Аннотация: Интервью Ивана Кузнецова с Сергеем Серегиным. Обо всем.
Большой разговор за жизнь и искусство
Однажды Сергей Серегин прислал мне список из пары десятков вопросов. Принявшись отвечать, вернее, еще и не принявшись, а отослав Сергею обещание ответить, - я задумался о том, насколько несправедливо положение дел, при котором инициаторы и организаторы интересных проектов зачастую известны по результатам своей общественной деятельности, тогда как другие, вероятно, куда более глубокие основы их жизни так часто остаются в тени. Вот я - один из авторов "Самиздата" - стану отвечать на вопросы Сергея, а ведь мне было бы интересно самому узнать мнение спрашивающего меня человека. И я пообещал себе, что не поленюсь и задам Сергею вопросы, насколько смогу толковые, чтобы узнать мнение и Серегина-литератора, и Серегина-журналиста, и Серегина-живого русского человека - и все это, желательно, в одном комплекте.
Как обычно, я затянул с вопросами, а когда их отослал - Сергей быстро и удивительно интересно мне ответил, не покривив душой, сильно и точно. Поскольку заглавная роль в этом интервью принадлежит Сергею (я и вовсе впервые в жизни отважился на такое), я попросил его разместить интервью на собственной страничке - ведь ему самому придется отдуваться, отвечая на все новые вопросы. Боюсь, правда, придется ему отражать и злую иронию... В этом случае Сергею будет обеспечена полная моя поддержка.
- Сергей, расскажите, если не возражаете, о вашей семье, о взаимоотношениях с родными, о корнях... Мне кажется, в творчестве - это один из ключевых моментов. Авторы ведь - чего скрывать - обязаны быть эгоистичными по природе и говорить, что до всего в этом мире дошли своим умом. Так ли это верно, как вам кажется?
- Скажем лучше, что авторы должны быть эгоцентричными. И от этого никуда не денешься. Просто потому, что все необходимое "вытаскиваешь" из себя, и помочь тут никто не может. Интроверсия, обращенность внутрь - необходимое условие творчества. А кроме того, как мне кажется, автор всегда относится к категории self made man. Если он себя не сделает, то и ничего другого сделать не сможет. Собственно, писание - это и есть, в некотором смысле, себяделание. В процессе писания узнаешь что-то для себя и только для себя. В общем, я думаю, если для себя ничего не узнал, если не устроил лично для себя интересное путешествие, то и читателю написанное не очень-то будет нужно.
Другой вопрос - что в тебе самом можно считать нажитым собственными трудами, а что - полученным в наследство. С кровью, генами и воспитанием. Во мне, в общем, не так уж много кровей намешано. Правда, смесь, кажется, получилась гремучей. Голубая кровь польских аристократов (каких-то там родственников Мицкевича) и темно-красная - русских крестьян. И при этом виноваты во всем немцы. Если бы в 1914 году они не затеяли войну и не вынудили моих предков (служивых людей) отступить вместе с русской армией, то меня бы и вовсе не было. Ну и большевики конечно же постарались - вернуться в Польшу после 1918 года было уже крайне сложно. Так что своим появлением на свет я обязан мировым катаклизмам.
Но, в общем, семья для меня перестала играть существенную роль уже очень давно. Я благодарен своим родителям и польской бабушке (она больше всего занималась моим воспитанием) за ту свободу действий, которую мне предоставили очень рано. Я сам выбирал кружки и секции, в которых хотел заниматься, лет с четырнадцати начал с друзьями много путешествовать. В общем, как-то быстро ощутил себя самостоятельным человеком. Если мне нужны были фотоаппарат или наручные часы, то я сам на них зарабатывал. А постоянно работать начал сразу после школы. И уж с этого момента все и всегда выбирал сам. Правда, мне очень везло на друзей и на людей, у которых было чему поучиться.
Своей семьей я так и не обзавелся (да пока и не собираюсь), а с родителями сохранились нормальные, теплые взаимоотношения, хотя я очень давно уже с ними не живу. Я привык не зависеть ни от кого и рассчитывать только на себя.
- Вы по профессии журналист, значит, мысль о слове, интерес к нему, пришли к вам в относительной молодости. Что побудило вас выбрать эту профессию? Насколько ожидания соответствовали реальности?
- Не то что в молодости - в самом раннем детстве. Наверное, этим я обязан маме - все-таки она по профессии учитель русского языка и литературы. Рос я среди книжек и трудно было удержаться от того, чтобы самому чего-нибудь не попробовать. Так что я еще писать не умел, а уже надиктовывал маме рассказы, потом сам их иллюстрировал, и получались "книжки". То ли в первом, то ли во втором классе начал писать повесть. Разумеется, фантастическую. Но так и не закончил. Делал какие-то стенгазеты и вывешивал их по праздникам на кухне в нашей коммуналке. Классе в четвертом-пятом выпускал вместе с друзьями рукописный журнал. Конечно же стихи писал (отвратительные) в период полового созревания. Короче говоря, графоманией болен с раннего детства.
Но журналистикой я занялся далеко не сразу. После школы был руководителем театральной студии, немножко снимал любительское кино. После армии работал актером в профессиональном театре. Еще позже - режиссером. И только после этого занялся театроведением, искусствоведением и даже успел побыть старшим научным сотрудником в филиале питерской театральной академии (бывший ЛГИТМиК). Вот оттуда я попал в газету и стал штатным арт-критиком. Писал и для газет, и для заумных журналов (и сейчас еще иногда это делаю). А поскольку моя зарплата зависела от количества опубликованных текстов, то как-то к Новому году я сваял веселый очерк про дворников, то есть про себя (в недавнем прошлом) и про тех, с кем вместе работал. Вот тогда все и завертелось. Появилась серия статей про питерских маргиналов. Дальше - больше. И я уже окончательно переключился на "чистую" журналистику.
Никаких иллюзий к этому времени я уже не питал. Журналистика - дело продажное. Тут всегда приходится идти на компромиссы. Важно только чувствовать грань, за которую ты переступить никак не можешь. Просто никак. Иначе себя уважать перестанешь. А в остальном... Изданий много, интересы у них разные. То, что не опубликуют в одной газете, можно опубликовать в другой. И быстро понимаешь, куда с каким текстом нужно идти. Так что я не жалуюсь. Пишу, в общем, почти всегда только такие статьи, которые сам хочу написать.
- Мы живем на сломе эпохи, во времена перелома сознания: мирового (средства связи объединили мир - об этом пару слов позже) и чисто российского - выруливания на основную дорогу из тупика. Насколько сильное влияние оказало на вашу жизнь - повседневную и творческую - изменение российской обстановки?
- Конечно, очень сильное. Я успел еще побыть и пионером, и комсомольцем. Я менялся вместе со страной. На всю жизнь запомню вольный Арбат 1988-89 годов. Пусть это была эйфория, но это была МОЯ эйфория. И мне за нее не стыдно. Вообще разочарований по поводу того, что случилось, я не испытываю. Никакой ностальгии по совдепии. Никакого желания вернуться обратно. Сытый буржуа, по мне, всяко лучше голодного пролетария. Все эти наши "акулы капитализма" с полукриминальным прошлым - люди куда как более вменяемые, нежели чиновники советской закалки. С частным владельцем газеты или журнала я могу говорить как профессионал с профессионалом. В крайнем случае, мы разбежимся и забудем друг о друге. Частный владелец вынужден терпеть мой далеко не самый покладистый характер и абсолютное нежелание ходить строем, терпеть просто потому, что я умею писать тексты, которые покупают и читают. С совдеповским чиновником подобные вещи не проходят. Нигде нет более жесткой цензуры, чем в тех изданиях, которые принадлежат чиновникам.
В общем, я могу жить там, где я хочу, и так, как я хочу, только потому, что все в стране изменилось. А уж заработать себе на хлеб с маслом я как-нибудь сумею. Собственно, во многом именно потому я и занялся журналистикой и предвыборными технологиями. Я не хочу возврата назад и не хочу, чтобы на смену комми пришли другие ублюдки - слепые любители Родины, которые заварят здесь кашу почище прежней.
А что до мировых проблем... Если честно, я пока не очень представляю, куда все движется. То есть западная модель периодически дает сбои, но это ясно было уже в начале ХХ века. Уже тогда заговорили о кризисе либерализма. И тем не менее, либерально-демократическое устройство по-прежнему остается наиболее устойчивым. Уже хотя бы потому, что работает по принципу маятника: шаг влево - шаг вправо; усиление госконтроля - либерализация рынка и т.д. И так во всем. Я не вижу пока никакой альтернативы. Да и времени, по большому счету, прошло не так уж и много. История современной демократической системы насчитывает, от силы, три-четыре века. По большому счету - и того меньше. Мне кажется, еще не назрела необходимость для кардинальных перемен.
Если же говорить о культуре, искусстве, области верований и мифологий, то тут все гораздо сложнее. Но опять-таки, мне кажется, никаких революционных изменений в ближайшее время не произойдет. Пока я вижу только продолжение и развитие тех тенденций, которые дали о себе знать отнюдь не вчера. Накопилось множество нерешенных и, видимо, неразрешимых - в рамках нынешней парадигмы - проблем. Тут и давнишний кризис мировых религий, и связанный с ним кризис ценностей, и кризис художественного языка, и проблемы, возникающие в связи с логоцентричностью и историоцентричностью нашей цивилизации... Очень много можно говорить, говорить и говорить о кризисах современности и закате Европы. Но рассуждать об этом начали очень давно и пока что ни до чего не дорассуждались. Диагноз поставлен. Способы лечения не найдены.
Есть, на мой взгляд, два основных направления поиска. Первое связано с развитием искусственного интеллекта, второе - с выявлением и использованием скрытых возможностей человека. Вероятно, в некоторой точке эти направления сольются. Вот тогда можно будет действительно говорить о чем-то принципиально новом.
- А теперь тот же вопрос об электронных средствах общения: как они изменили вашу жизнь?
- Никак особенно не изменили. Добавили удобств и комфорта, обогатили язык знанием тех богатств, которые выработало компьютерное человечество. Проще стало общаться с друзьями. Вот, пожалуй, и все. Тем не менее, живое общение я всяко предпочитаю электронному. Мне проще иногда доехать до Москвы, чем разговаривать по телефону или по "аське".
Некоторое время меня интересовали чаты, но очень скоро наскучили. С точки зрения культурологии, чат - явление очень любопытное. Но участвовать в этом я уже совершенно не способен.
- Ваша проза подчеркнуто опирается на атрибуты быта. В какой мере, вы полагаете, жизненные обстоятельства катализируют творчество?
- Черт его знает. Когда как. Все тут, мне кажется, очень индивидуально. Для кого-то жизненные обстоятельства крайне важны, для кого-то - нет. То есть конечно же от них никуда не денешься - от себя не убежишь. Но очень многое зависит от интенции самого художника. От того, насколько важно для него преобразование в слово непосредственного здесь-и-теперь случившегося переживания. Мне кажется, это в большей степени характерно для поэтов, чем для прозаиков - поймать и продлить мгновение во всей его наполненности и многоранности.
Что до меня, то я, как правило, использую давно прожитые переживания. Я поступаю как актер, для меня интересно проживание жизни персонажа. В этом и состоит приключение. Как всякий актер, я использую память собственных эмоций и чувств. Но в моих рассказиках автобиографичность запрятана достаточно глубоко. Автобиографические моменты обычно проходят вскользь - мне не нужно о них много говорить. И напротив, новые ощущения, которые не связаны напрямую с моим личным опытом, выходят на первый план. Потому что вот сейчас, когда я пишу, они для меня важнее.
А символика и мифология обыденности меня интересует очень давно. Мне кажется, она недооценена до сих пор. К примеру, классический русский деревянный сортир во дворе. Про него эссе и поэмы можно писать. Это не просто атрибут быта, это вещь, встроенная в общую систему мировосприятия. И как всякий символ, сортир чрезвычайно многозначен. Вот такие многозначные символы меня и интересуют.
Кроме того, четкое деление на высокое и низкое кажется мне ханжеским. Свою ось координат я предпочитаю выстраивать не по вертикали, а по горизонтали. Мне кажется, я пишу абсолютно реалистическую прозу, то есть пытаюсь говорить о жизни как она есть. Во всем ее многообразии, которое существует и поддерживается за счет языка (языков). В этом смысле, роза - это символ, сортир - это символ, солнце - это символ, но и пицца - это символ. И они принципиально равнозначны.
- Сергей, в рамках предыдущего вопроса, расскажите о том, как вам видится различие между прозой бытовой и прозой "концептуально-бытовой". И, вообще, что именно вы вкладываете в понятие "концептуализм" (и есть ли он, концептуализм?).
- Концептуализм и есть, и нет. Все зависит от точки зрения и от того, что мы понимаем под концептуализмом. В некотором смысле можно сказать, что любой художник концептуален. Этим, мне кажется, и отличается профессионал от любителя. Любитель пишет, как бог на душу положит, а профессионал знает, что, зачем и почему он делает, работает в рамках определенной концепции - философской и литературной.
Другой разворот - собственно концептуальное искусство, в котором концепция превалирует над остальными составляющими произведения. Но оно, по-моему, себя исчерпало. Марсель Дюшан поставил жирную точку, когда приволок в выставочный зал писсуар. Тем самым было доказано, что искусство есть все то, что художник таковым называет. Или - что, в общем, одно и то же - искусство есть все то, что заключено в оговоренную негласной конвенцией рамку. Дальше в этом направлении делать просто нечего.
Есть еще концептуализм как собственно течение в искусстве, как группа художников и писателей, исповедующих схожие взгляды и принципы построения текстов. Применительно к России можно говорить только о московском концептуализме 60-80-х годов. Эти люди мне симпатичны. Особенно я люблю работы Ильи Кабакова (российского периода) и тексты Льва Рубинштейна. Их как раз интересовала обыденность в знаково-символических ее проявлениях.
А различие между "бытовой" и "концептуально-бытовой" прозой (как, впрочем, и поэзией, и визуальным искусством) - в отношении к используемому материалу. Для бытовой прозы обыденность - это фон, который либо вообще вторичен и служит просто для обозначения места действия, либо несет идеологическую нагрузку (к примеру, когда "среда заела"). Для московских концептуалистов обыденность - это содержание произведения. Она зачастую вообще намеренно деидеологизирована. Обыденность фантасмагорична не потому, что это - совдеповская обыденность, а потому что фантасмагорична всякая обыденность вообще. Постижение обыденности - не повод для осуждения или восхваления, но повод для вольной игры с ее элементами, для пересоздания обыденности в рамках художественного текста.
Вот этот подход мне очень близок, хотя я ни в коем случае не отношу себя к концептуалистам. Отрицать или осуждать обыденность - бессмысленное занятие. Но с мифологемами, заложенными в ней, можно играть. Чем и занимались Барт, Ионеско или тот же Кабаков.
- Возьмусь за сущностное. Как вы полагаете, что более важно в становлении творческого метода, в "развитии" творческого человека: воспоминания детства и юности, окружающая среда в период становления и укрепления знаний, текущие мотивы? Или все это не играет роли и человек рождается "вещью в себе", его раскрытие к миру - итог сугубо случайного стечения обстоятельств?
- Мне кажется, все тут одинаково важно. И воспоминания, и среда, и текущие мотивы, и случайность. Художник - что-то вроде универсального плавильного котла: чего в него ни забрось - все переплавится. Думаю, в восприятии многих художников мир существует только для того, чтобы стать текстом. Но сама способность переплавлять сор в стихи - это свойство художника как вещи в себе. Оно либо есть, либо нет, и откуда берется - никто не знает.
То же - и с раскрытием миру. Зачастую это итог случайного стечения обстоятельств, но потребность такая должна быть изначально. Ее не всегда можно реализовать, однако, если ее нет вовсе, то и реализовывать просто нечего, как бы благоприятно ни сложились обстоятельства.
- Ваша проза не терпит украшательства и подчеркивает нейтральность позиции рассказчика. В какой мере этот прием связан со спецификой журналистского метода "не переступать грань эмоции"?
- Думаю, связь между прозой и журналистикой - в другом. Журналистика приучает к лаконичности. Всякий, кто работал в ежедневной газете, знает о мучениях, связанных с необходимостью впихнуть большое содержание в двести строк газетного текста. Тут поневоле становишься лаконичным. Манера изъясняться короткими предложениями, не вдаваясь в детали, которые могут увести от сути, - тоже журналистский навык.
А что до эмоций, то проблемы "не переступить грань" для меня просто не существует. Я вообще очень сдержанный человек - и в жизни, и в текстах. Открытую эмоциональность я мог себе позволить, кажется, только на сцене. Но там я был не собой, а персонажем.
- Многое говорилось за прошедшее столетие о будущем веке, который мы уже начали переживать: он предрекался столетием духовности (Мальро), отрицания (Милош), безволия (Фромм), контроля и управляемости. Много и худшего говорилось. Как вам видится перспектива, в первую очередь, художественная? За какой литературой будущее: потоком сознания, потоком фактов, потоком эмоций? Останется ли, как было прежде, важной авторская позиция, или автор будет растворяться в своих героях? Что, по-вашему, побеждает: недосказанность или сверхподробная продуманность?
- Господствующий стиль сегодня - фрагментарность, цитатность, коллажность, клип. Углубленный, подробный психологизм уходит на периферию. Вербальное легко соединяется с аудио-визуальным. Мистическое - с реалистическим. И т.д. и т.п. Чистое концептуальное искусство скучно до безобразия. Постмодерн, несомненно, хорош, но он не способен удовлетворить одну из важнейших потребностей слушателя-зрителя-читателя - потребность в сильном эмоциональном переживании, в катарсисе. Кроме того, восприятие постмодерновых текстов поневоле ограничено необходимостью знать контекст. Вне контекста неощутима ирония. Остается скука.
Но от коллажности все равно никуда не денешься. Просто не существует системы координат, способной объять и объяснить мир в его цельности. Так в науке, искусстве, индивидуальной психологии, общественной жизни, даже в экономике. Строителям, которые второй год подряд возводят девятиэтажку напротив моего дома, нет никакой нужды знать о существовании неэвклидовых геометрий и квантовой физики. То есть могут и знать, конечно, но применить при строительстве девятиэтажки все равно не смогут. Само сознание сегодняшнего человека коллажно. В нем сосущетвует множество матриц локального применения, множество языков, пригодных для описания узкого круга проблем. Но нет метаязыка, пригодного в любой ситуации. Более того, любая попытка введения метаязыка приводит абсурдным последствиям.
Не могу без смеха слушать, как священнослужители рассуждают о клонировании, абортах или противозачаточных средствах. Вообще о любых социальных проблемах. Это все равно как если бы даун попытался объяснить принцип действия термоядерного реактора. У дауна и священников просто нет языка для описания подобных явлений. А коль скоро нет языка, то нет и возможности понять, нет возможности адекватно реагировать на происходящее. Впрочем, язык даунов может быть по-настоящему интересен, а болтовня какого-нибудь Алексия II, в лучшем случае, вызывает смех, в худшем - безумную скуку. В обоих случаях мы имеем дело с бесплодным поиском метаязыка. Только даун действительно ищет (чем он и интересен), а Алексий, извините за вольность, пытается натянуть презерватив на ту самую девятиэтажку, превратить узкоспециальный язык в метаязык. И язык рвется. Или превращается в затейливый коллаж.
Но. Коллаж при этом - штука крайне интересная. Некоторые мои театроведческие и искусствоведческие работы строились по принципу коллажа. То есть я брал какой-то конкретный феномен и начинал анализировать его в разных системах координат. Что это будет с точки зрения теории мифа Лосева, теории архетипов Юнга, структурализма Леви-Строса, теории катарсиса Выготского и т.д. И вот оказывалось, что эти очень разные языки не противоречат друг другу. Они дополняют друг друга. Просто потому, что, как бы мы ни крутились, какие бы системы ни создавали, а за рамки своего сознания мы выйти не можем. Мы не способны помыслить то, что помыслить мы не способны. Есть какие-то законы сознания, законы мышления, которые нарушить мы никак не можем. В противном случае, нас даже не безумие ждет, а смерть. И смерть не сознания только лишь, а всего организма.
Существование универсальных законов сознания позволяет нам понимать друг друга, какими бы разными мы ни были. И эти же законы позволяют фигуркам в коллаже держаться, не рассыпаться в хаос. Мы можем неплохо разбираться в современной физике, но, когда мы пьем чай, мы не думаем о том, что чашка есть вероятностное сцепление атомов, что она может вдруг испариться в наших руках или пройти сквозь стол. В нас живет универсальное ощущение единства, которое позволяет нам не сходить с ума и совмещать в сознании самые разнородные системы.
Однако вернемся к нашим баранам. Как-то у меня вышел спор с преподавателем истории литературы. Он говорил о том, что вот литературоведение - это наука, у нее есть вполне определенный предмет исследования - закрепленный, раз навсегда данный текст. А вот театроведение - это не наука, поскольку, мол, нету предмета, текст изменчив и зацепиться в нем не за что. Стало быть, не может существовать и методология. Я же говорил о том, что, рассуждая подобным образом, мы придем к тому, что наука (по крайней мере, гуманитарная наука) невозможна вообще. Как можно говорить о закрепленности литературного текста, когда он всегда (прежде чем быть исследованным) проходит сквозь матрицу индивидуального восприятия? Где, собственно, случается литература? Где место, в котором она происходит? Вероятно, оно в читателе. А это значит, что литературный текст точно так же ситуативен, как текст театральный. Что толку в записанности слов на бумагу, когда значение этих слов и их сочетаний - сугубо ситуативно... (В результате я получил четверку за умение заговаривать экзаменатору зубы. И было это очень кстати, поскольку поэму "Кому на Руси жить хорошо" я читал в далекие школьные времена и мало что помнил из прочитанного.)
Так вот коллажное искусство требует обязательного соучастия читателя. Оно как бы предоставляет строительный материал, из которого, в принципе, может быть собрано нечто. Каждый элемент может быть выполнен в своей системе координат, подчиняться своим правилам. Но если хотя бы несколько элементов вызывают живой отклик у читателя, он сам достроит целостную картину. Просто в нем заработает то ощущение единства, о котором я говорил. И когда все разнородные элементы вдруг сольются в непротиворечивую картину, в завершенный гештальт, это вызовет катарсис. А уж использовать художник тут может все, что угодно - поток сознания, поток фактов, цитаты и т.д. и т.п.
Отсюда - двойственность позиции автора. С одной стороны, автор действительно умер, завязнув в болоте "уже сказанного" и отказавшись от попытки что-либо навязать читателю. Но, с другой стороны, индивидуальность автора (или, если говорить точнее, миф об авторе) может дать ключик, сыграть роль клея "Момент", который и клеит и дурманит. Этот механизм лучше всего видно на примере шоу-бизнеса и pulp fiction. Никакого действительно индивидуального стиля автор там позволить себе не может. Но при этом всеми силами разрабатывается миф об авторе. В более сложных формах то же самое происходит и в случае с "высокой литературой". Только мифологемы другие используются при конструировании образа творца.
И отсюда же, из принципа коллажности - принципиальная непротиворечивость аскетизма и переизбыточности. Они - как две стороны одной медали, как две противоположности у Николая Кузанского, которые непременно сходятся. Андрей Монастырский как-то утраивал выставку в Питере, посвященную перформансам группы "Коллективные действия" (это все - классики московского концептуализма, которые нынче в Третьяковке на Крымском валу висят). Монастырский выставил несколько белых листов бумаги формата А2 (в рамках, естественно). Чистых листов, на которых внизу только были проставлены даты, названы места действия и, кажется, названия перформансов. А последний лист был заполнен огромным текстом о "Коллективных действиях", набранным чрезвычайно мелким шрифтом.
В общем, это все, что осталось от акций самой знаменитой московской группы (в Третьяковке, правда, фотографии висят). Я там не был, я в этом не участвовал, я этого не пережил, для меня переизбыточный текст и чистый белый лист - равнозначны. Формально они - искусство (раз уж художник так их определил), в действительности - всего лишь "техники впадения" (говоря словами Мамардашвили) в то внутреннее состояние, которое только и может именоваться искусством.
Короче говоря, и минимализм, и избыточность одинаково требуют соучастия зрителя-читателя. Если воспринимающий не сложит собственную картинку (если она не сложится в нем), все развалится.
- Я заметил, что слова и поступки многих ваших персонажей продолжают традицию "Воспитанника Терле". Так ли для вас значима немецкая школа неосознанного восприятия? Каковы ваши литературные и философские пристрастия?
- Не думаю, что конкретно "Воспитанник" сильно на меня повлиял. Мне у Музиля больше нравится "Человек". А вообще о своих пристрастиях говорить крайне сложно. Дело в том, что меня всегда интересовали РАЗНЫЕ системы (и философские, и литературные). Мне гораздо проще сказать, чего я не люблю. Ну, к примеру, терпеть не могу Льва Толстого. Но есть вещи, которые даже у этого графомана получались совсем неплохо. Или, допустим, "Один день Ивана Денисовича"... "Жалкое зрелище", - как говорил ослик Иа. То же самое, на мой взгляд, можно сказать и о других собственно литературных сочинениях Солженицына. Зато "Архипелаг" впечатляет. Очень хорошее журналистское расследование.
И так практически со всеми авторами. "Губернские очерки" я, кажется, так и не дочитал. А "История одного города", на мой вкус, - один из величайших романов XIX века. "Степной волк" - так себе чтиво, но "Игра в бисер" - по-настоящему сильная вещь. Очень люблю Барта, но его левизна мне претит. Не очень люблю Деррида, да куда от него денешься? Пожалуй, нет ни одного автора, который нравился бы мне безусловно, от и до. Мне всегда было интересно пользоваться разными системами, не зацикливаясь на какой-то одной. Я не переношу пиджаки и галстуки - они мешают мне двигаться. То же самое относится к философским и литературным системам. И к системам вообще.
- Могли бы вы - сознаю, что это непросто - определить ваше отношение к "Самиздату", значимое для вашего собственно творчества? Изменилась ли ваша жизнь (ну, скажем, эмоциональная): до и во время "Самиздата". Как вы полагаете, способен ли "Самиздат" стать заметным явлением в русской литературе? Или же критерии "Самиздата" занижены до неприемлемого уровня?
- Давайте начну с конца. "Самиздат" в целом - явление социальное. Прямого отношения к литературе он, как мне кажется, не имеет. Прямое отношение к литературе имеют некоторые самиздатовские авторы.
СИ для меня, прежде всего, - интересная игра. Во что она выльется, и чем все это закончится - не знаю. Однако относиться совершенно серьезно к тому, что здесь происходит, я не могу. Очень много в этом детского, актерского, иногда забавного, иногда болезненного или откровенно скучного. Но в целом, - симпатичная компания. Не хуже любой другой. Просто подобная компания в реале отнимает больше времени и сил - надо куда-то ехать, где-то с кем-то встречаться, поддерживать скучные разговоры. Лень мне всем таким заниматься. А при нынешнем раскладе я могу сидеть дома и говорить только с теми людьми, с которыми хочу говорить, и только на те темы, которые мне интересны.
В общем, раз уж я начал писать рассказики, появилась необходимость с кем-то их обсудить. Так я и попал на "Самиздат". Кроме того, в мае прошлого года у меня был блаженный период: одна предвыборная кампания закончилась, во Владивосток ехать не пришлось, деньги были, свободное время тоже. А тут - чего-то новое, необычное... Люди, разговоры... Так все и закружилось.
Сказать, что "Самиздат" круто изменил всю мою жизнь - не могу. Помог - безусловно. Я многие свои тексты переделал после критики. И очень сильно переделал. Как всякому автору мне нужен взгляд со стороны. "Самиздат" зачастую выступает в роли коллективного редактора. Здесь есть очень строгие читатели. К их мнению я безусловно прислушиваюсь.
То есть мне на СИ интересно. Но что с этим интересом делать дальше, я пока не знаю. Есть кое-какие наметки, но я бы не хотел сейчас об этом говорить. К тому же в моей жизни очень многое до сих пор происходило случайно или почти случайно. Так что случиться может все что угодно.
- Вас, менее чем кого либо другого в "Самиздате", можно упрекнуть в тенденциозности - ваши рассылки и информативны и объективны. И, все же, есть ли на "Самиздате" те авторы, которых вы полагаете достойными, скажем, долгой читательской жизни в русской литературе, или ваши самиздатовские пристрастия полностью отражены в вашем списке "Топ-20"? Есть ли у "Самиздата" будущее? Каким оно вам видится?
- Попробую перечислить наиболее значимых для меня авторов (из тех, которых я читал), чьи тексты опубликованы на "Самиздате". Сразу оговорюсь, что перечислять я буду только прозаиков (оценивать поэзию не берусь; тут я действую по принципу "нравится-не нравится") и только самых-самых (на мой, конечно же, взгляд). Григорий Злотин, Алексей Даен, Руфина Курай, Роман Ясюкевич, Leo XVII (Литвиненко), Александр Шленский (при условии, что Саша приведет-таки свои тексты в божеский вид, то есть займется редактурой). Есть еще несколько интересных авторов. Игорь Фарамазян, например, Ольга Ляшенко, Расул Шбинтаев. Но Игорь все-таки в большей степени поэт; Оля занимается чем-то не очень понятным, и если это писательская стратегия, то, мне кажется, она выбрана неверно; у Расула опубликован великолепный "Звук", а все остальное - не так сильно. Есть авторы, в которых чувствуется потенциал, но он еще не реализован. И есть те, кто пишет хорошую, качественную прозу. Таких тоже человек шесть-десять наберется.
Будущее "Самиздата" - это "Самиздат". Если говорить о сайте в целом. Появятся, наверное, некие законы, регулирующие жизнь сайта, появится что-то типа совета СИ, который будет помогать Максиму. Возникнут некоторые альтернативные системы навигации (идея альманаха Скодры-Шленского кажется мне очень продуктивной; интересны индивидуальные литобзоры, которые многие на сайте составляют). Может быть - какие-то конкурсы. Вот, пожалуй, и все, чего СИ сейчас не хватает.
А развитие, как мне кажется, - в конкретных проектах, которые могут возникнуть вокруг "Самиздата". Что-то вроде издательства, тематических журналов и т.д. То есть для начинающего автора СИ хорош. Но над ним пока нету второй ступеньки, ступеньки в профессионализм. Она может возникнуть только за счет параллельных проектов. И, думаю, уже начала возникать. Во всяком случае, потребность в этом ощутима.