В те времена у птиц было четыре ноги, а земля была неустойчива. То и дело 
переворачивалась земля -- тогда солнце светило на изнанку, а наши поля мерзли, и скот не мог 
пробить копытами наст. 
       Мудрая Атаентсик отняла у птиц по две ноги, сделала из них подпорки под землю. Хорошо 
стало: солнце стало светить и греть, как раньше, и люди радовались, что не приходится больше 
падать за край.
       Только птицы обиделись: тяжело им было ходить по земле на двух ногах. Птицы улетели в 
небо, стали биться о небосвод и погнули его. Вместе с небом гнулась и сама земля; стала она 
неровная, и много воды утекло.
       Рассердилась Атаентсик, велела птицам вернуться на землю. Все птицы послушались и 
вернулись, кроме альбатроса. В одиночестве продолжал он летать под небом, ударяясь в него 
грудью; а иногда залетал на самый край, садился там на море и гнул его своей тяжестью.
       Совсем разгневалась Атаентсик, отняла у альбатроса последние ноги. Подперла ими край 
земли, и вода перестала утекать; только одна дыра осталась. Через эту дыру улетел альбатрос от 
гнева Атаентсик, на другую сторону. 
       Лишенный ног, не может он больше вернуться на землю. До сих пор носится альбатрос над 
холодными волнами Изнанки. 
       До сих пор злится на Атаентсик.
       До сих пор помнит дорогу домой.
       
       
       * * *
       
       здесь начинается
       
       САГА О КРАСНОМ БРАСЛЕТЕ
       
       
       Жил человек по имени Одгейр. Он был сыном Торкеля Железнобокого, а тот был 
сыном Гудрёда Насмешника, а тот - сыном Торстейна Щедрого На Выпивку И Скупого На 
Еду, а тот, верно, тоже был чьим-то сыном, но об этом не рассказывается.
       Умирая, отец ничего особенного Одгейру не оставил. Разве что запасное копье, да 
еще неплохую кольчугу - с дыркой, правда, в левом боку, в который Торкеля убил Бьорн Не 
К Месту Рожденный, - но дырку еще можно было починить. А вот отца Одгейру никто не 
вернул. И дом сгоревший тоже назад не отстроился. Больно уж, говорили, место оказалось 
дурное.
       С той самой, восьмой для него, зимы, и прямо до зимы восемнадцатой - пас Одгейр 
живность у местного годи. Гусей пас, потом то же самое овец. Лошадей немного. Поднялся 
бы, может, и до коров - они у годи неплохие были коровы - да только как-то раз, поутру, 
увидел он Аудхильд, идущую к реке по воду. 
       Одгейр подумал тогда, что в жизни ничего такого еще не видел. Но чтобы не 
говорили, что человек он чересчур горячий - для начала выждал три дня. А там посмотрел 
еще; да так, что Аудхильд обернулась.
       - Прогуляешься со мной к морю, Аудхильд? - спросил тогда Одгейр. 
       А надо сказать, что Аудхильд была дочка годи, и показалось ей это немного даже 
смешно. Но девушка она была достойная, и виду не подала.
       - Некоторые, пожалуй, скажут, - отвечала она уклончиво, - что не по годам тебе, 
Одгейр, гулять со мной к морю. Парень ты простой и честный; да только люди подумают, 
что в жизни ты немного еще совершил.
       Сказав такие слова, Аудхильд улыбнулась, и пошла себе дальше по воду: стройная 
как ясень, в легких, красивых - дорогих, наверное, до ужаса, - мягких сапожках.
       А Одгейру казалось, что прямо по сердцу его топают те сапожки; по красной, 
открытой ране, в разодранном боку неплохой, вообще-то, отцовской кольчуги... 
       Что тут сказать? 
       До коров Одгейр, конечно, не дослужился.
       
       * * *
       
       Выждав три дня, Одгейр снова явился к реке. 
       - Знаешь ли, Аудхильд, - сказал он, подбоченясь, - что Бьярни Шестьволков берет 
меня весной на корабль? Лишь только сойдет снег, мы идем на Готланд. А оттуда, для людей 
не особо трусливых, есть много дорог. Есть, к примеру, дорога на Миклагард, в дружину 
греческого конанга... Только интересно мне, Аудхильд, дочь Торбьерна, что ты на это 
скажешь?
       - Ну, - усмехнулась Аудхильд, - ты, верно, думаешь, что вернешься сюда с большой 
славой? Что же, может, оно и так. Только быстрая слава - она чаще достается мертвым. А 
крепкая слава - та достается старым; да все более умным... 
       - Что же до меня, - продолжала Аудхильд, склонив невинно голову, - то отец мой уже 
через две весны желает нянчить внуков; от одного человека, во всех отношениях 
достойного. И тут тебе, Одгейр, самое время задуматься. Потому что парень ты все-таки 
неплохой.
       Одгейр задумался; да так крепко, что к реке еще долго не приходил.
       
       Через двадцать дней, в канун Середины Зимы, на хутор к годи Торбьерну приехали 
гости. Новостей, что они привезли, хватило еще на целых три дня перед праздником; и 
больше всего толковали о Лейве Эйриксоне, который привез дерево и зерно из Виноградной 
страны.
       Много было разговоров о том, что неплохо бы снарядить корабли в эту страну, где, 
как говорят, отличные земли, и солнце ходит по небу жаркое, что твой кузнечный горн... 
Одгейр слушал это все и помалкивал.
       Только на празднике Середины, когда уже в четвертый раз поменяли бочонки, и в 
зале сделалось удивительно легко и шумно, - Одгейр встал, блестя глазами, принял ходивший 
по кругу рог и сказал: 
       - Все здесь знают моего отца, Торкеля Железнобокого. Многие говорят сейчас, что я 
неважный сын для такого отца. Что, дескать, молод я, и небогат, и даже для своих лет - мало 
чего совершил. Но посмотрим, что они скажут, когда я вернусь из Страны Винограда! Оттуда 
я привезу для Аудхильд золотой браслет - такой браслет, какого никто еще никогда не 
видывал! Я, Одгейр, сын Торкеля, сына Гудрёда, сына Торстейна, так сказал!
       Так он, действительно, и сказал. И многие наутро вспоминали, что это был неплохой 
обет, очень даже к месту пришедшийся. Даже сам Торбьерн годи усмехнулся в бороду, и 
подумал, что дочь-то он за голодранца, ясное дело, не отдаст... а вот работник у него теперь 
пропал. 
       Торбьерн был человек мудрый. Как он подумал, так все в итоге и вышло.
       
       * * *
       
       Аудхильд не пришла провожать корабли. 
       Одгейр сперва огорчился, а потом подумал, что так оно, пожалуй, даже большего 
стоит. Не один ведь он уходил за море: три корабля, полторы сотни удальцов, и хевдингом - 
сам Эйрик Бычий Коготь! Событие вышло громкое. Вон сколько народу толпилось на берегу: 
чуть ли не все население Западной четверти. И то, что Аудхильд не пришла, пожалуй, 
выдавало куда больше внимания - и смущения, - чем если бы она пришла... 
       О такой ерунде Одгейр мог теперь размышлять часами.
       Потому что больше на корабле думать было не о чем. Холод, сырость, кровавые 
мозоли от весел, хриплые вопли скальда... такая, примерно, романтика. Море хмурилось, 
весенний ветер пронизывал до костей; а на седьмые сутки ударил шторм. 
       Четыре дня корабли швыряло вверх и вниз в черном ледяном аду. Четыре дня и 
четыре ночи, привязавшись к скамьям, люди тупо вычерпывали воду... а на пятый день, в 
рваном просвете между туч, они увидели птицу. 
       Огромный буревестник, расправив крылья, парил над ними и, кажется, смеялся над 
жалкими, изодраными тушами кораблей. Провожаемый взглядами, он развернулся и, 
крикнув, исчез среди туч; кормчие, налегая на весла, старались править ему вслед. 
       Длинные корабли не очень-то слушались их: ветер продолжал швырять в борта волну 
за крутой волной... но к вечеру шторм утих. И над тяжелым горизонтом вспыхнуло красное 
закатное солнце. 
       
       * * *
       
       Утром они увидели землю и поплыли к ней на маленьких лодках. Земля оказалась так 
себе: серой, пустынной, и вдобавок усеянной каменными плитами в два человеческих роста. 
Парни из лодки Одгейра долго пытались сдвинуть один такой камень с места, но 
результатом, увы, не смогли похвастаться.
       Одгейр вспомнил, что в Исландии у них был точно такой же камень. Назывался он 
Греттиров Подым; потому что, говорят, сам Греттир когда-то его поднимал. Что же, в 
здешней стране Греттиру было бы чем заняться.
       Еще в Стране Каменных Плит хватало мелкой живности; кролики и лисицы шныряли 
непугаными... Людей здесь не было, а золота и подавно.
       Отсюда решили плыть на юг.
       
       Через два дня, при попутном северном ветре, они достигли другой земли: зеленой, 
покрытой густым лесом. Олени и кабаны носились тут по девственно диким тропам; из чащи 
выходили медведи, недоверчиво смотрели на людей и исчезали.
       Одгейр подумал, что здесь можно бы поискать какой-нибудь славы. Но Эйрик 
хевдинг, оглядев глухие заросли, велел поворачивать дальше.
       
       Еще через день они нашли третью землю.
       
       * * *
       
       Лейв Исландец не обманул: эта земля была обильна. Богата и солнцем, и зерном, и, 
действительно, виноградом. 
       На Килевом мысу, за чудным песчаным пляжем, они построили летний дом из 
мачтовых сосен - огромный даже по исландским меркам. 
       На горизонте высились горы; всюду росла могучая трава. Рыба в устье реки - 
ловилась чуть ли не руками. 
       Здесь не было недостатка ни в дереве, ни в дичи, ни в просторных, нетронутых 
пастбищах... 
       Здесь не было только золота.
       
       * * *
       
       Местные люди приплыли сами собой. 
       Река медленно несла их лодки вниз, к Утиному острову, и дежуривший в тот день 
Одгейр увидел чужаков первым. Маленькие, черноволосые, круглые лицом и телом, они 
сидели в кожаных лодках, набившись туда как горох, и глядели на него во все глаза. 
       Опомнившись, Одгейр храбро закричал, поднимая тревогу. Карлики тоже завопили 
по-своему и замахали над головой странного вида трещотками; но случившийся рядом 
Бьярни Шестьволков сказал, что это ничего. Он схватил белый щит и, укрывшись на всякий 
случай по горло, пошел к реке.
       Бьярни приветствовал чужаков, не показывая страха - стыдно было бы бояться таких 
малышей! - а они все выскочили на берег, стояли там, сгрудившись у своих лодок, и глядели 
на него в большом молчании.
       Были они смуглые и некрасивые, с грубыми жесткими волосами и вытянутыми 
глазами на одинаковых скуластых лицах. Одежда их казалась чересчур легкой, для такой-то 
весны, а поверху расшита была всякими штуками, на оружие будто бы не похожими. 
       - Я Бьярни Шестьволков! - сказал Бьярни, подумав. - А там вон мои друзья, - 
прибавил он, указывая на высокий дом посреди мыса. - Мы приплыли издалека, но 
намерения наши мирные...
       Одгейр почти не дышал, размышляя, что ему делать, если скрелинги вдруг кинутся на 
Бьярни. Тоже броситься на них, с одним узким ножом? Или сбегать пока, поискать копье?
       Однако карлы, выслушав Бьярни, нападать не стали. Сперва они указали ногтями на 
его щит, потом на трещотки, что-то покаркали по-своему... и, ссыпавшись в лодки, проворно 
уплыли вверх по реке. 
       
       Назавтра скрелинги вернулись, в куда как большем количестве. Они снова махали над 
головой трещотками и каркали на разные лады; но это было так, в знак мира. Оружия 
карлики не показывали, зато привезли отличного качества шкуры.
       Эйрик сказал, что тут, пожалуй, можно поторговать.
       
       * * *
       
       Поначалу скрелинги казались странными, но вели себя просто и ничему не 
удивлялись. Человеческого языка они не знали, и почти не знали металла. Дорогую мягкую 
рухлядь - меняли на узенькие полоски красной ткани, которыми повязывали голову. Ткани 
скоро стало не хватать.
       Однако драться из-за нее карлики не желали - видимо, и не умели. Иначе отчего бы 
им не напасть и не забрать приглянувшиеся тряпки силой? Числом скрелингов было ужас как 
много, иной раз их кожаные лодки покрывали всю реку. 
       Впрочем, оружие их выглядело на редкость бестолковым. Странные трещотки, 
слишком легкие и хрупкие, для боя вовсе не подходили. А грубые каменные ножи - вряд ли 
проткнули бы даже кожаную одежду, не говоря уже о кольчугах.
       Скрелинги не знали ни золота, ни драгоценных камней; а из-за своей слабости и 
малого роста - толком не годились даже в рабы. Жаль, но у этих бедолаг, похоже, просто не 
было ничего ценного. 
       Четыре вылазки вглубь земли не обнаружили ничего, кроме стойбищ все тех же 
скрелингов. Люди обленились, и спокойно дожидались осени. Эйрик собирался перезимовать 
в Исландии, набрать еще людей, и, вернувшись, заделаться местным ярлом.
       Одгейр же не спал ночами; яростно обгрызал ногти, думая об Аудхильд и своем 
обете.
       
       * * *
       
       - Люди изнанки хитры. На своих больших лодках они сшили море, согнули его край. 
Чтобы мир не перевернулся, их нужно убить.
       - Но они мирно торгуют с нами? Они слышат трещотку и идут к нам с белым 
щитом...
       - Люди изнанки таковы. Они приходят и мирно торгуют - пока светит солнце, и 
сила не на их стороне. Когда наступает ночь - они достают топор. Или ты не видел, какого 
цвета их ткани? У них есть и красный щит.
       - Э! Их всего-то две малые горсти. Чем они будут драться? Что значит сотня 
топоров против моих воинов? Они просто богатые глупцы, раздающие сокровища за 
бесценок!
       - Их сокровища - вынимают душу. Мать Атаентсик плевала и испражнялась на них! 
По самому краю, через дыру альбатроса, они заползают в наш мир. Сейчас их мало... но дай 
им только расширить дыру - и зло с изнанки затопит нас, как великая вода. 
       Нужно убить их всех.
       
       * * *
       
       - Нечего жалеть ублюдков!.. Хотя и кажется поначалу, что с них мало чего возьмешь. 
Но ведь иной торгаш - тоже прячет свои побрякушки, пока не поковыряешь мечом у него 
внутри!
       Так говорил Гуннар Битый Череп, норвежец по рождению. Поговаривали, что он по 
молодости наломал дров, и путался с отпетыми викингами; хотя и непохоже, чтобы это 
принесло ему много удачи. Потому что в Исландию Гуннар приплыл без богатства и без 
громкого имени, с жалкой горсткой людей. Однако он на каждом углу объявлял себя добрым 
христианином, пострадавшим за веру; а христианство тогда набирало силу в Исландии. 
Поэтому многие люди обещали ему свою помощь, а Эйрик, подумав, взял к себе на корабль.
       Теперь же Гуннар смущал людей Эйрика, подбивая их резать скрелингов. 
       - Нечего просиживать штаны! - говорил Гуннар, - и ждать прошлогоднего снега! 
Пустим пару стойбищ дымом по ветру - а там и посмотрим, не выйдет ли из этого какой-
нибудь пользы... Все равно ведь, чем больше страху нагоним на скрелингов, тем лучше; 
потому что слабым подобает бояться сильных.
       
       Эйрику все это здорово не понравилось.
       - Я не какой-нибудь там викинг, - отвечал он Гуннару, - чтобы жечь целый дом ради 
пары безделушек! Если бы скрелинги охраняли от нас какое-нибудь богатство, это было бы, 
пожалуй, другое дело... Но раз уж они слабы и сердцем, и руками, и за душой у них ничего 
нет, кроме шкур - притом, довольно паршивой выделки, - то в таком набеге не будет 
большой доблести.
       - Сдается мне, - продолжал Эйрик, - что и сам-то ты, Гуннар Торвальдсон, вовсе не 
ищешь добычи и славы; а ищешь только, с кем бы тебе подраться, без лишней к тому 
причины... 
       - Нет уж, - отрезал Эйрик, - затевать вражду со скрелингами сейчас - сильно поперед 
времени. Потому что надо сперва привезти людей: кораблей десять или двадцать. Потом 
устроить хозяйство, осмотреть как следует землю, пересчитать скрелингов и обложить их 
данью. И вот тогда уже можно посмотреть, куда нам дальше направиться.
       
       Сам по себе Одгейр, может, и согласился бы с Гуннаром - ему ведь тоже страсть как 
не сиделось на месте. Обет жег ему голову, и Одгейр на все был готов, лишь бы хоть как-
нибудь искать уже свое золото... 
       Но Эйрик сказал, что его корабли остаются на острове, и это последнее слово. А 
Гуннар, если пожелает, может катиться в Исландию и там добывать себе собственный 
корабль; а еще, если хочет, может спросить у Бьярни, какое его мнение. Только он, Эйрик, 
сильно сомневается, чтобы Бьярни Шестьволков пошел вдруг поперек его воли.
       И Бьярни, действительно, только усмехнулся и встал от Эйрика по правую руку. А 
поскольку Гуннар все возмущался и скалил зубы, стоя напротив, в окружении своих людей - 
то Эйрик нахмурился и спросил довольно громко, уж не желает ли Гуннар обвинить его в 
чем-нибудь неподобающем?
       И Гуннару пришлось ответить, что нет, ничего такого он в виду не имел.
       Однако тут не нужно было большого ума, чтобы понять: чего Гуннар имел в виду, а 
чего нет.
       И очень скоро все это вышло наружу.
       
       * * *
       
       Не прошло и трех дней, как к берегу прибило огромного кита; и даже Бьярни, хорошо 
разбиравшийся в китах, не мог сказать, что это за кит. Однако рыба порядком уже надоела, а 
охотиться было лень. Поэтому, попробовав кита, все нашли его очень вкусным, и многие ели 
с удовольствием. 
       Только Гуннар и его люди, сильно кичившиеся своим христианским крещением, кита 
пробовать не стали - потому что тогда был пост, и они не ели мяса, обходясь только лосиным 
салом и печенкой. Про кита же они ничего не знали - можно его есть в пост или нельзя - а 
спросить было не у кого, потому что ближайший поп был, наверно, в Исландии.
       И вот, на следующий день почти все, кто ел кита, заболели. Прошло два дня, а люди 
все так же мучились животами, и многих рвало кровью. Гуннар же имел очень довольный 
вид, и похвалялся превосходством своей веры; а в конце концов объявил, что христианский 
бог дал ему знамение - пообещав славу и много богатой добычи, если Гуннар сейчас же 
пойдет резать скрелингов.
       Эйрик лежал тогда сильно больной и вообще мало чем интересовался. Поэтому 
Гуннар с его людьми спокойно перетащили два длинных корабля в реку, и стали грузить 
оружие, мешки и веревки, чтобы вязать рабов. 
       Погода как раз портилась, собирался большой шторм. Черные тучи носились по небу, 
на море у Утиного острова дрожала жуткая зыбь... пожалуй, никто не стал бы ожидать 
нападения в такую погоду.
       И нападение, действительно, оказалось совсем неожиданным.
       
       * * *
       
       Они неслись вниз по реке, на волне отлива, сплошным шевелящимся черным ковром. 
Скрелинги выли, и огромные синие трещотки над их головами ревели в такт, раскачиваемые 
ветром. Скрелингов было столько, что глазам становилось страшно смотреть. Над свинцовой 
водой, под темно-багровыми жерновами неба, в кипящей пене и матовом блеске весел, они 
летели вперед на черных лодках; и шторм следовал за ними.
       Гуннар и его люди все еще возились у кораблей, заканчивая с погрузкой. Увидав 
скрелингов, они сразу же обрубили канаты, но это им мало чем помогло. Корабли были 
заперты в узкой реке: устье перегораживал порог с острыми камнями, и уйти в море они не 
могли; перетаскивать же корабли обратно волоком - нечего было и думать. Ударив в 
тридцать весел, люди Гуннара едва успели выбросить корабли на берег у самого устья, и, 
отступив на песок, выстроились там в линию.
       Исландцы же, лежавшие больными в доме, теперь выскакивали наружу, крича и 
хватая что подвернется под руку; и скрелинги били их, словно уток на взлете. Кожаные лодки 
выплескивали на берег волну за визжащей волной, и берег чернел от их волос и шкур.
       Эйрик и Бьярни, вопя страшными голосами, сбивали остатки людей в строй, и щиты 
их глухо сверкали в блеске первых молний. Ощетинившись копьями, скупо взмахивая 
топорами, отряд рассек толпу скрелингов, подобно утесу - и тут снова взвыли трещотки.
       Огромные, в два человеческих роста, шесты - сами скрелинги едва удерживали их 
вчетвером - разом взлетели вверх, и от них оторвались ревущие синие камни, каждый 
размером с овечий желудок. Описав короткую, жуткую дугу, камни рухнули на головы 
Эйрику и его людям, и некоторые сразу пали, в треске щитов и шлемов; а сам Эйрик лег 
прямо под ноги Одгейру, с размозженным черепом.
       Сломавшись, строй покатился прочь от реки, к опушке дальнего леса. Камни и стрелы 
градом сыпались на головы, Бьярни, хрипя, подавал команды, а со стороны реки стоял 
сплошной многоголосый вой, и зарево горящих кораблей терялось в блеске грозы. 
       Отряд Гуннара, который тоже настигла растекающаяся дикая лава, в относительном 
порядке отступал к броду - к Утиному острову, где стоял последний корабль. Дом на мысу 
полыхал, и раненые, лежавшие вокруг, со странными вскриками исчезали в круговороте 
черных вражеских спин: тех, кто не мог идти и сражаться, пришлось попросту бросить. 
       
       Скрелингов было, наверное, не меньше тысячи. Мутной, колышущейся массой они 
продолжали напирать с разных сторон, размахивая своими грубыми топорами и засыпая 
стрелами небольшие отряды Бьярни и Гуннара. Еще немного, и все было бы кончено. Но тут 
Торбьерг Корабельная Грудь, единственная среди Эйриковых людей женщина, - которая в 
юности была валькирией и ездила по волнам на призрачном коне, а теперь вот сражалась в 
строю наравне с мужчинами, - подвернула ногу. 
       Идти она все равно уже не смогла бы, поэтому бросила щит, разодрала на себе рубаху 
и завизжала так, что все предыдущие вопли показались вдруг детским писком; закатив глаза, 
она пускала изо рта пену и что есть силы лупила мечом по своим огромным, и правда 
кораблю под стать, грудям.
       Скрелинги замерли, не решаясь стрелять - таких сисек они, верно, никогда еще не 
видывали! - и тогда многие воины, воодушевившись, бросились к Торбьерг на выручку, и 
тяжелыми секирами погнали скрелингов обратно к реке. Отступая, скрелинги кричали друг 
другу что-то, от чего начинали бежать еще быстрее. Отряд Гуннара тоже развернулся, 
раздался цепью, и пошел по пляжу назад, скашивая карлов как перезрелую траву; а те только 
бестолково метались, будто куклы, сорвавшиеся с ниток. Достигнув реки, скрелинги 
ссыпались в лодки и быстро исчезли за пеленой дождя.
       
       * * *
       
       Брошенные лодки и трупы скрелингов устилали берег. Два корабля сгорели дотла; 
дом лениво дымил, отказываясь догорать, потому что был сильный ливень и шторм. Многие 
же исландцы лежали кровавыми обрубками: всем, кто попал к ним в лапы, скрелинги 
отрезали полголовы, а некоторым отсекли руки по локоть и ноги по колено. Увидав это, 
Гуннар сказал, что таких зверей нужно не облагать данью, а травить огромными собаками, 
подобно лисицам. А его подручный Ульф сказал, что местные карлики, видать, страшные 
колдуны, которые своими ритуалами думают совершить большое зло. И лучше проваливать 
поскорее, потому что теперь здесь не будет хорошей жизни.
       Гуннар возвысил голос, спрашивая, все ли слышали Ульфа, и тут кто-то громко 
загудел и заворочался среди трупов, а Бьярни крикнул, что это, верно, голос Эйрика 
хевдинга. Его тут же вытащили из-под тел скрелингов, и нашли, что у хевдинга проломлено 
лицо и рассечены жилы на руках и на одном плече, но что он еще жив.
       
       Эйрик сказал, отплевывая кровь, что раз корабли потеряны - надо строить крепкую 
ограду, с частоколом и ежами из заостренных бревен. Под их защитой можно сделать запасы 
еды и выстроить новые корабли, чтобы вернуться домой за подмогой... Но сразу после слова 
"корабли" Эйрик начал терять силы, и вскоре уже ничего не мог выговорить.
       Гуннар же Торвальдссон, видя, что время Эйрика выходит, крикнул, что против злого 
колдовства - никакой забор не поможет! Что скрелингов здесь больше, чем белок во всей 
Норвегии, и что если кто хочет, то может, конечно, оставаться... а он лично берет корабль и 
плывет сейчас же домой.
       Тогда Бьярни, который был ранен в ногу (и чей, между прочим, был корабль), 
вскипел и хотел ударить Гуннара. Но, оглядевшись вокруг, понял, что его люди имеют 
бледный вид - кто болен, а кто ранен, - и что их слишком мало; и если сейчас начать драку, то 
люди Гуннара перережут их всех. Бьярни решил тогда стерпеть обиду, но Гуннар громко 
упрекнул его в трусости, сказав, что Бьярни, видать, только притворялся больным; что он 
должен был грудью прикрыть хевдинга от врагов - а сам, похоже, держался в задних рядах. 
Тут Бьярни уже ничего не оставалось, как пойти с Гуннаром туда, где земля встречается с 
морем.
       
       Они долго бились среди пены, на мокром песке, нанося и отражая чудовищные 
удары, и никто не имел преимущества. Но у Гуннара, слава Христу-человеку, и руки, и ноги 
были целы. А вот у Бьярни - все громче хлюпала кровь в сапоге; и он терял силы, а вместе с 
ними - терпение. И когда Гуннар малость ошибся, Бьярни тут же сделал отличный выпад и 
рассек противнику щеку до кости; только нога его не выдержала выпада, и подломилась. 
       Тогда Гуннар пригвоздил Бьярни мечом к песку, а сам схватил лежавший поблизости 
топор и несколько раз опустил с тяжелым выдохом. И его люди пошли грузиться на корабль, 
потому что больше никто не хотел им мешать.
       
       Напоследок Гуннар обошел берег, собирая все, что казалось ему ценным. Из людей 
Эйрика он выбрал тех, кто был посговорчивее и поздоровее, и смог бы выгрести против 
шторма; а оставшимся велел хоронить мертвых. Звал Гуннар с собой и Одгейра, но тот 
сказал, что пришел сюда с Бьярни - и не уйдет, пока не справит по тому достойную тризну. К 
тому же, добавил Одгейр, он пока еще не выполнил обета, про необыкновенный браслет; а 
без того не хочет показаться Аудхильд на глаза.
       Тогда Гуннар рассмеялся, кривясь от боли в щеке, и сказал, что Одгейр, верно, 
молодой идиот. А идиоты ему на корабле не нужны, это вредно для мореходных качеств. 
Сказал, что Одгейру не стоило и слюни распускать понапрасну - потому что Аудхильд 
обещана была в жены самому Эйрику. А теперь Эйрик мертв, и Гуннар, пожалуй, возьмет 
Аудхильд себе. Одгейр же может лобызать труп своего горе-хевдинга, сколько ему 
вздумается - пока Гуннар будет дома лобызать Аудхильд; и смеяться над всеми дурацкими 
обетами разом.
       Одгейр собрал всю свою волю и ничего не сказал, хотя было слышно, как у него 
скрипят зубы. Гуннар же повернулся и, криво улыбаясь, пошел к себе на корабль.
       Тогда Одгейр метнулся как тень, вырвал у одного исландца тяжелое копье - и хотел 
кинуть его Гуннару в спину. Говорят, что глаза его были при этом совершенно белые... Но 
Торхалль Охотник отобрал копье и сказал, что живой Одгейр им сейчас нужен больше, чем 
мертвый; потому что скрелинги скоро вернутся.
       
       * * *
       
       - Бледные люди - страшные колдуны. Их топоры вызывают молнии, и рубят кожу и 
кость одинаково. Это большое колдовство.
       - Да, мы захватили несколько топоров, но не смогли вызвать молнии.
       - Сильное колдовство.
       - Однако у меня отважные воины. Они плевали на колдовство и небесные громы. Мы 
многих поразили, и вырезали души из тел... Но потом с неба свалилась их Великая Мать и 
начала ужасный обряд.
       - Выгоняла из себя духов.
       - Да, посылала болезни на наши головы. Это было уже слишком, мои люди не смогли 
на это смотреть.
       - Нужно было сразу ослепить ее, и вырезать душу.
       - Я вообще не уверен, есть ли у них душа. Гангакек поразил одного и вырезал душу, но 
тот вдруг обхватил Гангакека руками и задавил его.
       - Сильный колдун. Значит, они могут убивать даже после смерти...
       - Да. Мои люди не хотят приближаться к их стойбищу. Там ведь теперь много 
мертвых.
       - Э, верно. Там теперь плохая земля. Хорошо, что они не успели занять другие земли.
       - У них было мало лодок.
       - Потому что они пытаются шить лодки из дерева, глупые.
       - Да... Две таких лодки мы сожгли, а третью унесло ветром. Теперь им некуда 
деться. Мои люди не дают им выходить. 
       - А много ли у них еды?
       - Нет. Их теперь мало, и им тяжело охотиться. Они построили острый лес, и 
боятся из-за него вылезать.
       - Хорошо. Пусть твои люди отгоняют дичь и травят воду в реке; но не подставляй 
воинов под колдовство бледных людей. Лучше нашлем болезни на их головы... 
       К весне они все умрут.
       
       * * *
       
       - Черпайте, твари! - орал Гуннар. - Черпайте, пока живы!.. А за то, что живы - еще 
скажите спасибо мне! Кабы не я, все сейчас валялись бы там: без рук, без ног, без половины 
лица... Так что - черпайте, твари!.. покуда я сам не сделал с вами, свиньями, все то же 
самое!..
       Гуннар был малый крепкий и мог орать так часами - хотя, честно сказать, его мало 
кто слушал. Шторм все равно ревел громче, а люди устали до одеревенения, и давно уже 
ничего не боялись. 
       Но они продолжали вычерпывать воду; и шторм продолжал реветь, а Гуннар орать; и 
кормчий стоял, раз за разом тупо наваливаясь грудью на весло, чтобы не подставить волне 
борт... и так продолжалось много дней. Позже никто не мог сосчитать, сколько. 
       
       Однако говорят, что вряд ли этих дней было особенно много. Потому что припасы 
ведь брали в большой спешке, и пресной воды на борту оказалось всего несколько бочонков; 
а люди еще не начали умирать от жажды, когда ветер перестал быть ледяным и ревущим - и 
стал просто злым, колючим и очень мокрым. 
       Корабль выправился, и шторм будто бы прекратил швырять воду поверх голов... 
Даже завывания Гуннара сделались теперь неплохо слышны. 
       Тогда люди, согнувшись, привалились к бортам, бросили ведра и сидели так, будто в 
оцепенении;
       и среди туч опять, как по волшебству, появился просвет,
       и огромная птица выскользнула из мрака...
       и, презрительно каркнув, накакала им на корабль. 
       
       * * *
       
       Много чего недостойного рассказывают про этот переход.
       Говорят, что не прошло и двух дней после шторма, как Гуннар убил некоторых из 
людей Эйрика, чтобы забрать их долю воды. 
       Говорят, что завидев берега Исландии, Гуннар приказал убить еще нескольких из 
людей Эйрика - которые, как ему показалось, косо смотрели на него, и на родине могли бы 
попробовать поквитаться. 
       Всех же прочих - Гуннар, говорят, заставлял помогать в убийстве; и объяснял, что 
они теперь с ним в одной лодке (тут он был, как ни крути, прав).
       
       Однако обо всем этом начали говорить сильно позже, когда прошло время и многое 
стало явным. Когда же корабль Гуннара только причалил в излучине Медвежьего фиорда, 
аккурат напротив дома Торбьерна годи - то и самого Гуннара, и его людей встретили как 
героев.
       За время их отсутствия в Исландии не было распрей, и никого не убили; поэтому в 
саге о том времени ничего не рассказывается. 
       А вот Гуннару и его людям было что порассказать...
       О виденных странах - обширных и приятных глазу, но, к сожалению, бедноватых 
добычей. О славных битвах с несметными полчищами великанов, одетых в звериные шкуры.
       О коварном, недостойном честного воина колдовстве - только посредством которого 
и удалось врагу поразить многих славных бойцов, не исключая самого Эйрика хевдинга... 
       В доказательство гибели славных бойцов - показывали их оружие (награбленное там, 
перед отплытием, на залитом кровью пляже). Говорили немало слов о смертной порче, 
насылаемой великанами; о таланте и заступничестве храброго Гуннара хевдинга; о жутких 
лишениях, что пришлось претерпеть в море...
       "Воистину, - заключали герои, - не держись мы прямо, подобно скале... не прояви все 
чудеса стойкости и отваги... и нас не минула бы скорбная чаша сия!.." - и очередная чаша 
пригублялась тут незамедлительно, с немалой отвагой и стойкостью.
       
       * * *
       
       Узнав, что новый враг оказался страшным, но небогатым, многие исландцы 
рассудили, что в таких походах не будет доблести. Желающих еще раз плыть в Страну 
Винограда как-то не находилось.
       Гуннар же приобрел в Западной четверти большой вес, и всюду похвалялся, что это 
Бог-человек сделал его таким сильным и помог выдержать многие испытания. И что, мол, 
теперь он набирает людей для настоящего дела - где-нибудь в южных водах, где люди растут 
мягкими от солнца, подобно девушкам; а купцы и монастыри почти совсем беззащитны, и 
всегда богаты товаром.... 
       Расточая подобные речи, Гуннар принимал в свою шайку всех, кто изъявлял такое 
желание; и брал в долг у всех, кто давал. 
       Слава Гуннара росла. И трех недель не прошло, как он явился к Торбьерну годи с 
серьезным разговором. Годи же, признаться, и сам уже подумывал - не отдать ли Аудхильд, 
оставшуюся без жениха, за нового многообещающего хевдинга?.. 
       Они быстро ударили по рукам.
       
       По такому случаю наварили немало пива; столы в доме Торбьерна ломились от яств... 
Однако в день свадьбы Аудхильд оказалась очень больна, и церемонию пришлось отложить. 
       Но не пропадать же пиву! Выпили разок-другой за хозяев, потом за гостей; почтили 
славными речами павших. Подняли чаши за Эйрика, затем помянули Бьярни... и так, слово за 
слово, получилась неплохая тризна.
       
       * * *
       
       У тех, кто остался в Стране Винограда, пива в этот день не было. Пили дождевую 
воду, а на ужин - размачивали в той же воде немного древесной коры; и некоторые  
жаловались, что коры осталось чересчур мало.
       Рыба в реке давно подевалась куда-то, а из зверья в лесу встречались одни скрелинги. 
И если бы к берегу снова прибило кита, то его, пожалуй, сожрали бы вместе с усами; хотя и 
знали теперь, чем это может кончиться.  
       Но нет; китов к берегу больше не прибивало.
       
       От голода люди ослабли, поэтому за частокол теперь ходили нечасто. И порой 
охотничья партия не приносила назад ничего, кроме новых ран; а однажды вечером не 
вернулась совсем. 
       Наутро, зато, к частоколу явились скрелинги со своими трещотками. Трещотки на 
этот раз не трещали, а только блестели чем-то черным и красным; и вскоре они, 
раскачавшись, метнули свой груз через частокол. Тогда, конечно, стало понятно, что там 
было черным, и что красным; а Одгейру, стоявшему впереди, едва не размозжило голову, 
потому что даже собственный щит был для него сейчас слишком тяжел, и он не успел 
закрыться. 
       И вот, прямо в лицо Одгейру ударила голова Торхалля Охотника, а она оставалась 
довольно тяжелой и жесткой, хотя над ней здорово поработали ножи колдунов-скрелингов. 
Но и без половины лица Торхалля еще можно было узнать, по волосам, которые вечно 
торчали у него из носа. Отскочив, голова шлепнулась в грязь, и Одгейр стоял, покачиваясь от 
удара, с лицом, перемазанным кровью Торхалля, и тупо смотрел на эти торчащие из носа 
волосы, которые Торхалль, обыкновенно, подергивал, когда, бывало, лежал спиной на камне 
и глядел в небо, разговаривая с кем-то из старых богов...
       Скрелинги каркнули на прощание и скрылись в лесу, а люди вокруг Одгейра все 
стояли, будто в оцепенении, глядя на брошенные в грязь головы. В этот день было много 
разговоров, что такому злу надо бы положить конец, чтобы оно никогда больше не 
происходило. 
       На ужин, впрочем, снова была кора, и воодушевление быстро прошло; никто не встал 
посреди круга и не произнес новых обетов. Хотя швыряние головами после этого, 
действительно, прекратилось - потому что никто не выходил больше за частокол.
       
       Люди устали; и молча лежали по лавкам в дружинном доме, а снаружи хлестал 
холодный осенний дождь. На третий день один только Одгейр вышел из дома, потому что 
ему нужно было умыться. Его отчего-то мутило и все время казалось, что на лице его - 
кровь Торхалля Охотника.
       Умывшись колючей водой, Одгейр час или два еще сидел на берегу, ткнув в песок 
копье, и смотрел на восток - туда, где за злым и свинцовым морем совершенно не ждала его 
Аудхильд. Одгейру даже не было холодно, и мыслей в голове не было, кроме одной - о 
браслетах, которых никто никогда не видел... да и, наверное, не увидит. 
       А за спиной его мок под дождем посеревший, никому не нужный теперь остов 
корабля - заложенного месяц назад, после битвы, когда у людей еще были силы.
       
       * * *
       
       - Отчего этот парень бегает, Грюм? Отчего не лежит и не ноет, как все остальные 
бараны? - так говорила валькирия, Торбьерг Корабельная Грудь. 
       Ее огромные груди нынче иссохли, и щеки ввалились; но в глазах до сих пор 
пряталось что-то такое... то, что в Битве на мысу могло обратить скрелингов в бегство. 
       Сейчас она, щурясь, смотрела на Одгейра; и Грюму вдруг показалось, что сегодня 
тоже может что-то случиться.
       - Тебе ли не знать этого, Торбьерг? - отвечал Грюм. -  Его жжёт обет. Обет и 
любовь....по молодости это как уголёк, попавший за шиворот. Но вот увидишь, пройдет 
совсем немного времени, и он перестанет жечь... Погляди на других: их уголь давно уже 
перегорел, и теперь лежит, еле теплясь, серый и ломкий.
       - Если раздуть искру, - сказала задумчиво Торбьерг, - этот уголь может еще хорошо 
вспыхнуть.
       - Может... - пожал плечами Грюм. - Если у тебя есть чем его раздуть. Посмотри: эти 
ребята готовы. Они пережили: ужас, надежду, решимость, напряжение сил... Теперь их 
отчаяние сменилось уже безразличием. Но стоит встряхнуть их и заразить надеждой... все 
повторится опять, и на этот раз много быстрее. День или два они могут сворачивать горы; 
если, конечно, найдешь, чем их распалить.
       - Годы, когда я могла распалить их просто вот так... - старая валькирия усмехнулась и 
щелкнула языком. - Я думаю, эти годы прошли.
       Грюм кивнул и поглядел на Одгейра - в десятый раз нервно утиравшего что-то со 
лба.
       - Парню нужен браслет. Он загорится, и остальные вспыхнут за ним.... Но чтобы 
успеть что-то зажарить на этом огне, нужно будет спешить.
       Когда они прогорят во второй раз... их уже ничто не подымет.
       
       * * *
       
       Олав Ингварсон когда-то был кузнецом. Было это давно, много весен назад... и годы, 
накопившись, не принесли ему ничего хорошего. После гибели Торхалля, Олав остался 
старшим на Килевом мысу, и единственным, кто понимал железо... Но голод и холод согнули 
его одним из первых. 
       Когда Торбьерг пришла к Олаву с просьбой, он уже харкал кровью и не выходил из 
своей небольшой пристройки. И он, конечно, не мог ей отказать. 
       
       Покопавшись меж своих корабельных грудей, Торбьерг достала гривну из красного 
золота. Грюм прибавил к ней короткую цепь из ложного серебра - того, что блестит в 
точности как настоящее, но никогда не рвется.
       Олав, усмехнувшись, выставил к наковальне свои запасы: плошку свинцовых грузил, 
две золотистых ленты для рукоятей мечей, и камень, блеснувший на сколе алым: драконью 
кровь, пятнисто-ядовитую киноварь.
       Вместе они разожгли горн, и люди, лежавшие в дружинном доме, всю ночь 
ворочались, удивленно прислушиваясь к доносившемуся до них звону. И те, кто наутро не 
выдержал и пошел посмотреть, в чем дело, застали Олава при смерти, но пока что еще 
живым. А на столе у него остывал невиданный алый браслет.
       
       Увидев его, Одгейр почти перестал дышать. Так, не дыша, Одгейр поднял браслет и 
надел на правый, дрожаший, локоть, и стоял так, глядя на красные блики... 
       А потом повернулся к другим и спросил хриплым голосом, кто одолжит ему хороший 
топор. 
       Те, кто был тогда в кузне, говорили потом, что в глазах Одгейра они увидели отблеск 
страшного, мерцающего огня. И что сам Одгейр будто бы стал выше ростом, а движения его 
казались быстрыми и уверенными; словно кто-то из старых богов направлял теперь его руку.
       Услышав такие новости, многие нашли в себе силы подняться с лавок и выйти на 
берег. И там увидели, что Одгейр успел в одиночку обтесать четыре корабельных шпангоута 
- чем, честно говоря, больше испортил их, чем обновил. Но теперь уже многие люди хотели 
ему помочь.
       
       * * *
       
       Воины, слушавшие лес этой ночью, говорили, что белые люди набросились на них 
подобно призракам, яростно и беззвучно; и что ростом они были вдвое и втрое выше 
обычного.
       Поэтому воины сразу бросили топоры и бежали; ведь всем известно, что не бывает 
таких высоких людей - если, конечно, они еще не мертвы.
       
       * * *
       
       После ночного боя скрелингов было совсем не видно. Поэтому охотники принесли 
столько мяса, сколько могли нести; и от этого мяса поначалу всех ужасно тошнило. Однако 
никто не жаловался, потому что тошнота от еды была приятнее, чем тошнота от голода. И 
теперь каждый день, с  утра до ночи, на пляже весело пели топоры.
       Среди оставшихся на Килевом мысу не было настоящих корабелов. Но каждый 
второй когда-нибудь помогал строить длинные корабли; а малые лодки делал, пожалуй, 
каждый. Поэтому корабль выходил хотя и нескладный, но с виду вполне мореходный. Ведь 
воевать и возвращаться с добычей никто на нем не собирался; главное было доплыть - хотя 
бы в один конец.
       И вот, не прошло и десяти дней, как новый кургузый корабль был вполне готов. И 
Одгейр, на которого многие теперь смотрели с благоговением (потому что браслет и правда 
придавал ему великую силу: люди просыпались утром от звуков его топора, и под эти же 
звуки засыпали глубокой ночью) - Одгейр, слева от которого стояла Торбьерг Корабельная 
Грудь, а справа Грюм Как Правило Справедливый, - так вот, Одгейр сказал, что теперь 
нужно всем как следует выспаться, а наутро устроить большую охоту, чтобы сделать запасы 
перед отплытием. 
       И перед тем, как лечь спать, люди в большом оживлении готовили сети, стрелы и 
дротики для охоты. 
       Но охота в тот день началась раньше, чем они думали.
       
       С вечера Торбьерг советовала Одгейру удвоить дозоры, потому что готовый к походу 
корабль может привлечь беду; и этот совет оказался очень удачным. 
       Потому что ночью, когда дозорные подняли крик, что со стороны леса движется море 
огней, и люди, вскакивая, метались, хватаясь то за одно, то за другое, - эти четверо дозорных 
были давно уже на ногах и готовы действовать. И Торбьерг, бросив один только взгляд на 
приближающиеся огни, лучшим своим голосом, перекрывавшим любую бурю, завизжала: 
"Вы, четверо, быстро хватайте ведра и на корабль! Чтоб через минуту он был на воде, и 
мокрый, как вынырнувший медведь!.."
       Потому что текущие бесконечной рекой огни были, конечно, факелами; и их были 
многие сотни, а может быть, тысячи. 
       Северян же в ту ночь оставалось два десятка.
       
       По какой-то причине скрелинги не торопились напасть, а только толпились, медленно 
подступая - жуткой, неостановимой рекой. Ночь полыхала сотнями, тысячами огней, и 
полчище скрелингов двигалось, подобно волне пылающей лавы. 
       Жалкая цепь северян и не пыталась удерживать частокол, а лишь нехотя отступала, 
пятясь, прикрывшись щитами и выставив острия копий. А за их спиной, на пляже, дозорные, 
кое-как спихнув корабль в языки прибоя, теперь что есть сил поливали борта и скамьи водой 
из кожаных ведер - потому что времени оставалось совсем мало.
       И вот, когда цепь защитников, уворачиваясь от лавы, ступила на береговой песок, и в 
отсветах факелов виден стал мокрый, пляшущий в пене прибоя корабль - где-то в толще 
скрелингов зародился и сразу взлетел до небес дикий, скрежещущий вой... и скрелинги, 
визжа и швыряя факелы, хлынули вперед; исландцы же повернулись и, бросив щиты за 
спины, бегом кинулись к кораблю, страшно крича и не глядя отмахиваясь от скрелингов, 
набрасывающихся со всех сторон, будто собаки, почуявшие, наконец, кровь.
       Прибой ревел, пенясь красным и черным, северяне, крича, прыгали на борт, а сверху 
огненным стучащим градом сыпались факелы - отражаемые щитами, с шипением падающие 
в воду, заливаемые из ведер и отчаянно вышвыриваемые назад, в шевелящуюся, визжащую 
черную массу скрелингов... и корабль медленно, слишком медленно, отчаливал, уходил от 
ревущего адом берега... а Одгейр, беззвучно крича, катался по дну корабля, зажимая левой 
рукою кровь, хлещущую из обрубка правой - потому что уже в воде, у самого борта, чей-то 
топор отсек ему правую руку вместе с браслетом.
       
       * * *
       
       Мертвый, вышедший из темноты к погребальным кострам, был страшен. Видом и 
мордой он был белее, чем самый бледный из бледных людей, и воины сразу узнали в нем 
мертвеца. Влага разложения стекала с него, подобно обычной воде, а на увитой 
водорослями броне слева виднелась страшная дыра - след от удара смерти. 
       У мертвеца не хватало одной руки, и взгляд его был прикован к шаману, потому что 
тот тоже был в наряде Смерти, о трех священных ветвистых рогах.
       - Видите, - произнес шаман, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно, а ноги не 
отступали; ибо костер, отделявший его от чудовища, горел не так уж и сильно. - Я говорил 
вам, что эти штуки сжирают их души! Мертвый вернулся к нам за своей рукой, потому что 
на ней была эта дрянь! Нужно избавиться от нее, покуда она не пожрала без остатка и 
нас! - довольно поспешно шаман передал красный обруч вождю, и все увидели, что  чудовище 
перевело на вождя свой бессмысленный взор.
       Тут даже самые храбрые из воинов отступили на шаг.
       Вождь же, с виду бесстрастный, но бледный, сказал:
       - Проклятие мертвых покинет нас, когда вся нежить утонет в Черной воде. 
Колдуны пусть проследят за этим. А сейчас - смотрите и увидите, что я не боюсь его.
       И, насадив обруч на острие копья, вождь протянул его через костер. Все ведь знают, 
что мертвые не ходят через огонь; и рука вождя почти совсем не дрожала. 
       Мертвец, не сводя с вождя застывшего взгляда, протянул ту руку, что еще не 
отвалилась, и взялся белыми трупными пальцами за самое лезвие копья. Пальцы едва не 
отрезало, но из них, конечно, не просочилось ни капли крови; мертвец же, жутко 
осклабившись, схватил  обруч отвратительно клацнувшими зубами (воины вздрогнули, 
потому что по коже у них побежал нехороший холод, какой бывает в присутствии 
нечеловеческого).
       Утробно ворча, сжимая в зубах колдовской амулет, тварь попятилась прочь, в 
темноту.
       И никто не смог бы упрекнуть воинов в том, что они не решились пойти за ней 
следом.
       
       * * *
       
       Одгейр надеялся, что к рассвету его вынесет к "лесной земле", а там - хоть он и был 
теперь без руки, а вторая рука была, пожалуй, обморожена, потому что из порезанных 
пальцев даже не капала кровь, - но там, в лесу, он бы, наверное, как-нибудь выжил.
       Однако байдару его несло в открытое море, а рассвет не пришел вообще. Вокруг 
становилось только темней и темней, и откуда-то Одгейру слышался, и нарастал, жуткий 
нечеловеческий хохот...
       Но на руке Одгейра, чуть выше порубленного локтя, негромко светился кроваво-
красный браслет. А значит, пока все было неплохо.
       И вот, когда вокруг лодки не стало видно ни зги, и Одгейр подумал, что, наверное, и 
вправду мертв, - из мрака на него упало что-то большое; и, крепко схватив за шиворот,  
дернуло вверх - да так, что у Одгейра потемнело в глазах.
       
       Болтаясь как тряпка, Одгейр все же сумел повернуть голову - и краем глаза увидел: 
могучий клюв, пегие перья и огромный, совершенно больной глаз. Чудовищный альбатрос, 
свистя, резал крыльями ветер, унося Одгейра куда-то во тьму.
       На поясе Одгейра плясал и дергался в ножнах меч. Пожалуй, Одгейр мог бы сейчас 
изловчиться и левой рукой, дотянувшись, ударить мечом под клюв... а потом упасть в черное 
море внизу и утонуть. Одгейр поздравил себя с такой удачной идеей, и стал глядеть вниз - 
отчего его сразу же замутило. Нет, ничего такого не было видно; но от самой скорости, с 
постоянной тряской, будто несешься вниз с горы на телеге... и от одной мысли о природе 
этой горы... становилось как-то нехорошо.
       Одгейр прикрыл глаза, чтобы не так мутило, и неожиданно быстро заснул.
       
       * * *
       
       Одгейр очнулся, лежа на корабле - побитом и изодранном, будто кто-то его жевал; с 
перевернутыми скамьями, сломанной мачтой, клочьями паруса на покосившейся рее... Все же 
это был тот самый "кургузый корабль"; только изломанный и совершенно пустой. Что здесь 
произошло? И куда подевались его друзья? - отчего-то Одгейру не хотелось долго об этом 
думать.
       Одгейр был совершенно один; только рядом, на досках палубы, валялась, вздрагивая, 
огромная серая рыба. Живая, недавно пойманная, она почему-то была для Одгейра 
интереснее, чем корабль и прочие коленца судьбы. Одгейру было нехорошо и жарко, а рыба 
казалась холодной и успокаивающе влажной...
       Вцепившись зубами в рыбу, Одгейр закрыл глаза и поплыл.
       
       * * *
       
       Одгейр очнулся - и увидел, что перед ним, на лавке, сидит отец.
       - Как ты тут, сынок, без меня? - в глазах у отца бегает беспокойство.
       - Да вот, - улыбается отцу Одгейр.
       - Кольчуга не жмет?
       - В самый раз, пап, - говорит Одгейр, пошевелив плечами. - Только ты знаешь... 
прости... дыру-то я так и не починил...
       - Это ничего... - отец мечтательно ведет взглядом, и вдруг вскакивает на ноги: - Эй! А 
почему ты плывешь в другую сторону? Ну-ка, вставай, быстро, поворачивай руль!..
       Одгейр упирается руками в палубу, чтобы подняться, и чуть не плачет. Рука, 
оказывается, одна.
       Отец нависает, крича и указывая пальцем: "КОРМА - ТАМ!.."
       
       Одгейр очнулся - оттого, что в грудь упирается рулевое весло. Перед глазами - 
морда шамана.
       Ухмыляясь, шаман протягивает ему желтенький костяной нож.
       Одгейр свешивается, перегнувшись через борт, и мрачно роняет нож в море; 
поднимает глаза - а перед ним голая Аудхильд.
       Аудхильд вся обмазана чем-то масляным, призывно изгибается, и манит рукой за 
собой, в море.
       Одгейр тупо пыхтит.
       - Э, ты чего, Ауд... это... замерзнешь.
       - Не замерзнет! - презрительно говорит Аудхильд, почему-то из-за спины. 
       Одгейр медленно поворачивает голову. Там, у мачты, стоит еще одна Аудхильд, в 
меховой накидке; зябко обнимает себя за плечи.
       - Ты бы встал, Одгейр, - говорит эта Ауд, - и привязался веревкой к мачте.
       "Да ну ее, тяжело", - устало думает Одгейр, сползая по борту; и поворачивается к той, 
которая голая. Cнизу у нее там по-прежнему всё такое... манящее. Желтый, измазанный 
кровью живот, и груди маслянисто качаются... но над ними - странно вытянутый костяной 
череп, с парой ветвистых рогов.
       "Фу", - думает Одгейр, - "срамота какая". Даже неприятно как-то; рога очень портят 
впечатление.
       Одгейр опять поворачивается - к той Ауд, которая одетая. И без рогов.
       Та Аудхильд все еще стоит возле мачты, сердито хмурясь. Полупрозрачная, правда, и 
сквозь нее просвечивает луна... но Одгейру она и такая нравится.
       - Поворачивайся, дурень, - кричит эта Ауд. - Вставай! - топает сапожком. 
       Голос ее слабеет, и Аудхильд медленно тает в воздухе, почти неслышно крича:
       - ...привяжись к мачте... потому что сейчас будет шторм!

       * * *
       
       
       Был шторм.


       * * *
       
       Одгейр очнулся - но не мог почему-то разлепить глаза. Ему было тепло; казалось, что 
он дома, в Исландии, и наконец наступило лето, и он лежит на мягких, нагретых досках 
причала, а по причалу к нему, притопывая, идет Аудхильд.
       Одгейр потянулся протереть глаза рукой - и вспомнил, что руки у него нет. А 
другую руку пришлось отдирать от заледеневшей веревки; и, дотянувшись до глаз, Одгейр 
почувствовал, что на веках у него иней. Тогда он понял, что замерзает, и, наконец, проснулся.
       Одгейр стал отчаянно тереть веки; пальцы слушались неважно, но глаза удалось 
разлепить. Тогда Одгейр увидел странно знакомый берег, и подумал, что это, верно, и правда 
Исландия! а по доскам палубы, ступая между переломанными скамьями, к нему шел Гуннар.
       
       - Вот ведь какая встреча, парень, - усмехаясь, сказал Гуннар. - Долго же я тебя не 
видел; и думал, что вряд ли увижу еще, в своей долгой счастливой жизни.
       - Жизнь только кажется долгой, - просветил его Одгейр, - а на самом деле очень 
коротка.
       Тогда Гуннар нервно рассмеялся, и сказал, что жизнь, видать, неспроста кажется 
Одгейру  короткой. Потому что он, Гуннар сын Торвальда, сейчас ее здорово укоротит...
       Одгейр посмотрел Гуннару прямо в глаза, и сказал: 
       - Твоя жизнь, Гуннар, покажется тебе очень длинной.
       
       После этих слов они начали биться.
       
       * * *
       
       Они бились долго, нанося и отражая удары, и ни один не имел преимущества.
       
       Так говорит сага; ибо Одгейр был красив душою и телом, и сказать, что он потерял 
сознание сразу же после слова "длинной", и Гуннар убил его в левый бок - безоружного, 
беспомощного, привязанного к мачте... нет, сказать так - было бы неправдой. 
       
       И вот, они долго бились, нанося и отражая чудовищные удары, и никто не имел 
преимущества. Но в конце концов Гуннар поразил Одгейра в левый бок, и удар оказался 
смертельным - потому что дыру в отцовской кольчуге Одгейр так и не нашел времени 
залатать.
       И Гуннар, смеясь, отсек Одгейру голову, и вышвырнул ее за борт. 
       И склонился над телом Одгейра, прикованным к мачте, ибо взгляд его привлек 
невиданный красный браслет.
       
       * * *
       
       - Эй, там!.. На корабле! - Торбьерн годи махал рукой, стоя у большого камня - 
называвшегося, вероятно, Греттиров Подым, как и все остальные большие камни в Исландии. 
       Люди, стоявшие вокруг Торбьерна, мрачно щурились против солнца, силясь 
разглядеть, что это делает там человек у мачты.
       
       Гуннар же дергал изо всех сил, но так и не мог оторвать браслета. Обернувшись на 
окрик, он раздраженно подумал, что Торбьерна годи очень невовремя принесло на берег. А 
особенно несвоевременно то, что принесло его сразу с пятью свидетелями, которых так 
запросто не убьешь.
       С другой стороны, подумал Гуннар, это хорошо, что на мне сейчас серый дешевый 
плащ, по которому в жизни не скажешь, что это плащ самого Гуннара хевдинга..
       Подумав так, Гуннар немедленно прыгнул за борт, в лодку - соображая, что если сам 
Торбьерн годи обвинит его в убийстве, и сам же будет судить, то ему, Гуннару, пожалуй, 
нелегко будет оправдаться.
       Лодка Гуннара, впрочем, оказалась слабовата для таких прыжков, и сразу же 
перевернулась. И не успел Гуннар толком погрузиться в воду, как чьи-то зубы крепко 
вцепились ему в сапог, и потянули на дно.
       
       * * *
       
       Люди Гуннара, по обыкновению, сидели в гостях у Аудхильд и Торбьерна годи; 
тянули с утра пиво, в ожидании жениха и более подобающих угощений... как вдруг вбежал 
подручный Гуннара, Ульф, весь белый и без оружия, и закричал, что сюда идет призрак 
Одгейра - десяти футов ростом, с огромным луком и копьем!
       Люди Гуннара были не робкого десятка; поэтому они не испугались, а дружно 
расхватали оружие, и, наспех побросав в сумки доспехи, утварь и разные попавшие под руку 
побрякушки, отступили в полном порядке.
       
       Аудхильд же не стала убегать. Увидев Одгейра в окно, она гордо подняла голову и, 
набросив простой тулупчик из снежного барса, вышла ему настречу.
       
       * * *
       
       В Одгейре не было десяти футов роста. Это людям Гуннара, наверное, показалось. 
       И лука никакого не было. И вместо копья он держал сломанное весло.
       И кольчуга Одгейра вся была залита кровью, а на обрубке правой руки, выше локтя, 
горел ярким пламенем невиданный алый браслет. Увидав его, Аудхильд не сдержалась и 
ахнула...
       Одгейр промолчал, потому что у него не было головы.
       
       - Что же,  - сказала Аудхильд, обхватив плечи руками, - здравствуй, Одгейр.
       "Здравствуй, Ауд", - промолчал в ответ Одгейр. - "Ты все такая же красивая".
       - Кто-то сказал бы, пожалуй, что ты опоздал, - покачала головой Аудхильд. - Но мне 
кажется, ты пришел вовремя.
       "Да, Ауд", - молчал Одгейр. - "Раньше, наверное, это имело значение".
        - Ты ведь знаешь, Одгейр... я не пошла за Гуннара, - сказала Аудхильд, опустив 
глаза. - Я ни за кого не пошла.
       "Ты еще выйдешь замуж, Аудхильд", - мог бы сказать Одгейр. - "У тебя будут 
хорошие дети", - так бы, наверное, он мог сказать.
       - Я ведь... - запнулась Аудхильд, - и правда хотела ребенка. Только не от Гуннара, 
конечно. И не от Эйрика... Да и, честно говоря, не знаю уже, хотела ли...
       Аудхильд подняла голову и посмотрела прямо на Одгейра.
       - Ты привез мне очень красивый браслет, Одгейр, - сказала Аудхильд. - Жаль, что ты 
теперь не живой.
       Одгейр молчал, покачиваясь на ветру.
       - Что же...  прощай, Одгейр, - вздохнула Аудхильд. - Мне кажется... я буду тебя 
помнить. 
       
       * * *
       
       Рассказывают, что один из людей Гуннара будто бы видел все это с безопасного 
расстояния; но пока Одгейр и Аудхильд говорили, браслет разгорался все сильнее и ярче, и 
под конец на него совсем невозможно стало смотреть. Поэтому тот человек не мог разобрать, 
чем там кончилось дело.
       Хотя, даже если он видел всё до конца - вряд ли люди Гуннара успели пересказать 
свои небылицы кому-то, кто им поверил. Потому что под вечер к ним явился сам Гуннар - 
мокрый, седой на пол-головы, и абсолютно немой. 
       И после этого им уже ни в чем не было удачи.
       
       * * *
       
       Торбьерн годи внимательно осмотрел корабль, на котором приплыл Одгейр. Какие он 
сделал выводы, здесь не рассказывается; но по весне Торбьерн велел зачем-то отправить 
гонца в Гренландию.
       Так же внимательно годи осмотрел браслет; и хотя ему показалось, что браслет не 
имеет такой уж большой ценности - но годи подумал, что многие вспомнят сейчас про обет 
Одгейра. И если все правильно повернуть, то для Аудхильд это будет совсем неплохое 
приданое.
       Также рассказывают, что на следующий день Торбьерн годи хотел обвинить в чем-то 
Гуннара, и даже послал ему вызов; но тот явился на тинг бледный, седой и совершенно 
безумный, и его не стали судить.
       Правда, никто больше не мог назвать Гуннара мужчиной, потому что теперь он всего 
на свете боялся. Боялся темноты, боялся шорохов...  а пуще всего другого боялся воды. 
       За это Гуннара прозвали потом Землеедом - потому что он больше не мог ни выйти 
в море, ни искупаться в реке; даже по мосткам ходил, оглядываясь; а иной раз и умываться 
боялся.
       В общем, людям Гуннара пришлось выбирать себе нового хевдинга.
       Торбьерн годи, кстати, тоже сильно к ним охладел, так что они перешли на зиму в 
Южную четверть; а по весне, не дожидаясь вестей из Гренландии, сразу украли чей-то 
корабль и удрали за море, в Данию, где им удалось довольно быстро сложить головы.
       Гуннар же, наоборот, прожил очень долгую жизнь. Только вряд ли кто-то назвал бы 
ее счастливой.
       
       * * *
       
       В ту зиму Торбьерн годи особенно хорошо привечал гостей. Несколько раз 
приглашал лучших заезжих скальдов; а своих людей то и дело посылал в соседние четверти - 
с мелкими поручениями, но очень неплохими подарками...
       В общем, как-то само собой вышло, что к Середине Зимы о браслете говорила вся 
Исландия.
       И когда ранней весной Торбьерн повесил браслет на тинге, - чтобы все, кто 
любопытствует, сами могли его видеть - там тоже было много разговоров.
       И так получилось, что к лету в Страну Винограда ушло семьдесят кораблей.
       Говорят, многие из тех кораблей зашли далеко на юг; и вернулись, груженые золотом 
и странными для исландцев растениями. Но об этом есть другие большие саги.
       А мы только скажем: как знать! Если б не красный браслет - может, Исландия и не 
стала бы никогда великой державой, владычицей морей.
       И половина мира, может, не говорила бы сейчас по-исландски.
       И вы не читали бы этой саги.
       
       Однако не будем заглядывать так далеко вперед, пока наша сага не кончена.
       
       * * *
       
       К весне Аудхильд оказалась здорово на сносях.
       Из-за истории с браслетом и тингом - она была теперь самой известной невестой в 
Исландии; и ей прочили разные партии, одну выгодней другой.
       Но Аудхильд не польстилась на богатства, а вышла за Торда Домоседа, честного 
знатного парня из соседней долины; с которым она, говорят, ходила к морю еще до всей этой 
истории.
       Ребенок, правда, оказался не очень похож на отца; но Торбьёрн годи был человек 
уважаемый, и все быстро сошлись на том, что лицом ребенок - вылитая мать.
       Аудхильд жила с мужем долго и счастливо, и потом родила ему еще сына. Но этот 
ребенок умер маленьким, о нем нет саги.
       Старший же сын Аудхильд вырос, и стал большим человеком в Западной четверти. 
Все называли его Годи Красного Браслета.
       
       Здесь кончается эта сага.