Аннотация: Рассказ вошедший в 1-ю книгу "Трагисатира 1991-2000 гг.", рассказывает он лишь о некоторых категориях практического цинизма, воли к власти, и борьбы за существование простых людей.
"Это просто так мечется живая воля, пока не устряпается в ловушку и сядет на вечный якорь".
После тщательного интервью 'на засыпку' в эмиграционном центре Ванёк получил направление по месту жительства в одном чудном районе Киля на восточной стороне бухты.
Казалось бы, устраивайся в своей однокомнатке и живи, но не тут-то было. Как же жить, если работы нет, языка не знаешь, бабы нет, готовишь и стираешь сам, местные глядят на тебя, как на аборигена, если ты в двух словах не можешь объяснить, что ты хочешь или куда тебе нужно попасть. А каждодневные прогулки по берегу моря когда-нибудь так остачертеют, спасу нет от этой монотонности, плещущейся мерным прибоем на бережок. Вот и приходится искать какое-нибудь самонатираю-щее средство.
Ходил-бродил Ванёк короткими траекториями по городским улочкам, набрёл на один большой магазин современной музыки, порылся он в пластинках, послухал дискачи, о которых ему дружбаны в Питере говорили, и вдруг, понял - что является сейчас его бытиём. О чём рассказывали 'трэшевые братки' ему в своих музыкальных альбомах. Да всё о том же, что миром правят 'носатые заговорщики' и 'свободные каменщики', 'долой всех иностранцев и наступит рай в каждом шалаше', 'не спускайте с них глаз', 'собирайтесь и протестуйте против них', 'всё враньё, а мы истину тележим' и т.д. и т.п.
Как тут не вдохновиться от таких речей, ведь Ванёк ещё мухи не тронул и критиковать боялся, вдруг посадят на воду и баланду, а на воле - можно с хлопалкой для мух воткрытую ходить и тыкать пальцем в несородичей. 'Может куда в органи-зацию пристроиться, там и кое-какое занятие дадут, и едино-мышленники поддержат, и новые дружки найдутся?..' - думал с радостью Ванёк и уже мечтал об обделке своей однокомнатки в эмигрантской гостинице.
Одно дело, когда человек играет роль на сцене, но другое - в реальности, ведь для реала нужен не только реквизит, но и каждодневный ритуал, отношение к тем 'нерадивым' людям, к которым 'начинающий радикал' испытывает неприязнь. Эдак можно остаться в полном одиночестве или загреметь в пси-хушку, если где-нибудь переборщишь с пламенными речами. Об этом уже догадывался Ванёк, но топтать цветы прежде, чем их не понюхаешь, он не хотел.
Опять же, одно дело - убеждение - опасное это занятие, в разъярённой суматохе кого-нибудь забить можно скинхедов-скими ботфортами, и тогда прощай 'свобода убеждения'. С другой стороны, если поймут, что ты лишь маленький 'агрессивный шантажист', то и свои могут подставить.
- Им хорошо, они на своём языке буйствуют и рычат, а я - иностранец, который примазался к ихним идеалам. Значит надо доказать им, что я свой! - размышлял на досуге Ванёк, потягивая пивко из дозы, да готовил яичницу с ветчиной на мини-плитке, установленной в углу комнатушки перед окном.
Дни летели за днями, из комнаты Ванька образовался красный уголок 'начинающего Правого'; по обе стенки плакаты с Гитлером, Гимлером и Жириновским, изречения на каждый день, как заклинания от 'ничегонеделанья', надраенные скин-хедовские ботфорты стоят на самом видном месте. И у него стала проявляться какая-то несуразная 'фобия чистоплотности'. Поздоровается с соседом за руку и морщится, потом быстро вернётся к себе в номер и моет руки с ландышевым мылом. Это он потом, через полгода, додумался, что в магазине 'Россман' можно купить дешёвенькие 'влажные салфетки'.
Бывали такие моменты, что мне нужна была соль, и по-соседски я спускался к Ваньку, стучался в дверь, а он затаится и не отвечает, но свет горит и ужасно рычащая музыка играет. Потом откроет мне дверь и с недовольным видом спросит, что мне нужно, проведет в комнату, покажет свой красный уголок, с неохотой даст мне начатую пачку соли, и скажет, чтоб я назад не приносил, потом прямо при мне станет перед зеркалом и тщательно ровняет молочные усики да глаза мутно-серые таращит, мимику вырабатывает.
На удивление, через год Ванёк стал таким смелым, что начал разводить дебаты на тему - 'кто нам мешает в жизни' - прямо в социальном учреждении, где он вместе со всеми получал социальную помощь. Но кто-то из присутствующих тонко за-метил, что хоть волосы у Ванька 'ёжиком', только нос его не славянский.
Вспылил тогда он, но его прыть охолодили через месяц, прислали ему приглашение явиться в отдел для иностранцев, ожидающих постоянной визы. Он же был азюлянтом, к тому же ещё 'начинающим Правым', но пока не прибившимся ни к чьему берегу.
Поговорили с ним в управе, и домой он пришёл в полном расстройстве.
- Ну чё, короче, внатуре? Внатуре много дури! я теперь или в восточную часть поеду к 'своим', или где-то прятаться надо, домой я не хочу! - сказал он при встрече со мной. Целую ночь Ванёк цедил три дозы пива и слушал трэшевскую музыку 'Слэера' и 'Напалм Деза'. Никакого успокоения.
На утро я спускался вниз и услышал, как он надрывается от смеха; я постучал, он резко открыл дверь и заявляет: 'Ты не видел новости, там 'наши' одного чернокожего до смерти забили, ха-ха-ха, вся семья в слезах, бакланов связали и в каталажку посадили'. И стих,.. сел на протёртое кресло, прям под портретом Жириновского, и стал рассуждать: 'Эка не-видаль, тоже мне, нашли жертву, впятером на одного, нет, чтобы бордель разнести, там хоть шлюхи иностранные, или какую-нибудь китайскую лавку подожгли. Никакого убеждения, одна пакость на уме. Тьфу'.
Как-то раз, я увидел Ванька разговаривающего 'по душам' с Михаилом Манаковым, но подойти к ним я не решился, так как они и без того оглядывались по сторонам, особенно Ванёк, будто он зятягивал М. М. в тайный сговор. Потом Михаил мне рассказал, что Ванёк получил документы из своего Орла (города рождения его родичей), где указывалось о его принадлежностях к иудейским корням 'по материнской линии'. Значит - это реальная возможность остаться в Германии навсегда, затихнуть, а потом - видно будет...
Куда всё делось? Буквально за два дня комната Ванька стала похожа на красный уголок 'начинающего иудея-ортодокса'. А ещё через месяц в его комнатушке появилась полка с книжками, прям над кроватью в головах, с парой буклетов Шалом Алей-хема, еврейскими анекдотами и устаревшими газетами из Берлина. Он даже по секрету показал мне самодельную кепу, но пока из носика валенка. На вопрос - 'где ты валенок достал, и зачем его испортил?', - он ответил только: 'Чтоб теплее было, если придётся в какой процессии на улице находиться!'.
Короче, дело дошло до того, что Ванёк через полгода 'покаялся за прошлые ошибки' перед заместителем рабина и был принят с исправительным сроком в субботний клуб. Там можно было поделиться и ностальгическими воспоминаниями, и пирога поесть, и чаю попить. Через пару недель я встретил Ванька в общине на литературном вечере. Он находился среди слушателей, в пиджаке и в позе 'литературоведа', и на каждую правдивую фразу, произносимую каким-нибудь автором, Ванька реагировал с громкой ухмылкой. Но когда мы после вечера встретились взглядами, он моргнул мне с каким-то преду-преждающим коварством и пошёл помогать бабушкам, собирать посуду со столов. Они хвалят Ваньку, меж собой называя его 'дурачком', а он им в ответ цитирует 'о добре и зле'. Сам приезжий рабин Вальдемар Андреич Чванов заметил это и похвалил старожилок: 'Вы женщины, берегите его, нам дурачки нужны, а он - необыкновенный! Пущай поручения исполняет и по телефону говорить учится, глядишь образумится, и нам, да и папочке с мамочкой утешение'.
Ванькины родичи жили в Орле, но он так часто о них вспоминал, причём одно и то же, что мне показалось, будто его родичи с начала переселения и досель проживают в общине на раскладушках, и только изредка выходят подышать свежим воздухом или на посиделки. Ванёк часто им звонил и два раза в год самыми дешёвыми тропами пробирался на свидание с ними. Через год и они перебрались в Германию поближе к сынуле.
Они жили порознь, но показывали всем, что счастливее их семьи нет больше во всём мире. Месяц ходят за ручку, месяц живут, как кошка с собакой. Случись плохая погода - мама отругает папу, мол, 'ты виноват, что Ванюшка такой, ни девки у него нет, ни детей!'. Отец помолчит, да ляпнет: 'Маленький он ещё и разбалованный - ты виновата! Его бы какому-нибудь профессиональному гипнотизёру показать, авось и наладится'. Дойдёт до ссоры, мама выгонит папу, чтобы он умные журналы почитал и лекцию подготовил на тему 'кто умней - Ваньки или Васьки?' Узнает про то Ванюшка и расстроится. Ищут его родители повсюду, в дождь и слякоть ждут его у подъезда, а он спрячется и не желает с родичами общаться, мол, у него и по-важней дела есть. Они ему записки в замочной скважине оставляют, чтоб сразу заметил, а он позвонит им через неделю и блаженным голоском говорит: 'У меня всё замечательно, погода-то какая - благодать, хоть голым по городу гулять, пусть 'истину нагую' видят! И у вас должно так быть, ибо уроки не прошли даром! Вот я недавно спас Тимку Куролесова, учил его 'уверенности', всю неделю ему посвятил. Он хоть и неблаго-дарный, но зато товарищем моим стал, авось, мне денег займёт на прогулку в Орёл. От добра - добра не ищут. Мама, папа - мир вам! Да, кстати, а вы где?' И снова пропадает на неделю, благо велосипед у него не быстрый и всего четыре передачи, не то бы его давно уже под машину угораздило.
Долбили, долбили, как дятлы, родичи своими нравоучениями Ваньку, но в основном долбили тем, когда ж их ненаглядный умница осчастливит родителей внуком иль внучкой, и додолби-лись. Убежит Ванька из дома, где-то мотается, а наскочит на маму или папу, отвечает: 'Милые мои, я ж поделам мотаюсь, а дел этих видимо-невидимо! Вам ли не знать, сколь людей нуждаются во мне, я же, как сердечные капельки, вы уж не обессудьте. Знаю, знаю, что всякие штрафы надо платить, будут деньги - заплачу. И то знаю, что ищут меня трудотерапевты, вот как будет время и желание - я сразу отработаю, что должен, а пока вы уж за меня заплатите, я ж ваш ненаглядный сын, я отдам всё сполна, не уж-то вы мне не верите'. И опять пропал.
- Ну, в кого он такой, в тебя иль в меня? - спрашивала мама папу. Папа вздохнёт и крякнет сухим голосом в ответ: 'В нас!'.
А ещё через два месяца он встретился мне на улице и шепнул на ухо, что теперь он - настоящий! Это обозначало, что он дождался разрешения из 'гамбургской центральной общины' и сделал 'обрезание'. И после сказанного, Ванёк выпрямился из сутулого состояния и повышенным голосом спросил: 'Виктор, а как вы относитесь к этим тварям-арабам, которые еврейский народ угнетают на святой земле, давить их надо, или?' Честно говоря, я был обескуражен его вопросом, но, не растерявшись, ответил: 'Ванёк, ты уже слушал музыку великого Рубинштейна, а живописную картину Иванова 'Явление Христа народу' видел, нет, тогда хоть поинтересуйся, что пишут об этом прав-дивые сыны своего народа о событиях на святой земле. Иначе ляпнешь где-нибудь, так глупые люди сочтут тебя за радикала, а умные за подпевалу, и снова будешь дурковать в иллюзиях'.
Так он и сделал, только вот пристроиться Ванёк никуда не может. Как доходит дело до вопроса 'что можешь и что хочешь?', он обхватит голову ладонями и притворится, будто у него буря в голове или он всё давно уже знает. Кто ж такого 'подсобным' возьмёт, ведь он и на все незнакомые, даже банальные впросы отвечает: 'Гм, сложно сказать'. А общинные старушки ищут зятей не говорливых, но чтоб мозгами могли ворочить и деньги гребли хоть детской лопаткой, иначе, зачем такие зятья - 'ни рыба, ни мясо' - ихним мечтающим внучкам матерям-одиночкам или перезрелым студенткам.
С тех пор я не видел Ванька, но люди поговаривают, что он то ли в Питере, то ли в Москве ошивается, где надо - кепу напялит, где случится - 'хайль-гитлер' - скажет, где придётся - провославный крест на грудь повесит, а где не нужно - 'так точно, рад стараться!' - ответит. Ищет он там оплачиваемое занятие, чтоб с убежденьицем было, а там можно и о про-должении поколения подумать. Переживают родичи, как бы Ванёк там в 'криминалы' не подался, если здесь узнают - не видать ему больше 'социальной помощи', как своих ушей. Вдобавок и чёрное пятно на его репутацию ляжет, а он говорил, что хочет брошюру написать 'Ванькина школа'.
В это время много выслали назад эмигрантов, по причинам и без, и наш хотэль закрыли на долгий ремонт, а мы рассеялись по городу; кто-то подрабатывает, кто-то до сих пор бродит по городу с торбой на колёсиках, как 'вечный беженец', кто-то образовал семью или микро-бизнес, кто-то стал художником, музыкантом и прозаиком, кто-то пошёл в полицейские, а кто-то загремел в тюрягу. Жизнь дала ростки и здесь, на новой родине.
Глупость европейских, интеллектуальных политиков заклю-чается не в том, что они в любое время могут выслать любого человека или семью беженцев проживших 15 лет в Европе. А в том, что это запугивающее средство имеет ещё неразумную арогантную форму показать власть элитного воспитание. Тем самым предотвратить естественное развитие человека, а это - преступление. Если они знают, что в нашем городе есть крими-нальная структура, в которую входят разнонациональные лица, и от которых подъедаются некоторые официальные лица, но от их арогантности страдают безобидные люди, тогда - либо всё это походит на беспардонный фарс, либо на праздную безнаказанность всяких метаморфозных солидных Ваньков.
Разумеется, в скором времеми и наш Ванёк повзрослел, и даже написал реферат 'Ванька Ваньке - рознь'. И у него, как по приказу сверху, внезапно, появилась подружка Кланя Верусь-кина; серьёзная, как старший лейтенант, к тому же зрелая провинциальная умница, да ещё с трагической подоплёкой и закончившая с дипломом курсы 'современных повивальных бабок'. Она была во многом похожа на его маму, но стойкость Ванька сохранил отцовскую.
Чисто случайно я встретил их обоих на одном вечере, на котором должен выступать один претензиозный и одновременно дурашливый 'полугений' со своими банально-настальгичес-кими стихами Тёма Сексотов. И он выступил,.. прочитав не только серию стихов под названием 'кидаю вам в лицо, что сам не смог я сделать', но и предоставил возможность для выступ-ления Ване и Клане. Они прочитали стихотворения на тему 'хотим, хотим, хотим назад, а как туда приедем - нам назад охота!'. А после того, как Тёма Сексотов обнаружил в своих стихах незначительные стилистические изменения, которые, в принципе, делали его стихи намного серьёзнее, чем они есть, тогда он вскочил с места, бросил журнал в лицо редактора и демонстративно объявил, чтобы его поэзию больше не смели печатать в этом журнале. Затем он выбежал на улицу, забежал снова, потом снова выбежал и стал отпугивать всех приближающихся от заведения. Ваня тоже бросил журнал на стол и последовал за Тёмой, но через пять минут вернулся, и после того, как он присел рядом с Кланей, они оба на-сторожились и сделали вид, что они нипричём, но, по виду, им всё время хотелось последовать за Сексотовым.
Казалось бы, что может такой возомнивший чудак предъявить издателям и составителям этого литературного журнала? Ведь он не принимал никакого участия, даже ни разу не справился, как идут дела, и возможно ли ему посмотреть, в какой форме находятся его стихи в этом номере. Тем более журнал достался ему и его знакомым бесплатно, в общем - это были не художе-ственные амбиции, а неврастения в самом позорном жанре. И хорошо, что неделю назад мы, без него, побывали в общине на литературной встрече с гамбургскими коллегами из творческого объединения 'Источник' и обменялись опытом с коллегами. Иначе, после 'предъявы' Сексотова, мы подумали бы, что поэзия вообще наполнена такими колобродными опрятными субъектами. Как жаль, что такие взрослые люди выдают лишь себя за таковых, не понимая, что игры в 'правых и левых' пора бы закончить. Пора оставить и 'претензиозно-дурашливую' мнительность, и как можно скорей начать солидарно дружить с коллегами в том городишке, куда тебя забросила судьба, и где ты кроме своих сородичей никому не нужен.
Насколько мне известно, некоторых наших кильских авторов пригласили в гамбургское общество на заключительный этап литературного конкурса, где они многих удивили современно-классическим поэтическим взглядом на жизнь. Так что наш Киль и в этом закрепил за собой прочную основу, на которой зиждется литература современных эмигрантов на северо-западе.
Через год всё-таки Тёма Сексотов успокоился, так как ему предоставили возможность публиковать все творения, по-свящённые бабушкам и 'подругам дней его суровых', и не где-нибудь, а в самых центральных журналах 'Мурзилка для взрослых' и 'Жалобы на прошедшее'. Там ему постепенно и косвенно 'разжували' эпиграммой Петрова о степени обид, и к какой категории он принадлежит:
'Поэтов вот как различаем мы:
Один поэт - обыкновенный,
Другой поэт - неприкасаемый,
А третий - неприкосновенный'.
После успокоения, незаметно, у Тёмы открылась другая край-ность, и для него все люди, у которых он подозревал диагнозы (зная их из книжек), стали для него все 'идиотами'.
Что же касается Вани и Клани, то их отношения похолодели, и они стали похожи на брата с сестрой. Кто-то предложил им выступать дуэтом, и они сразу же схватили эту идею и попыта-лись довести её до совершенства; Кланя обзвонит все кафэшки и договорится о выступлениях в них, затем они оба нарядятся, как перезрелые жених с невестой, и воркуют дремотно-любовные песенки. И хотя Клане нравилось выступать с Ваней, всё ж она периодически, как мать, наседала на Ваньку, чтобы он пошёл работать хотя бы садовником на кладбище, и денег чуть больше, и драматизму можно было бы использовать в их совместном творчестве. Не то его поэзия была слишком переполнена ностальгически-эротическим нытьём с расставаниями, похо-жими на Тёмкины, даже если Кланя уходила на вечер в кружок 'кройки и шитья'. Но из её пророчества ничего не вышло, потому что Ванёк твёрдо решил разносить рекламные про-спекты, во всяком случае, на первых порах. В тоже время он насторожился по отношению к своей ненаглядной Клане, ведь она доканчивала свою первую книжку 'Нечаянные недоразу-мения', которая была наполнена сюрреалистическими образами, и которую взялся раскрутить сам Тёма Сексотов.
Иногда они доходили до апогея, требуя от уже интеллигент-ных, но ещё слабоумных эмигрантов преданности древним 'эмигрантским традициям' - общаться только с русскими, читать, говорить, писать только по-русски, думать только по-русски, что, мол, 'ветхо-новая ортодоксия спасёт мир', что все мы здесь 'гости', вон даже в самом Париже сколько таких ностальгиологов и проч. Это походило на преднамеренную и услужливую 'месть' кормящим пароботителям, а значит - не интегрироваться по-настоящему и служить подсобным мате-риалом для биржи труда. В ходу были даже викторины типа 'духи идолов вечно с нами', которые поддерживались всё теми же трудотерапевтами. А получаемые барыши разделялись, как всегда, по-старшинству или по табелю рангов, причём даже в творческих объединениях. Это было похоже на два лагеря, один из которых бессознательно брызгал ненавистью супротив всех 'деспотов человечества', другой брызгал сознательно и в угоду Управе обоих лагерей, чтобы шефы знали - кто есть кто.
В общем, они спелись. Расскажет Ваня пару стишков на тему - 'парадоксальные эмоции! хочу, хочу назад, и потому все гады!', и тут же отзовётся Кланя с благосклонной нежностью на тему - 'с точки зрения губителя-птицелова, я самый добрый в мире птицелов, вот так поймаешь их за лапку, они трепещут, а мне - ляпота, узнала откуда взялся свист!'. Не замедлив с поэтическими амбициями, к ним присоединится Тёма, и хитро подбадривает их своими слоистыми полярностями, - 'Нас мало ещё, но мы Папы-Карлы, давайте побольше Буратин рас-плодим!' или 'Ах, как чудесно, что многие судьбы похожие!'.
После чего на месяц наступает затишье в общинах, и если кто-нибудь из простаков попросит повесить объявление о про-ведении какого-либо культурного мероприятия вне общинных рамок, то или Кланя сорвёт его, или Ваня наябедничает куда следует. Конкуренция временно ликвидирована, но не совсем, так как люди всегда ищут выход от назойливой ностальгии, и поэтому со временем общины как бы разделились на две кате-гории, но принцип остался главным, а общинная публика кочует из одной в другую. И чтобы никого не заподозрили в каком-либо 'предательстве', они то хвалят одну, то костят другую.
С недавней поры и мне стало известно, что есть такие организации 'штифтунги', которые финансируют исследова-тельский 'сырой материал', причём любого характера. Так что и вы можете попробовать выиграть стипендию. Попадёте ли вы в ту выгодную для фонда-'штифтунга' квоту - это решит коммерческое жюри, в условиях которого обязательно требуется идейная беднота.
Вот и мне недавно Кланя, впопыхах, предложила попробовать занять место бывшего председателя одного маленького и уже не действующего объединения. Кланя и Ваня сами бы смогли потянуть эту телегу без коняги, но, во-первых, она набрала тысячи мелочей и не знает, как справится со всеми мелочами, тем более компетенции не хватает; во-вторых, как она сама утверждает, бывшего председателя якобы 'сожрали' сплетнями и интригами другие Ваньки и Кланьки; в третьих, сами члены объединения до того привыкли к коняге, что не хотят слазить с телеги и ожидают, когда же пришлют буксир. Я пообещал по-думать, потому что у меня есть дела, но уж очень заманчивое это - 'объединение' - тем более там уже и счёт открыт, и благотворители начеку, и другие всякие ловушки поджидают.
Год пролетел незаметно. Умора, не поверите; как-то раз в одной русской газете 'Советы для заслуженных эмигрантов' я увидел объявление, не может быть, от самого Ваньки, и в этом объявлении говорилось: 'я уже дипломированный врач, но пока на студенческой практике, однако, я считаю себя настоящим доктором, так как я изучил психологию поведения врача и главное - психологию поведения пациента. Теперь я могу с полной ответственностью вам сообщить - я доктор! Клянусь мамой - это было нелегко. Для тех, кто не знает прямых, нахожу 'чёрные' обходные пути. Обращаться по адресу: доктор Иоан Метаморфозов, улица Бермудская, дом ? 23-А'.
Признаюсь, что я искренне за него порадовался, но ненадолго.
Это был взлёт и падение. Взлёт - потому что Ванёк так и не стал действительно настоящим самостоятельным доктором, а стал лишь ассистентом в горбольнице, но в свободное время пытался консультировать одиноко-неприкаянных прихворавших больных. Падение - потому, что у него открылась другая тоска по женщине, ужасно страдательная и трепетная, не смотря на то, что Кланя всегда была рядом, и он даже написал несколько поэм на тему - 'хочу военных песен, тюремных одиночеств и без-утешных поражений, но женщина мне всё заменит сразу!'.
Периодически мы встречались случайно на улице или на нескольких творческих вечерах; они оба изменились на внеш-ность, но до сих пор не могут простить той обиды. Вот так опишет кто-нибудь 'образы' Вани и Клани, и все сразу на свой счёт принимают, или, находясь под воздействием мнительности, им кажется, что вроде бы оскорблён главный Иван Иваныч.
Честно говоря, и те редакторы, по сути - потерпевшие, и на- сколько мне известно, они одобрили поэтическую склонность Тёмы, Вани и даже Клани, а после случившегося извинились перед многими предпочитателями 'святой троицы'. Если бы они обвинили официально какой-нибудь другой медиальный источник, это можно было бы использовать для положительной раскрутки, со всеми вытекающими для зачинщиков послед-ствиями. Считайте, что им повезло. Многие люди, даже верую-щие, когда им начинаешь безвозмездно помогать, становятся ещё требовательней, и у многих из них появляется фыркающая неблагодарность. Некоторые доходят до демонического изобре-тения косвенных интриг. Удовлетворяют ли они в том своё профессиональное дилетанство, это их сокровенный секрет. Главное, что они уже владеют компьюторным сервисом право-писания, и оно научило их - исправлять и стилизировать!
Буквально ещё вчера Ваня, Кланя и Тёма смеялись над дей-ствиями и мыслями тех людей, которые жертвовали частью своей экзистенции на благо неподкупного творчества. А сегодня они уже требуют, чтобы ко многим действиительно смешным сторонам в жизни люди относились серьёзно, и как они под-виливают влиятельным, возомнившим особям. При всём, у них стало проявляться какое-то двухглавое высокомерие к людям без чётко выраженной идеологии. Очевидно, меж собой они называют себя 'полудиссидентами', которые по-настоящему не страдали, но крапили в диапазоне, разрешённом правителями.
Известно, кто чаще всех посещает секты, тот становится хитро-мнительным или любезно-консервативным умницей. Не-которые становятся бессознательными 'стукачами' и утешают себя тем, что это они делают на благо общака. Другие осто-рожно высматривают себе подобных, или как и кого можно поиспользовать в своих целях, а если получится и обмануть. Из третьих получаются тихони или едкие снобы, которые суетятся вместе с авторитетными плебеями. Причём это не мешает им служить обществу, а также влиять на детей. По идее, - это тоже Ваньки и Кланьки, имеющие в резерве всяких 'маститых рецептологов', восхищаясь и подражая им, и при случае либо желающие навредить 'неподдающимся', как те быстросменяю-щиеся чиновники на биржах труда. Для них главное - место.
Естественно, это явление имеет и положительный двуполяр-ный характер: первая сторона частично освобождает от одино-чества, так как только в одиночестве всё плохое о себе узнаёшь от самого себя, а вторая окрыляет модно-ленивое сознание на искание внутренних резервов, что самим возможно сделать и изменить, имея желание и умение. А есть ли они?
Правильно как-то раз, по этому поводу, высказался А. И. Солженицын: 'Во многом - леность мысли и образованщина - прикрываются столь, кстати, подоспевшей и удобной модой'. Вероятно, он знал, в чём заключается интеграционное творче-ство на эмигрантской сцене и солидарность сородичей.
В чём же именно заключается сама интеграция, как само-утверждение личности в общественной среде или получением постоянной работы с благополучной заработной платой для осуществления настоящей жизни? Думаю, в том, что читать и более-менее писать без ошибок по-немецки для получения работы этого достаточно, тем более всё это техническая лексика, но для жизни этого мало. Нужно уметь общаться в любой среде и уметь рассказывать если и коротко, но зато хронологически, к тому же знать, когда нужно блеснуть цинической репризой, а когда просто юмором, а если критиковать несправедливость, то и оставаться самокритичным. А так же уметь интуитивно про-никать в суть собеседования, и опережая мысленно, строить надлежащий ответ или дополнение к собеседствующей теме. Не менее главным считается своевременно примазаться к любой управленческой системе, или хотя бы стать порядочным рабочим. Немаловажным является адекватно реагировать на экономическую политику в её значительных аспектах, как 'вооружение, торговля, крамолы и т.д.', и поддакивать, мол, 'да, это выгодно для родины, ведь никогда не знаешь, кому что пригодится?'. Но не забывайте при том хотя бы немного смор-щиться и потихоньку добавить: 'хотя меня это не коснулось, однако, мне кажется это ненормальным явлением, или?'.
Конечно, тут решает каждый за себя, какая социальная роль для его психического и физического состояния является удов-летворительной - расчётливый экзистенциалист или идеали-стический дарвинист - не забывая сбалансировать пропорции смеси. Ностальгия тоже вытекает из этого сырого арыка, и такой человек упрямо не желает развиваться с новыми идеалами, так как их появилось слишком много и он не может их отсортиро-вать и определить, что нужно, а что нет, ведь ему необходимо срочно подражать функциям, чтобы достичь экзистенции.
Вот так и Тёма, помыкался-помыкался, и устроила его мама временно в общину на должность шестого секретаря, в компе-тенцию которого входили и 'служебные услуги'. Уточню. Как-то раз меня и Галку пригласили на похороны лучшие друзья; у них умер отец от долголетней болезни, но при жизни мы дружили семьями, и я очень уважал дядю Жору. Так вот, Тёма попросил Галину выйти из отпевальной капеллы (это прои-сходило не на еврейском кладбище) из-за того, что у неё была не покрыта голова. Не пререкаясь с ним, мы вышли на улицу. Но через минут пять из капеллы вышел Тёма и спросил меня прямо, по какой линии я живу здесь, по-материнской или по-отцовской; я ответил, что по-отцовской. И не успели мы спросить, какое это имеет значение сейчас, как он стал нас прогонять вон с клад-бища. Мы были обескуражены, но, не выражая сопротивления, ушли в машину дожидаться окончания процессии.
Так вот, он знает, что связь между прошедшим и будущим не должна разрываться, подогревая ностальгическими иллюзиями других, но сам он не может предложить что-то значительно новое. И тогда ему остаётся собирать все лучшие кусочки из памятного архива и прислуживать им, и зачастую с юркостью ползти вперёд-назад и отстаивать их, дескать, как ему душевно и полноценно жилось там, где его уже нет. Таких людей множе-ство кишат по городам, и они вроде бы чего-то хотят, в то же время боятся рисковать, лучше на готовое. Временами, про-буждаясь от критически-живых мыслей со стороны, они начи-нают расталкивать больно локтями очередь за перспективой. Жалеть их бесполезно, от этого им ни жарко и ни холодно, и я уже стал замечать, что им уже известны такие понятия, как 'в плену интерактивных иллюзий' или 'образец раздробленного сознания' на благо всё того же куска, живота и миротворчества.
Конечно это наруку окультуренным рабовладельцам, так как обезличенных и оплаченных 'лидеров' уже достаточно, а индивидуальные 'антилидеры', очевидно, сами закончатся. По- этому правильно, что для массы взрослеющих людей суще-ствуют культурные фонды, союзы и общины, без них те люди упали бы в бездну. И чем быстрее мы поймём все эти 'логизмы' - тем лучше, иначе, многим людям не избежать Ванькиных метаморфоз. Хотя, такие превращения заслуживают похвалы...
Культура помогает в этом, и вообще во многих процессах сознания. В ней зарождаются политики, литераторы, худож-ники, философы новой эпохи. Несмотря на все жизненные передряги, которые мы преодолеваем в эмиграции, пора бы и нам перестать 'отрываться' и не плевать назад, а хотя бы внутренне любя сказать по-лермонтовски: 'Прощая, не навсегда, отмытая Россия...'.