вместе со всеми и тоже хотят воевать. Правит богиня. Лишь бы и Вы не заразились этим, ваше преосвященство!
   - Что ж, риск есть, риск есть...
   -Ты вернешься, солдатская косточка?
   - К ним? Да, конечно. Зачем спрашивать? Но сначала кое-что здесь улажу.
  
   - Панкратий, что с твоими руками?
   - Останавливал ножи.
   - Чьи? Это они?
   - Их убили сразу. Не было времени дознаваться, кто. Совсем неумелые, мальчишки. Успели сделать по одному удару, и то не туда. Кто-то послал дурачков на смерть... А лекари Уриенса умеют зашивать резаные раны, это не больно. Потом швы я смогу снять сам.
   - Что ты надумал с этой богиней, преосвященный?
   - Разыщем имена, и пусть жрецы взывают, снова и снова. Может быть, удастся сделать так, чтобы она пресытилась. Но в главном Храме этой солдатской шлюхе, этой прорве поганой, не место. Не место! Не место! Эй, парень! Пойдем, сравним.
   Подбежал сильный рослый школяр, с виду потомок арапов. Он осторожно взял злую богиню на руки и крепко прижал к груди. Панкратий направился к двери, ведущей в коридор Скриптория, а юноша поспешил за ним.
  

***

   Гебхардта Шванка вконец разозлила еще и богиня - почему для воинов и для этих двух стариков она соблазнительна, а для него нет?! Его роман совсем застопорился. Он отошел выпить воды, потом посидел, подумал. Скоро будет полдень, и его силы быстро иссякнут. Значит, надо...
   Он подозвал Хельмута и сказал на память номер документа. Четыре знака, он запомнил их так, как если б то были четыре ноты. Хельмут понимающе улыбнулся, убежал и вскоре принес довольно тонкий свиток. Шванк посмотрел красное заглавие - "Об избиении безбожного народа" и год: "В лето...", обозначенный в неизвестной ему системе. Зрение сначала расплылось, потом собралось в нечто вроде туннеля, прозвучал где-то вдали гусиный трубный клич, а за ним - скрипучий и громкий крик цапли.
   Шванк видел и слышал все как бы с небес. Ветер унес его, и он оказался на скалистом побережье. Там жили люди, носившие яркие вышитые одежды. Мужчины высоки, женщины кругловаты, и предплечья их покрыты знаками Солнца, изображениями елей. У мужчин знаки клана выколоты на груди. Они пасут овец и коз, ловят рыбу.
   Но единственный клан всегда надевает чисто-белое, знаков на тела не наносит, а выращивает только розы и другие ароматические травы. Эти люди выжимают и выпаривают летучие масла, накопленные цветами и травами, а потом дорого продают на север, на запад. Их языка, а также языков родственных, Гебхардт Шванк никогда не слыхивал прежде.
   Потом приходят воины в кожаных панцирях с медными накладками и в красных плащах, в легких шлемах, с голыми ногами, прикрытыми только медью. Идут ли они пешим строем или скачут на конях, их порядок не нарушается. Трубачи дуют в огромные, свернутые спиралями трубы, и послушная медь завывает звериными басами; барабанщики мерно бьют в большие и малые барабаны. Мечи у воинов короткие, а вот копья длинные. Когда войско остановилось, трубы и барабаны умолкли - но вступили флейты, бешеным визгом, тревожными свистами.
   Воинов, набранных на месте, выгоняют вперед, и они вынимают длинные луки. Горящими стрелами они осыпают пригород, где живут хозяева розовых садов. Легкие домики загораются, люди вокруг бессмысленно бегают и кричат. Солдаты вспарывают животы женщинам и легко закалывают мужчин, а потом устраивают загонную охоту с собаками на тех, кто думает, будто ему удалось спастись. Некоторых ловят, хохоча до истерики, в море их же сетями, наносят множество ран - чересчур много, не только чтобы убить. Море становится розовым. Догадываются и поджигают черные лодки и большие баркасы.
   Теперь орут только солдаты. Орут и хохочут.
   Затем воины собирают и вешают двух предводителей местных лучников. Они говорят по-латыни, и в приговоре написано, что отец и сын, Искор и Тарах - предатели своего народа. Мужчин в вышитых рубашках, тоже предателей, прогоняют плетьми и розгами.
  
   Потом наступила безлунная ночь, и длилась она в видении Шванка не меньше века и не долее мгновенья. Он видел, как у горизонта широким светлым пламенем сгорает рыжий город.
  
   Наутро небольшой карательный отряд направился к священной роще. Командир недоволен - роща оказалась оливковой. Оливы негибки, а ему требовались молодые деревца, подобные розгам. В раздражении он разрешил воинам повеселиться, раз уж грабить у безбожников особенно нечего, не сезон. И они повесили на ближайшей оливе старуху, жрицу. Повесили, поглядели, как она теряет мочу и дергается, а затем вспороли брюхо снизу вверх и подожгли дерево. Только одно это дерево на отшибе.
   Командир приказал отловить всех жриц и жрецов. Их поймали, били и что-то выпытывали, но без успеха. Пока ловили жрецов, командир и его рабы все разыскивали хоть какую-нибудь молодую поросль - и нашли. Тогда старцев и стариц привязали за ноги к деревьям и разорвали, а упавшие внутренности позволили съесть боевым псам.
   Когда прикончили стариков, стало скучновато, солдаты утомились. Командир сделал знак оставаться на месте и прошел вперед, на прогалину. Там стояли ворота из трех тонких полированных шестов черного дерева, поперечный шест просто лежал на двух других. Эти воротца были чуть ниже роста местного жителя - чтобы, входя в святое место, склоняли головы, - и командир, смеясь, как бы не замечая, сбил верхний шест гребнем шлема.
   Чуть дальше стояли три сруба, у каждого крыша и только по три стены. Так строят входы в хранилища овощей.
   Командир крикнул, подозвал остальных. Срубы, как он и думал, оказались преддвериями, но отверстия в земле укрывали чугунные квадратные люки с такими хитрыми и незаметными запорами, что воины не смогли ни приподнять крышек, ни взломать замков. Тогда командир велел копать чуть дальше, и скоро лопаты солдат ударились о каменные потолки. Потолки пробили ломами, но камеры под ними были пусты, и никаких дверей и люков, явных или потайных, там не было.
   Гебхардт Шванк, белая цапля, сделал круг, снижаясь, и закричал. Увидев его, предсказатель в военном плаще сказал, что отряду дан дурной знак, это предупреждение. Жрец поторопил командира, и недовольные усталые солдаты ушли.
   Солдаты ушли, а Гебхардт Шванк остался. Он встал на землю и, кажется, принял привычный человеческий облик.
  
   Некая сила уже отбросила люки, пробитые потолки закрылись, и на них снова улеглась обросшая травою земля. Шванк спустился по бревну с зарубками в левую камеру. Просто маленькая комнатка, со странным деревянным креслом, узким ложем, столиком на одной журавлиной ноге. И серпы, круто или слабо изогнутые, поблескивают на стенах. Мысли заговорили.
   "Это легкий, но редкий путь, избавляющий адепта от скверны и суеты навсегда"
   - Людей приносили в жертву?
   "Нет, только их похоть и чадородие"
   Так значит, ему, Шванку, сделали подарок - избавили от необходимости заботиться о потомстве и от беготни по бабам; освободили, так сказать.
   "Кастраты занимались только изготовлением оливкового масла. Говорят, у них портится обоняние"
   - А все жрецы были с бородами...
   "Верно. Испорченное тело - поэтому они не выбивают на теле оберегающие знаки - избавляет от многих трудностей, но и не создает препятствий на Пути. Путь вернее, но и заслуг меньше. Однако же, добрейший философ Ориген добровольно решил оскопить себя, и это не сделало беднее его размышления"
   - Я...
   "Молчи и думай сам"
  

***

   Жонглер быстренько вылез и направился в центральную камеру. Он повалился на что-то шуршащее, пружинистое - и увидел себя в некоем могучем и древнем лесу.
   Под самым толстым дубом сидело огромное существо, похожее и на человека-силача, и на мартышку. Это был мужчина, черный и весь волосатый, с заросшим лицом, но без хвоста, очень коротконогий и с мощными длинными ручищами. Голову сего мужа украшали такие гребни, каких не было и на шлемах грабителей, которых чуть раньше видел Шванк. Обезьян собирал желуди, давил их в кулаке и бесцельно отбрасывал полученные крошки.
   Листья дерев светились, в основном белым и золотом. Большие капли света все стекали с ветвей и взлетали в небо, там растворялись. Шванк круто взлетел и начал взбираться в воздух, но чудесные капли быстро терялись из виду.
   Одна, чуть голубее прочих, скатилась вниз, к ногам обезьянища. Тот раскрыл крошечные глазки и подцепил ее. Потом совсем по-человечески взял в неловкие руки и принялся оглаживать, уплотняя. Появилось сначала горячее маленькое, а потом и большое темное ядро. По его поверхности разлилась синева, проявились моря и континенты. Воды и земли мерцали, затянутые тоненькой туманной пленкою воздуха; в ее толще завертелись облачные спирали.
   На голову играющего капнуло еще, золотом. Эта капля была и много меньше первой, и неизмеримо больше, размер ее не поддавался определению, был неуловим. Обезьян схватил ее, облапил, зашипел сквозь зубы и выронил вместе со своею первой игрушкой. Они опали, покатились и заняли какое-то определенное положение с общим центром. Чудовище прыгало на месте и шипело, потряхивая обожженными руками. Золотая капля, сердясь, играла клочьями, струями, дугами слепящего пламени и более темного раскаленного вещества.
   Обезьян тупо смотрел. Подобрав двумя пальцами маленькую тусклую капельку, он залепил и ее туда же; она завертелась вокруг синей капли, отбрасывая серебристый свет.
   Обезьян сцапал еще несколько светящихся шаров, добавил и их клочкастому светилу. Получился огненный шар, окруженный спутниками. Шар и светящиеся обручи, и все это сейчас помещалось в его ладони. Обезьян подбрасывал свою поделку, и она не рассыпалась. Ловил, давил, но она оставалась целой и изящной, не проминаясь. Потом попробовал на зуб, и не произошло ничего.
   Никак его игрушка не хотела слушаться. Тогда творец бросил ее и немного попинал ногами. Это было трудно, ноги не хотели отрываться от земли, и ему надоело.
   Тогда он сел, широко раздвинул неловкие ноги, подергал себя за член и хрипло заорал.
   Его брошенную игрушку тотчас облепили какие-то мелкие существа.
  
   Он встал и пошел, опираясь на кулаки, на бурые толстые костяшки.
   Его остановила черная лужа. Он посмотрел вниз, увидел свое отражение и опять пронзительно заорал, ударяя себя кулаками в грудь, разбрасывая ветви.
   Усмехнулась женщина, и по поверхности лужи побежали частые круги. Обезьян быстро успокоился и смотрел теперь с любопытством. Из лужи вытянулась и поднялась пара тонких женских ручек, потом вторая; колени и ножки распахнулись, играя бликами на черном; показались, приподнявшись, и маленькие груди. Обезьян, сопя, подошел, и она захватила его в объятия. Он упал на живот, растопырив ноги, и тут же начал совокупление.
   Система из шаров света ускорила вращение, чуть взлетела и застыла, вертясь. Так стоит волчок: чем быстрее двигается, тем надежнее стоит, покоясь. От пламенных клочьев светила отскакивали мельчайшие капельки и тут же превращались в людей. Искры, отброшенные спутниками, становились иными существами. Все это падало обратно и населяло шары, даже само светило, средоточие огня.
   А к совокупляющейся паре сбежались уродливые мелкие существа, зарычали, заскулили, завизжали.
   Обезьян кончил и сел. Женские пальчики стали щупальцами, схватили по горсти существ и утопили, а потом потянулись к шарам - кое-что, созданное из светов, к ним прилипло и растворилось в густой черноте. Обезьян все пытался оторвать задницу и ладони от поверхности, что казалась податливой и жидкой, но прилип крепко и начал вязнуть. Он взвизгнул и рванулся, но тщетно - упал. Теперь он лежал на спине; только задранные ноги его были пока свободны.
   Тогда к лежащему подбежало самое крупное существо - с головою льва, хвостом змеи, туловищем волка, на четырех орлиных лапах, со сложенными темными крыльями на спине - и как следует укусило, куда смогло дотянуться. Любовник черноты зарычал гулко и грозно, ударил ладонью, разбрызгав грязь, но кусачий увернулся и отскочил. Обезьян злобно ревел, и ему вторили уродливые существа, создав свой безобразно-гармоничный хор.
   Львиноголовый в зубах принес систему светил. Обезьян потянулся и отобрал ее. Дивный его волчок попытался взлететь и смог приподнять создателя над черною грязью. Творец высвободил вторую руку, ухватил полезную игрушку покрепче. Смог выпрямиться, сел величественно.
   Слуга с головою льва упал брюхом вверх и улыбался у его ног, задрав все четыре птичьих лапы. Чернота, грязная гидра, пока что втянула щупальца.
  
   На лес опустились сумерки, Шванк вспорхнул и опустился у крышки последнего люка.
   - Боги мои, неужели они поклонялись этим?!
   "Ну уж нет! Они их ненавидели, как Панкратий - ту богиню. А твои деды их всех без разбору боятся"
   - Так люди были...?
   "Да. Твои предки"
   - Но кто их боги?
   "Следуй дальше, взыскующий!"
  
   Шванк, человек, спустился по лестнице в последнюю камеру. Там не было ничего, кроме широкой пустой лестницы, созданной из светов. Самые нижние ступеньки горели цветами радуги, а дальше пылали оттенки, видимые лишь птицам, не людям.
   Шванк взлетел, но встречный ветер помешал ему даже приблизиться к лестнице. Упав, он ступил на полосу красного света, боясь сгореть тотчас же. Но свет удержал, а ступень превратилась в бесконечную прямую дорогу. Он сделал осторожный шажок, и тут нога провалилась в свет.
   Шванк взлетел и встал у подножия, не двигаясь никуда. Лестница переливалась и искрилась.
   Ослепленный, он отступил в сторону и увидел, как его народ - самые молодые, бедные и ничтожные - торопятся в своих кибитках убраться подальше на запад. Погоняют серых волов, но волы всегда ходят медленно...
   А розовые сады, душистые луга, рощу священных олив и оставшихся в живых брошенных младенцев и кастратов скупил богач, одетый в зеленый плащ с изумрудами на подоле. Его широкий воротник сплели неведомые старые мастера - из множества прутков червонного золота...
   Шар жемчужного света взорвался перед ним, и опасно, слишком сильно закружилась голова. Гидра ожила и протянула щупальце, оно превратилось в нить, и нить эта лопнула...

***

   - ... просто гидра. Не ищи торжественных имен, преосвященный, не трать времени. Она протягивает свои щупальца, и ее легко узнать.
   - Гидра - это название формы, не имя!
   - Думаю, ее суть не имеет имени. Не приспособлена.
   - Очень вероятно! Попал! А что, если в нашем бытии она спесива и слышит только высокие имена?
   - Возможно. Ох, злые силы! Еще три года назад можно было выбрать смерть по себе! А теперь она шарит, шарит, тянет щупальца и хватает кого попало, всех!
   - Толпу. Людей толпы. Вот, спроси-ка про них у этого шута...
   - А менее полувека назад смерть была осмысленной, к ней готовились! Но теперь! Это отвратительно!
   - Полвека назад мы с тобой были юношами и самонадеянно думали, будто смерть, как праздничные одежды, нужно подбирать себе, любимому, по мерке и по вкусу. А Хейлгар и тогда создал ее иной. Старая плоть, порченая плоть всегда сыпалась ей прямо в пасть. Не заносись, Эомер!
   - И кто же мне это говорит? Кто тут поносил богиню?
   - Что поношенье, что подношенье, что приглашенье - стерве все одно, - безнадежно махнул рукою Панкратий и уронил перевязанную ладонь.
  
   "Гидра", - сказал Эомер, и Шванка сильно затошнило. Он громко сглотнул подступившую блевотину, и епископ, чутко обернувшись, крикнул:
   - Парни! Певчему плохо!
   Первым подскочил Хельмут. Вместе с арапчонком они подхватили Шванка под мышки, мягко и враз дернули вверх, вывели вон.
   На улице его рвало снова и снова, сначала водой, потом слизью и, наконец, золотистой и зеленой желчью.
   - Федра, Хлоя! Господин Шванк заболел!
   Тоненькие девушки, знакомая блондинка Хлоя и вторая, совсем оливковая и черноглазая, перехватили больного и попытались вести, а он попробовал тверже двигать ногами.
   - Девочки, придете вечером? Кое-что подарим!
   - Еще бы! - Федра помахала свободной розовой ладошкой.
   - Ждем!
   - Ну, тогда ждите! - откликнулась наконец скромница Хлоя.
  
   Шванка оттащили в покои и уронили на постель. Опять вздернули и усадили, оперев на подушки.
   - Федра, принеси питье! Я пошла за врачом.
  
   Мавританочка вернулась, подошла сзади, как бы желая перерезать горло, и придавила к его губам край оловянной кружки. Он сглотнул, но это оказалась не отрава, а просто вода с лимонным соком и гремящими осколками льда.
   - Погоди. Тошнит.
   Кружка исчезла и ударила о дерево, встала на стол.
  
   Пришел седобородый врач, покурил какой-то хвоей и втер в виски больного лавандовое масло. Когда тошнота ушла, лекарь оставил больного.
  
   Шванк лег, потянул за собою подушку и устроился, лежа на правом боку. Тени мебели все тянулись к порогу, а он лежал и смотрел, как они растут.
   Кажется, прилетал и белый гусь - как-то же он оказался на столике?
   Гусь мысленно произнес:
   - Твои предки позабыли о Лестнице Света, но помнят о безумном Творце и его прихлебателях. Ты уязвим перед нею, так откуда тебе это помнить?
   - Лестница на самом деле уводит в свет, от смерти?
   - Не знаю. Один из малых богов погиб.
   - Так ты не всеведущ?
   - Нет, нет. Мне самому тревожно. Ты пишешь медленно. Видение свое запиши! Завтра же!
   - Но, боже, ты требовал один роман, а тут работы на целых два!
   - Может быть, и так. Не знаю.
   - Что мне писать?
   - Сказал, запиши видение!!!
   - Объясни, для чего...
   - Потом!
   Гусь взлетел и исчез, уронив с крыла небольшое перо.
  
   Шванк тихо задремал. Когда он проснулся, это самое перо лежало на столике. Слишком маленькое, не для письма.
   Уже окончились сумерки и наступила ночь.
  

***

   Осторожно постучали, и гость вошел в двери, не дожидаясь ответа. Это был Филипп. похожий на бога.
   - Шванк, ты можешь встать и идти? - спросил он так же осторожно, почти нежно, тихим голосом.
   - Сейчас проверю, - ответил Шванк и резко сел. Голова не закружилась, и тогда он встал.
   - Могу. Что...
   - Нас вызывают, идем.
   От гостиницы уходили прямые светлые тропы - в Храм, трапезную, еще кое-куда, и все они усыпаны песком; его незаметно, по ночам, сметают и обновляют служительницы. Узкая тропа, крытая вдавленными сплошь осколками белого камня, уводит в черный сад. Филипп пошел впереди, а Шванк шел следом, удерживая взор то на светлой спине проводника, то роняя его на белую тропу. Водить по тропе епископа следовало, не оборачиваясь.
   Белая тропа прорезала садик и вывела к небольшому домику, тоже белому, где вот уже несколько веков подряд жили правящие, а иногда и бывшие епископы. Филипп постучал в легкую дверь, и охрипший голос ответил прямо во время стука:
   - Войди. Быстрей.
   Жрец пропустил жонглера вперед, сам склонился, выпрямился, как хлыст, и встал в глухой тени, спрятав руки в рукавах.
   - Подойди, садись.
   Филипп не шелохнулся, и Шванк понял, что приказ обращен к нему. Он низко поклонился, почему-то молча. В комнате оказалось лишь одна, маленькая, сфера света; в нее попадали всего-навсего небольшой столик и сидящий за ним епископ. Рыжеватое пламя порождали три восковые свечи в темном и толстом канделябре.
   Епископ хлопнул по сидению слева:
   - Садись, шут.
   Тот послушно и тихо сел. Епископ поставил локти на стол и уперся обоими кулаками в щеки. Теперь на нем была толстая серая шаль, крест-накрест завязанная на груди. И нос его, видел Шванк, покраснел и распух. Панкратий промокал его большой белой тряпкой.
   - Филипп, разбуди и приведи Пиктора!
   - Да, Ваше преосвященство, - прошуршал одеянием и стукнул дверью жрец.
  
   - Пей! - сказал епископ и передал Шванку глиняный кубок. В нем плескалось красное вино, чуть выше половины.
   - Ешь! - сказал он снова и указал на стол; рядом со свечами был деревянный круг и на нем стопка из нескольких лепешек.
   - А Вы, Ваше преосвященство? - спросил из вежливости отупевший Шванк.
   - Мне запрещено любое вкушение пищи после заката, а сейчас приближается полночь. Брось ты свою ложную скромность. Не ел целый день, у тебя закружится голова. А ты мне нужен разумный.
   Шванк насухо прожевал и проглотил верхнюю лепешку, хлебнул вина и отставил кубок.
   - Хм, - продолжал Панкратий, - Если ты и впрямь лазутчик людей Гавейна, как говорят, то я тебя повешу. А пока ты мой гость, так что ешь, пей и слушай.
   Есть жонглер не мог и поэтому весь обратился в слух.
   - Геб-хардт Шванк, так я понимаю? Жонглер и певчий.
   - Да, господин мой...
   - Ты умеешь убивать голосом? Брать убийственные ноты?
   - Я не понимаю...
   - Ладно. И ты здесь не затем, чтобы украшать своим голосом сирены наш скромный хор?
   - Да, господин, не за этим. Это лишь плата. Некий Бог встретился мне и повелел написать роман...
   - Кто он?
   - Не знаю.
   - Ты Дом Божий?
   - Наверное, нет. Я ведь кастрат.
   - И ты все-таки зачем-то понадобился божеству.
   - Да, я пишу...
   - О том, что было полвека, а потом и сорок лет назад. Роман о Молитвенной Мельнице и Неведомом Боге.
   - Я еще не озаглавил его, - растерянно пробормотал наш трувер.
   - Значит, мое заглавие подойдет?
   - Конечно, Ваше преосвященство!
   - Что ж пиши, пиши. - Панкратий возложил ладони по бокам канделябра, как богиня держала их на коленях, сделался грозным и продолжал, нахмурясь, - Лесные Королевы почему-то замалчивают смерть моего предшественника. А гибель остальных выдают за смерть на поединке. Кто-то мстит нам... Прекрасно будет, если правда все же отдастся тебе, если ты закончишь его! Пиши, мы мешать не будем. Но оставишь нам копию!
   - Обязательно, Ваше преосвященство! - шут отвесил неуклюжий сидячий поклон.
   Епископ убрал лепешки и кубок, поставил куда-то за спину, в темноту.
  
   Филипп снова стукнул в дверь и пропустил Пиктора. Тот, вопреки подозрениям, заспанным отнюдь не казался. Панкратий указал на сидение справа:
   - Сядь!
   Пиктор быстро сделал поклон и сел. Епископ взял его за виски, притянул в сферу самого яркого света и вгляделся, морщась. Шванк оторопел: Пикси был избит. Под глазами наливались синяки, а на щеках красовались немного иные кровоподтеки, вроде тех, что возникают после укуса или щипка с вывертом. Шванк задрожал, и епископ выпустил голову раба.
   - Ничего себе, учитель мой! Кто это сделал?!
   - Но, Ваше преосвященство... Вам известно, я служу для рабов смешною игрушкой, этим и выживаю. Но сегодня они перегнули палку.
   - Ох, перегнули! Побоялись отыграться на мне, так?
   - Или на Эомере...
   - Или на Эомере.
   - Пиктор, ты будешь молчать? Кто это сделал?
   - Буду молчать, господин мой.
   - Хорошо. Филипп, подойди!
   Тот шагнул на границу тени и остался стоять.
   ...
   Все трое молчали, как будто бы некая сила скрадывала их мысли, обессиливала внимание. Снова начал Филипп:
   - Ваше преосвященство, разрешите спросить?
   - Спрашивай.
   - Кто эта богиня, которую видели Шванк и Эомер?
   - Погоди с этим, - отмахнулся Панкратий, - После.
  
   Помолчали еще, и Шванк не совсем понял, что происходило с ним: то ли голова, как бы наполненная легкою летучей жидкостью, собиралась закружиться снова, то ли кто-то влиятельный воровал и пил их внимание. На мгновение в голове прояснилось, мысли сцепились снова, и он спросил:
   - Ваше преосвященство, можно мне?
   - Что можно?
   - Спросить тоже.
   - Спрашивай.
   - Господин мой, почему вы поносили ту богиню площадною бранью?
   - Да, Ваше преосвященство, - вмешался Филипп, что правилами вежливости было запрещено, - Ведь не просто же от раздражения?
   - Отвечаю. Я хочу разбудить ее и привлечь внимание. Я подумал было обозвать ее трусливой целкою с прялкой, и на мгновение что-то шевельнулось. Но она ленива! - глаза епископа Панкратия расширились до предела и теперь медленно загорались, как у хорошего кота при виде мыши; резким выдохом он всколебал пламя, и свет запрыгал, уродуя лица, - Но больше всего мне нужны вы, все трое.
   - Слушаю, Ваше преосвященство, - поклонился Филипп. Остальные замерли.
   - Вы, вы заварили эту кашу и сделали из обряда кошачий концерт! Да, Пиктор, я все знаю!
   - Вы... господин мой, - споткнулся было Пиктор, и уши его возмущенно прижались к голове, - Обвиняете нас в смерти Брана?
   - Тебя и Шванка обвиняют в этом рабы, не так ли? И я вас накажу, накажу, чтобы они не сделали этого раньше и более жестоко, чем я.
   - Мы готовы, Ваше преосвященство.
   - Так вот. Это наказание, но это и задача. Я считаю, что вы - особенно ты, Гебхард Шванк - как-то на мгновение спровоцировали богиню. Певчий, что заметил ты?
   Шут склонился к Панкратию и заговорил виновато:
   - Ваше преосвященство, мое лицо было под пеленою. Я не видел пения - лишь то, что потом из носа Брана потоком хлынула кровь...
   - Не сочиняй, трувер! Он был уже окровавлен, когда ты открыл лицо. И не смей писать свой роман так же, как говоришь сейчас, иначе... Но что ты слышал и чувствовал?
   - Сначала пение шло, как и задумал мастер Пиктор. Потом я почувствовал страх. Бран, видимо, тоже - он стал петь глуше и как-то... дерзко, вызывающе. Но он сразу вел себя как актер перед толпой.
   - Что он был дураком, я знаю. Что еще?
   - Филипп подстроился под него.
   - А ты?
   - Мой голос стал мощнее. Мелодии я сейчас не вспомню...
   - Пиктор, как он пел?
   - То, что задумал я. Варьировал, но так, как предусмотрено.
   - Что видел ты, учитель мой?
   - Бран и Филипп слишком быстро утомились. Внимание Брана чем-то развлеклось, и его маска покачнулась. Он напряг шею, и его голос стал глуше. Вот и все, господин мой.
   - Пусть так. Филипп?
   - Я не чувствовал страха и решил не угнетать Брана своим свежим голосом.
  
   Ощущение тупика или пребывания в яйце мутного света. Решение вроде бы возникло, но развалилось - так же, как и покойный Бран. Подумав об этом ощущении, Шванк почувствовал краткое просветление. Филипп спрашивал снова:
   - Ваше преосвященство, Вы думаете, что богиня украла Брана и мутит рабов?
   - Я подозреваю, что это так.
   - Но Бран ел вопреки запрету и вечером выпил молока. Он мог просто надорваться...
   - Мог, Пиктор. Скажи, он раньше так жрал?
   - Не знаю. Наверное. В обычные дни - да.
   - И я не знаю, надорвался он или нет. Теперь главное.
   Панкратий хлопнул по столу перевязанной рукой и зашипел.
   - Швы! Тьфу ты, злые силы... Филипп, Пиктор, Гебхардт Шванк!
   - Да, господин!
   - Завтра же вы отвезете богиню в подходящее место и будете заклинать любыми способами, какие придут вам в голову. Но ничего такого, что делается в землях Гавейна - никаких оргий, никаких жертвоприношений. Что-то она там все никак не может насытиться всем этим. Дам вам мула, тележку и некоторое время. Действуйте любыми способами - можете уничтожить изображение, если это будет нужно.
   Филипп гибко, как тень, изогнулся и спросил:
   - Ваше преосвященство, Вы посылаете нас на смерть, чтобы утихомирить рабов и богиню?
   - Не дерзи мне, племянник племянника! Ты думаешь, твоя семья позволит мне просто так загубить тебя, своего ставленника? И, быть может, будущего епископа, а? Я хочу разбудить богиню, а после этого вы передадите ее мне - если я буду тут - передадите, как горячую сосиску! Или дадите ей уснуть.
   - Ах, соси-и-и-иски! - мечтательно пропел Филипп.
   - Все. Прочь, дерзкие шуты! Я из-за вас с ума тут сойду!
   - А как же хор? - залопотал растерянный Пикси, - Обновить песнопения жатвы...
   - Без тебя обойдутся, учитель мой, - проворчал Панкратий.
   - Но...
   - Я сам, старый и безголосый - ведь так, Пиктор? - возглавлю хор. Мои обязанности это позволяют.
   - Ох, ученик мой! У вас почти нет слуха, а голос сорван!
   - Петь я не стану.
   - Тогда обратите внимание хотя бы на Агафона, он...
   - Хорошо. Замолчи наконец, учитель! Завтра возьмете ее из Реликвария и увезете как можно скорее. Мул, тележка, почтовые голуби - все готово, будет у привратников. Вести переписку я поручил Эомеру...
   "Кому же еще..." - прошептал Филипп.
   - ... если ничего не изменится, не пишите. Не мучьте голубей. Прости меня, Гебхардт Шванк, и пусть бог твой меня простит - но сейчас не отвлекайся на роман, мне нужно все твое внимание, весь твой голос. Я вознесу молитву неведомому богу, и пусть он подарит тебе это время.
   - Благодарю, Ваше преосвященство.
   - Теперь ступайте. Переночуйте безопасно. Да, разрешаю вам проснуться между рассветом и полуднем. Отдохните, ребята. А мне пора приступать к полночным медитациям. Все, все!
   - Позвольте!
   Филипп внезапно схватил среднюю свечу и вознес к груди. Остальные двое взяли боковые. Епископ остался в скачущих тенях, не шелохнувшись.
   Двое, вслед за Филиппом, покинули его.

***

   Отблески пламени, как будто радуясь прогулке, прыгали по осколкам белого камня. Филипп выбрал путь иной, вымощенный обломками острыми; путь этот был шире прежнего и вел к центральному входу Храма.
   Филипп привычным жестом отворил дверь и пропустил спутников.
   - Храм ночью не беспокоят...
   - Он вынудил нас нарушать запреты - так и начнем прямо сейчас!
  
   Не беспокоя Преддверия, шепотом, Филипп сказал:
   - Страна Индрика и Сэнмурва нам не нужна. Идем в Черный Зал.
  
   Черный Зал, следующий за Преддверием, открывался легко. Черным его звали за цвет фона стен - росписи изображали земную суету и мучения плоти, а гроздья мелких людских фигур то ли давили в точиле пресветлые боги, то ли опирались на них, как на ступени восхождения. Гебхардт Шванк знал и любил это место - видел он в жизни как раз то же самое (кроме столь прекрасных божеств); а росписи чаще всего принадлежали кисти Хейлгара Зрячего, его основного пока персонажа. Пиктор помнил самого Хейлгара и поддерживал с ним что-то вроде приятельства. "Этот оборотень, - как-то пояснил Пикси, - был очень уж замкнут. Думаю, он рисовал толпы, а в голове для себя удерживал одного-двух людей, не более. Но не меня. Не Эомера и даже не Махона, не Дункана, хотя он соперников просто не видел... У него, говорят, смолоду не хватало такой памяти. Это мы, музыканты, помним все сочетания голосов в своем хоре...".
   Как кистями, задвигали светами по стенам; даже так черная краска фона не давала бликов и казалась то ли угольной, то ли земной бездною. Фигурки отблескивали желтым и красным, а боги слабо светились белизною снятого молока.
   - Не увлекайтесь! Нам не они нужны!
   Филипп отвел спутников в угол, к Матушке-Смерти.
   - Помнишь Льва? - спросил Пикси шута, - Того кота с половиной хвоста? Смерть уронила на него свой меч.
   - С котом произошло чудо?
   - Ну да.
   - Тише! Потом!
  
   Ныне Матушка-Смерть держала у пустого своего сердца крепко сжатый кулак с большим пальцем, обращенным в сторону. Движения-приговора она когда-то не завершила и замерла - как надолго, кто знает? Кости руки ее не казались настоящими, как выглядело все, когда-либо написанное Хейлгаром; теперь они были просто рассохшимися деревянными подделками, разъеденными пылью. Куда живее была Рыба, ее верховое животное - некто вроде прирученного слона. Рыба эта, похожая на сома, распахнула пасть по-змеиному, и теперь ее пасть была до отказа набита утрамбованными и спутанными трупами, окрашенными в цвета тления.
   Филипп взмахнул свечою кругообразно и увел спутников.
  
   Во дворе он задумчиво сказал:
   - Нет, это не то. Мастер Хейлгар был слишком логичен.
   - А мастер Эомер сказал бы, - молниеносно встрял Шванк, - Что это Смерть была слишком логична.
   - О да!
   - Наверное, - передернулся Пикси, как бы отряхиваясь, собирая с сутаны невидимые волоски, - Нам нужнее ее Рыба-жадина.
   - Похоже на то. Но очень уж противно. Рыба-гадина. Пикси, прекрати обираться, ты еще не в агонии.
   - Она похожа на змею, - произнес шут, словно бы в трансе, - Так было всегда?
   - Нет, - недоуменно ответил Филипп, - Пасть была круглая и пустая, как обычно изображают бездну.
   - Запомним Змею? - почти пропел Гебхардт Шванк, - Запомним Змею!

***

   Переночевали у Шванка.
  
   Утром побрели, в бурых одеждах покаяния, рядом с повозкой, куда впрягли крепкого вороного мула. Рабы стояли небольшими толпами вдоль дороги, свистели - но и это еще ничего: у самых ворот они кидались отбросами, но недостаточно метко и ретиво. Шванк вспомнил, что забыл, не взял с собою свое божественное белое перо - теперь его сметут вместе с пылью и выбросят.
   Когда миновали город, Филипп огласил решение:
   - Идем в места упокоения. Нам нужен храмик на старом кладбище жрецов.
   - Хорошо.
   А что еще сказать?
  
   Пиктор управлял двуколкою - то была просто квадратная доска на двух колесах, с невысокими бортиками с трех сторон. Филипп и Шванк шли рядом; за спиною Пикси лежали мешки с имуществом - арфа и ноты Пиктора, бубен и флейта Шванка, его почти живые мягкие куклы; мешки эти придерживали большую открытую корзину, до половины набитую стружкой. Тут же воровали в клетке белые голуби. В корзине, словно в гнезде, сидела богиня, и сквозь щели меж прутьев проблескивала железным блеском львицына голова.
   Филипп заложил руки за голову, потом, вдохнув, до предела развел их и блаженно улыбнулся:
   - Ах, как же хорошо! У Панкратия всюду уши, у Эомера - глаза. Пока они нас не увидят, освободимся.
   Шванк сплюнул в пыль, Пиктор зевнул и прочистил нос.
  
   Вороной мул неторопливо отпечатывал в пыли следы узких копыт. Пыль была выгоревшая, мелкая, похожая на муку, и в ней тонули подошвы сандалий. Странная была пыль - не очень летучая, ленивая, не лезущая в глаза и носы. Она лежала, гасила звуки.
   Еще вчера небо резко голубело, отсылало жаркий свет свой, и зрелые листья дерев отбрасывали ему серебряные отблески, как лезвия вновь заточенных, извлеченных из Реликвария жертвенных ножей. Сегодня же тени исчезли, небо затянулось легким слоем облаков, и настала безветренная серая жара.
   - Смотри-ка, - сказал Филипп, - Солнца нет, а наша падальщица так и блистает.
   - Да, странный блеск. Металлическая, но легкая?
   - Не-ет. Я слышал о таком камне. Он хрупок и горюч, но разжечь его слишком трудно.
  
   - Тьфу, ботва! - Пиктор отбросил морковный хвост и залез в корзину обеими руками, - Так, огрызки! - один полетел к Филиппу, второй - к Шванку, и оба пролетели мимо, - Еще огрызки! А вот и яблочко, оставляю.
   А Филипп прозрачно глядел в пространство:
   - Посмотрите-ка, - медленно начал он, - Как же послушны люди...
   Шванка передернуло холодом, а Пикси умолк.
   - Они кидали в нас огрызками, потому что Панкратий нас якобы наказал, верно? Но бросали лениво и мимо, потому что наказание было сделано быстро, он говорил небрежно...
   - Угу... Иначе, - решил шут, - полетели бы палки.
   - Да. Или камни. Знаешь, Шванк, в ночь равноденствия толпа простецов занимает площадь и движется по кругу противосолонь, а руководят ею всего два жреца. Как стадо овец, у которого один пастух и одна собака.
   - Или два козла! - Пиктор брезгливо сбросил какой-то липкий вонючий комок, - Злые силы! Даже если поймать кошку, крысу или мышь, они не дадут себя убить, будут сопротивляться до последнего и изранят тебя! А люди... Послушны до абсурда. Не того ли надобно нашей спутнице?
   Он сделал самую омерзительную улыбку богине и поцеловал край корзины.
   - Кто такие рабы? - спросил Шванк.
   - При Храме остаются подмастерья и ученики, не считая самих мастеров. Из них всплывают вверх такие, как я и Эомер. Или Хейлгар. Так что же у нас всплывает, а? - думают остальные рабы. Полевые рабы живут за городом, в садах и огородах. Еще есть торговцы, рабы-приказчики - эти в разъездах почти всегда, особенно летом. Скотники и конюхи, их единицы.
   - Откуда они?
   - Военнопленные, бедняки и самые младшие сыновья самых бедных купцов, должников Храма. Таким все равно, где работать. У них бывают и конкубины, и дети, хоть брак им вроде бы запрещен. Живут неплохо. При необходимости их можно вооружить.
   - Но почему...
   - Личная свобода много дешевле безопасности и сытости, Шванк. Но тебе, бродяга, этого не понять.
   - Интереснее всего, - начал Филипп, - кто такие мы с вами и чего хочет Панкратий. Богиню пробудили бы и подмастерья - с тобою, Пиктор. и с нами они поиграли, так? Тогда для чего мы - неужели и впрямь в наказание?
   - Не верю, - раззевался Шванк и, извинившись, заговорил ясно и звонко, - Давайте посмотрим.
   Он распрямился и запел так:
   - Я - кастрированный жрец храма плодородия.
   Я ставлю и веду развратные представления,
   Но похоть меня самого не трогает!
   Я управляю ею в толпе!
   Я - Луна, вечно ущербная, как в старину.
   Так мой род освобождает
   От тягот жизни и ужасов смерти.
   (правда, сейчас - это просто способ продать мальчишку повыгоднее)
   Я слаб и свободен,
   Я - сухой осенний листок!
   (но теперь на меня насели и бог, и епископ)
   Пикси показал увесистые аплодисменты "кирпич о кирпич":
   - Что ж, я приберегу голос и скажу презренной прозою. Я - умненький болезненный мальчик, любимец матери. Я чуть не умер младенцем, и она носила меня храмовым лекарям. Мы очень бедны, а ценой исцеления стала моя свобода. Мама пристроила меня в теплое местечко; и сестры мои сметают пыль Храма, покуда не выйдут замуж. Своей семье я, такой, не нужен: отец и братья - потомственные грузчики. Я далек от них, я - игрушка рабов и ночной ужас хористов. Я смеюсь и смешу, этим и жив. Боль точит меня, хребет изгибается как бы под тяжестью неба. Я, больной, безобразный, знаю, как выгодно быть таким.
   Сказал свое и Филипп:
   - Как вы слышали, я - родственник Панкратия. Я второй сын купеческий - в нашей семье их всегда отдают Храму. Семья эта очень богата, очень влиятельна. Мои братья и кузены живут и в других храмах, не только этого культа. Скорее всего, я стану епископом - после Панкратия или вторым после него. Я могу подождать. Мою семью устроит, если я стану главою храмовых послов либо казначеем.
   - А тебя самого что устроит? - подъехал Пикси на ночной кобыле.
   - Меня? У жреца нет лица, нет и личных пожеланий. Так-то, брат.
   Опять свиту черной обволокло молчание, как во время ночного свидания у епископа; все позабыли о выводах из личных историй. Когда беспамятство миновало, они позабыли даже и о нем.
  
   Пригород нарастает концентрическими кругами, но имеет при этом две узнаваемых стороны. Та, куда уходят паломники, обращенная к Сердцу Мира, называется чистою. Там на многие мили тянутся яблочные сады, а потом и луга с перелесками. Противоположная, большая, обращена ко Внешнему Океану. Она нечиста, и предел ей полагают места погребения.
   Сейчас свита богини вышла за полосу пустой земли. Дальше виднелись здания непонятного вида и ярко одетые группки.
   - Давайте-ка устроим небольшое представление, - сказал Пиктор. Выглядел он и испуганным, и взволнованным, как гончий пес в начале следа. Глаза он раскрыл, и стало видно, что сегодня они пожелтели.
   - Для кого? - заинтересовался Шванк.
   - Ты не знаешь, потому что пришел не этим путем. Сейчас пойдут дома разврата и игорные притоны. Нашу спутницу, а то и мула, тут могут похитить.
   - Верно, - кивнул Филипп и вроде бы пришел в себя, - Боги знают, что начнется, если ее перехватят. Тут творят очень, очень странные обряды.
   - К делу! Надо прикрыть корзину!
   - Возьми тряпку в моем мешке, - буркнул усталый шут.
   Пикси потянул белый край и извлек, фокусничая, некое грязноватое полотнище с выцветшей крупной надписью.
   - Это означает, - нехотя пояснил жонглер, - "Число представлений ограничено" на языке столицы Гавейна.
   Пикси хихикнул:
   - Сойдет, не волнуйся. Самое оно!
   Повелитель хора грубо заткнул корзину шутовским знаменем и повалился навзничь, свесив ноги. Шванк взял голубиную клетку.
   - Кто-нибудь, берите мула под уздцы!
   Вперед шагнул Филипп и подхватил животное.
   - Ты - назад.
   Сам Пикси вдруг прижал уши, потемнел лицом и схватился за живот, стеная:
   - Тихо, мальчики! Мы везем меня, несчастного, в место упокоения.
   Дело в том, что не все отправляются в места истлевания мертвыми. Некоторые жрецы, особенно храбрые или благочестивые, просят увезти их на кладбище заблаговременно, там они медитируют и умирают; для подобных медитаций и предназначены маленькие кладбищенские храмики. Наш благочестивый калека стал умирать, не закончив покаяния, решил продолжить его прямо на кладбище и умереть свободным. Другие двое отправились с ним ради помощи и назидание себе. А корзине везут его простыни.
   Мул бодро трусил, Филипп перешел на очень быстрый шаг воинов (в отличие от бега, он не разбивает ног и сберегает силы), а Шванк трусил следом, что-то подвывая. Пиктор громко возглашал покаянные молитвы, перемежая их хрипом и жалобными стонами. У первого заслона блудниц он пустил и кровавые пузыри изо рта.
   Девушки у дороги, видел Гебхардт Шванк взглядом жонглера, были одеты и накрашены куда ярче большинства шутих и акробаток; все они очень молоды и поэтому показывают главным образом ножки в полосатых чулочках, связанных в три или четыре цвета - все остальное еще толком не отросло. Позади туда-сюда бродил здоровенный парень, пас свое стадо. Самая пухлая блудница шмыгнула носиком и пустила слезу, остальные тревожно зашептались. Парень прикрикнул, и девчонка торопливо промокнула глазки.
   Первый заслон проехали. Пиктор подогнул к животу затекшие ноги и начал дико корчиться. Тут на него с ужасом, подобно ягнятам на бойне, воззрились три или четыре юноши в ремнях и кружевах, шагнули на дорогу. Пикси шумно испустил газы и вроде бы лишился чувств. Мальчики убрались обратно к обочине.
   - Ой, быстрееееееее! Он умираааааает! - визжал Гебхардт Шванк; голуби забеспокоились, запрыгали, и ему показалось, будто он несет в решете воду.
   - Пошел, Вечерок!
   Филипп шлепнул мула по заднице и побежал.
   Было еще несколько таких заслонов; женщины становились все старше и упитаннее, мальчики - моложе, их пастухи - пьянее. Тускнели одежды. Многие промокали накрашенные глазки - ах, как тяжело умирает несчастный жрец, какие ужасные грехи он искупает! Кто-то хихикал: небось, это был частый гость нечистой стороны, ханжа, хитрец и развратник. Так ему и надо.
   Блудницы последней стоянки напоминали просто нищих бабушек с маленькими внуками и внучками. У них не было пастырей, старухи держали строй сами, а "внуки" вяло копались в пыли.
   Чуть дальше за ними когда-то поставили межевой камень весьма подходящего вида - бородатая голова с фаллосом. Миновав его, Филипп вытер лоб, и недовольный мул цапнул его за рукав.
   - Да скотина ты! - хлопнул он мула по лбу, а Пикси - по раздутому брюху; тот выпустил ветры снова, со скрипом и треском. - Воскресни, Пикси! Наглотался воздуха, шут...
   - А убедительно - непроходимость кишок! Отлично, Пикси!
   Шванк наконец-то смог вернуть на место голубей; успокаиваться эти взбалмошные твари не желали. Пикси легко соскочил в пыль.
   - Смените меня кто-нибудь. Спина разболелась.
   Шванк устроился на краю, кое-как уравновесив двуколку, принял возжи.
   - Едем?
   - Погоди. Мулу жарко, он злится.
   В самом деле, вороной зверь чуть вспотел, и на спине его пьянствовали зеленые мухи. Пиктор смахнул насекомых и покрыл мула белым полотнищем.
   Теперь Филипп шел слева, а Пиктор - справа.
   - Так, - болтал водитель хора, - Так, так. Мы зачахнем с голоду. У нас есть - и это все - котелок, сумка овсянки нам и голубям, мешочек бобов, пучок сушеных трав, несколько дряблых свекол, с прошлого года не съеденных, а также бочонок кислой капусты, чтобы мы не загнулись от кровоизлияний и не лишились зубов при таком-то корме! Все это в самом большом мешке. Ага, яблоки! - он сунул руку в стружку и извлек, вертя, большой темно-красный плод; оно было не совсем круглым, казалось ограненным с низу, быть может, лепным. - Это не рабы накидали - они такое сами съедят. Это кто-то для нас спрятал! И еще мех с водой.
   - Панкратий, наверное, - как-то безучастно произнес Филипп, - Пикси, ты меня убедил. К делу.
   - Прелестно! Шванк, тут живут душевные тетушки.
   - Насколько душевные?
   - А вот сейчас и увидим.
  
   За кольцом земель разврата простерлись птичники вперемешку с гусиными прудами, парники, огороды и компостные кучи. Эту местность, плоскую, как болотце, пересекали узенькие ручейки, и их отводили к огородам. Здесь воняло, а дорога из пыльной сделалась чуточку влажной. Куры и гуси паслись на свободе и довольно орали. Утки спали на воде.
   Филипп отнял у Шванка ненужную плеть и стал стегать себя по шее и плечам, на вид болезненно.
   - Ничего. На самом деле я отгоняю мух.
   - Каемся громко. Ты, Шванк, тоже!
  
   -О, мы бедные, несчастные грешники!
   Тяжесть плоти угнетает нас,
   Разложение крови, бурое,
   Цвета наших одежд,
   Ввергло нас в бесконечный позор!
   В палящий срам!
   Пожалейте нас, люди добрые!
   Пожалейте, а мы за вас помолимся -
   Чтобы не съела вас лихорадка
   В этом болотистом месте,
   Чтоб не покрыли вас язвы и струпья,
   Как они покрывают нашу нечестивую плоть!
  
   Две крестьянки, по виду мать и дочь, стояли у плетня. Увидев процессию, они отлучились в дом и принесли - закрытый кувшин, мешочек и узелок в тряпке, запачканной жиром. Мать сунула все это Пиктору и прошептала на ушко:
   - Только беды и поветрие на нас не насылайте, бедные странники! Не будите болотный мор, прошу вас!
   - Что Вы, хозяйка!
   И Шванк запел таинственно, как виола:
   - Да будет благословение этому дому!
   Пусть все будут здоровы,
   Пусть зреют ваши плоды,
   Будет чиста вода.
   Дочери и внучки этого дома
   Да станут плодовитее их кур!
   Внуки и сыновья -
   Доблестнее их гусей!
   Плодитесь и будьте здоровы!
  
   Развернувшись, певец видел: крестьянки, все так же опираясь на плетень, машут кающимся платочками...
  
   Тут дорога повернула, расширилась и снова стала пылить. У столба, помеченного четырьмя ликами по сторонам света, Шванк разобрал поклажу.
   - Это яйца, штук шесть - в корзину. Кислое молоко. Выпьем сейчас?
   - Ну да. Не тащить же его.
   Выпили, сделав сначала возлияние Четвероликому. Никто уж не помнил ни имени его, ни истории, если она была - но у подножия идола со всех четырех сторон были вкопаны каменные плитки с углублениями, вроде блюдечек.
   - А это - о боги! - это хлеб и гусиный полоток! В мешок их, быстро.
   - Н-да, поселянки и не знали, чего только не едят жрецы.
   - Так пожертвуем это столбу?
   - Не кощунствуй, ушастый нетопырь!
   ...
   - Филипп, - пригляделся Пиктор, - Мы едем на новое кладбище? Тогда налево.
   - Нет, на старое.
   Дорога к старому кладбищу давно заросла. Когда умирают и те, кто помнит покойных, кладбище закрывают, а пути к нему оставляют во владение духов места. Здешние вырастили сухой лужок с короткой травою, где змеям было бы неудобно. Мула тронули, он пошел вперед. Путники, на всякий случай обмотав ноги тряпками, пошли за ним.
   - Лесистый холм у горизонта - упокоище епископов. Река - за ним. Нам нужен ближний ельник.
   В этом ельнике, у самой его границы, стояло сооружение, сделанное очень древним способом - так когда-то хоронили покойников на земле, сберегая их от поглощения. Стены его выстроены из вертикальных кольев, крыша, то ли коническая, то ли двускатная, покрыта дерном и усыпана рыжей хвоей. Именно здесь ожидали смерти самые благочестивые. На лугу все трое то и дело начинали судорожно хихикать, а здесь - как будто их кто тряпками заткнул.
   Внутри было только место для очага и алтарный камень. Из круглого отверстия над очагом лился серый свет.
   Богиню вынули из корзины, обмахнули и поставили на алтарь. Мула распрягли и выпустили. Он отправился прямиком на лужок.
   - Эй, Вечерок! - позвал Филипп. Мул вернулся к нему и топнул. Жрец вынул из рукава какой-то плоский кусочек, дал ему и потрепал по морде. Вечерок сжевал подношение, послушал, какой он умница, и ушел щипать травку.

***

   Свита возвратилась к своей богине.
   - О, смерть, приятельница всех шутов! - изрек Филипп, - Когда ты видишь всех нас, каждый чувствует, что взгляд твой направлен только на него, и он против воли стремится к тебе! Начнемте, друзья!
   Филипп опустился у очага и сел на скрещенные ноги. Он направил взгляд в львиные глазки, напрягся и перестал моргать. Двое повторили его движение, не слишком точно: Шванк присел на пятки чуть справа, а Пикси сел на корточки слева, оперся о стену и плотно обнял колени. Но моргать перестали все.
   Шванк чувствовал, что Филипп хочет сделать так, чтобы богиня встала. Жонглер не знал пока, что нужнее - поддерживать Филиппа или же соединиться с ним и мысленно заклинать богиню. Но богиня влекла, и сохранять связь с нею было куда проще. Последнее, что он заметил - Пикси сморгнул и отвел взгляд.
  
   После этого Гебхардт Шванк непонятно как очутился на лужке. Вялые, тусклые тени серого дня были готовы выцвесть и исчезнуть. Спокойно пасся вороной мул, предвещая наступление ночи. И к нему, глупому, ползла черная львица, высоко задирая локти, и ее не было видно в низкой траве. Шванк взвизгнул, моргнул и снова оказался в хижине. Пикси, казалось, уснул, а Филипп все так же сидел столбом.
   Он заговорил речитативом на высоком старинном наречии жрецов, не отводя взгляда:
   - Ты, обволакивающая! Все боги так, как и мы, заперты в пределах этого мира.
   - И нет им исхода, - пропел Шванк, набирая голос.
   - Исхода нет, - слабо вступил и Пиктор.
   - Боги боятся, они уязвимы, и есть у них цитадель.
   - От мира не защитить! - Шванк привычно сжал струны своего горла, и голос ушел высоко-высоко, в дымовое отверстие.
   - Они уязвимы! - странно торжествовал Пикси.
   - Только ты одна даешь учуять, будто бы есть нечто - или ничто - за глухой стеною жизненной суеты.
   - Возможно ль такое? - это снова Шванк, нежнейше, тишайше.
   - Нерушима стена, бесплодна надежда, - плакал Пиктор.
   - Возлюбленные твои надеются покинуть лабиринт.
   - Устоят ли перед тобою и миром, покинут ли? - тревожно вопросил Шванк, не совладав с голосом.
   - О, надежда!
   - Восстань же, ленивая, покинь свой трон! Ответь мне! - Филипп, возможный епископ, правил теперь.
   Но сила львицына взора, притягивающая троих, вдруг исчезла, и наступила очень знакомая непроходимая скука.
   - Хорошо же! - сказал Филипп, встал и быстренько отряхнул зад, - Пойдем же, осмотримся. Потом обустроимся - если ей нужны жизни, пусть посмотрит, как мы живем. О видениях подождем рассказывать, хорошо?
  
   Пиктор решил прогуляться на лужок, Филипп ушел в лабиринт мелких сосенок, а Шванк отправился на кладбище.
   Сначала был выстроен этот храмик, прежде его часто обновляли и укрепляли. В ногах покойника садят ель, и здесь, у границы, росли самые замшелые и старые. Шванк ступал на сплошной рыжий ковер, хвоя скользила и пружинила. Но, чудно - все ели стояли, ни одна не была повалена. Из хвои глядели овальные камни, каждый - величиною с небольшой кирпич. Камни глядели тысячей глаз кладбищенской земли. Шванк подходил, приседал, обметал камни - на самых ранних были вырезаны сложные знаки: вероятно, родовые или означающие забытые имена.
   "О, ветерок! - подумал странник, - Поблизости есть вода, очень хорошо"
   Он пошел на этот ветерок. Ельник становился моложе и реже, и хвою постепенно замещали травы, сначала очень короткие, потом - все выше и выше. Знаки на камнях сменились именами и цифрами. Некоторые могилы уже подмыла и потянула на себя река. Живая, текущая, она виднелась чуть впереди, а перед Шванком была только узкая старица. Он повернулся и ушел.
  
   Почти одновременно с ним вернулись и остальные. Пиктор устало отчитался:
   - С мулом все в порядке. Он ест. На лугу растут клевер и зверобой - пить будем.
   - Да, - продолжил Шванк, - за кладбищем есть река. Даже в старице вода чистая.
   Филипп завершил:
   - В сосняке грибы, кольцами, но мелкие - созреют дня через два. Но! Там змеи, одну я видел, она от меня убежала, - он вошел и сбросил немного хвороста в очаг. Остальные встрепенулись и ушли за дровами. Всяких обломков и ветвей было много, и гости храма свалили найденное невдалеке от входа. Тем временем Филипп разжег очаг. Пламя требовалось невысокое, возможно, дымное. Но пока нужно было немного света и тепла, только и всего.
   Очаг стал круглым центром креста. В глубине восседала богиня, а напротив, спиною к двери - Филипп, словно блокируя выход. Справа присел на пятках Шванк, слева обнимал тощие колени Пиктор. Выглядят они так. Львиная голова черной и груди ее сливаются с темнотою, и блеском темного железа отсвечивают голени и ладони, спокойно лежащие; Филипп подобен дорожному столбу, так прям - лишь голову чуть склонил, будто богиня слепит его. Тельце Шванка все еще напоминает грушу, он, щеголь, сменил ржавую одежду покаяния на старую белую рубашку, и обозначились вислые груди; лицом он более обычного напоминает свинью, а волосы его отросли в короткую косичку толщиною в веточку. Вот он сильно закрутил косичку на пальце, и она превратилась в совершенный поросячий хвостик. Пиктор протянул руки к огню, согревая, растопырил длинные пальцы и отогнул их как мог назад. Его глазки-орешки не принимают света, не блестят и тонул в складках век; уши прижаты, нос и рот тонки, незаметны, и сейчас он - вылитый черный нетопырь.
   Так сидеть можно было бы сколь угодно долго, и поэтому Филипп встряхнулся и приказал:
   - Разбираем вещи. Что у нас есть?
   - Та-ак. Еда - пока не трогаем. Яблоки пусть лежат в корзине.
   - А гусь? Яйца?
   - Подвесим его у очага. Будем постепенно объедать. Яйца изжарим завтра.
   Полоток приспособили на треножнике из трех тонких кольев, старом жертвенном приспособлении.
   - Соль у каждого своя? Пусть будет так. Муки для подношения мертвым, я понял, нет?
   - Ах, да! Куда девать голубей, они снаружи?
   - Пусть там и остаются, слишком шумные.
   - Покормить их...
   Пиктор понес голубям овса, вернулся.
   - Устали. Дремлют, едва их уговорил поесть.
   - Угу. Что еще?
   - А упряжь?
   - Здесь, висит.
   - О! У меня лютня и малая арфа!
   Пикси подпрыгнул и развесил их на стене - кто-то предусмотрительно оставил на кольях стен удобные сучки.
   - А у меня - бубен и флейта.
   Оживленный, Шванк поднес бубен к огню.
   - Это бубен севера - видите, рамка на ручке, без бубенцов. Его надо согревать, и он запоет.
   Флейту жонглер пока из чехла не вынимал.
   - А почему без бубенчиков? - спросил Пикси, - У шутов должны быть бубенчики!
   - Они пришиваются на шапку.
   - Этак мы можем плясать перед нею, воздевая руки ноги... Нам только систра не хватает!
   - Тихо вы, комедианты! Нашли друг друга! Я вас расшевелил с умыслом, чтобы прекратить это дурное оцепенение. Теперь прошу вас, вспомните, что вам показала богиня!
   Мысль не желала останавливаться там, где сказал Филипп - она хотела застыть и спрятаться, стать незаметной. Или убежать вперед - к примеру, в завтрашнее утро, когда можно будет приготовить яйца...
   - Так. Кто-то закрывает нам уста и ум. Тогда приказываю - пока пусть видения будут с вами. Они повлияют на сновидения этой ночи, и тогда мы поговорим.
   - Но, Филипп, - серьезно встревожился Пиктор, - разве можно спать в ее присутствии?
   Тот вздохнул:
   - Придется, если она не позволяет бодрствовать. Будем пред нею голенькими, как из материнской утробы. Что еще у нас?
   - Всякие тряпки.
   - Злые силы! Смотрите, уже совсем темно!
   - Это я и имел в виду, Шванк, когда сказал про оцепенение. Спать, спать...
   Гебхард Шванк плотно завернулся в свой синий плащ. Остальные воспользовались его покаянной одеждой и шутовским знаменем.
   - Но все-таки как стеречь мула? Он там один...
   - Да, я видел, что львица...
   - Это завтра, Шванк. Ребята, здесь очень, очень спокойно, здесь безопасно. Нам нужно было тихое место - мы пришли сюда! Говорят, что духи кладбищ - злые, но эти просто ревнивы. Они не пропускают бездельников и терпеть не могут крупных хищников - на врагов духи нагоняют ужасы. Не волнуйся, Пикси, Вечерок справится, он придет, если будет опасно.
   - А почему же его не слышно?
   - Некоторые наши мулы рождаются немыми. Вечерок тоже немой, но он не глухой и не дурак. Ему надо опасаться только змей, а от них и мы защищаться толком не умеем. Спи, не пугайся понапрасну. Никто не тронет нашего мула...
  
   Но все-таки ночью Шванк слышал: кто-то несколько раз вставал, выходил и возвращался.

***

   В утренних сумерках, в сыром холодке, съели запрещенные яйца. Вечерок пришел поздороваться и вернулся завтракать к себе. Пикси решил проводить его и возвратился с цветущей веточкой зверобоя и крошечным листочком: эта кроха истекала желтым пачкающим соком.
   - Вот. Зверобой придает крепость телу, а это чистотел, он очищает и мысли, и кишки.
   Шванк повесил котелок над огнем, плеснул из бурдюка побольше. Пока закипала вода и напаривались травы, образовалось время, и Филипп решил его использовать.
   - Итак, я жду рассказа о видениях и снах.
   Двое уставились на него, Шванк - с нетерпением, а Пикси - в страхе.
   - Давай, Шванк!
   - Я оказался на лугу и видел, как черная львица подкрадывалась к нашему мулу - это видение. Я закричал, хотел предупредить, и вдруг оказался здесь.
   - Мы ничего не слышали, - пробормотал Пикси.
   - Я видел синий сон, полный воздуха и зеркал. А во сне я видел женщину чуть моложе меня. У нее был красивый дом, она плела кружева и украшала ими шкафы и окна. Она так жила давно и всегда одна, ей было уютно так. У нее есть кукла, еще с самого детства. Кукла сделана из тряпочек и одета в синее платье. Каждое утро женщина рисует ей новый красный пояс и подрисовывает лицо, а потом красится сама. Раньше у куклы были глаза девочки, а теперь они накрашены по моде. Кукла - не живая, но у нее есть какое-то бытие, еще более надежное, чем жизнь... Эта женщина - вроде бы моя подруга детства, но красивее. А ее бабушка, тяжелая, сидячая, как Эомер, все ей пеняет - внучка не выходит замуж, и некому будет ухаживать за могилкой. Я поругался с бабушкой, заступился за женщину - и потом мне приснилось, что я был в истории, которую сочинил Вольфрам. И теперь мне ее нельзя ни записать, ни поставить. И я проснулся.
   - А твои чувства?
   - Ну, я испугался за мула... И возмутился из-за женщины...
   - Мне кажется, в видении богиня хотела тебя отвлечь, заставить выйти. Чувствуете, как она рассеивает внимание?
   - Ну да. Но это ведь не чувствуется?
   - Не чувствуется. А основное переживание сна и видения, как?
   - Уют... Печаль. Уважение к абсурду.
   - Смотри, ты дважды видел чью-то жизнь - нет, чей-то ими же созданный покой. Там была и опасность: в искусственное бытие женщины и мула вмешалась сама смертоносная жизнь. Ты дважды пытался защитить их и оба раза оказался беспомощным...
   - Да...
   - И тебе грустно.
   - Да. Немного грустно сейчас.
   - А скучно ли?
   - Да. И я обороняюсь против скуки. Я кричал, я спорил.
   - Ты и на стороне не-жизни, и протестуешь против нее?
   - Получается, да!
   - Ну что ж. А я напел черную женщину, сначала стройную, а потом она стала дебелой. Все стало черным. Это видение было эротическим. Женщина разверзла утробу, и можно было низринуться туда с радостью. Но утроба ее не дает возрождения. Все внутри наполнено зубами, как шкура акулы или как Железная Матушка на площади. Я низринулся бы туда, ибо это освобождает, снимает покровы и пределы...
   - Разве стенка утробы - не предел? - спросил Шванк, - Разве это не обман? Это же плен, мухоловка!
   - И да, и нет. Основное чувство - тихая радость, мощное торжество. Исчезновение помех, но все это черное. А сны мои не удались. Мне снилось, что я не сплю именно здесь этой ночью. Я просыпался и выходил. В промежутках я думал об одной нашей прихожанке, душевнобольной. Она так больна, так бледна, что не отбрасывает тени, не приминает травы - или так кажется...
   - Ты говоришь о Майе, дочери живописца? - уточнил Пиктор.
   - Нет. О сестре ее матери. Так вот, сон мой был светел. Эта женщина жила в большом светлом доме, украшенном коврами цвета топленого молока. Она позвала меня к себе на праздник. Было еще несколько человек, и нам пришлось ждать ее. Она пришла, сняла пышную шапку из белых лисиц и сказала мне, что запоздала из-за урока. Она похвасталась: учится находить потаенные смыслы в текстах и показала, как - но я забыл, что это за текст и какая в нем тайна. Но потом добавила: учеба стоит восемьсот тысяч серебром в месяц! Я не поверил (платить столько она не сможет, будь хоть женою сотни купцов) и разочаровался, и опечалился. Она заметила это и ушла веселиться. Другая девушка хотела помочь мужу и давала в аренду своих кота и пса. А я оттирал со светлых ковров какой-то соус из красной смородины, пока он не застыл, как камень... Кровь, но игрушечная? Видимо, я слишком рационален, и веселое безумие, что попадает в сердце тайны, мне не дано? Э...эх, нельзя правильно растолковать собственное сновидение! Пиктор, ты готов говорить?
   - Нет, Филипп. Но скажу. Я не видел ничего. Но я чувствовал - у меня сразу все заболело...
   - Так ты сидел-то...
   - Я - нарочно. На самом деле я не хотел видеть! Потом, когда я пел, то ощущал, будто бы кто-то продувает мой позвоночник. Как флейту. Дует и дует, а воздух под затылком не проходит. Потом он обрадовался и раздул мне голову, как пузырь. Я никогда так плохо не дышал! Этот кто-то меня словно бы насиловал, а у меня нет сил на ненависть! Но сон, сон...
   - Не молчи, мастер!
   - Так вот. Я видел, что какие-то твари, похожие и на ощипанных аистов, но без хвостов, и на летучих мышей, копаются в старой падали на скалах. Они летали, но какие же они были огромные! Самое большое - величиной с обычный лесной храм, а мелкие - с трех волов каждое! Они кричали друг на друга еще более мерзко, чем цапли. Они были розовые, как ожоги, как мясо, и с красными бесформенными рогами промеж глаз. Потом самое большое чудище раскидало всех, поковыляло на локтях к обрыву и свесило голову. Оно думало, что там вода. Камни посыпались, и оно соскользнуло в эту воду - она была черная, как стекло. Там чудище прилипло, стало орать и биться, но ее засасывало еще больше. На крики слетелись мелкие чудовища и стали рвать клювами большое. Пока они так жрали, черная вода затянула и утопила всех! Филипп, я в ужасе! Самое жуткое то, что они все выпадали из пространства, как Матушка-Смерть выступает из стены!
   - Ты как его контролируешь, свой ужас?
   - Да никак. Он не нарастает. Всегда одинаковый. Но я после этого не могу считать радость и жизнь надежными, я им не верю!
   - Ты в ярости?
   - Только на мгновения.
   - Как тебе помочь?
   - Не знаю. Начинает болеть позвоночник, и тогда полегче. Тогда я хожу и занимаюсь делами.
   - Или боишься за мула?
   - Или боюсь за мула.
   - Ну ладно. Вздохнем и встанем!
   Пошли продышаться на волю и увидели, что солнце взлетело на небеса уже довольно давно и светится серебром в облачном киселе. Тогда покормили взволнованных голубей и вернулись. Двуколка торчит углом, вверх оглоблями...
  
   Сев покрепче, уперев руки в колени, Филипп ждал, не упуская взгляда богини. Гебхардт Шванк все оглаживал, грел ладонью свой бубен. Потом ударил и кивнул. Пиктор попробовал голос - убедился, что звучит придушенно, и вынул флейту из чехла. Он грубо продул ее, словно бы плевками, и вопросительно огляделся. Шванк снова, мягко, ударил в бубен, забил очень редко и негромко. Филипп начал:
   - О, как скучна ты, возлюбленная наша! Скуки не замечают, но приходят в тайную, неподвижную ярость, и под гнетом нарастает бешенство.
   - О! О! Иииииииийя! - вступил жонглер самым пронзительным из своих голосов, - Мы боимся, мы страдаем, биясь о стены! Ииииийяаааа! Мы строи свои миры - вот их пределы - а потом, пленники, тоскуем, трусим и ненавидим! Богиня, как скучно!
   - Наши миры - наши! Мы строим их и владеем, и управляем... И нет избавленья!
   Пиктор, потерявший голос, все плевался в воздушный столбик, пальцы носились, как встревоженные пауки. Свистал он то яростно, то тревожно.
   Гимн тем и хорош, что один и тот же смысл может повторяться почти в тех же словах бесконечно...
  
   К полудню Шванк выдохся, как всегда. Теперь он молчал и выстукивал по коже бубна редкую, ленивую пальцевую дробь, а минутами пускал нечто вроде ряби. Гимн чуть позже себя исчерпал и как бы всосался во что-то, резко умолк.
   Выходили, поправляли дыхание. Видели - солнце сначала совсем растворилось, а потом начало свое падение - слишком, чересчур быстрое.
   ....
   - Все! - прикрикнул Пиктор, - Шванк, прекрати ласкать свой бубен.
   До заката водитель хора успел сходить на лужок и вернуться.
   - Мул в порядке, - сообщил он, - Но почему-то боится меня, не подпускает. Вроде бы дразнится, но кто ж его знает?
   - Голуби тоже волнуются. Едят, сидни, за двоих и ухажаются!
   - А вот клевер. Заварим?
   - Он горький?
   - Никакой.
   - Тогда зачем?
   - Выгоним лишнюю слизь из горла.
   - Тогда хоть смородиновый лист добавь, что ли...
  
   Прихлебывая почти кипящий отвар, ворчал Гебхардт Шванк:
   - Какой в этом смысл? Мы усыпим ее такими гимнами.
   - Я не понимаю, - присоединился Пикси, - при чем тут голова львицы? Но мы-то понимаем, при чем тут баба - да, Филипп?
   - А вот я понимаю львицу. Да и тебе снились хищники, - сказал знаменитый похабник Шванк, - Но я ведь кастрат, где мне понять, при чем тут баба!
   - Это старый миф. Сейчас он живет разве что в срамных шутках, - задумчиво заговорил Филипп, - Старая история о зубастом влагалище. Чтобы взять себе жену, мужчина должен изнасиловать ее чем-то твердым, и она сломает зубы. Если и наша богиня такова, то ничего любопытного тут нет. Кто знает, не морочит ли она всех нас этой старой, расхожей глупостью? Или так ленива, что неспособна построить себе новый миф? Выгонишь ручейника из домика - он построит новый, из того, что дашь ему ты, хоть из жемчуга. А эта! Но... Шванк, а что было в землях Гавейна? Ты видел тот разгул, о котором говорил Панкратий?
   - Нет. Было очень тихо и скучно.
   - Как у нас с вами?
   - Примерно так.
   - Хм. Они приходят в мужскую ярость - в ответ на что? Им нечего делать? Они боятся?
   - Не знаю!
   - Шванк! Ты променял ужас на скуку.
   - Это как?
   - Когда ты должен быть в ужасе, то начинаешь сильно скучать, раздражаться?
   - Нет. Я боюсь, как и все.
   - Я не о том! Если ты увидишь змею, отскочишь и похолодеешь, так? Но это не ужас. Я про божественный ужас, похожий на тот, что приснился Пиктору.
   - Тогда я совсем ничего не понимаю!
   - В моем видении у богини вообще не было головы!
   - Ладно, Филипп. Не зли его.
   - Тогда спать! А я закончу вечерние медитации.
  

***

   Следующим утром проснулись много позже рассвета. Росы не было, и сырость не коснулась их, так что заклинатели спали и снов не видели. Вечерок снова пришел и ушел, но его не заметили.
   Как сложилось, Пиктор принес смородиновый лист и зверобой, а Шванк вскипятил последнюю воду из бурдюка. Вяло отщипнули по кусочку гуся, как и вчера.
   - Есть совсем не хочется...
   - Жаль. Можно - и не лезет.
   - Яблоки съедим?
   Заклинать, прямо так сразу, никому не хотелось Шут и раб помалкивали, ждали решения жреца. Филипп знал это и, проверяя, слушаются ли его, немного тянул время. В конце концов он огласил решение:
   - Начнем с того, что принесем, наконец, воды.
  
   - Ничего себе! - обиделся Шванк, вознося очи и перст к небесам, - Это не серая жара, а какая-то свинцовая!
   И верно. Плоские тучи, подобно мокрым компрессам из овчины, обложили свод небесный и нагнетали влажный жар.
   - Росы нет - гроза, быть может, придет к вечеру!
   - Ох! Хорошо бы!
   - Шванк, ты думаешь, нас угнетает погода, а не богиня?
   - Меня погода точно не любит. Мысли совсем не текут. Я бы лежал себе в гамачке...
   - Не выйдет!
   - А вот ко мне, - хихикал Пиктор, - Небесная Матушка очень даже милостива! Я так же переменчив, как и она сама.
   Филипп посмотрел на него с сомнением, но не сказал ничего.
  
   Заклинатели шли и грызли яблоки - сначала вяло, потом с аппетитом. Шванк по привычке сжевал огрызок и выбросил черешок.
   Кладбищенский ельник накопил такой духоты, что проняло даже Пикси. У старицы он присел на корточки и отдышался. Набрать воды было можно, но не слишком просто. Поначалу могли помешать кочки с режущей осокою, а дальше возникли прогалины топкого ила.
   - Что-то жабы на берег не выходят, - заявил Филипп, - Вдруг вода нехорошая?
   - Гроза еще не собирается, значит. А жаль! - решил Шванк.
   Сделав небольшой крюк, заклинатели вышли на удобное, песчаное местечко - еще не так давно старица связывалась тут с матерью-речкой. Набрав бурдюк в месте почище, Пиктор снова присел на корточки:
   - Смотрите-ка! Это же мой сон!
   Он ткнул пальцем куда-то под ноги, и его спутники дружно повалились на колени.
   - Кому молимся? - хихикнул шут.
   - А вот!
   У ног Пикси, почти на краю воды, валялся дохлый бурый лягушонок. Брюшко его было стянуто наподобие песочных часов, перехвачено какой-то серой водорослью. Пикси ткнул палочкой в эту водоросль, и она стремительно извернулась. Хищница, обнявшая труп, выглядела мерзко и внушительно. Каменно-серая, величиной с крупную пиявку, она тоже была членистой - но членики много тверже и длинней, чем у пиявок, с короткими пластинками по бокам. Голова ее, вытянутая и вроде бы с глазами по бокам, не имела видимого рта. У двух передних скругленных углов головы сидели челюсти-серпы, они-то и вонзались в синяки на лягушачьем брюшке, высасывали его. Лягушонок вынес хищницу на берег и умер там, убегая. Если его растворяли изнутри, то боль должна быть невыносимой, он и бежал от нее...
   Филипп поднял тварь двумя пальцами, и стало видно три пары довольно тонких ножек. Хищница перехватилась челюстями покрепче, лягушонка не выпустила и принялась злобно вертеться.
   Филипп выбросил мерзкую обратно в воду.
   - А ведь похожа, тварь! Я ее знаю, я их в детстве собирал.
   - А зачем, Филипп? - оторопел Пикси.
   - А любопытно! Они в июле-августе выходят на берег и окукливаются. Потом вылетают большие черные жуки с желтой каемкой на крыльях. Они иногда залетают в дома, путают стекло и воду, летят на свет... И они, и эти личинки - страшные хищники и каннибалы, но обычно охотятся на рыбок и лягушек в тихих местах. Челюсти у них - что серпы боевых колесниц Александра! Я их держал в песке и выпускал жуков куда захочу. Ах, если б у нас был широкий стеклянный сосуд, чего бы мы ни увидели в этой воде! Ага, вот еще один пожаловал!
   К берегу, в ответ на дрожание человеческих шагов, спешило серое суховатое насекомое, похожее на высохший лист. Из брюшка сзади торчал прямой, твердый и тонкий хвост вроде соломинки - длиной больше, чем в половину туловища. а спереди, под глазами, были сложены жесткие руки - толстые, мощные, с расставленными локтями. Кто-то шевельнулся, и насекомое мгновенно ушло под воду.
   - Клоп. Руки его предназначены обнимать добычу, а колет он ее хоботом. Хвостом дышит.
   Филипп бесстрашно сунул руку в воду, но вынул пустой.
   - Разбежались. Может, кто в бурдюк попал... Я хотел показать вам личинку стрекозы - она выбрасывает свою челюсть-маску. Но нет - это надо видеть.
   - Ну и мерзость!
   - Почему же? Самые настоящие чудовища, только маленькие.
   - И слава богам!
   - Очень милы!
   Филипп улыбается так довольно, будто бы сам их и создал.
  
   -Эй, хозяин! - крикнул Пикси и перебросил бурдюк Филиппу; тот поймал его, обнял и присел. - Давай поиграем!
   - Слушаю!
   - Мне кажется, мы сегодня неспособны заклинать.
   Шванк согласился и начал кивать.
   - И я предлагаю, - Пиктор изящно раскрыл ладони и указал на старицу, словно предлагал ее на аукционе, - Я предлагаю поиграть: увидеть природные, для нас не опасные, подобия этой богини. Одна есть!
   - Два есть - клоп!
   - Но она - личинка, с похотью никак не связана...
   - Протест отклонен, Шванк: ее родители - точно такие же людоеды. Клоп тоже взрослый. Взрослые стрекозы охотятся в воздухе.
   - Чего надо личинке? - спросил Филипп.
   - Превратиться в насекомое.
   - А для этого что ей надо? Пикси? Шванк?
   Филипп, хранитель тайны чудовищ, таинственно посмеивался; Пикси и Шванк растерялись вконец.
   - Ладно, потом. Хорошая игра, почему бы и нет? Пикси, ты это придумал - ты и командуй.
   - Тогда сначала приказываю искупаться!
  
   Обогнули старицу, вышли к реке. Речка-мать так обмелела, что окунуться можно было разве что под корягами. Все так и поступили, а потом улеглись на стрежне, выставив на воздух бледные животы. Но что-то делать было надо, и Пиктор объявил поиски.
   Все разошлись. Старались держаться песка, не наткнуться на змею. Одуванчики указали - путник уже не на берегу, а в лугах, на матерой суше. Одуванчики, львиные головки - где яично-желтые, где седые, а местами и облысевшие...
   Гебхардт Шванк заметил широкую норку. Шире золотой монеты, но уже блюдца для подношений. Это воронка, а в глубине ее - черный лаз. Шут подождал; когда, по его мнению, ожидание чересчур затянулось, он сорвал стебелек и ткнул его в лаз. Показались челюсти, для маленького существа огромные. И чуть ветвистые. А за ними - противное бурое тельце-мешок. Тельце ушло в норку, а квадратная головка бешено закивала, выбрасывая песок. Шванк подозвал своих.
   - Три - есть!
   Снова ткнул стебельком. Челюсти послушно показались, неутомимо швыряя песчинки.
   - Вот - настоящая мерзость! Это земляная вошь? Или клещ?
   - Нет. Она тоже личинка. Я выкапывал их куколки, но сохранить не смог. Не знаю, в кого оно превращается. Сейчас кое-что покажу!
  
   Филипп прочесал одуванчиковую поросль. Личинка спрятала челюсти, и казалось, что норка необитаема, давно обвалилась. Жрец вернулся и сбросил черного мелкого муравья почти на самый край воронки. Муравьишка стал выбираться и, само собою, постепенно сполз вниз. Песчинки посыпались, и одна провалилась в нору. Тогда опять показались челюсти и метнули крошечную горсть песка. Муравей засуетился и поехал по склону еще быстрее. Челюсти, как баллиста, сработали еще раз и еще. Муравей согнулся, выставил жало, его потоком песка уносило прямо в нору. Челюсти ухватили его сзади, сомкнулись и исчезли.
   - Вот и все.
   Филипп отряхнул руки, будто бы сам съел муравья.
   - Теперь будет жрать, примерно как личинка плавунца. Это мы уже видели.
  
   - О-оу!
   Пиктор, с растопыренными ушами, вздел руки к облакам, возвел ореховые очи горе и балансировал, держась на одной ножке. Крутнулся, подобно огородному пугалу на ветру, опустил ногу, притопнул и начал неожиданные речи:
   - Мы чуем препятствие? Наше внимание уходит, как вода в песок? Ей нужно, чтобы мы оказались бессильными, она это вбирает. Так воспользуемся же препятствием, сделаем его частью пути! Нам скучно, так?
   - Так!
   - Воспользуемся скукой, поиграем с нею!
   - Как танцоры со своими быками!
   - Говори же, мастер Пиктор!
   - Я решил так: пусть этой твари скармливают по муравью. Но каждого следующего муравья надо приносить из нового муравейника.
   - Я согласен. Муравьи - разумный священный народ, охраняют леса. Но, если мы возьмем кого-то одного, ум муравейника этого не заметит.
   - Ой-е! Нет! - верещит Шванк, - Я этого не выдержу, не хватит моего терпения!
   Шут торопливо вытряхнул то, что было в поясной сумочке.
   - Вот обрывки красной пряжи, принесите их в жертву от меня, развесьте на деревьях, где построены муравейники. Вот сладкие крошки, скормите их муравьям. Но отпустите меня!
   - Как, мастер Пиктор?
   - Отпускаю тебя, мой поросеночек!
   - Благодарю Вас, Ваше нетопырейшество!
   - Нетопыри курносые, а я - нет!!!
   - Я поищу еще кого-нибудь, более быстрого.
   Гебхардт Шванк понесся к речке, голые пятки так и сверкали. Веревочных сандалий он упрямо не надевал, а свои деревянные башмаки сегодня решил оставить. По пути он сорвал рубашку, выскочил из штанов и побежал дальше, вертя своим тряпками и слева, и справа; казалось, что его приводят в движение колеса - белое и пестрое. Отбросив одежды на берегу, он побежал по воде, подымая целые пласты брызг - и как он умудрился сделать такое на мелководье? Потом остановился, нырнул у другого, высокого, берега. Вынырнул и уселся на подводную корягу. Запел что-то торжественное из мистерий - а видно было, что голову безобразного Орфея прибило к берегу, и она больше не плывет.
   Жрец и раб любовались этим бегом. Поняв, что представление окончено, они подобрали пряжу (Филипп взял красную, Пиктор - остатки луково-желтой) и разошлись ловить муравьев.
  
   А Гебхардт Шванк болтал ножками на своей коряге. Пальцы щекотали, покусывали рыбки, и он отметил это. Иногда сидящий соскальзывал в омуток и плескался там; иногда кувыркался, не поднимая брызг. Но плавать и здесь было совершенно невозможно. Тогда он прилег на другую корягу - это дерево упало в воду не так давно, уже оголилось, но еще не успело изломаться - и уполз почти на середину реки, к мелководью и зеленым заросли. Листья полощутся, зацепляются течением, а стебли остаются на месте. Там, в растительности, похожей на мох, пряталось существо, подобное бескрылой стрекозе, зеленоватое, глазастое и, по сравнению с личинкой жука, длинноногое. Охраняя ее от своей тени, от ряби дыхания, Шванк следил. Следило и существо - вероятно, оно сидело в засаде и охотилось на кого-то, кто приплывет снизу.
   Долго-долго смотрел Шванк, но еще дольше могло покоиться насекомое. Никто не попадался ему, и оно, казалось, спало.
   Тогда он вернулся на свою первую корягу и стал придумывать новое полезное развлечение. Берега начали отдавать дневное тепло, и рыбки, похоже, проголодались. Проголодались мухи. Ага! Шут стирал с лица зазевавшихся слепней и выбрасывал в воду. Поднимались только черные рты и схватывали угощение. Может быть, сейчас охотилось и бескрылое подобие стрекозы...
  
   Когда тени удлинились, вконец замученные раб и жрец пришли купаться, согнали Шванка в воду и под локти вытащили на берег. Из зависти, только и всего.
   - Она зажралась! Одиннадцать муравьев за пять часов! Пришлось брать по два муравья с муравейника.
   - Здесь живет личинка стрекозы. А вам не покажу, так-то!
   - Так чего же нужно личинке, чтобы стать насекомым?
   - Надо подумать. Шванк, ты понесешь бурдюк. Мы устали.
   Шут перекувырнул мешок с водой за спину.
   - Что-то он слишком мокрый. И холодный. Капает!
   - А это мы набрали новую воду в ручье. Ее можно пить просто так, не кипятить! Завтра покажем. Неси и не жалуйся. Сырости он боится, водяной. Погоди-ка, я прихвачу полыни! Филипп, сорви, будь добр, охапку пижмы, вон там!
   - А зачем?
   - Сыро. Комары налетят. Боюсь, принесут нам болотную лихорадку. Нам ведь ее не надо, так?
   - А с травой-то что делать? Пить эту горечь?
   - Будем понемногу подкладывать в огонь.

***

   Следующим утром Филипп сел со стоном и прикрыл ладонью глаза. Свет кое-где мог пробиться сквозь щели меж кольями, не так-то много его и было, ослепит разве что сову... Остальные вышли по своим делам, вернулись и уселись на прежние, вчерашние, места. Рассвет подступал, а внутренность храма казалась почему-то зеленой, как вода, и такой же глубокой.
   Жрец застонал и схватился за виски:
   - Ох, голова-а!
   Но выпрямился, закинул лицо и опустил отяжелевшие веки.
   - Были ли сновидения?
   - Да, - тут же ответил Шванк. - Но начни ты, я плохо припоминаю.
   - Ладно, - Филипп медленно дышал открытым ртом, речь его смазывалась. Так бывает, когда тебя не слишком сильно ударят в зубы, - Я начинаю. Так вот, мой сон - это совершенная, идиотская комедия. Все было красным, синим и желтым, как бы в языках пламени. Потом мне приснилось, что у меня выросли рога. Сперва они проросли на лбу, как у козла, а потом от темени в стороны, бычьи, очень тяжелые. Я стал ждать. Тогда приехала колесница на огненных колесах, но без коней, вся из чеканного золота. Изображения на ней я позабыл. Из нее вылез варвар в алмазных доспехах, рыжий, как пламя, или горящий, и обвязал мне голову ремнем через лоб и затылок. Потом он сильно затянул ремень и остановил всю кровь в голове. А дальше он достал секиру с двумя лезвиями и стал рубить мои рога. Сначала оба правых, а потом левые. И в конце концов он распустил ремень. Тогда четырьмя потоками хлынула кровь, погасила пламена, и все исчезло.
   - Ого! - зашевелился Пиктор, - Так это было видение? Но скажи, в чем его смысл?
   - Как бы не так! - прошипел жрец, - Это видение означало всего-навсего, что голова у меня заболела еще во сне, и сильно! Это сновидение позволило мне поспать до утра, вот и все. Спасибо ему.
   - Но ты сам сказал, можно толковать лишь чужие сны? - позволил себе вмешаться робкий шут.
   - И еще это значит - если что-то не укладывается в уме, значит, расплачиваться за это придется телу, будь оно проклято! Ох, ладно. А кто-то из вас видел сны?
   - Наверное, я, - это Гебхардт Шванк, - мне снилось, будто бы я управляю маленькой лодкой. У нее косые, очень подвижные белые паруса: ими правят, орудуя веревками. Я правил к узкому проходу между скал. Я радовался, погода была прекрасная, я вез что-то ценное за водопад. Скорость там такова, как дадут боги. А вот я мог сам направлять паруса и ловить ветер, а они меня слушались, и лодка плыла правильно. Я был счастлив, что просто плыву по ветру, что я могу отдаться ветру и не терять внимания. Но потом хозяйка лодки прогнала меня. Ей, видите ли, вздумалось пешком прогуляться по горам. Она была в каких-то подкованных ботинках, сказала мне это и ушла.
   - Как ты поступил?
   - Я не помню.
   - Что случилось с лодкой?
   - Не знаю.
   - Жаль! А ты, Пиктор?
   - Я плохо помню. Вроде бы так: на дороге, зимой, ночью я встретил свою знакомую. Нет, не совсем так - я встретил девушку и подумал, что это моя знакомая, которая умеет хорошо попрошайничать, даже не выходя из дома. На самом деле это была ее младшая сестра. Она указала на другую сторону дороги - старшая сестра была там. Они смеялись надо мной, и я тоже. А потом они решили пойти ко мне и там напиться. Я знал, что на следующий день меня увидят и накажут, но знал и другое - я обязательно напьюсь вместе с ними до потери памяти, они это умеют.
   - Так. Значит, некие женственные силы мешают нам думать, обрывают и спутывают мысли, могут нам приказывать - и у них это получилось. А мне мой варвар не слишком-то помог. Может быть, избавил от удара, и только... Но не от них. Давайте так: я сегодня не смогу заклинать. Идите, готовьтесь, решайте сами. А я кое-что посмотрю. Пикси, кинь мне мою сумочку, будь добр! Она прямо над тобой.
   В этой сумочке, а с такими жрецы в пути не расстаются, лежали только нож и книжка. Книжка-то Филиппу и понадобилась. Она одета в черную кожу, потерта, она маленькая и толстая, как раз для того, чтобы прятать в рукаве. Пиктор задумчиво посмотрел на нож. А Филипп раскрыл обложку и показал первый лист. Там было крупно написано: "О неведомых богах и демонах".
   - Постой! Отложи книгу. И позволь мне кое-что посмотреть. Сиди, не двигайся. Запрокинь голову. Еще чуть-чуть!
   Пиктор расставил пальцы вилочкой и, как показалось Шванку, ткнул Филиппа в глаза. Но рука остановилась , едва коснувшись отечных век.
   - Чувствуешь?
   - Да. Неприятно.
   - Сейчас надавлю, не бойся. Больнее?
   - Да! Мозги бьются вместе с сердцем.
   - А теперь потерпи. - Пиктор высоко оттянул верхние веки пациента. Тот сморщился и зашипел. А лекарь словно бы и не слышал - округлил свои глазки до предела и вертел головой то так, то этак, прямо как сова или кот на охоте. Он еще и бормотал, совсем по-совиному.
   - Ага! Угу! Сосудики как червячки, все извились, но не надулись. В мозгах творится то же самое. Значит, кровопускание не поможет. Сейчас не пугайся! Голову немного опусти - вот так!
   Руку он отвел - но потом вонзил большой и указательный пальцы прямо в сонные артерии жреца:
   - Не дергайся, я тебя не душу! Так нажимаю - легче?
   - Не-ет! Хуже!
   - Тогда кровопускания не будет. Покрой голову, сиди в темноте, ладно?
   - Нет, нельзя. Есть кой-какие мысли. Нужны глаза!
   - Тогда дай подумать. Закрывай-ка глазки!
   Филипп судорожно прикрылся ладонью.
  
   Добровольный целитель отворил дверь и вышел. Двинулся он, как обычно, к лугу, навстречу мулу.
   Главный певец дышал, двигал диафрагмой, проверял резонаторы. Напевал вполголоса, в четверть голоса. Ночью прошел ветер и отодвинул тучи на восток, как ладонью, но влажность осталась. Роса снова не выпала, а солнце, подымаясь, обещало ослепить и поджарить.
   "Бедняга Филипп!" - подумал Шванк. Потом смутился - было в этом какое-то умиротворенное злорадство, ведь мерзавка погода в кои-то веки ударила не по нему... "Лучше не думать о том, что голова легкая - только заметишь, и она тотчас заболит!"...
   Певец расшевелился, разогрелся, раздышался и был готов пустить поток воздуха через горло, как статуи пустыни, поющие на заре - а вот Пиктор загулялся где-то. Шванк все помалкивал, копил внутреннее пламя и глядел на восток. Солнце, как пурпурная кошка, плотно залегло в зарослях туч. Тут подошел и неожиданно хмурый Пикси:
   - Х-ха! Опять клевер и зверобой?
   - Брось! Ничего лучше не нашлось. Ему не говори, что травки слабенькие. Но есть способ еще смешнее, увидишь...
   - Что это за болезнь такая?
   - Бывает у некоторых певиц, особенно у пугливых. Но чаще - у избалованных. Наш Филипп очень уж умен, а богиня его умнее...
   - Вот он и страдает.
   - Кончай злословить!
   - Начал ты! Это не удар?
   - Нет. Боль пройдет, когда его вырвет.
  
   - Филипп! - крикнул Пикси у двери, - Закрой глазки!
   Когда они вошли, огонь низко горел, котелок нагревался. А хозяин сидел неподвижно, натянув на голову бурое одеяние Шванка.
   - Что ж ты сидишь, радость моя, как невеста под покрывалом? Совсем плохо?
   - Угу.
   - Тошнит?
   - Угу.
   - Тогда терпи! Снимай свою тряпку!
   Филипп высунулся и тут же схватился за глаза. Пиктор осторожно отвел его ладони. Веки тот судорожно сжал, и из-под них сочились слезы.
   - Шванк, оторви полоску от чего-нибудь!
   - Какую?
   - Тонкую. Быстро!
   Шванк оторвал полоску одежд покаяния.
   - Ага! Теперь открой бочонок с капустой.
   - Что?
   - Делай!
   - Не надо, парни! Меня вырвет!
   Шванк еле отковырнул дно. Пикси принюхался, вытащил два мокрых капустных квадрата и пришлепнул к вискам жреца.
   - Привязывай!
   Привязали. Филипп укрылся снова, Пикси небрежно вытер руки о задницу, а Шванк бросил травы в подоспевший кипяток. Котел сняли, накрыли и немного подождали. Когда прошла одна шестая часа, бедному Филиппу пришлось - почти насильно - выпить три глотка отвара.
   - Скоро все пройдет. Это другая доза, она мочегонная... Вот увидишь.
   - Да начинайте вы без меня. Хватит тратить время!
   - Хорошо. Мы - за водой.
  
   - Сейчас покажу ручей. Туда!
   Мул пасся дальше, в высоких травах.
   - Это он нам показал...
   Скоро показался и ручей, крошечный, чуть больше ступни в ширину. В нем резвилась маленькая рыбка, и течение не уносило ее в реку раньше времени, позволяло плавать там, где она захочет. Ручеек был довольно глубок, очень холоден, и поверхность его казалась совсем плоской, как хорошее зеркало.
   - Смотри, вот ручейники!
   - Они нам нужны?
   - Нет.
   На дне чистый песочек рябью, на нем лежат песчаные же трубочки с черными живыми головками и из глубины земли - из-под песка? - проступают призрачные облака. Отразились две жутковатые головы, и облака исчезли.
   - Н-да... Цирковые уродцы...
   - Так и есть...
   Сравнили отражения и лица, сокрушенно покачали головами, наполнили бурдюк. Как и вчера, Шванк перекинул его за спину.
   - Ну и нелепый же - на вид как желудок, весь трясется и лямка всего одна!
   - Бурдюк, вид которого достоин своих хозяев.
  
   - Шванк, слуш-шай... Слуш-шай...
   - Что слушать?
   - Я понял - здесь нет птиц! Это же ельник на кладбище - может, какая сойка залетит, вот и все! Или дятел.
   - А на лугу?
   - Не слышал. Может быть, дальше?
   - Не знаю. Луней на рассвете не видно. А вечером?
   - Не знаю.
   ...
   Идут двое, как будто в дремоте, и не замечают ни дремы, ни шагов.
   ...
   - Ты к чему это?
   - Понимаешь, я вспомнил про птиц. Их интонации нам непонятны, даже то, что кричат вороны. Мы думаем, они над нами издеваются - а они просто предупреждают друг друга, что идет человек. Мы, наверное, понимаем только сороку - когда она тревожится, взлетает. И трещит на весь лес. У других птиц нет наших интонаций, не то, что у зверей...
   - И что?
   - Понимаешь? Нет? Ну вот. Мы вчера искали насекомых, а они от нас очень далеки. Они бездушные, как чудовища, как механизмы. Мы думаем, что она им близка. Так, может быть, и птицам тоже? Есть же бог, Царь Птиц?
   - А-а. Теперь понял. И что?
   - Ты сможешь петь и как птица, и как человек?
   - Подожди. Дай подумать.
   Гебхардт Шванк остановился, закинул голову и стоял так, перекатываясь то с пятки на носок, то с левой стопы на правую. Уголки рта одрябли опустились, он смотрел прямо в небо, но, пожалуй, не видел его. А Пикси ждал, как послушная черная собачка.
   Мы слышим, луни громко пищат. Их писк печален - чувствуем мы. Садовые птицы, городские птицы, какие же они шумные! Чви-чви, синь-тинь, и так наперебой, целыми часами. А вот прямо сейчас где-то очень далеко низко вьются, охотятся черные стрижи, и их не слышно - значит, там все-таки дует ветер. Если представить, если вспомнить, они визжат с металлическим лязгом, словно хорошие пилы... Смогу? Нечто подобное наверняка смогу.
   - Хорошо, Пиктор. Сделаю. На, неси бурдюк!
  
   Филипп полулежал, откинувшись на стену, по-прежнему, с покрытым лицом.
   - Дай-ка посмотрю. Так, глаза совсем красные. Вот сейчас я сделаю тебе по-настоящему больно.
   - За...чем?
   - Боль должна стекать вниз, а не собираться в голове.
   Целитель отрубил (с ножами рабы не расстаются никогда, носят их тайно, под одеждой) твердый тоненький сучок и сунул конец в огонь. Строили храм, видимо, из сосны; кончик скоро принял пламя, а Пиктор сдул огонь; остался розовый очень горячий уголек на палочке.
   - Положи руки ладонями вниз и отставь большие пальцы.
   - Так?
   - Да!
   Раб невероятно быстро ткнул направо, налево, выбросил ненужную палочку в очаг.
   - Теперь все. Боль потечет вниз и выйдет через ожоги.
   Шванк смотрел и чувствовал, будто бы одни лишь его глаза парят над полом на высоте обычного роста. Филипп оставил руки на коленях, и на каждой между большим и указательным пальцами было по белому волдырю в красном нимбе. Пиктор делал в сторонке что-то еще, а Шванк все смотрел. Он думал, что волдыри лопнут, а боль окажется какого-то особенного цвета, золотого или черного, и вытечет, но ничего этого, конечно, не произошло. Волдыри так и остались волдырями.
   А Филипп осторожно освободил голову, но глаз так полностью и не раскрыл.
   - Спасибо, Пиктор! Легче. Мозги уже не пляшут. Поторопитесь же!
   Пиктор хихикал и довольно потирал ручки.
   - Правда, Пикси! У меня голос сейчас обратно скует.
   - Тогда начинай.
  
   Крик цапли, мой крик. Сначала она словно бы раскашливается, глубоко, гортанно, или тявкает.
   - Ккха! Кгха! Кгхой! Кгхоой!
   Большая, белая цапля должна взлететь...
   - Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!
   Филипп зажал уши ладонью и справочником и моментально выскочил за дверь. Заметил это один Пиктор. Он бесшумно прикрыл дверь, поставил арфу и тронул струну.
   - Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!
  
   Цапля летит. Я нахожусь где-то в глубокой воде, и меня поджидает бескрылая стрекоза. Вот она, справа. Я знаю, где она, и теперь опасность идет на убыль. Мне не нужно видеть ее, иначе хищница бросится. Я должен заставить ее следить, приковать ее внимание, и не более, но гадкая тварь ленива... А вот плывет длинный звук и второй за ним, а потом еще и еще. Серебряные, водяные - поют, не звенят. Летучая мышь гонит рябь по воде, и черная тварь может увидеть... Но может и отвлечься рябью. Мышь не должна останавливаться, пусть издает свои звуки.
   Свет синеет. Это приходят сумерки? Низко летают луни с супругами. Я слышу, пищат они то ли жалобно, то ли тревожно. Я - лунь. Я пронзительно пискнул, потому что я здесь. Чтобы меня расслышали.
   Вот я в розовом саду моих предков, наслаждаюсь пением соловья. Я думаю, он поет о любви. А вот и я сам, царь-соловей - это я говорю сопернику: сад этот мой, я никуда не уйду, я искусный певец, мое дыхание сильнее твоего. Звенел золотыми богач в изумрудном плаще, и петь ему было не надо, за него пело золото...
   Свет желтоватый, припахивает сальным дымом. Значит, это уже город. Чви-цви, синь-тинь. Трясогузки бранятся - могут начать с рассветом и продолжать весь день. Три семейные пары делят чей-то маленький сад. И другие орут, кто как может. Все они шумят куда больше людей, и хорошо, что мы не чувствуем их. Иначе не смогли бы пропускать столько страстной чепухи мимо ушей. Как же скучно! Боги, как скучно!
   Синица завела свое бесконечное синь-тинь, синь-тинь...
   А потом бескрылая стрекоза вдруг выстрелила своею маскою, ухватила головастика, и все исчезло, как не бывало вовсе. Что, если я погибну - сейчас или сегодня? Был ли я?
   Гебхардт Шванк выдохнул, подпрыгнул на месте, прорвал невидимое зеркало, вынырнул и покинул воды этого разума.
   - Ох! Ну и бред! Я будто бы и не жил вовсе, потому что я уже умер.
   - Я чувствую это уже третий день. Правда, мы словно бы стерлись?
   - Понял. Я понял! Пикси, убирай арфу, доставай флейту.
   - Что? Что ты понял? - как в лихорадке, отозвался Филипп. Судя по голосу, он лежал под алтарною стеной.
   - Она показала себя!
   - Сейчас приду!
   - Не надо. Услышишь и так. Пиктор, готов?
   - Да.
  
   - О, уныние!
   Дитя скуки и ужаса,
   Боль небытия.
   Я исчезаю,
   Тени мои выцветают,
   Но остается тупая надежная боль.
   Ты оглушаешь ярость -
   Как колотушкой глушат быков.
   Ты растворяешь страх -
   Как нечистая вода
   Поглощает едкую соль.
   Все проходит,
   Боль исчерпает себя,
   Онемеет душа,
   Я забуду о теле.
   Ибо я - странник,
   Сухой листок,
   Мул без копыт...
  
   Оказывается, пришел Филипп и сидел, перегораживая вход, и смотрел - уже мог смотреть! - на богиню, сильно нахмурясь, вцепившись прищуренным взором. Ладоней от ушей он не отнимал, пока не закончили - а как именно, забылось - мастер Пиктор и певчий Шванк. Шванк помнил, что ему вдруг очень захотелось поговорить обыкновенным человеческим голосом о чем-нибудь повседневном, например, о головной боли Филиппа, а потом лечь и заснуть.
   Потом он предложил выйти на волю - тут, дескать, слишком шумно. Сам вышел, и остальные, делать нечего, потянулись за ним. Шванк долго потягивался и глядел в бледное небо, а свита была за его спиной. Филипп, мутно глядя отечными глазами, сел у стены, под нависающий край дерна, и втянул свою книжку в рукав. Пикси выглядел растерянным - словно бы не знал, сесть ему или остаться стоять. Филипп хлопнул рядом с собой, и музыкант послушно опустился рядом, слева.
   Шванк провернулся на одной ноге и стал лицом к остальным, перекатываясь с пятки на носок, а задранное лицо его качалось, как огромный бледный цветок.
   - Эй, друг! - Пикси хлопнул в ладоши, и Филипп стиснул веки, словно в ужасе, - Не стой, как деревенский дурень при виде голой бабы, а? Верни-ись!
   Сел и Шванк, но глаза его были пока пусты.
   - Я хотел сказать, - голос Филиппа звучал слишком глухо, - Мы охотимся на демона.
   - Почему?
   - Вот, смотрите, - Филипп показал черную книжку, - Это повседневный справочник для жрецов. Тут перечислены малоизвестные, чуждые, любящие тайну боги, а также демоны. Сначала перечислены их атрибуты. Потом - божественные функции и чудесные свойства. Если известно, то говорится и о местах, где они себя проявили. А самое интересное - в конце. Книга вся состоит из отсылок. Если идти по ним правильно, то можно добраться до имени нужного божества. Это как игра. Под каждым именем есть изображение, если это бог.
   - Так ты нашел?!
   - Нет, не смог. Такой богини не было!!! Похожих много - обычно в низших пантеонах, это всевозможные людоедки и злые старухи. В высших - Великие Матери.
   - Почему матери? - не понял Шванк.
   - Я тоже не понимаю, почему - но все богини, перечисленные здесь, и порождают, и поглощают. А наша никого пока не породила, кажется. Наверное, люди тешат себя надеждой на посмертное возрождение...
   - С этих трусов станется...
   - Ты чего злишься, Шванк?
   - Нашей богини среди них нет. Богинь с головами зверей сколько угодно. Все они - древние, уже мертвы или в спячке сейчас. Когда-то они все были защитницами. Защитницы куда более свирепы, чем то зло, от которого они защищают. И очень, очень деятельны, их легко разбудить и почти невозможно унять.
   - Нет, не то...
   - Не она... Это демон, я говорю! У горцев Крайнего Востока и у детей пустыни я нашел... Их трое таких. Тот, кто создает помехи, подсовывая удовольствия - первый! Второй - тот, кто ворует семя или убивает мужей в первую брачную ночь. Третий - пустой демон ничтожной суеты.
   - Нам больше подходит третий.
   - Да. Но не совсем.
   - А чем демоны отличаются от богов?
   - Бог пребывает всегда, у него есть форма. А у демонов нет четкого обличия, они возникают и исчезают во мгновение ока, сделав свое дело. Люди пытаются контролировать богов, и часто у них это получается. А демонов уловить невероятно сложно. Шванк, не спи!
   - Что? А кто могущественней?
   - Некоторые демоны сильней богов.
   - И наша?
   Филипп сунул книжку Пиктору, закрыл глаза и немного сполз по стене. Его задержал какой-то сучок.
   - Посмотрите книжку, а я вам пока сказку расскажу.
   - Сказывай! - в унисон гаркнули оба.
   - Ага, - жрец говорил невнятно, голос как будто уходил в рыхлое, и чем-то мелким, невидимым и сыпучим был забит пересохший рот, - Так вот. Жил да был далеко на юге, в Провинции, один школьный учитель. Он учил самых маленьких мальчиков. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он повел детей в поле поиграть в мяч. Была ранняя осень. Мальчики расшалились и разрушили гнездо диких пчел, а учитель не успел им помешать. Потом он рассказал, что пчелы умрут зимой от голода, и некоторые горько расплакались, но ведь не построишь новое гнездо для пчелы, верно? Каждое лето этот учитель выходил в поле наблюдать насекомых - в любую погоду, а летом в Провинции очень жарко. Он надевал широкополую шляпу, брал своего бульдога и выслеживал всех, у кого шесть, а то и более, ножек. И дома у него жили всякие насекомые. Он написал двадцать томов про этих созданий. Кто-то, вроде бы его жена, изображала деяния его насекомых тушью.
   Много лет спустя в нашем городе жил мальчик, второй сын купеческий. Он любил ловить и собирать всяких мелких тварей, а потом пытался держать их дома. Некоторые хорошо ели и размножались, а прочих тишком выпускала его мама. Когда он пошел в школу, родители подарили ему выдержки из трактата школьного учителя о насекомых. Благодаря им мальчик полюбил книги больше всех живых существ на свете... И правильно! Не дело для умненького сына купеческого охотиться на козявок и выращивать на тухлом мясе всяких мух! И вот что я помню!
   Филипп резко подскочил, сгорбился и сжал кулаки:
   - Одна земляная тварь, родственница пчел и ос, все лето пребывает в личинках. Она похожа на толстого червяка с твердой головой. Она сидит в норке, мать ее кормит, она жрет и даже не трудится испражняться. Зачем ей столько дерьма внутри? Она окукливается прямо в шкурке, а из кишечного содержимого делает себе панцирь вроде раковины, только круглый. А весной оттуда вылетает взрослое насекомое. Вот и все.
   Пиктор было расслабился, а Шванк начал просыпаться.
   - Личинка, когда становится куколкой, растворяется, как от яда. Она просто превращается в кашу! Она может сгнить и заплесневеть! А потом каким-то чудом собирается снова, уже иной! Что помнит бабочка о том, когда была гусеницей? Если помнит, знает ли, что это была она сама - или теряет память вместе с формой? Да и что там интересного - гусеница только жрёт и переползает с листа на лист. А взрослые только размножаются. Понимает ли плавунец, превратившись, что его форма изменилась так резко - ведь и он, и личинка питаются практически одинаково? Я дважды вас спрашивал, и вы оба раза не ответили, даже не задумались - что нужно личинке, чтобы превратиться в насекомое?!!!
   Шванк и Пиктор перепугано таращились на кричащего, и уже довольно давно.
   - Так я вам скажу! Жрать ей надо, жрать и только жрать! Ох, простите, сейчас сблюю.
  
   Филипп отбежал в траву, и там его, судя по жуткому реву и рычанию, вывернуло почти наизнанку. Вернулся он присмиревшим и с широко раскрытыми глазами. Правда, веки все еще были тяжелы, а глаза прозрачны, как дождевая вода.
   - Ты как? Совсем худо?
   - Нет! - восторжествовал Филипп, - Наоборот, голова совсем прошла.
   Он уселся, впервые за сегодня подобрав полы одеяния, сорвал ленточку, а вот вялые капустные листья почему-то остались на своих местах.
   - Злые силы! Накололись на щетину и держатся.
   Шут Шванк захихикал. Филипп листья оторвал и выбросил, но зрелище стоило чуть-чуть придержать в памяти.
   - Кстати, Филипп, а с чего это мы не бреемся? Бритв нет - так ножами...
   - Не надо. Пусть мысли текут, а волосы растут, пока не закончим.
   И верно, увидел шут - на жреце отрастает щетина сероватая, а на Пикторе - какая-то бурая и с проседью в густой бороде.
   - Все. Похихикали - и хватит! Я еще не закончил. Итак, мы имеем дело с могущественным демоном. Вроде бы это женщина, но не обязательно. Демоны - не люди, это мы не мыслим себя вне пола. Шванк, прости, но ты - мужчина?
   - Ну да.
   - Вот!!! Ну что ж, пусть демон - она. Я думаю, что это - личинка, неполовозрелая, не знающая о страсти. Она просто жрёт, а рожать не умеет. Для чего ей это надо? Мы, люди, считаем себя центром мира, а богов - его слугами, типа мажордомов и мастеров. Зачем такая тварь миру? Может быть, она ограничивает его бесконечное расширение, и он не распадается благодаря ей. Может быть, она избавляет души от балласта плоти - но сейчас это стало не так, и она стремится высосать души раньше, чем ей достанутся тела. Помните лягушонка? - примерно так. Что бы она ни делала для мира, это нам неважно. Важнее, как чувствует она сама, чего ей надо. Страданий? Слишком ленива, чтобы самой их причинять. Плоти? Ей и раньше доставалась вся отжившая свое. Не знаю... Есть две возможности - или она собирается окукливаться, и тогда это нечто пока небывалое. Но кем она станет? Безобидной красавицей бабочкой или хищником, как сейчас? Она сама, наверное, об этом и не думает. Бывают еще такие личинки, которые никогда не становятся взрослыми, а начинают размножаться еще "в детстве". Как это будет, не знаю... Мне хотелось бы думать, что она готовится к метаморфозе, а не к размножению. Но уж больно противна да апатична...
   - Уф, чуть не уснул! А вдруг эта наша апатия - это что-то вроде ее тенет или яда?
   - Наверное! Тогда воины Уриенса, наверное, своей яростью хотят их прорвать, но прилипают еще сильнее!
   - Ха! И моя головная боль прекратилась из-за ярости: накопилась и вдруг вся вылилась! Похоже на правду. Но кто знает - вдруг мы принимаем за истину обыкновенную аналогию?
  
   Гимн унынию попытались варьировать, но ни один вариант так и не коснулся богини. Шванк заметно раздулся, нахмурился и сделал вид, что копается во вшивой бороде.
   - Ну? - буркнул Пиктор.
   - Ну! Я - кастрированный наставник человеческой похоти, и поэтому я управляю. У меня нет бороды, если не понимаешь. Пикси, скажи, чего нет у тебя?
   - Красоты и мощи, если верить тебе.
   - Наверное, так. А вот чего нет у Филиппа? - назидательно произнес Гебхардт Шванк.
   Того, похоже, познабливало, он - ох, как непривычно! - не вслушивался в разговор и не направлял его.
   - Свободы? - музыкант попытался изобразить наивного ученика, но у него, в кои-то веки, не получилось; видимо, Пикси на самом деле побаивался.
   - Бред. Ни у кого из нас нет свободы, а у Панкратия - менее всего.
   - При чем здесь Панкратий?
   - Он нас послал...
   - За ядом для своего меча...
   - И свободы нет ни у кого. Значит, не то.
   - Тогда семьи?
   - Ха, если этот ставленник даже потеряет сан, то семье-то будет принадлежать по-прежнему! У нас у всех нет семьи.
   - У тебя нет. У нас есть Храм.
   - Злые силы! Насекомых нет у него, насекомых! - поразился шут, - Их давно уже отобрали, а он сразу и не заметил!!!
   - Не то. Они были у него когда-то...
   - Яйца у меня тоже были!!! И поэтому я управляю похотью. Утратив их.
   - Знания, образы насекомых - то, что отнято - сегодня придали богине облик. В уме Филиппа.
   - Чего нет у богини?
   - Облика.
   - Верно. Чего еще - чего она хочет, почему не успокаивается, сука?
   - Ей нужны все наши тела.
   - Но не тела животных.
   - Вы думаете, - спросил Филипп, - она хочет обрести тело, но не может? Если так, то ей не нравятся границы, налагаемые телом...
   - Так она хочет, по-твоему, превратиться в бога?
   - Если понимает разницу, да... Я не о том - она хочет не тело, оно ограничено, а плоть.
   - Разница в чем, Филипп?
   - Потом расскажу.
  
  
   Состояние заклинателей изменилось к вечеру. Пиктор и Шванк приободрились и неплохо объели гусиных полоток. А вот Филипп снова свалился, теперь в лихорадке.
   - Это бывает, - объяснил он, - когда слишком долго сидишь над непроточной водой и выслеживаешь насекомых. Со мною так было раза два в детстве. Вдруг они на самом деле - маленькие волшебные злые чудовища?
   - Давай-ка не болей. Шванк, у тебя есть вторые носки?
   Дело в том, что под деревянные башмаки поддеваются толстенные вязаные носки, даже летом.
   Пиктор ушел и принес целый подол березовых листьев.
   - Носки давай!
   Лекарь набил носки листьями, поплотнее, и приказал Филиппу из надеть.
   - Где твой плащ, Шванк? Он вроде бы шерстяной?
   - Вот.
   Филиппа завернули в синий плащ по самые уши и уложили спать, согревая с обеих сторон. По правде говоря, Гебхардт Шванк, на время лишенный плаща, грелся о больного сам, потому что ночью похолодало.

***

   После полуночи ударила гроза. Испуганный шквалом, прискакал Вечерок и спрятался под слегка выступающей крышей. Иногда он бил копытами по стене, и тогда к нему кто-нибудь выходил, Шванк или Пиктор. Когда молний почти не осталось, мул успокоился и лишь временами грыз колья и терся о стену - обращал на себя внимание - а в щели незаметно падали черные шерстинки. Ему сонно бормотали что-то утешительное и добавляли, что внутри он, как ни жалко, не поместится. И даже не пролезет в двери. Про дверь ему, кажется, соврали.
   Утром небеса были точно так же затянуты толстыми слоями темно-серых и землистых, но тучи эти исправно точили дождь. Он то капал реденько, подобно тому, как на Крайнем Востоке пытают политических противников, по одной спуская капли на их бритые лбы, то превращался в ливень - в экстазе били землю многохвостые металлические плети.
   Заклинатели, черный мул, голуби в клетке под двуколкой беспробудно проспали все утро и не видели снов.
  
   Много спустя после рассвета капли все еще падали. Дождь загасил очаг. Разжигать его сейчас смысла не было никакого. Филипп сдвинул синий плащ куда-то в ноги, но поленился снять носки. Еще на заре налетели комары, и теперь они злобно пищали при каждом движении. Пиктор сказал:
   - А плохо дело, если все валяются в сырости, в комарах, и никто не торопится бежать по нужде. Спасибо, вода есть еще.
   Никто ему не отвечал, и он быстро выдохся и умолк.
   На воле - сырость и отражения слишком яркого света... Мул, вероятно, ушел.
   Так лежали-лежали, и Гебхардт Шванк постепенно стал видеть внутренним зрением, словно давно ослепший. Так, сам он был прозрачным мешочком с жидкостью песочного цвета. Пленка пузыря разрывалась раз за разом, и густая жидкость утекала в песок. Он и в самом деле устал. "Да, - думал он, - этому есть причины. События летят, начинаются, но не заканчивается ни одно. При чем здесь болезнь Гавейна, при чем мой побег, встреча с богом, этот плененный обезьян и этот роман? Все начала, начала, начала - и ни одного конца. Моя оболочка лопнула, а вода утекла вместе с дождем".
   Филипп, дремлющий в центре, выглядел как пространство большой глубины, орехового тона и прозрачное. Центр его казался недосягаемым, а отмечал его некий тонкий стальной столбик, вертикальный, уходящий обоими концами в бесконечность. Это могла быть и лестница для небесных и подземных - или чей-то посох. Или, смущенно позволил прорваться мысли, это может быть шест, у которого вдруг да спляшет некая всем нам знакомая черная блудница.
   Хуже остальных чувствовался Пиктор. Он был черным, и это было все, что виделось отчетливо. Черное это служило кожурою, оно пересохло и собралось в складки на складках, крупные и мелкие. Внутри полость с резонансом, и в ней - музыкальный веселый и светлый хаос.
   - Вот странно! - сонно забормотал Филипп, - Я помню, как мне подарили трактат о насекомых. Я помню, как мы с бабушкой ездили на побережье. Я поймал медузу и вынес ее на берег, чтобы рассмотреть получше, а она разорвалась и просочилась через гальку. Бабушка дала мне подзатыльник - за то, что замучил живую тварь. Но этот мальчик мне чужой. Я не чувствую, что это я, просто помню его. Этот наш демон делает так, чтобы жизнь исчезала совсем. Моя история разорвалась и была выпита точно так же, как эта медуза.
   - У меня вообще нет истории, - отозвался недовольный Пиктор, - Значит, ей нечего взять!
   Меня отдали мастеру музыки. Он меня учил и бил, учил и бил... А сейчас я учу хористов. И хотел бы побить этих идиотов, среди которых Панкратий бездарнее всех, но я - раб, а они - свободные. Я запугиваю их придирками, даже его. Так что не печалься, жрец.
   - Мне скоро тридцать, - Филипп не уцепился, не начал выяснять, так ли зол Пикси на него, как на хористов, а продолжал говорить о том же, раздумчиво и монотонно, - Мне скоро тридцать... И я сейчас чужой тому весельчаку, каким был четыре дня назад...
   - Есть ли история у меня? - задумался и Гебхардт Шванк, - Странствия, шутовство... Книжку можно написать... Шут нужен был Гавейну, роман - богу и Панкратию, богиня - Храму. А мне-то самому что нужно? Я иду и смотрю, потом делаю из этого представление.
   - Ага! - согласился Пиктор, - Есть история, но не ты. Обратное моему.
   - И вы не чувствуете, - встревожился Филипп, - как она съедает ваши жизни. Или вам так уж и нечего терять?
   - Разве что будущее, - проговорил Пиктор.
   - Я его, это самое будущее, вообще не чувствую! - удивился Шванк.
   Угас зародыш ссоры, исчерпал себя разговор, все снова уснули, на радость комарам.
  
   Днем земля всасывала воду, а солнце лакало, и оба, жадные, высушивали все, что могли. Филипп очнулся, вышел, растянул плащ с носками по кустам и накормил сонных голубей. Лихорадка его ушла, не оставив следа, но и сил выздоровление не прибавило. О чем-то подумав немного, он вернулся. Пикси вышел к мулу и вернулся с листьями малины. Шванк в это время ходил за водой. Но никто не вспомнил, что очаг затоплен, что разжечь его сейчас невозможно... Демон крала не только историю, но и мысли, даже самые мелкие и простенькие мысли о будущем.
   Вернувшись, дружно разбранили очаг и снова повалились спать.
   Проснувшись от того, что замолчали комары, Филипп рывком уселся и растолкал остальных. Те, разлепив глаза, уселись на привычные места.
   - Смею ли я вас спросить, собратия, - чуть более язвительно спросил жрец, - Что происходило в ваших сновидениях?
   - Что-то не то! - решительно изрек Пикси, - Я стал маленьким. Я опускался в землю и был уже на уровне корней травы. Почва была словно бы срезана лопатой и была странного цвета - словно бы сильно перетопленного молока или пареной репы. Я хотел толкнуть пласт и войти куда-то, но корни вдруг шевельнулись, и я увидел... Ну, они не сложились в образ, а так и было. Там сидела мартышка, очень стройная, с длинной мордой, длинными руками и ногами. Ей бы прыгать по деревьям, а она сидела в земле, но пленницей не была. Уши у нее острые, а сама она состояла из корней, из кореньев, может быть, из петрушки. Так вот, я подходил осторожно и думал, что она прыгнет. Или он. Но он не прыгнул, а хлестнул меня по лицу, дал оплеуху, и вместо пальцев на его руке были длинные корешки. Очень больно. Он меня разбудил?
   - Нет. Я. А что там для тебя важнее?
   - Что обезьяна, предназначенная летать, живет в земле. Но жить на деревьях она не сможет, потому что сделана из корней. И то, что земля была плоскостью, не было в ней глубины, хотя я и подходил ближе.
   - Н-да... Сон, который не позволяет себя понять... Я сам видел нечто странное. Будто бы я по шею сижу в болоте, как ловец пиявок, и жду кого-то. А потом оказалось, что я лежу в ванне, и она то ли стоит, то ли висит над поверхностью болота, и наполнена тою же грязью. А из левой руки моей течет кровь и падает в трясину.
   - Филипп, ты что, покончил с собой?
   - Не знаю. Может быть, это было кровопускание. Но я чувствовал покой - и то, что все правильно.
   Гебхардт Шванк решил отличиться, заговорил последним:
   - А я попал на вот это самое кладбище. Там было зеленее, чем сейчас - наверное - это старые времена. Но уже наступила осень. У могилы сидел жрец, опираясь спиной о дерево, а его соблазняла змея!
   - В смысле?
   - В развратном! Так вот, эта змея была не гадюка, а больше, желтая и с клетчатым узором на спинке. Толстая, голова треугольником. Я не знаю, ядовитая она или душительница. Жрец сидел, а она соблазняла его ради чего-то - что-то сделать? или уговаривала покончить с собой? Она уже покусывала его ухо, а он поглаживал ей спинку, и лицо его было спокойно, как в медитации. Потом он вроде бы очнулся и поцеловал ее в голову. Тогда я проснулся. Все.
   - И в каком состоянии?
   - Азарта. И, кажется, похоти? Не знаю.
   - Этот жрец реально существует?
   - Я такого не видел. Похож сразу и на тебя, и на Эомера, но ему лет пятьдесят.
   - Ты говоришь, был на кладбище?
   - Ну да. Я не чувствовал, что сплю.
   - Тогда... Сидите-ка оба тихо!
  
   Филипп перешагнул очаг, не задев угольной воды, и опустился на колени перед алтарным камнем. Камень этот, чуть выше обыкновенного стула, покрылся ровным слоем копоти - как матовое зеркало - и уже не понять было, каковы его истинный цвет и природа. Сейчас этот алтарь словно бы выращивал богиню из себя. Филипп приобнял верх алтаря и постоял немного. Видимо, ничего не изменилось.
   - Dwyn! Ускользающая! Elusive! Неуловимая! Явись!
   Нет, ничего. И тогда Филипп дерзостно обнял богиню за плечи.
   - Вот я, если тебе нужна плоть.
   Нет бога, выводящего
   За пределы явлений,
   Только ты...
   Ты, темная душа моя,
   Остановись и возьми, владычица...
  
   - Нет, Филипп! - грозно крикнул Пиктор и повалился на колени рядом. Чуть промедлил и оттолкнул жреца.
   - Госпожа моя! Госпожа с головою львицы! Послушай меня! Этот демон украла твой облик. Эта демон крадет наше время и чуть не отравила его плоть. Если ты жива, львица, если не спишь, защитница, явись сюда ты сама. Останови эту мерзость, поймай ее за горло! Зови своих сестер, с волчьими головами, с вороньими головами, с орлиными лицами! Преследуйте ее, повалите ее! Остановите ее и дайте увидеть!
   Филипп таращился круглыми глазами, сидел, оцепенев. Но сознание его, видел шут, было ясным, ни о медитации, ни об одержимости и речи не было. И Пиктор ошеломленно таращился на Филиппа. А богини, ни та, ни другая, так и не проявились.
  
   Шванку надоело быть не у дел, и он невинно сказал:
   - Идемте вычистим очаг.
   Остальные тут же прикрыли изумленные очи и отвернулись друг от друга.
   Очаг этот представляет собою большое толстое глиняное блюдо с утолщенным дном и выступами по краю, вроде ручек. Вынести его втроем было тяжеловато, но вынесли, выплеснули и протерли, внесли обратно. Потом Пикси отправился навестить мула, а Шванк - поискать хвороста, который умудрился бы не вымокнуть. Филипп сел под свешенный край крыши и решительно начал медитацию. Как и о чем он размышлял, осталось тайною - вернувшись, шут и музыкант застали его за обнюхиванием гусиных останков.
   - Он протух! Мухи!
   - Жаль!
   - Жаль, что даже и не жаль его.
   Филипп вышел вон, держа полоток за почти не объеденную ногу. Жрец раскрутил его и зашвырнул подальше в траву, словно боевой диск. Бывший гусь совершил первый и последний в своем существовании полет, исчез в траве.
   - Найдутся тут любители падали...
   Сухой хворост хорошо разгорелся в сухом очаге. Пикси предупредил:
   - Сейчас будет очень дымно, травы напились, - и втащил огромный веник полыни и пижмы. Так они и сидели, подкладывая по ветке, одну за другою, уклоняясь от дыма, пока не опустилась ночь.
   - Все-таки есть в ней что-то, - вслух раздумывал Шванк, - Она позволяет понять, что время цельно.
   - Ага! Разрушая его, - обиделся Пиктор.
   - Ой, только не думайте, - замахал руками, заворчал Филипп, - что в ней есть добро! Из любого зла можно извлечь пользу. А нам, жрецам, удобнее думать, что чистого зла нет, что боги полезны... Мерзость есть мерзость.
   - А сам...
   - Хм...

***

   Утром, еще до рассвета, Филипп властно объявил:
   - Сегодня идем туда, где бывают хищники. Берем все, что похоже на оружие. Чтобы было привычно, хорошо?
   - Зачем?
   - Я обещал объяснить, чем плоть отличается от тела. Проще показать. Давайте, вооружайтесь!
   Сам Филипп вытянул из сумки длинный нож и вытащил из ножен. Это - длинный узкий стилет с очень острым концом и без гарды; его носят на шее рукоятью вниз и служит он для прекращения мучений. Зачем такой стилет жрецу? Потом он пошевелил в куче вещей и поймал - "Ага!" - там за хвост плеть. Делали эту плетку длинной и толстой, сплели из черных ремешков, но умному мулу она была совсем ни к чему. Руку можно было продеть в петлю на конце рукояти и идти так.
   Шванк попрочнее укрепил на ремне тяжелый курносый нож. Таким при желании можно сразиться на поединке или срубить небольшое деревце. Нож не отсыревал, потому что ножны изнутри выстлали промасленной стриженной овчиной.
   А вот ножик Пикси годился разве что для охоты за коварной колбасой и для расчленения пергаментов. Шванк покопался в своем мешке и вручил ему топорик; вместо чехла лезвие было спрятано в старую вязаную куклу, Оборотня - ведь Гебхардт Шванк не сочинял волшебных историй. Пикси обнажил и осмотрел лезвие, одобрительно чмокнул и засунул топорик зав пояс, почти на самую задницу.
   Бурдюк накинул на плечо Шванк - но настоял, что нести его будут по очереди.
   Вышли с рассветом. Набрали бурдюк, перешагнули ручеек. Потом миновали тот самый сосновый лабиринт, где Филиппу встретилась гадюка. Дальше широкая тропа уходила в лес, туда они и свернули. В этом лесу птицы пели, пели еще с вечерних сумерек.
   - Куда мы идем? - тревожно спросил Пикси.
   - На могильник.
   - Будто бы кладбища нам не хватало!
   - А что за хищники, Филипп?
   - Собаки, учитель мой, всего лишь собаки. Лучше выберите-ка палки.
   Шут и музыкант проворно срубили себе по березке, заострили колья с обоих концов и зачистили от коры те места, куда будут браться, пока их копья служат посохами. Филипп повесил плеть на правое запястье и перехватил ее длинный хвост.
   Тропинка пока вела весело, не петляла. Широкая, с нанесенным светлым песком, она радовала путников и отбивала всякие мысли о тлении, смерти и кладбищах.
   - Филипп, - спросил все-таки Шванк, - а зачем тебе жертвенный нож?
   - Он не жертвенный, это календарь.
   - Как это?
   - Ну, я накалываю на него всякие записки, всаживаю в стол, а потом обрываю клочки, когда дело сделано или запись больше не нужна.
   - Понятно. Но откуда он у тебя - ведь такими пользуются рыцари?
   - Не помню. Преосвященный, наверное, потерял, или кто-то из школяров. Бывают тут такие сыновья-разбойники.
   - А я думал, он родовой.
   - Понимаешь, Шванк, у жрецов постоянно скапливаются всякие мелочи и ходят по рукам. Например, большой шкаф жрецу завести нельзя, запрещено. А берестяной коробок никто отнимать не будет.
   - А оружие?
   - Ну, меч Панкратий тоже откуда-то притащил...
   - Ясно. А как вообще защищают Храм? Я что-то не видел охраны. Вот у верховного жреца чернокнижников есть целая гвардия, они одеваются, как шуты, и их видно.
   - Гости нашей охраны не видят, ты не обижайся. Даже привратницы тайно носят оружие, сами выбирают, иногда неожиданно. Но какое оно, ты знать не должен.
   - Понятно. Только они?
   - Что, ты и в самом деле лазутчик?
   - Нет-нет...
   - Еще бы ты сказал "Да-да"! Повторяю, охрану ты не увидишь и не сосчитаешь. Они выглядят как рабы, жрецы, как прихожане... Мы арендуем их у купцов, но содержим куда лучше.
   - У вас есть войско?
   - Посмотри на Панкратия...
   - Да, почему он любит... сражения?
   - У него два прозвища. До этого года его за глаза называли Ежом, потому что умудряется очень громко топать везде, даже на пашне... А теперь его все чаще именуют Сокрушителем.
   - Ты не боишься?
   - Шванк, у нас такой уклад - теолога сменяет воин, а между ними нередко вклиниваются кабинетные и комнатные люди, чтобы Храм отдохнул. Панкратий, кстати, называет своим предшественником не казначея Амброзия, а епископа Герму, хотя тот удерживал власть совсем недолго и внес большую смуту.
   - А что за человек был епископ Герма? Никто мне ничего определенного о нем не говорил.
   - Ну, я здесь чуть меньше пятнадцати лет, а он был уже очень стар. Злой человек...
   - Жестокий?
   - Нет. Свирепый, азартный. Коварный, наверное, если нужно. Говорили, что он очень любопытен и мешает, сует нос в дела переписчиков и рисовальшиков, совсем не жалеет гонцов...
   - А как видел ты сам?
   - Я был учеником Эомера. Епископа Герму плохо знал. Эомер, заметь, до сих пор всегда сидит в Библиотеке - а Герма предпочитал Скрипторий, то место, где теперь его кенотаф. Два старых кота решили друг друга не беспокоить. Представь себе двух цариц в одном улье - вот что могло бы произойти! Хорошо, хоть преданы они были разным царям - иначе сцепились бы неминуемо.
   - Но все-таки? Я уже написал о живописце, а вот епископ...
   - Хорошо. Он был азартен и упрям, несмотря на старость. Но при мне чаще сидел молча, писал или думал. Общался в основном со своим живописцем и иногда, по необходимости - с Панкратием, мастерами Дунканом и Махоном, с прежним главою Скриптория (он уже умер) и казначеем. Эомер очень ревнив к власти, ему не понравилось, что Меркурию Донату (это его мирское имя) была предоставлена полная свобода в делах Картотеки - он меня не то чтобы против Меркурия настраивал, но... Так вот. Меркурий Донат мог вообще не обращать внимания на происходящее среди людей - говорили, что он плохо слышит. И еще - если он был среди мастеров и переписчиков, все обращали на него внимание, даже нехотя. А уйдет - как будто его и не было, никто и не вспомнит. Чувствовалось, что умом Меркурий где-то далеко и по-настоящему его занимает не Храм. Побаивались его. Но не так, как Эомера, хотя и столь же сильно - Эомер более предсказуем.
   - Так и теперь?
   - Да.
   - У него было прозвище, как у Панкратия?
   - Да. Медный Змий. Не знаю, почему - вероятно, из-за цвета глаз и въедливости. Но оно ему почему-то подходило.
   - Филипп, ты сам кем станешь?
   - Теологом, друг. Выбора нет. Какой из меня воин?
   - Филипп, сколько нам идти? - это спросил Пиктор, ему снова было тревожно.
   - Часа три, не больше. Изжариться не успеем.
  
   Эти самые три часа скучными не показались, хотя разговоры иссякали быстро. Погода, так благодушно предсказанная Филиппом, все-таки закапризничала; горячий свет словно бы надавливал на затылки. Одежда покаяния не защищает головы; по традиции с нею обращаются крайне небрежно - ведь покаяние завершается, когда ржавое одеяние превращается в лохмотья; их кипятят в щелоке, стирают с камнями, оставляют в реках, жарят на солнце и нещадно рвут... Вот и сейчас Пикси и Филипп оторвали по широкому лоскуту с подолов и сделали что-то вроде головных покрывал. Жонглер надел на голову рубаху, подвязал рукава на затылке.
   - О, - засмеялся Пикси, - Мы выглядим так, словно бы царь пустыни вышел погулять с двумя женами, прекрасной и безобразной.
   - Верно, - откликнулся жрец, - Он похож на бога-вепря, пустынного бога песчаной бури...
   Днем лес дышит так же, как и человек, а спертый воздух опускается вниз. Поэтому, когда тропинка сузилась и начала извиваться, стало душно и утомительно. Пикси, казалось, снова превращался в шута, усталость ускоряла превращение.
   - Скоро, - пропыхтел Филипп, - мы выйдем на воздух. Но нужно будет завязать носы и рты.
   - Для чего? Неужто и впрямь начнется песчаная буря - а, моя сестрица по мужу?
   - Сами поймете, сами поймете.
  
   Лес оборвался неожиданно, и тропа вместе с ним. Теперь нужно было миновать прогалину, похожую на хорошо выеденное пастбище, а потом опять стеною вставали кусты и ели, как бывает на склонах больших оврагов.
   Горизонт слева перегородили невысокие холмы. Из-за холмов кто-то лаял, в несколько густых басов - и кто-то один визжал. Потом на вершину выскочил пес с поджатым хвостом, помчался куда-то, а за ним, растянувшись в цепь, бежали еще семеро, пегих, крупных, лаяли мерно, как гончие.
   - Семеро, - сказал жонглер, - Упряжка...
   - Ошибаешься, - напрягся Пиктор, - Стая.
   - Да...
   - Смотри, тут выживают самые крупные - охотничьи и пастушьи псы мельче. Они хорошо питаются, никого не боятся и выгоняют конкурентов.
   - Может быть, они и его съедят.
   Филипп всем корпусом развернулся к холмам, выдернул стилет и перехватил его левой рукою, а хвост плети освободил. Шванк вытянул и перебросил нож в руке, чуть присел.
   - Сейчас, - прикинул Филипп, я ударю его по носу, опутаю плетью и подколю.
   - Господа мои! Господа мои! - опять вмешался тревожный Пиктор, - Вы и на самом деле собрались нападать на собак? Ну, чего вы оскалились?
   Жрец и шут недовольно поглядели на него; тем временем семеро псов прогнали восьмого за холмы, и не стало их ни видно, ни слышно.
   Шванк грубо воткнул нож в ножны. Филипп на некоторое время застыл, скрестив руки на груди - плеть в правой, стилет в левой - и стал похож на древних царей-жрецов пустыни. Потом очнулся, убрал нож в ножны, а плеть - за пояс.
  
   - Действительно, - Шванк закрутил свою косичку, - Дикие псы и дикие люди. Лучше идти.
   - Угу. Остановки могут свести с ума.
   Стена леса вдоль оврага выглядела слишком уж ухоженно и правильно. Кое-где не давали разрастаться малиннику; полоски леса шагов через сто-двести прерывались широкими проходами, как раз для больших возов, и кое-где колеи совсем не зарастали. Филипп избрал почему-то не первый от тропы, а второй проход. Слабый ветерок пока не давал понять, что рядом валяется падаль.
   - Возблагодарим духов, - пробормотал жрец, - Ветер не на нас. Пора завязывать рты.
   Но никто, в том числе и он сам, этого не сделал.
   В проходе отрылся весьма благолепный вид: склоны оврага поддерживаются плетнями в три яруса, а между секциями опять-таки проходы, уже не для возов, для людей. Все это напоминает редкий лабиринт. Противоположный склон укреплен участками частокола, потому что лес на нем почти не растет; а за ним видны холмы.
   Путники уселись на самом краю, у первого плетня. и стали смотреть. Пахло, конечно, но не так, чтобы завязывать нос - не свежей падалью, а тлением, плесенью, чем-то вроде старых кож и носков.
   - Здесь никого не бывает, - успокоил Филипп, - Собаки бежали дальше, к свежей падали. Сюда приходят только медики за костями да самые сумасшедшие гадатели по внутренностям - те, чье ремесло уже не отличается от некромантии. А ниже, где собаки, берут наживу рыбаки - говорят, что сомы предпочитают человеческую падаль...
   - Гадают на человеческих внутренностях? А вдруг придут гадать прямо сюда? - схватился за увесистый нож жонглер.
   - Обычно на овечьих или собачьих. Есть такая корпорация, свободная от Храма. Если гадание хорошее, то жрец и заказчик устраивают пир из мяса жертвы и все его раздают бедным. Если плохое, то потроха собирают и увозят чуть дальше, для злых могильных собак. Вот почему они такие большие и наглые. Представляете, можно извести целое стадо на плохие предсказания, а уж последняя овца всегда соизволит предсказать нечто хорошее...
   Вниз, однако, пока никто не глядел. Это сделал, осмелился, Гебхардт Шванк - Пикси задумался и следил за самым легким из облаков. Шут взглянул вправо - очень осторожно - вверх по оврагу: там виднелась некая зеленовато - буро серая куча, пласты, густо осыпанные белым порошком. Внизу, прямо по линии взора, вроде бы спал на боку обнаженный человек, и тело его казалось оплывшим, теряющим форму. А влево, где овраг расширялся и откуда пахло куда плотнее - тек тоненький пенистый ручеек того же серо-зеленого цвета.
   - Злые силы! Куда течет весь этот гной? Ведь река же рядом!
   - О, все попадает не в реку, - продолжал, чуть улыбаясь, Филипп, - По крайней мере, так считается. Падаль не выбрасывают сюда во время половодий, да и не проехать. Гной стекает в большое болото, опускается там на дно и преображается.
   - Зачем ты это говоришь? - разозлился Пиктор; голос-то звучал зло, а вот уши он испуганно прижал, - Как будто бы готовишь нас - но к чему? К черным обрядам? Мол, не бойтесь, все это вполне естественно...
   - Да нет... Я хотел говорить о теле и плоти. Один врач Храма читал восточную рукопись, думал... И решил, что тело - это живое мясо, боль и всякие границы и неудобства. А во то, что он называет плотью, уходит в беспредельное, в опыт экстаза - нам этого полностью не понять, мы храним целомудрие. Плоть бесконечно самоуглубляется, способна к покою и блаженству. Он считал, что плоть - это жизненный стиль: как ты дышишь, ходишь, ешь, какие чувства и мысли для тебя привычнее. Я подумал - если мы управляем потому, что лишены важнейшего, то созерцание тела, лишенного плоти, поможет нам понять, чего хочет демон. Мы видим только изуродованные формы, остатки обличий - и тогда, как цельное время и похоть, пред лицом богини может проявиться и представление о том, чего она от нас хочет.
   - У этой суки, - поджал бледные губы Пиктор, - Нет ничего своего, и она все это в нас пробуждает?
   - Да. Заставляя переживать утрату.
   - Хоть что-то в ней полезное!
   - Не в ней - в природе человека.
   - Хорошо. Ты все сказал? Можно возвращаться?
   - Нет, не все. Ты, Пиктор, вчера говорил, что демон украла облик богини. Шванк, позавчера - что управляют благодаря тому, чего у тебя нет. Я, еще раньше, думал о потребности в трансформации, о превращении демона в бога. Я не сказал самого главного. Слушайте.
   - Сказывай!
   - В мае одна старая паломница ушла к Сердцу Мира. Все было прекрасно - бог ей нужен был для того, чтобы любить его и заботиться о нем. В лесу она упала с осла и разбила голову; умирая, сказала только, что черная змея раскрыла пасть и поглотила все, что у нее внутри. Зеленые рыцари ее не заметили вообще, а мы так и не знаем, говорила ли старушка о своей душе - или же про обретенного бога. Если про бога, то демон начала пожирать самих богов. Теперь я почти уверен в этом.
   Гебхардт Шванк схватил жреца за грудки и как следует встряхнул; этого ему показалось мало, и он приложил жертву головою о плетень - раз, два, три...
   - Так почему ты этого раньше не говорил? Ко мне привязался бог - подавай ему роман! Потом привязался еще и епископ! Послал неизвестно куда и неизвестно зачем! Надоело!!! Я больше месяца сижу как на иголках - не пишется, да зачем это богу надо да при чем тут события в Храме - а вот они при чем! Должен был сказать, должен! А у меня готов только краткий черновик, да и то не весь. Да как ты посмел!
   Филипп только прикрыл побледневшие кулаки шута ладонями.
   - Не сказал... Я молчу, если не уверен, как и все мы. Пиктор промолчал тоже. Но теперь сказал, верно?
   Шванк кое-как отцепился от противника:
   - Так значит, роман и демон связаны. Бог, наверное, расследует, что случилось с его собратом, а я должен был помочь. То-то я уже сколько дней не пишу, прежде видел иные видения - а он обо мне совсем позабыл, не беспокоит... Ну, если он еще раз мне встретится, я с ним поговорю!
   - Как со мной сейчас?
   - Вот-вот!
   - Теперь уходим? - Пиктор спросил безучастно.
  
   Но именно в момент вопроса поднялся из оврага вихрь, сделал круг и принес с собою тяжелый и сытный запах свежей падали, жужжание трупных мух. Так сильны были эти миазмы, что небо на миг стало серым - а тучка там держалась только одна, белая, что твой ягненочек - прояснилось, и стало видно ясно: и холмы, ограждающие реку, и стену леса за спиною, и дно оврага. Там, у лежащего тела, сейчас суетилась фигурка в накидке с капюшоном, похожая на мягкую грушу.
   - Так вот она, паломница, - протянул Шванк, - Она, оказывается, не умерла...
   Все встали и осторожно спустились на шаг. Плетень теперь был решеткою, как те, что отделяют цирковых животных от глупых зевак, и зеваки зашли за нее.
   - Вы здесь, мальчики, - приветливо сказала фигурка голосом то ли старика, то ли старухи, - А я знала, что вы меня навестите...
   Лица она не оборачивала, рук из рукавов не вынимала. А в ногах у нее валялось не тело - труп: кто-то зарезал женщину, оставил широкую рану от пупка до поясницы, и лежала она теперь этой раною вниз. Подогнула колени, вытянула руки вдоль боков. вниз ладонями.
   - Словно бы спит, верно? Да вот только мухи ее пьют и едят, да тело само себя переваривает. Я это для вас...
   - Погодите-ка, - Пиктор ухватил обоих за локти, - Эту женщину не сбросили с воза. Ее убили прямо тут.
   - Почему?
   - Смотрите: свежих следов от воза нет, а был сильный дождь, так? Так. Потом: если б ее сбросили, то упала бы она, раскинув руки и ноги, лежала бы неестественно, да? Да. И рана - если б ее убили не здесь, то не натекла бы эта лужа...
   - Умница, умница, мышонок! Так и есть. Спускайтесь, что-то скажу. Но надо вам на нее посмотреть как следует.
   Оскальзываясь, спустились до второго плетня и замерли.
   - Пока хватит. Смотрите.
   - Для чего? - грубо спросил Филипп, разрывая купол власти, вставший над ними.
   - Для чего? Ты объяснял разницу тела и плоти, умный? Ты. Смотри теперь. Вот тело. Что вы чувствуете, глядя на него?
   - Покой, - ответил Филипп.
   - Облегчение? - удивился Шванк.
   - Печаль, - прохрипел Пиктор.
   - Ух ты! Смотри-ка ты! Ни ужаса, ни отвращения! И не лгут, я слышу.
   - Отвращение, - Пиктор потерял последнее терпение, - У меня вызываешь ты.
   - Да ты-то меня и не рассмотрел! А уже отвращение.
   - Тебе хотелось объясниться? - напомнил Филипп карликовой фигурке. Существо сильно уступало в росте и Шванку, и Пиктору.
   - Смотрите. Я оставляю тело здесь - это тело. Вы же - плоть. Вы смотрите на ее тело и понимаете: оно менее ценно, но куда более... (серьезно? значительно? заслуживает уважения? непреходяше? - в известных им языках точного соответствия этому слову не было).
   Тогда все трое послушно уставились на труп. В созерцании трупа, если ты не врач, нет никакой глубины - вот тело, а вот я, и нет между вами связи. Созерцание трупа затягивает и уничтожает время...
   - Ой, что-то я замешкалась да заболталась с вами! А пришла-то я по делу - мне нужна всего-навсего рука славы, чтобы бросить ее в пламя да прорицать по движеньям горящих пальцев. Только вот какую мне выбрать? Свеженькую - будет корчиться, будет показывать пальцами, делать знаки начнет... Или посуше - пусть ярче горит. Посоветуйте, мальчики!
  
   Толстушка/толстячок обернулась наконец. В левой руке она держала древний серп с каменными вкладышами, а одежда ее выглядела не тканой, а чем-то вроде сухого листа, естественной оболочки семени или куколки. Но вот лицо - белое, словно бы слепленное из глины или теста наподобие грубой погребальной маски, оно было совершенно плоским - при том, что нос, рот и глаза пребывали на своих местах. Отвратительно, но обычного зазора между краем капюшона, лбом, щеками и челюстью не было: кто-то слепил эту личину прямо в капюшоне, и она, сырая, там была, как пресное тесто в посудине.
   - Ну что, мальчики? Я выбираю! - тварь опустила серп под правое запястье трупа.
   И тут Филипп заткнул полы одеяния за пояс, снова выдернул стилет, помчался вниз огромными скачками, как-то умудряясь попадать в проходы; глаза его и конец ножа нацелились точь-в-точь в подзатылочную ямку существа, будь у него затылок. Остальные двое запрыгали бочком, по-воробьному, однако же, бойко перемахивали через плетни - чтобы успеть наперерез.
   Все это происходило молча, а толстенькая фигурка ждала и, похоже, улыбалась. Потом неуловимо метнулась к куче высохшей падали и стала меньше.
   - Убедили-убедили! Возьму сухую.
   Филипп перепрыгнул через труп и кровавую лужу, а существо склонилось к иному телу. Кто-то, казалось, обнял себя за плечи во сне, а потом расслабил руку. Так она, левая кисть, иссохнув и вытянув длинные ногти, торчала над чьим-то ухом. Стилет жреца вроде бы ударил тварь в затылок, но та извернулась, почти исчезла и крысой юркнула меж мертвецами.
   - Все, Филипп! Все! Не достанешь! - пронзительно визжал Шванк - а жрец, кажется, был намерен отбрасывать трупы и добраться-таки до добычи.
   - Ай, злые силы! - это Пиктор поскользнулся в луже загустевшей крови и потерял сандалию.
   - Ушла! - Филипп вытер лоб, спрятал нож и вяло подошел к своим. Пикси нашел сандалию и нес ее на отлете, двумя пальцами.
   - Возьми лучше мои, - сказал Филипп, и Пикси без возражений выбросил окровавленную обувь, пошел пока босиком, нес веревочную обувку в руках.
   Все трое, пять бочком, кое-как поднялись, и тут Пиктор пожаловался:
   - Что-то нога болит.
   - Шванк, давай бурдюк!
   Филипп смыл вонючие кровь и грязь - а в стопе, оказывается, торчал тоненький обломок какой-то косточки, почти целиком ушел в мясо.
   - Шванк, давай нож. Он чистый.
   Надрезав место занозы, Филипп извлек ее полностью и показал Пиктору - хрупкая, не меньше сустава пальца длиной - и отбросил. Потом промыл рану еще раз и крепко перевязал еще одним лоскутом несчастной одежды покаяния, прополоскал нож и вернул. Пиктор обулся и решил, что сам идти может.

***

   Первый час он сам и шел. Собак слышно не было, а лес вроде бы немного продышался и стал прохладнее. Через час Пиктор уже прыгал на одной ножке. На ногу обули что-то вроде бахилы из очередного лоскута, вырезали ему костыль и поплелись дальше. Еще через час Пиктор бредил, и его тащили на сцепленных руках. Собаки - те или другие - появились снова.
   - Надо было их раньше переколоть, - решил Филипп.
   Но псы пока не нападали - просто держали путников подальше от своей территории.
   - Что ты наделал, мой ученик, - жаловался Пиктор Филиппу на него же самого, - Вчера ты соблазнял демона, сегодня пытался его убить. Ну разве так можно?
   - Мастер Пиктор, наши предки-шаманы так и делали - заключали браки с духами или преследовали их!
   - Но вы-то уже лет пятьсот как не шаманы! Ты слишком логичен, Филипп, чтобы действовать варварски. Логичные люди легко впадают в жестокость...
   - Прости, учитель мой.
   - То-то же.
  
   Филипп решил не укладывать Пиктора в храмике. Нужны солнце и свет - и совершенно не нужно влияние демона. Пиктора уложили под узкий дерновый навес. Шванка Филипп погнал за водою, а сам пошел разыскивать соль - ее набралось четыре мешочка, около полуфунта. Вода после дождя была все еще чуть мутновата, но муть эта песочная, чистая. Воду пропустили через лоскут белого знамени Шванка и вскипятили на большом огне. После этого Филипп бухнул в котел всю соль и подогрел раствор еще.
   Подвесив котелок на палке "во дворе". Жрец и шут предупредили, что сейчас будут снимать повязку. Пиктор заблаговременно сморщился. Ожидали увидеть гнойник - но дело оказалось много хуже. Самого гнойника не было. Ранку чуть увлажняла сукровица, уже зловонна, а к колену поднимались, бежали-бежали синюшно-красные пятнистые дорожки.
   - Шванк, выпусти голубей!
   - Что писать?
   - Ничего, сами догадаются.
   Шванк выломал вместе с дверцей и весь потолок. Засидевшиеся белые голуби, все трое, тут же взмыли вверх, шумя, разбрасывая перья и подстилку; скрылись.
   - Ага. - ощупав заднюю строну колена, рыкнул Филипп, - Образуется бубон.
   - Резать? - спросил Пикси.
   - Нет, он совсем мягкий.
   Немного подумав, Филипп свистнул в два пальца, да так пронзительно, как Шванку в жизни спеть не удавалось. Прискакал вороной мул, свежий и бодрый; его привязали к кустам. попрочнее.
   - Шванк, запрягай его.
   Шут подчинился. А жрец изорвал и белое полотнище, и запасную рубаху жонглера на широкие полосы. Потом ушел и вернулся. Промыв рану целым бурдюком ледяной воды, он замочил белые полосы в котелке и, остужая, начал повязку - от стопы к бедру, выше колена. Пиктор неподвижно терпел и казался спящим. Закончив с повязкой, Филипп принес еще один бурдюк.
   - Холодная вода, для компрессов, - объяснил он, - Есть у нас что-нибудь непромокающее?
   - Нет.
   - Тогда придется так.
   Мул тем временем стоял, впряженный в двуколку, и грыз от скуки один из кольев стены.
   - Кладем.
   Пиктора, кое-как уравновесив повозку, усадили. Он сполз; с очень мокрой повязки сквозь днище закапало вниз. Тогда Филипп решил, что править мулом будет Шванк; сам Филипп пойдет пешком и понесет воду. Всего остального, кроме богини, брать не нужно. Шванк послушно уселся и ухватил возжи. Филипп снова приподнял Пиктора, привязал его к Шванку чьим-то поясом, и тогда двуколка уравновесилась. Подоткнув под колено раненого валик, свернутый из синего плаща, жрец разрешил отправление.
   - Богиня, демон! - забеспокоился раненый, открыл глаза. Филипп выругался, принес корзину с угольной статуэткой и вручил ему. Пиктор намертво вцепился в края и снова заговорил:
   - Я, я ее держу. Она зацепилась за меня, понимаете? Я должен ее удержать! Пока есть рана, она от меня не уйдет...
   - Держи, держи ее. Твои защитницы ее схватили?
   - Не знаю...
  
   Умный мул решил идти самой ровной рысью. Ни погонять его, ни сдерживать необходимости не было, и поэтому Шванк уже привычным внутренним зрением, спиною, вглядывался в Пиктора. Четкая складчатость исчезла, Пикси мерцал и казался песочно-жидким. А тело его дрожало в ознобе и обдавало спину Шванка нежным жаром поднимающейся лихорадки.
   - Ты что делаешь, Шванк? - спросил Пикси.
   - Тебя везу.
   - Не-ет... Знаешь, я хотел сказать, именно тебе...
   Мул, сберегая время, спокойно и быстро перешел лужок и выбрался на дорогу.
  
   Мул шел себе и шел, скоро, экономно. Филипп сначала шел сзади, потом начал медленный солдатский бег. А Шванк все наблюдал лихорадку. Жар исчерпал свою нежность, стал сухим и острым, Пиктор прекратил лязгать зубами, и тогда жонглер остановил мула.
   - Пикси, ты как?
   - Лучше. Уже не так холодно. Не волнуйтесь, я ее не упущу.
   Филипп посмотрел критически:
   - Уж больно ты красный! - и вылил на "головное покрывало" больного толику холодной воды.
   ...
   Миновали знакомое блудилище "бабушки и внучки". Там было тихо, а дети словно бы и не прекращали копаться в пыли.
   - Шванк, - бормотал Пиктор, - Люди не умеют петь. У них у всех уродливые голоса, какие-то слишком мясные и деревянные. А ты звучишь прекрасно, как божий инструмент. Лучше, чем птица...
   ...
   Через несколько сотен шагов Пиктор очнулся и заговорил:
   - Филипп, мы в наших одеяниях похожи на блудниц для прокаженных.
   - А что, и такие есть? - пропыхтел жрец, - Задницами не сверкаем - и ладно.
   - Я не о том. Мы выйдем к основному блудилищу, там могут и напасть. Скоро вечер, им скучно.
   - Что ж...
   Филипп снова повесил плеть на руку и побежал чуть напряженнее.
   ...
   На обычном месте стояли сразу и блудницы, и мальчики - вяло спорили о том, кому где стоять. Чуть поодаль три "пастуха" придирчиво считали монетки. И тут раздалось такое "хихихи!", после которого, и это знал Гебхардт Шванк, в актера летят тухлые яйца, палки, а то и камни. "Хихихи" продолжалось, перетекало от мальчиков к девицами и обратно, но в истерику от скуки пока никто не впал. Потом какой-то юнец показал неприличный жест, вытянул указующий перст и по-настоящему заржал, несколько удивив даже мула:
   - Смотри-ка! - заорал он, - Этот придурок умирает второй раз! И могильники его не берут!
   Его спутники как по приказу согнулись пополам и завизжали, а девушки начали хлопать их веерами по ягодицам.
   Пиктор слаб хмыкнул тоже.
   - Ну, они у меня попомнят! - громко, внятно и мстительно заявил шут, - Вот вернусь сюда и заставлю их всех играть в неприличных комедиях с утра и до вечера. Больно уж ленивы. И в постели, наверное.
   Тут порочная компания разом прекратила хохотать и приняла самые развратные позы. "Пастухи" поделили деньги, отозвали своих и увели, а двуколка, запряженная вороным мулом, катилась уже ох как далеко.
  
   Когда дорога и деревья принялись отдавать тепло, в состоянии Пиктора что-то изменилось. Он обмяк, взмокла колючая голова - и стала липкой и сальной. Потом холод потек дальше, вдоль спины Шванка. И в конце концов Филипп подхватил на бегу падающую корзину.
   - Ах ты, злые силы! Он же почти не пил!
   Мула остановили, больного попытались напоить сквозь стиснутые зубы; Филипп намочил и повязку, утверждая, что соль все равно остается на месте. Пиктор застонал, но в себя так и не пришел.
   Тогда Шванк ударил мула вожжами. Тот молча обернулся, подпрыгнул и пустился вскачь. Филипп трусил позади с корзиною в руках и отстал очень быстро, его загородила плотная пелена бледной пыли.
   Шванка ударило под зад, много раз, а вместе с ним подскакивал и обмякший Пиктор. Видимо, валик сместился - больной очнулся и заорал:
   - Не надо! Больно!
   Мул, не дожидаясь поводьев, пошел мягким и легким шагом.
   На повороте двуколку догнал и Филии, совсем потерявший дар речи. Пиктор беспокоился, все искал и вскрикивал:
   - Где она? Неужели? Где...
   Филипп, что-то прошипев, откашливаясь, отдал корзину, и Пиктор снова вцепился в края.
  
   В город скоро опустятся сумерки. Филипп говорит:
   - Наши врачи не справятся - они из школы Салерно. Давай к купеческим кварталам. К базару - там есть большое белое здание с колоннами. Там все почти так или иначе связаны с островом Кос, они предпочитают решительно...
   Шванк так и сделал. Выбрался почти сразу - может быть, один-два лишних поворота, но все они там широкие и прямые...
   Здание и в самом деле огромное, занимает целый квартал в длину. Возница направил мула прямо к центральному входу - узорчатым синим воротам между колонн.
   - Погоди, нет! - остановил его Филипп, - Нам нужен вон тот торец.
   - А почему? - спросил Шванк, поворачивая.
   - Понимаешь, здесь лечатся купцы. Это сразу видно... по воротам - кто еще делает приморские колонны... при мавританских дверях? Купцы любят... лечение быстрое и приятное. А жрецы болеют долго... и упорно - пока не умрут, не поправятся.. или не приспособятся к болезни... так, что она перестанет им мешать. Купцы вообще.. придумывают себе болячки... или живут как попало, но салернских врачей не любят - те им делают... замечания...
   - А жрецы неприхотливы, послушны и болеют тяжело?
   - Да.
   - Но он же раб!
   - И что тут... такого?! Не понимаю...
   За разговором Филипп дыхания так и не восстановил. У широкой боковой двери мула перехватил старый привратник и велел нести больного вниз; крикнул:
   - Принима-ай!
  

***

   Слава богам, лестница вниз была невысока.
   - Прохладно...
   Пикси опять потерял сознание. Его тащили на весу, под локти, все так же цепко и ровно держал вместилище богини, но как-то водянисто, словно бурдюк, все валился на низенького Шванка...
   Сразу начинался серый коридор и залы - в них вели широкие арки, не двери. В зале чуть поодаль молодой голос вещал:
   - ... а потом этот пьяный идиот берет и наставляет на него лук. Так и держал, а Бага все пытался и пытался оживить труп. Только когда я выбросил сумку в окно, прибежали ребята...
   У самой большой арки сидела полная матрона, клевала носом и медленно чинила белье. Волосы матрона убрала надо лбом очень сложными твердыми кудряшками, наподобие диадемы. Она подняла глаза, развернулась и громко крикнула в арку, на свет:
   - Максен, Скопас, Ллир! К вам больного!
   Этот коридор и залы звучали как-то чересчур внятно.
   Почти сразу выскочил очень толстый рослый мужчина, за ним подтянулись юноши, все трое в белых туниках. Мужчина лысый, ярко блестит головой, а волосы юношей повязаны косынками по самые глаза. Один хихикнул и тут же прикусил ноготь - как же, ведь толстый и тонкий притащили третьего, похожего на летучую мышь в обмороке - смешно и страшно.
   Врач зашел сзади и перехватил Пиктора под мышки.
   - Отцепитесь оба.
   Шванк и Филипп отцепились. Руки врача такие волосатые, что кажется: Пикси схватил огромный паук и сейчас утащит в нору, к себе. На самом деле утащит. А Пиктор не выпускает корзины... Дождавшись чего-то, Шванк осторожно извлек богиню за талию.
   Юноши подскочили справа и слева, подхватили задницу и ноги Пиктора, он открыл глаза и охнул.
   - Хорошо, - сказал врач, - Потащили.
   Пиктора унесли, а Шванк прикрыл глаза да так чуть и не уснул стоя.
   - Что с ним случилось? - крикнул кто-то над его головой.
   - А?! - черная чуть не упала на каменный пол, - Наступил на гнилую кость.
   - Ага. Вивиан, лентяйка - ну-ка быстро лед и соль, много!
   Матрона отложила белье и удалилась
   - Ну тарантул! - Шванк слышал, она прохихикала это у самого поворота.
   Тарантул шагнул куда-то за Шванка. Тот обернулся и увидел: Филипп, с лицом багрово-синим, вывалив сухой язык, согнулся и опирается руками о колени. Врач хлопнул его по плечу.
   - Ты, жердь! Сядь на корточки, быстро. Голову меж колен!
   Филипп послушно сел, как приказали. Врач опять убежал, а Гебхардт Шванк все стоит.
  
   Вернулась Вивиан с полными сосудами на плечах, исчезла в арке. Потом заорал Пиктор, прикрикнул на него врач. Наверное, отнимали уже пустую корзину.
   - Вивиан! - опять этот громкий Тарантул, - Вылей там тощему холодной воды на голову.
   - А?
   - Дава-ай! А то будет нам еще один больной!
   Вивиан вышла и обильно полила Филиппа. Тот, кажется, и не заметил.
   Вскоре Тарантул вышел сам, вытирая белым полотенцем волосатые лапы.
   - Тощий! Головы не поднимать! А ты, толстый, слушай.
   - Ой, да кто бы говорил про толстых, - шут закатил поросячьи глазки и еще крепче прижал богиню к груди.
   - О, так мы еще и педерасты! Ни за что бы не догадался, вон ты как ее тискаешь... Но все-таки слушай. Дела не очень хорошо, хотя лечили его правильно. Когда он поранился?
   - Сегодня поздним утром.
   - А где?
   - На могильниках.
   - Жаль, жаль. Вот почему зараза уже поднялась до паха.
   - Зараза? - поднял голову Филипп, и она удержалась на шее, - Я думал, это трупный яд.
   - Нет. Опасная зараза. Поэтому я оставлю его в одиночке, а вас к нему не пущу.
   Филипп успел подняться из лужи по стене и спросил:
   - Как его лечить?
   - Надо ждать, пока не созреет гнойник, это дня три или неделя. Потом вскроем и выпустим гной. Пока, наверное, сделаем разрезы вдоль по ноге, чтобы текло... Пока надо холод и покой - а потом - вот, смотри!
   Врач махнул темной лапищей, и целью его оказалась небольшая бочка, вся - до самого верха - набитая зелеными заплесневелыми корками.
   - Плесень? - удивился Филипп, - Разве она не заразная?
   - Нет. Когда вскроем гнойник, будем сыпать ее на рану, она очищает гнойники. Жаль, что ее нельзя есть, не помогает. Так что молитесь за него, жрецы. А ты, тощий, пей. Пей, сказал!
   Филипп присосался к бурдюку.
   Прибежал юноша в косынке, тряпкой насухо вытер пол. Пришел второй, вернул корзину с обломанным краем.
   - Так! - командовал Тарантул дальше, - Теперь раздевайтесь. Тряпки - в корзину! Носки и обувь снимай, поросенок!
   Оба так и сделали.
   - Вивиан, проводи их мыться.
   Матрона, потупив глазки и прикрывшись покрывалом, проводила.
   Оба хорошенько вымылись в горячей воде и со щелоком, а потом едва нашли обратный путь.
   - Вивиан, найди им там чего-нибудь!
   Вивиан ушла и вернулась. Несла она две латаные туники. Шванк и Филипп оделись. Туники было совсем не жаль - ткань у самых больших заплат уже начинала иссекаться.
   - Вот бы, - хихикнул Филипп, - Такими были одежды покаяния!
   - Эй, вы! Жердь, Поросенок, я вам говорю! Забирайте отсюда ваши гнойные вретища и сожгите где-нибудь. Нам ваша зараза не нужна. И таратайку свою сожгите!
  

***

   - Вот увидишь, - грустно улыбался Филипп, - Сейчас мы вернемся в библиотеку, а там носится Эомер, стучит своей табуреткой и знай указывает: "Парень, принеси то! Парень, подай это!". А школяры скачут по лестницам, словно матросы или мартышки...
   - Что он сделает с нами? Что сделают другие рабы?
   - Не знаю.
   Оба тихо брели вслед за сонным мулом, уравновешивали свою таратайку, чуть опираясь ладонями. В ней торжественно ехала корзина с заразными тряпками. Богиню прижимал к груди Шванк, а Филипп так и оставил бурдюк на спине; воды в нем больше не было.
  
   У Храма привратница только ахнула и быстренько привела двух шустрых рабов. Им велели: мула выводить и выкупать, двуколку изрубить и сжечь где-нибудь подальше, самим хорошенько вымыться, одежду после работы перестирать.
   Филипп понес корзину в вытянутых руках, Гебхардт Шванк - богиню, по-прежнему прижимая к груди, как котенка. Далеко позади казармы рабов не так давно выстроили неглубокий каменный колодец. Там все время горел огонь, сжигали всякий подсохший мусор. Туда и полетела корзина со стружкою и бельем, пока падала, из нее вывалился синий грязный плащ, зацепился за выступ, словно бы не желая гореть, и все-таки упал. Следом отправилмя пустой бурдюк. Сначала поднялся густой едкий пар, потом пламя разгорелось ровно, по-прежнему.
   Жрец сказал, глядя в огонь:
   - Я виновен в болезни - или смерти - Пиктора. Это самое меньшее полгода на покаянии. Я возглавил и провел грязные обряды - такое покаяние более кратко, но некоторые ритуалы... Они больше похожи на пытки.
   - И все из-за нее!
   - Неважно! Главное, ты остаешься один. Будь осторожен. Может быть, Панкратий тебя защитит. Но не от богов.
   Когда сгорела корзина и рассыпались бывшие прутья, они ушли в Библиотеку.
  

***

   Там творилось именно то, о чем и говорил Филипп. Когда двое в белых лохмотьях и с богинею на руках вошли, Эомер как раз искал что-то в книгохранилище, и из-за раскрытой двери только и раздавалось:
   - Хельмут, давай на верхнюю полку. Доставай тот кодекс, что лежит третьим справа, - быстрый топот по стремянке, - Я сказал, третий справа! Мауро, ты - вниз, неси сюда все, что касается гидры, живо! - грохот табуретки, - Агнесс, Агнесс! Только девушки могут правильно ставить свитки на полки, когда стирают пыль! Сколько раз вам повторять, парни? ставьте ПО ПОРЯДКУ!
   Что-то расслышав, он вывалился за дверь и стал в проходе.
   - Филипп. Господин Шванк. Где Пиктор?
   - В лечебнице, учитель.
   - Из-за нее?
   - Да.
   - Тогда вот что, - тут шут понял, что же с Эомером не так - ведь старый раб, хоть и грузный, и хромой, и землистый, но такой же бесцветный, как и он, Шванк; и запомнить обоих не так-то просто, - Когда в одном месте скапливается слишком много пеньки, она обязательно загорится. Ты, гость, иди сейчас в Скрипторий, отчитывайся. Филипп, с тобою поговорю я, Его преосвященство сейчас на переговорах. Но это потом, потом, так что подожди. Что с Пиктором?
   - Очень плох. Гнойная зараза.
   - Тогда пойду сам. Носилки мне, живо!
   Миленький белокурый Хельмут выскочил во двор, словно его ошпарили.
   А Эомер двигался все так же мерно, вел разговор, а перо и закрытая чернильница подпрыгивали на подвеске пояса:
   - Она просыпалась?
   - Да, учитель.
   - А сейчас спит?
   - Не знаю. Пиктор как-то перехватил ее. Или кого-то из защитниц.
   - Значит, богиня с ним? Мауро, забери ее и унеси пока в Реликварий.
   Мальчик-арап подскочил к Гебхардту Шванку, поклонился и бережно подхватил черную богиню.
  
   Шванка послали в Скрипторий. Туда можно было попасть, пройдя по косому коридору, но трувер решил выйти во двор и лицезреть отбытие Эомера. У крылечка уже стоял паланкин, завешенный редкою белой тканью. Эомер, кряхтя, уселся и передал свою табуретку Хельмуту. Восемь недовольных рабов подняли носилки и понесли за ворота; сзади всех преувеличенно торжественно двигался Хельмут и нес табуретку где-то на уровне груди. Растворили ворота, выпустили процессию, снова затворились. С улицы донеслось только ехидное: "Дорогу царице!".
  

***

   Шванк пошел в Скрипторий и записал там "Видение о разгроме еретиков". Потом передохнул и записал "Видение об обезьянище, его любовнице и сияющем мире". Далее позвал переписчика и продиктовал отчет о заклинании черной богини. Потом принесли какой-то документ из Библиотеки: видимо, это вернулся Эомер.
   После всего этого наступил поздний вечер. Спать ему не хотелось, поговорить было совершенно не с кем, и он вернулся в Библиотеку. А там творилось нечто опасное.
   У мастера Дункана было раздражающее обыкновение. Когда работа заканчивалась, а новой еще не было, идеи к нему не приходили так уж запросто. По правде сказать, его безобразно избаловала приемная дочка Майя, сделала совершенно бедным его воображение - в видениях эта девушка видела всякое, иногда жуткое, странное или волшебное, а ему оставалось только зарисовать. Но когда безумная Майя становилась умственно недосягаемой, мастер Дункан страдал. Так и сегодня - он слонялся по читальному залу, глядел то в одну книгу - и откладывал ее - то в другую... Завтра он уйдет в леса, будет выслеживать зверя - охотится он редко, обычно наблюдает и рисует; вернется и пополнит свой давно начатый бестиарий. Но сейчас он мог навеять скуку даже на самого Эомера.
   Когда Шванк возвратился, вышел из дверей галереи, Дункан и Эомер сидели друг против друга за столиком у окна, почти нос к носу. Старый раб, как кот хвостом, постукивал по столу корешком толстой черной книжечки. А Дункан нервно шелестел веером каких-то обрывков, словно бы за столом шла игра в карты.
   - ...а я говорю, - назидал-наседал Эомер, - Что она - Гидра, что голов у нее неопределенное количество, а формы и вовсе нет. Вот, смотри.
   Он раскрыл книжку где-то в конце. Это был тот самый определитель, в каком рылся и Филипп - "О неведомых богах и демонах".
   - Нет, мастер! - возражал Дункан, похожий в этом положении почему-то на хорошо отмытого и робкого мясника во время праздничной службы, - Нет. Вот, смотри: львиная голова. Воронья голова, орлиная... Да она их меняет, как купеческая дочка - головные покрывала! А тело все время девичье.
   - И все-таки голов много!
   - А я что говорю?
   - И шей должно быть много.
   - Ох!
   Эомеру, видимо, очень надоело. Он крепко схватил мастера Дункана за плечи и потянул на себя. Дункан пригнулся, а его край стола приподнялся немного. Тогда глава живописцев прижал предплечья противника к столу и потянул на себя; теперь приподнялся край Эомера.
   - Гидра!
   - Нет, Морриган!
   - Гидра!
   - Сохмет!
   - Гидра!
  
   Вот тут-то трувера Шванка и осенило. Он был совсем рядом с богиней, и это вызывало уныние и смерть заживо. Когда они отдалились, впали в ярость. Эомер и Дункан, живя в отдалении от черной, впали в ярость тоже. Мудрецы проглядели очевидное решение. Трувер Шванк решительно (сам не слыша, как подражает топоту Панкратия) направился к ним. Живописец и раб прекратили давить и тянуть, но так и не оглянулись.
   - Мастера! Учители! А что, если вы ссоритесь зря? Я думаю, менять головы и отращивать новые шеи для этой богини - одно и то же. Ведь она - демон, у нее нет законченных форм, только сила. И еще - она вызывает раздоры...
   - Что?!
   - Что-о?!
   - Но я ее видел...
   - Так. Что ты понимаешь в обликах, если не владеешь кистью?
   - Я создаю их словами, мастер.
   - Это совсем не то!
   Дункан замолчал пока, и вступил Эомер:
   - Я видел твой роман. Ты сам еретик и пишешь о еретиках...
   - Что? Но епископ Панкратий...
   - У него свое мнение, у меня свое.
   - Впервые слышу, что ваши мнения в чем-то расходятся. Эомер, выслушай... Мастер...
   -Ты - еретик, и роман о Храме у тебя еретический. Так прекрати меня запутывать!
   - Порнограф! - повел второй голос и Дункан, - Да разве можно так поганить человеческое тело?! Ничтожный шут, бездарный кукольник - и он мне что-то там лепечет об обликах!
   - Змей в траве!
   - Уж не Медный ли, Эомер?
   - Ах ты кастрат! Да таких, как ты, прежде и на порог не пускали!
   Все это означало: да кто ты такой? не мешай нам драться!
   И означало еще нечто, куда более тревожное: мы хотим, чтобы облик богини определился; к истине мы не готовы - оставь нас и не пугай!
   Гебхардт Шванк понял это и резко успокоился, словно бы вдохнул среди лета зимний холод. Он нагло уселся прямо на священную табуретку Эомера, которая, на его счастье, пустовала.
   Повернулся к Дункану и сделал легкий кивок:
   - Мастер, я не знаю Вас. Я такой же исследователь обликов, как и Вы. И поэтому не хочу углублять недоразумение.
   Дункан насупился и промолчал. Тогда жонглер обернулся к рабу и прямо уставился в тускло-синие глаза:
   - Ты, старый неряха, завистливый раб! Твой патрон отправил нас неизвестно зачем, на ужасный риск, и Пиктор уже пострадал! А ты сидел здесь, так что молчи и слушай: вы с мастером говорите об одном и том же, понял?!
   Эомер разинул рот и оцепенел, а Дункан залился краской.
   Пока вцеплялись друг в друга и орали, Агнесс успела привести Филиппа. Тот неслышно вошел, бритый и переодетый в новое бурое, но все еще с синеватыми губами и, кажется, отеками на ногах.
   - Учитель мой! Мастер Дункан! - начал он слишком уж тихим голосом, и они прислушались, - Что говорит вам Шванк, чем вас обидел, скажите мне сами?
   - Что мы оба видим разные стороны облика черной.
   - Что у нее нет постоянного облика.
   - Мастер! Учитель! Это могу подтвердить и я.
   Дункан расслабился, а Эомер обратился на сей раз прямо к Шванку:
   - Старый неряха, говоришь, господин мой? Завистливый раб? Что ж, старые неопрятные рабы завистливы, ты это знай. Филипп, я уже говорил о пеньке и самовозгорании? Говорил. Так что проводи его - и больше не встречайтесь. Я запрещаю вам сноситься и с Пиктором. Так будет до моего следующего распоряжения.
   - Хорошо, учитель. До свидания, мастер Дункан.
  
   Во дворе Филипп судорожно расхохотался:
   - Ты осмелился их разнимать? Агнесс перепугалась, сказала, они тебя...
   - Разбранили, так скажем...
   - Они постоянно лаются по любому поводу, если встречают друг друга. Это не опасно - кто-то другой слушает их "брито или стрижено" и начинает думать, как и ты сейчас!
   - Я его правда боялся, Эомера.
   - И продолжай, побаивайся - но пусть он об этом не знает. Но ты, ты! Храбрец, истинный рыцарь. Они же тебя каждый втрое больше и вдвое сильнее, а Дункан - и вчетверо! Будь осторожен. А мне пора.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"