Аннотация: Продолжение романа "Окопов Счастье на предъявителя"
СЧАСТЬЕ НА ПРЕДЪЯВИТЕЛЯ
Книга вторая. Чистилище.
Глава 1. Часть 1. Прописка.
Дорогой читатель, заранее прошу прощения за ту ненормативную лексику, что встречаются в данной главе. Честно, пытался язык дна общества перевести на общепринятый литературный. Ни черта не получалось. Выходило длинно, нудно, пафосно и... вранье. В процессе написания мне приходится мысленно общаться с моими персонажами. Просил их по-хорошему стараться не материться. Они минут пять пыжились не выражаться. Но, в конце концов, сущность брала свое и прорывало на матерщину. Пришлось смириться и писать, как есть. Поэтому заранее прошу прощения у слишком чувствительных натур за жестко нелитературный язык данной главы. Ничего не могу поделать. Это язык моих героев корёжущий слух эстетов, но имеющий место в реальной жизни. Еще раз извините и, если это Вас не испугало, добро пожаловать в сюжет.
С уважением, автор.
Крупные снежные хлопья неправильной формы, как кто вату ощипал, на мгновение вспыхивали яркими белыми блямбами в голубоватом неоне уличного фонаря, появляясь откуда-то сверху, из черно-серой мглы, и растворяясь в такой же мгле чуть ниже. Бесконечный поток хлопьев в пятне света извивался, синхронно менял направления под жесткими порывами промозглого ветра, словно замысловатый танец огромного хоровода, крошечный фрагмент которого высветил фонарь. Пеленой снегопада накрыло улицы, растворив очертания домов. Лишь только размытое свечение зажженных окон. Редкие автомобили проносились мимо, выхватывая фарами все тот-же хоровод снежных хлопьев, спеша поскорее убраться из-под этой непогоды.
На пустынной улице из снежного марева вдруг возникла собачонка. Она понуро трусила вдоль дороги, поджав хвост, оставляя черные следы на первом снегу. Иногда останавливалась, встряхивалась от налипших хлопьев, поднимала голову, оглядывалась, словно кого-то выискивая, и снова трусила дальше. На перекрестке что-то учуяла, потянула носом, вильнула хвостом, навострила уши, свернула на другую улицу и заспешила по ней к какой-то цели. Вскоре сквозь снегопад стал различим силуэт человека, двигавшегося на встречу. Завидев прохожего, собачонка ускорилась.
Бородатый мужик в длинной куртке с накинутым капюшоном, под которым еще и вязанная шапочка, натянутая до глаз, в джинсах, заправленных в высокие ботинки, с армейским вещмешком за спиной, весь облепленный снегом, шел неспеша нетвердой походкой. В нескольких шагах от него собачонка остановилась, чуть присела на все четыре лапы, с надеждой вытянула остренькую, добродушную, по щенячьи наивную мордочку, и завиляла хвостом так усердно, что ходуном заходила вся задняя часть тела. Человека это не тронуло. Прошел мимо. Собачка, продолжая вихлять задом, догнала его, забежала вперед и стала крутиться под ногами, все время стараясь заглянуть в глаза. Наконец, человек остановился, вынул руки из карманов, присел на корточки и протянул руку в перчатке, чтобы ее погладить. Собачка шарахнулась в сторону, припала к земле, недоверчиво покосилась и, увидев, что ничего опасного от человека не исходит, боком приблизилась, подставляя спину.
"Соба-а-ака...! - протянул человек, потрепал псинку за ухом и стал гладить ее от носа и до хвоста. - Соба-а-ака!" После каждого такого поглаживания собачка выгибалась спиной, закатывала глаза, показывая, какое удовольствие ей это доставляет. Была бы котом, точно, заурчала бы. "Хозяина ищешь? - спросил он и с шумом вздохнул. От него дунуло таким насыщенным и свежим перегаром дешевого пойла, что собачка поморщилась, негромко чихнула, но не отошла. - Не нравятся пьяные...? Мне тоже не нравятся. Я ж не просто так нажрался. Для дела надо. Морда у меня, видите ли, интеллигентная. Почти литр винища выхлебал, чтоб за своего смахивать... - Он снова вздохнул. - Ты, наверное, кушать хочешь? Рад бы накормить, да нечем. Есть три бутылки портвейна. Так ты ж его не захочешь...? Нет...? - Собачка опять поморщилась, и человеку показалось, что помотала головой. - И я не хочу. А, придется... Так то, брат. Взял бы тебя к себе. Да некуда. Сам ищу, где бы приютили. Дали адресок. "Гвиана" называется. Теплоузел. Знаешь, такое...? Там бомжи обитают. Иду к ним внедряться. Сказали, по воскресеньем у них неурожайный день. Опохмелиться нечем. Я им винище несу... Еще не знаю, как там встретят. Может - выставят. Может - и примут... На мне - всё, что имею. Ни кола, ни двора... Да-а-а, дожили... А они были. И колья, и дворов полно, и дом большой. Квартира тоже была. Знаешь, кто я...? Э-э-э, брат! В позапрошлом году удостоили премии предпринимателя года. Медаль вручили..., памятную... Не веришь...? Зря-а-а! У меня была самая крутая транспортная компания. Магазины еще. В аренду сдавал. Два бизнес-центра... Тоже сдавал. Лесопилка... Я, ведь, еще лес нашел там..., далеко..., в Приуралье. Особый лес. Нигде такого не сыщешь. Больше шестидесяти годков в проточный воде выдержан. Двадцать шесть тысяч кубов вывез. Знаешь, сколько это стоит...? Хм... Не зна-а-аешь! А это шестьдесят один миллион триста восемь тысяч... И не рублей. А самых что ни на есть евро. Можешь представить такую сумму...?! Нет...? Как бы тебе объяснить...? На эти деньги можно всех собак города на завтрак, обед и ужин черной икрой пару месяцев кормить с трюфелями на десерт... Ты пробовал черную икру...? Зря. Вкусная, зараза. Под коньячок или шампанское на Новый год... Самое то... А сейчас у меня нету ничего... Спрашиваешь, куда все делось...? Так эта... Как ее...? А-а-а..., стерва моя все хапнула, на пару со своим подельником носатым, моим юристом... Все до последнего. Меня же пришить хотела, тварь. На мои же деньги. Прикинь...! Чудом уцелел... У тебя баба... Тьфу ты... То есть, сучка какая есть...? Нет...? И правильно. Все они суки одинаковые. Не верь им... Она даже имени не оставила. В грязи растоптала. Подставили меня, оклеветали. Все отвернулись! Все...! Знаешь, как теперь меня зовут...? А...!? Аброськин Роман Антонович, бездомный, который вешаться пытался и три месяца в психушке лежал. Если по инициалам, то АРА получается. Тебе нравится такое имя...? Мне тоже не нравится. А что делать? Моя сука охоту на меня устроила. В розыске я. У Федора Ивановича другого-то паспорта не было. Пришлось брать это. А то менты сцапают и в камере удавят, чтоб не вякал. Понятно...? Нет...? Эх, псинка, мне самому не понятно, как так получилось. Так что, зря ко мне ластишься. Хреновый из меня хозяин. Я бы с удовольствием. Но ни накормить, ни пригреть не смогу. Сам такой же... Поищи кого другого, брат!" Во время этого длинного монолога человек все время гладил собаку. Правда, не было никакого монолога. В силу своей уникальной реакции на опьянение, человек был уже в такой кондиции, когда не мог выговорить ничего членораздельного. Он мог соображать, мыслить почти логически. Но в таком состоянии его язык сильно не поспевал за мыслью и кроме звуков начала фразы "ну-у-у, э-э-э, та-а-ак, у-у-у", выговорить ничего не мог. Именно эти звуки слышала собачка от человека во время его монолога. Несмотря на это, похоже, она поняла, что ей пытался сказать пьяный мужик, так как только гладить ее перестали, отбежала чуть, еще раз глянула на него с сочувствием, развернулась и потрусила дальше искать сердобольную душу, кто бы накормил и приютил в такое ненастье. Человек встал, его шатнуло, с трудом удержал равновесие, сунул руки в карманы и побрел по пустынной улице, вскоре растворившись в пелене снегопада.
Снегопад кончился внезапно. Буквально в течении нескольких секунд снежный туман растворился. Лишь редкие некрупные снежинки все еще вспыхивали в свете уличных фонарей. После густой снежной мглы, казалось, воздух стал чистым, прозрачным, словно резкость навели. Далеко-о-о видать. И одинокую фигуру человека, белую от налипшего снега, тоже стало хорошо видно. Он стоял на перекрестке, с которого пару минут назад ему на встречу повернула собачка. Мужчина оглядывался по сторонам, соображая, куда ему. Сообразил. Пошел налево, косясь на светящиеся окна домов. Окна разные. Где шторы, где занавески, где тюль прозрачная или вообще голые. И свет из них разный: белый, желтый, красный, голубоватый, мерцающий телевизором. За всеми этими окнами люди в сытости, тепле и уюте, со своими радостями и бедами. И никому из них никакого дела до одинокого прохожего на ненастной улице.
Вскоре окна закончились. Пошли заросли дикого кустарника. Перекресток. Дальше, едва различимые в темноте, серые стены гаражей. С противоположной стороны улицы, плохо освещенной редкими фонарями, обшарпанный, местами покосившийся забор заброшенной стройки, весь в надписях. За забором силуэты двух скелетов свечек-многоэтажек, которые уже стали местной достопримечательностью. Лет семь назад лихо взялись за строительство, быстро возвели каркасы. На этом все закончилось. Стройку заморозили. Человек в куртке с накинутым капюшоном, с вещмешком за спиной, пересек по диагонали перекресток и поплелся, шатаясь, вдоль забора стройки, выискивая дырку. Долго искать не пришлось. Повернув за угол, увидел щель, достаточную, чтобы сквозь нее просочиться. Из-за выпавшего снега тропинок не различишь. Поэтому пошел напрямик, к дальнему от дороги каркасу дома, иногда по щиколотку увязая в грязи. За домом большой холм, запорошенный снегом, с хаотично торчащими из него бетонными балками, досками, проволокой и арматурой. "Сразу за кучей мусора", - вспомнил человек ориентиры, остановился и огляделся. На фоне заснеженной земли плоское строение заметил не сразу. Квадратное в плане сооружение, сложенное из крупных бетонных блоков, было основательно врыто в землю, возвышаясь над поверхностью не более метра. Никаких окошек, люков. Лишь в двух местах из плиты, накрывавшей это строение, торчали короткие трубы, служащие, вероятно, вентиляцией. Обошел вокруг. С противоположной стороны увидел бетонную лестницу, спускающуюся вниз метра на два и упирающуюся в капитальную железную дверь. Вот он и вход. Человек спустился к двери, застыл в нерешительности, что-то вспомнил, снял вещевой мешок, развязал, вытащил из него две полуторалитровые пластиковые бутылки, сунул их в карманы куртки так, что половины торчали наружу, опять перекинул мешок через плечо, потянул руку к ручке двери. В этот момент дверь с громким лязгом распахнулась, изнутри кто-то выскочил, оттолкнул плечом человека в куртке, взбежал по лестнице и скрылся из виду. Все случилось так быстро, что не получилось рассмотреть, кто это. Как тень промелькнула. Дверь осталась открытой. Человек в куртке помялся немного и с опаской вошел вовнутрь.
За дверью небольшой тамбур, выделенный кирпичной стеной очень небрежной кладки с тремя проемами без дверей. Из правого пробивался неяркий желтый свет, достаточный, чтобы здесь было что-то видно. Оттуда же доносились голоса нескольких человек. Тепло, но не уютно. Густой, влажный, пахнущий прелым и плесенью дух, какой обычно бывает в необитаемых подвалах домов. И еще воняло чем-то, похожим на давно нестиранные портянки с нотками дыма дешевого табака. Человек еще раз огляделся и пошел в правый проем, на свет и голоса. Зайдя в помещение, растерялся. Никак не мог сориентироваться. Мерцающий свет свечей шел из левого дальнего угла. А между ним и этим светом черные силуэты нагромождения труб, задвижек, вентилей. И было не понятно, как сквозь это продраться к свету. Ошибся отставной судья, Федор Иванович, на счет "неурожайных" по воскресеньям дней у бомжей. Похоже, местным обитателям сегодня что-то перепало на опохмелку после вчерашнего.
- Че ты возишься! - послышался громкий шепот из освещенного угла. - Быстрей! Сейчас вернется!
Звякнуло стекло. Забулькало из бутылки.
- Э-э-э, ты себя не обделил?! - возмущенно воскликнул другой голос, молодой, звонкий, как у подростка.
- На, посмотри...! Ровно! - ответил ему третий голос, басистый, уверенный. - Глаз - ватерпас!
- Хватит меряться! Сейчас вернется! - опять раздался театральный шепот первого. - Давай уже!
Человек в куртке, наконец, немного освоился и разобрался в переплетении труб. Оно оказалось не такое уж хитрое. В большом помещении, где-то четыре на пять метров, с бетонным полом и невысокими потолками, трубы громоздились только от левой стены и до середины. Вдоль остальных стен свободно. Лишь в нескольких местах, на высоте полуметра, в них попарно упирались толстые трубы, через которые можно перешагнуть. Человек прошел вдоль стены, перелезая через горячие трубы, повернул, еще раз повернул и увидел источник света в углу. Две оплывшие свечи, вставленные в баночки от детского питания, ярко горели на столе, собранном из нескольких поставленных друг на друга деревянных поддонов. Столешницей служил лист фанеры, на котором накрыта нехитрая трапеза: бутылка водки ноль семь, в которой осталось на донышке; открытая банка консервов с торчащей из нее ложкой; с четверть буханки черного хлеба; дольки нарезанной луковицы; надорванная пачка печенья и, неожиданно, целый крупный ананас с воткнутым в него ножом. По центру шеренгой выстроились пять граненых стаканчиков, в четыре из которых одинаково налито на треть. К этим стаканчикам уже тянулись с разных сторон руки. Заметив на стене движение тени вошедшего, руки замерли и резко одернулись. "Ёп деть!" - раздалось зычное басом. Голос принадлежал коренастому, плотному здоровяку с широким, чисто выбритым, мужицким лицом. В синей расстегнутой олимпийке, под которой тельняшка, он восседал во главе стола в прямоугольном низеньком кресле с подлокотниками. Наверное, это и есть Петр Викторович по кличке Кандагар, который здесь за старшего. "Булкин, бля! Ссысь, как метеор! Не успел выскосить, и узе! В станы, сходил, сто ли?" - радостно воскликнул совсем молоденький, не более двадцати, тщедушный паренек. Он сильно шепелявил, особенно на звук "ч", так, что получалось "с". Но и это "с-с-с" произносил глухо, продолжительно, словно змея шипела, предупреждая о своем присутствии. Рыжеватые, спутанные волосы. Лопоухий. Одутловатое лицо с пухлыми щеками, отвисшей нижней губой и дебелым выражением. Неровные, желтые зубы. Маленькие навыкате глазки. Однако, взгляд пристальный, осмысленный, можно сказать, с хитрицой. Он сидел в распахнутой желтой куртке на тахте вдоль стены по правую руку от Кандагара. Рядом с ним, на той же тахте, откинулся спиной на стену мужчина в очках. Короткая стрижка седых волос и правильные черты. Его лицо можно было бы назвать интеллигентными, даже благородными, если бы не нездоровая краснота щек и носа, уже бугристого, как у пожилого, хотя на вид ему чуть более сорока. Одет в серый свитер с узором ромбиками на груди. Напротив, на стуле, свесив голову, ссутулился еще один в облезлой меховой шапке-ушанке с опущенными "ушами". Недельная щетина. Худое, бледное с желтизной, изнуренное лицо. Острый нос. Впалые, слезящиеся глаза, косящиеся на стаканы. Длинный, выцветший, весь в пятнах, брезентовый плащ нараспашку, под которым еще и куртка. Его заметно трясло. Но не той мелкой дрожью от холода. А основательно, с размашистой амплитудой колебаний всего тела, особенно рук.
Громко лязгнула дверь. Спешные шаги. "Мужики, там зима!" - радостно оповестив всех, из-за труб вбежал пятый. Неопределенного возраста. По виду можно дать и тридцать, и пятьдесят. Рост средний, комплекция средненькая, лицо такое же среднее, стандартное, ничем не примечательное. Одет в темный спортивный костюм. Он стремительно проскочил мимо человека в куртке, опять задев его плечом, даже не заметив этого.
- А-а-а, суки! - закричал мужик без злобы, усаживаясь к столу на табурет. - Опять без меня...?! Блядь, так и знал! На минуту нельзя оставить!
- Ты бы есё дольсе ссал! - прошепелявил паренек с дебильным лицом.
- Че разорался? - спокойно пробасил Кандагар, взял бутылку и стал наливать в пятый стакан. - Вишь, только разливаю.
- Ага! - не унимался вошедший. - В прошлый раз так же. Выйти не успел, они уже вмазали. Потом шлангами прикинулись, типа, столько и было. Да!?
- Не пизди! Не было такого... Постой! - Кандагар застыл с бутылкой в руке и уставился на возмущавшегося мужика. - Булкин...? - Он перевел взгляд на стоящего в углу человека в длинной куртке с вещмешком. - А это тогда, кто?
Все обернулись на гостя. Пауза. Человеку в куртке надо было что-то ответить, но растерялся. В голове паника и на ум ничего не приходит.
- Тебе чего? - подозрительно и очень недружелюбно спросил Кандагар, ставя бутылку на стол.
Еще большая паника и взгляд заметался в поисках подсказки.
- У-у-у... Э-э-э... Ну-у-у... - неуверенно заблеял человек, озираясь.
- Чего, ну-у-у!? - в интонации Кандагара уже была угроза.
- Э-э-э... Ну-у-у... - мялся человек и, вдруг, у него получилось выговорить: "Баба сука!".
- Чего, чего?!
- Баба сука! - еще раз повторил человек и даже сам удивился, что фраза ему далась второй раз.
- Какая, нахуй...!
- Так это Бабасук! - обрадованно встрял парнишка с дебильным лицом.
Человек в куртке поразился такому странному и неблагозвучному прозвищу, каким его сейчас окрестили. Даже в изумлении вытаращил глаза и... напрягся. Здесь находился тот, кто знал настоящего Аброскина Романа Антоновича. Мог распознать подмену. Захотелось сразу убраться отсюда. Тем более ему тут явно не рады.
- Какой такой Бабасук? - спросил Кандагар все еще с угрозой в голосе.
- Со С-с-пандина. У него раньсе Абрось кликуха была. Он там с Косаком промыслял.
- С кем...? С Кошаком...?
- Да! Санька Косак, Месеный. У которого родимое пятно на полморды.
- А-а-а! Это тот, кто весной курицу у лотошника дернул, его через пять минут во дворе повязали, а он уже почти всю сырую успел сожрать?
Кандагар ухмыльнулся. Остальные тоже хохотнули.
- Ага, он! - со смехом подтвердил парнишка. - С будунися на хавсик прорвало. Мало того, сто пиздюлей полусил. Так есё три дня толськи в ментовке драил.
- Ну и че? - Кандагар опять сдвинул брови и сурово посмотрел на гостя. - Пусть пиздует к нему. Здесь, что забыл?
- Так Косака в сентябре заперли.
- Че, опять курицу спиздил?
- Не-е-е. Мокруху сьют.
- Нихуя себе! Мокруху...?
- Да! Ноздрю по пьяни присил. В сквере, на Суворова. Косак просыпается на лавке. Рядом Ноздря с проломанной баской. И сусяры, легавые, узе над дусой стоят. Косак нихуя не помнит. Помнит, бухали. То ли втроем, то ли всетвером. Куда остальные делись, не знает. Кто Ноздре серепуску раскроил, понятия не имеет. Мозет - он. Мозет - есё кто. На него все и повесили.
- Хрен с ним, с Кошаком. Этот здесь, чего? - Кандагар еще сильнее сдвинул брови, подался вперед и сурово пробасил, обращаясь к человеку в плаще. - Че те надо?
Человек в куртке занервничал, не зная, что предпринять, как выкрутиться из этой ситуации.
- Кандагар, бестолку! - дебильный парнишка, которого назвали Юзиком, толкнул ладонью вожака в плечо. - Не ответит. Он кроме "баба сука" нисего говорить не мозет.
- Так это тот, который вешался, а потом в дурке лежал?
- Да, он. Сесёшь, в подъезде дома, где раньсе зил, хотел удавиться. Соседи заметили. Откасяли, вызвали скорую. Оттуда в дурку определили. Он и до нее был с приветом. А после вообсе ку-ку. Разговаривать разусился. Только мысит, да "баба сука" мозет выговорить. Поэтому и кликуху ему поменяли.
- Действительно, придурок! Нашел, где вешаться! - весело воскликнул мужик в спортивном костюме, которого называли Булкин. - Надо было, где людей нет. Давно бы отмучился.
- Юзик, че-то до хуя ты все знаешь! - проворчал Кандагар. - Че не спроси... Убивать тя пора.
- Так работа такая! Все время на людях. Мне про него Паса Скобарь рассказывал.
Человек в куртке, в котором все признали бедолагу по прозвищу "Бабасук", с облегчением выдохнул. Получалось, этот дебильный парнишка по имени Юзик никогда не видел настоящего Аброскина Романа. Знал о нем от какого-то Паши Скобаря. Ладно. Признать, признали, но прозвище, которым сейчас окрестили, было неприятным, коробило. Можно бы и возмутиться, но тут вспомнил напутствие отставного судьи, Федора Ивановича: "Там, куда отправляешься, нет ни имен не фамилий. Не жди, что будут величать по имени-отчеству. У всех клички, погоняла. Я так и не выяснил, какая была у Аброськина. Но, запомни, какой тебя обзовут, с такой тебе и жить дальше. Нравится или нет, прими, как есть. Забудь свое прежнее имя, чтоб случайно не откликнуться! Даже в мыслях называй себя новым". "Ладно, - подумал человек в куртке, - Бабасук, так Бабасук. Пусть хоть горшком называют, лишь бы..."
- Э, Бабасук...! Долго жить будешь! - подал голос седой мужик в очках. - Вчера только о тебе вспоминали.
- Ага, было! - подтвердил Булкин.
- Мне похуй, что вспоминали! - веско произнес Кандагар, исподлобья глядя на гостя. - Здесь не подают. Пиздуй отсюда...! Булкин, проводи!
- Че, сразу я?!
- Ты впустил, ты и выпроваживай.
Булкин нехотя стал подниматься, а человек в куртке, получивший, наконец, имя, попятился назад, озираясь, не зная, что предпринять. Его выставляли за дверь. И поделать ничего нельзя.
- Ага! Сейчас выйду, а вы опять без меня бухнете, - сказал Булкин, надвигаясь на незваного гостя.
- Не ссы, не бухнем.
Услышав про бухло, Бабасук сообразил, что забыл про самое главное, с чего надо было начинать, про пропуск в это заведение. Он, все еще пятясь назад, вытащил из карманов две полуторалитровые бутылки вина и выставил перед собой на вытянутых руках. Увидев бутылки, суровое лицо Кандагара в одно мгновение расплылось в улыбке, глаза заблестели. У остальных тоже появился радостный блеск, тоже заулыбались. Не улыбался лишь ссутулившийся мужик в ушанке. Он, трясущийся, косился на бутылки и сглатывал слюну.
- Че ты раньше молчал?! - прогремел Кандагар и заерзал в кресле. - Бе, ме! Баба сука, какая-то! Сразу бы сказал, что по делу...! Проходи, садись! Мужики, - обратился он ко всем, - живем! Гуляем дальше! Булкин, организуй быстренько товарищу психу место!
У Бабасук приняли бутылки. Откуда-то материализовалась трехногая облупленная табуретка. На столе, в шеренге стаканов, появился шестой, такой-же, куда вылили остатки водки, и в другие добавили. Бабасук скинул капюшон, расстегнул куртку, снял вязаную шапку, сунул ее в карман, и без лишних церемоний уселся на отведенное место, пристроив вещмешок в ногах.
- Ну-у-у! - басом протянул Кандагар.
Наверное, это была команда, так как после нее к стаканам с разных сторон потянулись руки. Бабасук взял последним, оставшийся.
- За что не пили? - спросил Кандагар, подняв стакан.
- Сегодня, считай, ни за что не пили, - ответил Булкин. - Третий всего.
- Та-а-ак... Ты, вроде, говорил, там зима...? Тогда, за зиму!
Тост получил общее молчаливое одобрение. Стаканы сошлись над столом, в центре, звякнув друг о друга, и опрокинулись с характерными плесками в открытые пасти, из которых донеслись различные по интенсивности и тональности звуки послевкусия. Бабасук, уподобившись остальным, замахнув свой стакан, крякнул, закусывать не стал, занюхал рукавом. Лишь только мужичок в ушанке долго возился со своей порцией, пил мелкими глотками, как горячий чай, стуча зубами о стекло. Когда стаканы вернулись на стол, когда все продышались и гримасы от выпитого сменились блаженными улыбками, Бабасук подумал, что согласно этикету лучших домов Лондона и Парижа пришло самое время познакомиться. Однако, ему представляться никто не стал. Лишь только мужик в очках, тот, который с интеллигентным лицом, протянул руку, назвался Андроном и сразу спросил после рукопожатия: "Курить есть?" Бабасук отрицательно помотал головой. Андрон с сожалением вздохнул. Мужичок в ушанке, досмаковавший, наконец, свою порцию водки, зашевелился, с трудом попал трясущейся рукой в карман куртки, вытащил замызганную пачку "Примы", бросил на стол.
- Де... держи... Поэ... э... экономнее... По... пос... последняя, - от тряски он сильно заикался. Голос глухой, хриплый.
Андрон вскрыл пачку, вытащил сигареты и раздал всем по одной. Бабасук тоже досталась, не спрашивая, хочет ли он курить, или нет. Пришлось взять и прикурить от свечи. Отказываться посчитал неуместным. Ведь он не выяснил у отставного судьи, каково было отношение к табаку у настоящего Аброськина Романа, которого он сейчас изображал. В любом случае, курил тот или нет, не стоит привлекать к себе внимание отказом подымить со всеми.
Хлипкая сигаретка без фильтра не есть одно и то же, что и сигара "La Gloria Cubana" по шестнадцать долларов за штуку, которая там, в прошлой жизни, так удачно заходила по окончании рабочей недели под бокальчик двадцатилетнего "Camus X.O." Вонючий, прогорклый привкус опилок лишь с большой натяжкой можно принять за аромат настоящего табака. Только мысли от него сильнее путались в и без того сумбуре дум пьяной башки.
- Зима уже! - после очередной затяжки на блаженном выдохе глубокомысленно констатировал Кандагар. - Бля, я осени то не помню. Вроде, лето недавно. Мы еще тогда на озере бухали. А...? Андрон?
- На озере...? Не-е-е! - также благодушно выдыхая дым ответил Андрон. - Тогда ж салют был... На День Победы. Весна еще.
- Че-то салюта не помню. Мы тогда, кажись, спирт пили...? Точно...! Водой из озера разбавляли.
- Спирт...? - Андрон потер лоб, вспоминая. - А-а-а! - обрадованно воскликнул он, вспомнив. - Это когда Булкин жопу подпалил?!
- Да! - подтвердил Кандагар сияя. - На головешку от костра сел.
Все рассмеялись. Бабасук тоже изобразил ржание.
- Суки вы! - воскликнул радостно Булкин. - Могли бы предупредить! Хорошие штаны из-за вас испортил. Дырку прожег.
- Как тя предупредишь?! - сквозь хохот еле выговорил Кандагар. - Ты, как сел, сразу возбухать стал, что кто-то горит, паленым несет. У меня от смеха живот свело. Сказать нихуя не мог!
- И я ржал, не мог! - подтвердил Андрон. - Особенно когда ты завизжал, когда припекло.
- Мудак ты, бля! - воскликнул Булкин и со всей силы врезал Андрона кулаком в плечо. - Еще друг называется! Лишь бы поржать!
В ответ Адрон отвесил Булкину звонкого леща, после чего они сцепились в короткой схватке, толкая и дергая друг друга за одежду. Ничего серьезного. Приятельская, шуточная потасовка. Пока курили, троица: Кандагар, Андрон и Булкин, предались воспоминаниям на тему: "Как я провел эти лето и осень". Будь то сочинение, несодержательное бы получилось. Страничка на всех, не более. Все воспоминания лишь о том: где, что, сколько, с кем и до какой степени бесчувственности нажрались. После каждого припомненного эпизода вся компания разражалась хохотом. Даже сутулый мужичок в ушанке смеялся беззвучно, сотрясаясь всем телом. Бабасук тоже выдавливал из себя смех. Так, за компанию. Не весело че-то было. Его, скорее, коробило, чему так радуются эти люди, вспоминая о своем скотском состоянии и поведении. Но потом подумал, что то общество, находящееся с диаметрально-противоположной стороны, называющее себя высшим, где он сам еще недавно вращался, ничем не отличается от этого. В неформальных компаниях бизнесменов, депутатов и чиновников почти все совместные воспоминания сводились к тому же, что и у этих бомжей: где, что, сколько, с кем и до какой степени бесчувственности нажрались. Правда, там фигурировали иные напитки, иная обстановка. Однако, блевать на помойке от настойки боярышника или с борта собственной яхты от элитного виски процесс одинаково неприятный, что для самих блюющих, что и для ставших свидетелем этому процессу.
После перекура и коротких воспоминаний о лете разлили вино, по полному стакану. Юзик произнес тост: "Стоб зима не кусалась и бухло не консялось!" Бабасук, поднимая со всеми стакан, подумал, что интеллект этого шепелявого парнишки никак не соответствует его внешности. По виду - полный дебил, умственно отсталый, он обладал живым и своеобразным острым умом, наблюдательностью и тщательно скрываемой хитростью. Как потом понял, Юзик промышлял нищенством, выклянчивая милостыню на переходе оживленного перекрестка. От того и круг общения имел обширный, и о делах дна общества был осведомлен, как никто другой. Его убогая внешность весьма способствовала такому промыслу, которого он ничуть не стеснялся, а, даже, ставил себя выше присутствующих, так как единственный из всех имел стабильный доход. Не брезговал мелким мошенничеством.
- Андрон, смотри, как надо! - со смехом поучал он в промежутках между тостами. - Сегодня на тоське до двух простоял. Потом погода стала портиться. Хреновый день. И двухсот пятидесяти не настрелял. Две сотни, как обысьно, Самсону. Осталось рублей сорок. Ни туда - ни сюда. Посёл в магазин. Купил три банки кофе. "Моккота" называется. Посьти как "Моккона". Только букву поменяли. По двенадцать рублей. Дрянь редкостная. Его, наверное, из зелудей и коры делают. А банки больсые, как фирменные. Я на рынок. Предлозил одному - другому. Говорю, типа, грузсиком работаю, зарплату товаром дали. По десёвке отдаю, по семьдесят. На сетвертый раз музик попался. Увидел красивую банку, загорелся, цену давай сбивать. Я упираюсь, но до сестидесяти сбросил, если сразу три возьмет. И, взял. Вот так. Из тридцати сести рубликов за полсяса сто восемьдесят сделал. На сетыре пузыря хватит. Усись!
- Юзик, пошел ты с такой наукой! - отвечал Андрон. - Сколько раз тебя били...? А...? Каждую неделю рожа расквашена. У тебя внешность запоминающаяся, чтобы такие аферки проворачивать. Смотри, когда-нибудь вообще прибьют насмерть. Тот же мужик сегодняшний. Встретит где-нибудь и отхайдокает, чем под руку подвернется. Допрыгаешься! Кстати, остальные три пузыря, где?
- Нигде! Нету...! - со злобой огрызнулся Юзик и тут же продолжил в своей обычной веселой манере. - И кто из-за пары сотен убивать станет?! Мараться только. А отпиздят... И, сто? Зазивет. Когда морда расквасена, больсе подают. Мне дазе луссе.
Вино пили потихоньку, как бы смакуя, под болтавню словоохотливого Юзика. Бабасук, потягивая из стакана, краем уха прислушиваясь к разговорам, больше думал о своем:
- Николай, с вашего позволения, я заказал на свой вкус, - с широкой улыбкой сказал Аугусто Дуанту по-английски, жестом приглашая присесть за центральный столик возле окна во всю стену с видом на закатный океан. - Нам подадут Паррилхада до мар.
- Что это?
- О-о-о! Это чудесное блюдо из разной жареной и запеченной рыбы под специальным соусом. Туда же входит и наша знаменитая бакальяу. Не возражаете?
- Если знаменитая, почему бы и нет?
- Отлично! Напитки я не заказывал. Что предпочитаете к рыбе?
- Пиво...! Много пива!
Этот разговор состоялся в сентябре 1998 года, в городке Вилла-ду-Конди, что в двадцати километрах от Порту, на севере Португалии, в ресторане "Caximar", приплюснутым параллелепипедом возвышающимся над песчаным пляжем Атлантического океана. В то местечко завели дела. За несколько дней до этого чисто случайно узнал, что некий Аугусто Дуанту распродает седельные тягачи с фурами, доставшиеся ему в наследство от отца. Год назад его папаша погиб, катаясь на волнах на серфинге. Промучившись недолго с отцовской транспортной компанией, запутавшись в счетах, а, главное, в кредитах, Аугусто решил распродать автопарк и целиком отдаться своему призванию - архитектуре. Сделку по купле-продаже двух почти новых Volvo и одного такого же MAN с фурами удалось провернуть напрямую, без посредников и ее результатами остались довольны обе стороны. Еще бы! Ведь кризис то вдарил не только по России. Европу тоже зацепило. Весь день провозились на солнцепеке, в тридцатипятиградусную жару, сдавая и принимая машины. Завершение сделки Аугусто предложил отметить в хорошем ресторане, где у него забронирован столик. Организм, высушенный за день португальским солнцем до последней капли, требовал влаги, много влаги. Поэтому в ресторане проблем выбора напитка не возникло. Пиво! Только пиво! И побольше!
- Пиво, и Паррилхада...?! - удивленно спросил Аугусто и глянул так, будто его сотрапезник собрался селедку запивать молоком.
Даже стало неловко от его взгляда. Хотя...? Где уж Аугусто понять гостя? Загорелый, поджарый, спортивный, он привык к такой жаре. Но уж коли принимающая сторона настаивает, упорствовать не стал.
- Простите... А-а-а..., что пьют с Парри..., Паррил...?
- К Паррилхада отлично подойдет портвейн.
- Портвейн?! - переспросил удивленно, так как вспомнил зеленые бутылки по ноль семь с пластмассовыми пробками, служившие главным украшением стола в общежитии техникума.
- Да. Здесь есть чудесный "Тауни порт" тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Уверяю, вы долго еще будете вспоминать вкус этого портвейна, а с ним вспомните и мою прекрасную страну".
"Обломись, Антонио Дуанту! Уж лучше бы взяли пиво. Никогда не вспоминал твой "Тауни порт" тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Только сейчас почему-то...", - думал Бабасук, прилагая усилия, чтобы не поморщиться от очередного глотка пойла под названием "портвейн "777". Однако, этот эпизод всплыл в его памяти не из-за схожести в наименовании напитков тогда и сейчас, не из-за гигантской пропасти, разделяющей их качество. Вспомнил легкость, с какой сорвался в ту поездку. Только во вторник узнал, что кто-то распродает машины, как в четверг утром уже был за три с лишним тысячи километров, на берегу Атлантического океана, в Вилла-ду-Конди. То была настоящая свобода, которой раньше и не замечал, не предавал значения. От этого воспоминания внезапно засвербило. Чертовски захотелось рвануть отсюда. Пусть, не в Португалию. Куда угодно. Хоть в тот же, надоевший за восемь месяцев до чертиков, лагерь артельщиков в Приуральской глухомани, у озера со странным названием "Борода". Лишь бы подальше из родного, но ставшего враждебным и опасным города, где он в розыске по трем статьям, и стоит только попасться, его удавят в камере в первый же день. Куда-нибудь, где не надо прятаться под личиной полоумного немого бомжа, где можно быть собой и не притворяться. А куда рванешь в такой ситуации? Обложен, как волк. Ни денег, ни имущества, ни имени. Вместо имени обидное погоняло "Бабасук". От осознания несбыточности желания, от собственного бессилия подобрался и накатил приступ ненависти. Ненависти к той, которая коварно предала, обобрала до последней нитки, приговорила к смерти, к Светочке, бывшей жене. И опять в воображении поплыли картины изощренных казней, которым он подвергнет эту Стервочку, когда до нее доберется. И чем дальше, тем больше кровавых тонов в этих картинах. От грез мести его вывел толчок в плечо и призыв сквозь коллективное ржание: "Э! Бабасук...! Уснул!?"
Бабасук дернулся от неожиданности, взгляд заметался. От этого хохот стал сильнее. На него со всех сторон таращились пьяные рожи, заливающиеся смехом. Ржали над ним.
- Не спи, замерзнесь! - сквозь смех прокричал Юзик.
Заряд веселья скоро прошел. Все притихли и уставились на Бабасук, чего-то от него ждали. Бабасук окончательно пришел в себя, но никак не мог понять, чего хотят мужики.
- С тебя тост, - сказал Кандагар, с хитрым прищуром глядя на него. - Ты еще не говорил.
"Издеваются", - подумал Бабасук, взял со стола уже наполненный вином стакан и медленно встал. "Э-э-э... Ну-у-у... Во-о-о..." - начал он, лихорадочно соображая, как произнести те единственные два слова, которые его персонаж мог выговорить. Кто-то прыснул смехом. "У-у-у... Бэ-э-э... - Бабасук продолжил свои попытки и тут у него получилось. - Ба... Ба... Баба... су... ка!" И опять взрыв хохота.
- Во! Сьто я говорил! - воскликнул сквозь смех Юзик.
- Ладно, хоть так, - сказал Кандагар, когда все проржались. - За такое еще не пили. Ну, мужики, слыхали?! За сук баб!
Очередной раз взметнулись стаканы, со звоном сошлись в центре. Когда отпили, Кандагар вздохнул, откинулся в кресле и покровительственно-благодушно обратился к Бабасук:
- И че тя на "бабе суке" заклинило? Нет, на чем другом? "Вмажем", к примеру, или "накатим". Все какая польза за столом. А то "баба сука" непонятная. Ни туда, ни сюда. Кстати, на кого ты так? На кого-то конкретного или вообще? А...?! Ай! Да что с тебя! - он махнул рукой и обратился к Юзику. - Ты про всех знаешь. Может, и про него тоже? На кого он так?
Юзик оживился, обрадованный, что ему дали слово и можно потрепаться.
- Так, само собой, на бабу, на зену свою. У него с ней такая хуйня была, уссысься! Никакого кина не надо. Лет десять зили, все нормально. Потом сё-то сильно ласковая стала. Завела моду, один-два раза в неделю узином кормить, как на праздник. Только он после такого узина на следуюсий день до обеда сонный ходил. Никак не мог понять, сто за хуйня такая. Оказывается, она ему в водку хрень какую-то подмесывала. Он за узином хлебнет и серез полсяса срубается. Пока дрых, ебарей домой водила. Года два так продолзалось. Потом, то ли дозу не расситала, то ли он к этой дряни привык. Только не так крепко спать стал. Сквозь сон слысал, как она в соседней комнате кувыркается. Снасяла думал, снится. Потом прикинул, сто сны такие только после празднисьных узинов бывают. В другие дни нихуя такого не снится. Подозревать стал. Сё-то не то. Один раз она ему опять узин накрыла, стакан подала. Он сделал вид, сто выпил и, типа, спать посёл. Прикинулся, дрыхнет. Серез сяс к ней два музика приперлись. Снасяла на кухне квасили. Потом все втроем в комнату посли. Он хорошо слысал, как ее там дерут.
Юзик возмущенно встрепенулся, хотел привстать, как подал голос Андрон:
- Ну и че!? Вполне может быть. Моя тетка, Поля, тоже так. Как гульнуть приспичит, бутылку самогонки достанет и, типа, спрячет. Но так, чтобы дядька Боря отыскать смог. Он нычку найдет, в сарае втихаря бутыль выжрет и срубится. Ей того и надо. Сразу к Матвею бежит, или к егерю. Только... она домой никогда не водила... Да еще чтобы муж был стенкой...!? Да двоих зараз?!
- Я же говорю, пиздешь! - подытожил Кандагар.
- Нихуя не пиздёсь! - горячился Юзик. - Когда я пиздел?!
- Так, всегда. Пользуешься, что он ответить не может. Вот откуда у тебя такие подробности?
- Мне Скобарь рассказывал. А ему этот, - Юзик ткнул пальцем в Бабасук, - есё до того, как весался, когда разговаривать мог. Не верись...!? У него спроси! - Юзик привстал и склонился через стол. - Бабасук...! А...?! Подтверди, сто так и было...! Ну...?! Хотя бы кивни...!
Бабасук, сам впервые услышавший такие пикантные подробности о своей личной жизни, лишь склонил голову и исподлобья косился на Юзика, не зная, как реагировать. Соглашаться, или нет? За него решил Юзик:
- Во, вись?! - продолжил кричать тот. - Не отрицает! Он о своей бабе пиздеть не любил. А Скобарь с Косаком напоили, и раскололи про нее.
- Коли так, то у него баба не сука, а блядь какая-то!
- Так это ессё не все! Знаес сто он сделал? А...?
- Пиздюлей навешал и в окно всех выбросил. Или бошки топором проломил, - предположил Кандагар.
- Не-е-е, четвертым к ним пристроился! - Булкин со смехом выдвинул свою гипотезу. Все его поддержали ржанием.
- А, хуй угадали! - захлебываясь от радости, воскликнул Юзик. - Он встал, оделся, взял только документы и съебал. Его баба с этими двумя дазе не заметили. На работе поселился, в вагоне. Он на зелезной дороге работал. Серез месяц не выдерзал, домой присёл. А в его квартире другие узе. Его зена приватизировала на себя квартиру и продала. Сама уехала. Хуй знает, куда. Он дернулся, пытался права касять. Оказалось, везде его подписи стоят. Его баба подсовывала документы. Он подмахивал, не ситая. Хуй, сто доказесь. Забухал с горя. С работы уволили. Квартиры нет.
"По-хорошему, заехать бы ему по роже как следует, - думал Бабасук, все также настороженно косясь на шепелявого. - Ведь он так обо мне распинается. За такое бить надо. Видать, настоящий Аброськин Роман был совсем мямля безропотная, что даже такой юродивый, как Юзик, позволяет себе без опаски выкладывать в его присутствие то, о чем, наверное, распространяться не стоит". Как бы ни чесались кулаки, Бабасук не стал поднимать бучу и затевать драку. Если его персонаж таков, то и ему надо соответствовать, не привлекать внимания резкими телодвижениями.
Меж тем, мужиков явно пробирало выпитое. Речи становились громче, развязнее. В них степень убедительности и логичности определялась уже не сутью сказанного, а количеством децибел и напором произнесенной фразы.
- Да-а-а, - протянул Кандагар, тоном ментора. - Действительно, сука. Не повезло тебе, братан. Из-за такой твари...
- У нас, кстати, Андрон тоже из-за бабы погорел, - зевая и потягиваясь, заявил Булкин.
- Из-за какой, нахуй, бабы! - поправил Кандагар. - Из-за соплячки, малолетки. Бля, педофил юный.
- Сам ты, педофил! - без злобы огрызнулся Андрон.
- А кто школьниц трахал?
- Кандагар, ты ж прекрасно знаешь об этом. Зачем херню нести? Там была только одна и один раз всего.
- Во-во! Все-таки была...! Еще скажи, не школьница?!
- Ну..., школьница, - нехотя подтвердил Андрон. - И че?
- А, ни че! Значит, педофил!
- Сволочь ты! - опять без злобы выкрикнул Андрон и обратился к Бабасук с Юзиком, который уже навострил ушки. - Я в девяносто четвертом институт закончил, в Ростове. Факультет физкультуры. Место уже было в Школе олимпийского резерва по теннису. Одного тренера в Москву переводили. Пока ждал вакансию, в школу устроился физруком. В девятом бэ была одна такая, Горелова Настя. Глазки мне строила, потаскушка. Правда, там все девки глазки строили. Так эта пуще всех. Один раз у девятого бэ физкультура последним, шестым уроком. Я урок отвел, всех распустил, журнал в учительскую отнес. Возвращаюсь, а эта Горелова все еще в зале. Как-бы, тренируется. Я ей: "Всё. Уроки закончились. Домой иди!" А она мне: "Еще десять минут. Хочу на канат научиться залазить". И лезет вверх. Встала на узел и повисла, как сопля. Тужится. Даже одного перехвата не может сделать. Просит подтолкнуть, и задницу подставляет. Ну я и подтолкнул. На ней спортивные трусы свободные. Эта шалава под них даже плавки не поддела. Снизу все видно. Я ничего не сказал. Будто, так и надо. Несколько раз подтолкнул.
- Ага, заодно за детской пизденкой по подсматривал, - вставил Кандагар.
- Сам ты, детской! - возмутился Андрон. - Видел бы ты эту Горелову! Лет на двадцать выглядит. Можно подумать, ты бы не подсматривал, когда прям перед глазами?
- Не-а! Че я там не видел? У всех одинаковые. У тебя, кстати, жена была. У нее бы и подсматривал.
- У тебя тоже жена была. Еще скажи, только у нее одной смотрел? Мне тогда двадцать четыре было. Молодой. Гормоны зашкаливают. А кругом девок полно. Вспомни себя в эти годы!
- Не пизди! Я в двадцать четыре баб вообще не видел. Нас с Германии в степь вывезли. Полтора года в палатках. Одни суслики вокруг и... пиздец. До ближайшего хутора, заебешься, пятьдесят два километра. Какие, нахуй, бабы? Спирт - единственное развлечение...
Похоже, эта эротическая тема сильно взволновала Юзика. Он заерзал на тахте, за сучил ногами и, еще более вылупив свои и без того выпученные глазки, обратился к Андрону:
- Дальсе! Сто дальсе!?
- Что, дальше? - не понял Андрон.
- Со скольницей, сто дальсе?
- А-а-а...! Ничего. Подтолкнул ее в задницу несколько раз. Бестолку. Не получается. Говорю ей: "Сворачивайся. Через десять минут зал закрываю". Она мне: "Можно я еще разок попробую?" Я позволил и в тренерскую пошел переодеваться. Только разделся, в зале грохот, вскрик истеричный. Я, в натуре, пересрал, выскочил в зал. А на мне только трусы. Гляжу, Горелова лежит на мате под канатом и не шевелится. Подбегаю, проверяю пульс, зрачки, руки-ноги. Все ли цело? Тут она приподнимается, одной рукой меня за шею обхватывает, и в губы присосалась. Другой рукой в трусы залезла, за член схватила. Потом и к нему присосалась. Что мне оставалось делать?
- Бежать, Андрон! - хохотнул Кандагар. - Бежать без оглядки! Куда подальше!
Все заржали. А Юзик с горящими глазами чуть ли не слюну пускал от услышанного.
- Ага, убежишь тут! - продолжил Андрон. - Стояк такой, аж сводит. Мне и делать ничего не пришлось. Сама разделась, сама на меня нанизалась. Такая проворная и шустрая. Не я ее, а она меня отымела и еще в рот попросила кончить. На следующий урок физкультуры опять мне глазки строит, подмигивает, намекает на продолжение. Думаю: "Ну тебя..., шалава малолетняя!" Просил уборщицу зал закрывать, чтобы эта опять меня там не подкараулила. А через пару недель к завучу вызывают. Оказывается, Горелова своим подружкам растрендела, что физрук ее трахнул. Те - другим. Так до завуча и дошло. А завуч, сука еще та. У нее, наверное, мужика никогда не было, девственница еще. Нет, чтобы разобраться! Так сразу бучу подняла. Родителям Гореловой позвонила. Родители накинулись на дочку. Та испугалась. Не будет же сознаваться, что давно уже не целка и шлюха конченая. На меня все свалила, что силой взял. И все. Ее слов достаточно. Тут же уволили. Еще через день в СИЗО заперли. Статью шьют. Изнасилование малолетней. Так бы и посадили.
- Бля, если бы мою дочку так, я бы твой же хуй тебе же в рот и сунул! Хребет бы переломил, согнул, и засунул!
- Кандагар, у тебя доська? - спросил Юзик.
- Ну-у-у.
- И, где она?
- А, хрен ее знает...! С развода не видел. Ёп... Как это...!? Ей тогда, вроде, три было...? Значит, сейчас...? Может..., лет шестнадцать...? Бля...! Ведь, самое время. Наверное, уже такой вот педофил поёбывает.
- Сам ты педофил! - возмутился Андрон
- Зря тебя не посадили. Там тебе самое место, извращенец! - эмоционально воскликнул Кандагар. - До сих пор бы на зоне петушили! По таким статьям там только так опускают.
- Ай! - отмахнулся Андрон. - Хрен тебе! Не посадили! Не за что! Тесть подсуетился. Он зам председателя Спорткомитета. Нанял какого-то детектива. Тот все выяснил. Подружка Гореловой созналась, что поспорили, что та физрука трахнет. Еще рассказала, эта дура дневник своих похождений ведет. Дневник детектив стянул, прям из сумки. Там записей чуть ли не на двадцать мужиков было. По датам все и по именам. Оттуда то и выяснилось, что трахались мы с ней, когда ей было уже шестнадцать. У нее день рождения накануне, за три дня до этого был. Следователь нормальный попался. Как увидел дневник, все понял. Вызвал к себе родителей Гореловой, показал ее записи. Те в шоке. Заявление сразу забрали, чтобы похождения дочки огласке не предавать. Дело прекратили. Меня выпустили. Так что, не надо свистеть! - Андрон повернулся к Кандагару. - И не фиг меня тут педофилом обзывать.
- Тебе повезло! -великодушно пробасил Кандагар. - На три дня пораньше бы ее трахнул. И..., всё. Педофил!
- Да иди ты! - отмахнулся Андрон.
- Дальсе! - требовал Юзик, сглатывая слюну.
- Дальше, все. Из СИЗО домой вернулся. На пороге уже чемодан с вещами. И тесть встречает. "Вали отсюда! - говорит. - Чтобы духу твоего здесь не было! Кабы не Верочка, - дочка его, жена моя, - хрен бы тебя вытащил". Это он о том, чтобы не говорили о ней, что муж насильник и совратитель. На самом деле из-за себя старался. Чтоб карьеру не подпортить. И с Верой, сволочь, так и не дал встретиться. Что мне оставалось делать? Квартира жены. Ей тесть подарил. Взял чемодан и ушел в никуда. И накрылось все медным тазом.
- Не тазом, а пиздой. Маленькой пиздой школьницы. При чем, буквально, - вальяжно, нравоучительно произнес Кандагар.
- Не такая там уж и маленькая.
- Конечно, коли тебя всего накрыло. Вот выебал бы сначала ту завуча! Тогда она разрешила бы тебе всю школу перетрахать. Включая младшие классы. И даже не пикнула бы.
- Ты ее видел? Лучше сразу себе яйца отрезать, чем с такой.
- Юбку до макушки задрать, чтобы на рожу не смотреть. И..., вперед!
- Вот сам езжай туда и задирай! Она ждет не дождется, чтоб ты ей вдул.
Шуточная перебранка закончилась сама собой. Все умолкли. В тишине налили еще. Че-то забыли про тост. Взялись за стаканы так, без речей.
- Я тозе из-за бабы...! - вдруг пафосно, задрав нос, воскликнул Юзик, которому, наверное, захотелось заполучить свою толику сочувствия.
Это заявление вызвало взрыв внезапного гомерического хохота. Кандагар, Булкин и Анрон ржали во все глотки.
- Из-за какой, нахуй, бабы?! - сквозь хохот басил Кандагар. - У тебя никогда ее не было! Даже Дуся..., ёпдеть..., Лоханка..., те не дала! А она..., она..., всем..., без разбора...!
- Да-а-а! - тоже, задыхаясь, поддакивал Булкин. - Нинка, бля, Хрипатая... говорила, как ты ее по пьяни уломал... Разделись, а она ху... хуёчка найти не может... Два мешочка висят... А..., ху..., ху... не-е-ету...!
- Пиздёсь! - яростно выкрикнул Юзик и вскочил на ноги. - Пиздит она...! Нормальный у меня хуй...! Бля буду! Пиздёсь все!
- Нормальный, если..., если... Ой не могу...! В микроскоп смотреть! - еле выговорил Кандагар.
Юзик от злости раскраснелся, оскалился своими маленькими, желтыми, неровными зубами.
- Мозет, показать?! - выкрикнул он таким тоном, как будто угрожал убить. - Показать?!
Андрон тоже хотел что-то сказать. Но его скрючило от смеха так, что мог только махать рукой в знак согласия с Булкиным. Юзик еще сильнее покраснел, еще свирепее оскалился и cтал похож на злобного суслика. Он решительно распахнул куртку, задрал свитер, расстегнул ширинку, дернул ремень и рывком чуть приспустил штаны, под которыми показались синие трусы с надписью на резинке "Hugo Boos". Шепелявый застыл, оглядываясь, ожидая, вероятно, что его остановят. Останавливать не стали. Этот спектакль был интересен всем. Тогда Юзик резким движением обратно натянул штаны, застегнул молнию на ширинке, вправил ремень, одернул свитер, запахнул куртку и сел на место.
- Вот вы, хотя бы, из-за баб, - сказал он совершенно спокойно, будто продолжил прерванный разговор, моментально позабыв о страшной угрозе продемонстрировать свое мужское достоинство. Так сказать, сменил тему. Топорно. Но, получилось. - А Толкась, мезду просим, вообсе из-за муравья погорел!
- Юзик, бля...! Из-за какого, нахуй, муравья?! - еле выговорил Булкин, вытирая слезы. - Его братва прессанула. Опять пиздишь?!
- Сам ты, бля! - взвизгнул Юзик и пошел дальше разглагольствовать спокойно. - И нихуя не пиздю! Снасяла муравей был...! Толкась, подтверди!
Юзик вытаращился на мужичка в ушанке, ожидая ответа. Тот сидел, свесив голову, никак не реагируя, что-то бубня себе под нос. Шепелявый перегнулся через стол, с трудом дотянулся и слегка ткнул пальцами мужичка в плечо. Мужичок дернулся, обвел всех помутневшими, слезящимися глазами, трясущейся рукой схватился за стакан, сделал небольшой глоток, поставил на место и снова сник.
- Толкась! Толкась! Твою...! - Юзик опять подтолкнул его. - Подтверди, сто ты из-за муравья влип...! А?!
Мужичок, которого Юзик назвал Толкась, вновь поднял голову, огляделся и обалдело протянул: "Ну-у-у", кивнул и еще раз приложился к стакану. Воодушевленный подтверждением, Юзик продолжал:
- Во, вись!? Подтверздает...! Толкась бизьнесем занимался. Сины из-за бугра таскал. У него здесь склад, магазины, мастерские синомонтаза были. Бабло лопатой греб. Раскрутился, пиздесь, как. Захотел новую масину, дзип. Стобы на охоту ездить. Купил внедорозьник. Из Германии пригнал. Больсой, невьебенно! Тока пригнал, сразу поехал испробовать, как масина по лесу ездит. Полдня испытывал. На поляне остановился поссать, заодно и покурить. Присел на пенек, и не заметил, сто муравейник там. Заметил, когда кусать стали. Он вскосил, стряхнул муравьев. Посмотрел, вроде, систо. Сел в масину, дальсе поехал. Вырулил из леса на дорогу. Едет. Вдруг, сюствует в яйцо кто-то впился. Больно, пиздец, как. Муравей, бля. Не заметил его. В станы заполз и впился... Толкась...! Вован...! - призвал Юзик. - Подтверди!
Мужичок чуть встрепенулся, покосился и произнес невнятно: "Да-а-а, бля".
- Так вот, Толкась дернулся, за яйцо схватился, от дороги отвлекся. Тут удар, грохот. Он мордой об руль ка-а-ак ебанется! Искры из глаз! Поднимает голову, перед ним Мерин сестисотый. Не успел осюхаться, из Мерина трое вылазят, вытаскивают его из масины и насинают пиздить. Брюнерские, бля, оказались. Сють до смерти не захуясили. Толкась их Мерину в босину въебосил. Его масине нихуя. Бампер и капот помял. А Мерину пиздесь. Весь бок всмятку. Братки отмудохали его как следует. Потом гаисников вызвали. Те приехали. Брюнерские с ними поресали. И все, бля! Толкась виноват. Не уступил дорогу. Хотя Толкась говорит, сто он по главной сёл. Он ессё из больницы после пиздюлей до дому не успел добраться, а братва узе ссёт выставила. Сто двадцать стук зелеными. За Мерина и за моральный усерб. Дали неделю и сказали, потом сётсик вклюсят. Толкась вылозил все, сто было. Отдал склад, магазины, три синомонтаза. Есё двадцать стук в долг взял, стобы расплатиться. Вроде все, пиздесь! Но серез пару недель опять брюнерские к нему. Предъява новая. Их братан, Слысь...! Ну, этот...! Знаете зе такого...?! Кликуха...?! Слысь...?!
- Не глухой! - недовольно ответил Кандагар.
- Да, не! Не слысь, а Слысь! Который брюнерский, основной! Ведь, знаете зе...?!
- Юзик, бля! Шипишь, хуй проссышь! Ты про Слыча, что ли? - недовольно уточнил Кандагар.
- Да! Я и говорю: "Слысь". Так вот, Толкасю новую предъяву, сто Слысь до сих пор в больнисе. Слозный перелом ноги. Говорят: "С тебя на лесение есё полтос". Толкась им: "Все, пизда, больсе нисего нету!" Они: "Не ебёт. Квартиру отдась". Толкась им: "Хуй вам, а не квартира! Это зены и ребенка!" Серез несколько дней он посел с семьей на рынок. Отлусился сюток. Возрасяется, зены, ребенка нет. К нему подходит один, говорит: "Зену, сына увидись, когда квартиру на нас переписись". Деваться некуда. Тут зе домой за документами. Привезли к ихнему нотариусу. Переписал. Но, все равно, тридцатку долзен остался. Его зену отпустили, и она с сыном сразу к родителям уехала с концами. А Толкась сказал: "Хуй вы от меня есе сто полусите! Резьте! Убивайте...! Отсосите!" И..., пиздец, запил... Толкась! - опять легкий толчок мужичка в плечо. - А...!? Подтверди, сто так и было!"
Мужичок, не поднимая головы, кивнул и извлек нечленораздельный звук похожий на: "Ды-ы-а-а".
- Во! Я же говорил! - воскликнул Булкин. - Толкача братва прессанула! И с каких хуев здесь муравей?
- Ты сё, зопой слусал, или, сем?! - проорал Юзик. - Все из-за муравья слусилось! Если бы Толкася муравей тогда за яйцо не укусил, он заметил бы на перекрестке Мерина и не въебался бы в него. Зил бы сейсяс в своем доме с бабой, и коньяк глусил.
За столом разгорелась дискуссия: "От чего больше "западло" вляпаться и поломать жизнь: из-за бабы? или из-за муравья?" Заумные речи, сдобренные нецензурщиной и похабщиной. Вместо доводов крики. Десятикратное повторение одного и того же. А Бабасук, у которого от выпитого уже не только слова на языке, но и мысли в голове стали сбиваться в беспорядочную кучку, думал: "Блин, как тесен мир. До боли все знакомые лица! Толкач Вова. И "Толкач" не кличка, а фамилия такая. Начинали вместе на рынке. Тоже таскал товар из Польши. Его палатка была в соседнем ряду... Не узнал меня. Ну и хорошо. Я и сам бы себя не узнал. Как он изменился! Всего-то, лет десять прошло. Последний раз слышал о нем в девяносто пятом, что прессанули из-за аварии, бизнес отжали. После - всё. Пропал человек. И никому никакого дела, куда. Вон оно, оказывается, что с ним стало. Опустился совсем. А мы, вроде как, ровесники? Как же тебя искорежило? Выглядишь дряхлым, больным. Да и Андрон тоже. Говорил, ему двадцать четыре было в девяносто четвертом. Значит, и он мой ровесник? А дашь все пятьдесят. Неужто и меня также...? Не-е-ет. Выкорабкиваться надо отсюда...! Как можно скорее. Иначе... Еще и Слыч, бдеть... В миру, Салычев Виталий Витальевич, зам Брюнера по выбиванию долгов, которому сотку баксов должен с процентами. Оказывается, вот откуда у него пиратская хромота. Не в честных бандитских разборках получена, а в банальном ДТП, за которое ободрал бедолагу Толкача до последнего... Действительно, тесен мир. Скотский, уродливый мир".
Бурную, пьяную дискуссию и мысли Бабасук прервал зычный призыв Кандагара:
- Все, бля! Хорош пиздеть! Отлить надо! Перерыв, ёп вашу! Так! Специально для некоторых: ссать, срать и блевать тока на улице или себе в штаны! Ежели кто здесь нагадит, им же его говно и вытру! Все поняли?!
Че тут непонятного? Все предельно... Чистота - залог здоровья. Закоулками теплоузла, переваливая через горячие трубы, всей гурьбой выбрались на улицу. Уже дождило. Выпавший перед этим снег потемнел, осел, и остался белеть лишь в отдельных местах.
Едва Бабасук начал облегчаться, как сзади его кто-то тронул за плечо.
- Бабасук! Бабасук! - зашепелявил противный высокий голос с наигранно заискивающим тоном. - Ты зе со Спандина? А...? Со С-с-спандина...?! Проню зе знаесь...?! Ну...?! Проня...!? Длинный...!? Долзен знать...! На толкуське обитал...!
Бабасук, не оборачиваясь, повел плечами так, что получился ответ, обозначавший скорее "да", чем "нет".
- Так, знаесь?! Да...?! - обрадованно воскликнул Юзик. - Давно его видел? А...? Давно?
Бабасук захотелось резко обернуться и завершить начавшийся процесс на это юродивое чмо. Окатить его с ног до головы. Затем вмазать по мокрой глумливой хитрой роже. Еле сдержался. Лишь кивнул в знак того, что давно.
- Как, давно? - не унимался Юзик. - Неделя...? Две...? Три...? Месясь...? Больсе...?
На последнем Бабасук утвердительно кивнул, чтобы это создание, наконец, от него отлипло.
- Больсе...?! - разочарованно уточнил Юзик и вдруг воскликнул изменившимся, хамским, злым тоном. - Бля, мудак! И какого хуя ты здесь?!
Когда Бабасук заправился и обернулся чтобы воплотить все-таки свое желание, если не окатить, то хотя бы вмазать по роже, Юзик оказался уже далеко, в компании Булкина. И как-то уже было не комильфо подбегать к нему, чтобы дать волю чувствам.
- Ты поосторожней ему кивай, - тихо, доверительно сказал Андрон, когда все спускались обратно, в теплоузел. - Юзик стучит, как барабанщик. И ментам, и братве на всех подряд. Сука! Думаешь, просто так сегодня пузырь выставил? Про Прошина вынюхивает. Ищут того. Так что, поосторожнее с ним. Ты, хоть, и немой, за лишний кивок тебя же и подтянут.
Как-то внезапно кончилась вторая бутылка вина. Юзик тут же свалил по-английски, не прощаясь. Его исчезновения никто и не заметил. Лишь, вроде, дышать стало полегче. Мужичок в ушанке, Вовка Толкач, свалился на пол и уснул возле горячей трубы, подложив кирпич под голову. Андрон, похоже, тоже кемарил с открытыми глазами, откинувшись спиной на стену и свесив голову. Булкин с Кандагаром еще некоторое время переговаривались громко, несли всякую пьяную чушь, путанную, нелогичную, но эмоциональную. Их голоса становились тише, несвязнее. Потом и Булкин умолк. Остался слышан лишь невнятный бас Кандагара, у которого никак не получалось завершить свой длиннющий монолог. Кому он говорил? Не понятно. Никто не слушал. Издав легкий хлопок, погасла и задымила прогоревшая свеча. У второй тоже пламя дергалось на последнем издыхании. Андрон с трудом вылез из-за стола, толкнул в бок уже совсем сонного Бабасук, жестом предложив следовать за ним. Шатаясь, держась рукой за стены, подсвечивая путь зажигалкой, Андрон вывел в тамбур, из него в левый проход, за которым оказалась небольшая комнатка с таким же беспорядочным нагромождением труб. Здесь воздух более влажный и тяжелый. На полу, в углу, несколько деревянных поддонов вдоль стены, служивших кроватями. "Гостевая, - подумал Бабасук, укладываясь на поддоны и пристраивая вещмешок под голову. - Теперь мне в таком вот жить". Андрон вышел. Стало совсем темно, одиноко и тоскливо. Бабасук повернулся на спину, с трудом поднял руки, погрозил в непроглядную тьму сжатыми кулаками и провыл сквозь зубы: "Ы-ы-ы-у-у-у!" А в его голове вопль злобы: "Стерва...! Стерва...! Погоди, я еще доберусь до тебя, сука! Ты мне еще за все...!" На этом мысли внезапно оборвались. Воздетые руки бессильно рухнули на грудь. Он провалился в сон. Так закончился его первый день новой жизни, с новым, неблагозвучным именем, на новом, неуютном месте.
Глава 1. Часть 2. Ницца.
В полуразмытом мраке уличных фонарей, заглушающих собой сияние полной Луны, особенно яркой в тот день, свет ламп, обессиленный бессмысленной борьбой за великолепие, доходил до земли легким оранжевым натриевым туманом. В световой дымке сглаживались шероховатости и неровности Ниццы, города миллионеров. Да, блин..., миллионеров...! В сумерках уже не так заметна потертость и обветшалость домов. Не бросаются в глаза трещины и заделанные выбоины тротуаров. Все одинаково ровно, оранжево, безлюдно.
Не даром это время года называют "мертвым сезоном". Ницца, если и не вымерла полностью, то находилась в сонном, заторможенном состоянии. Особенно это ощущалось сейчас, когда призывно зажглись витрины магазинов. С улицы хорошо видно, что там делается внутри. А внутри - полусонные продавцы маялись без дела меж прилавками, уже броско разукрашенными к предстоящим Рождеству и Новому году, зевая, почесываясь и подсчитывая минуты до закрытия. Лишь за окнами кафе и ресторанчиков еще теплилась какая-то жизнь. Официанты флегматично разносили заказы к немногочисленным занятым столикам. Приглушенная музыка, приглушенные разговоры. Ни громкого смеха, ни веселия. Приглушенная жизнь.
Всего два дня, как ушел циклон, который почти месяц терзал штормами Лазурный берег. Пронизывающий ветер, уже ставший привычный в своем завывании, постоянно швырявшийся зарядами промозглого дождя, сдулся совсем. Ни колыхания. Пушинка не дрогнет. К ночи заметно похолодало, да так, что еще чуток, и лужицы начнет затягивать тончайшей паутинкой льда. Холодный для этих мест недвижимый воздух казался свежее, прозрачнее. В пустынных кварталах тихо.
На улице Вернер, плотно заставленной по обочинам припаркованными на ночь машинами, велосипедами и байками, на перекрестке с улицей Дабрей, из-за угла что-то послышалось. Что-то невнятное, нарушающее эту неправдоподобную для города тишину. Сначала неразборчиво. Потом все отчетливее раздавалось: "Цок..., цок..., цок...". Звуки приближались, становились громче, и уже отражались эхом в закоулках домов. Такой звонкий и равномерный цокот могли издавать только шпильки женских туфелек. Цок..., цок..., цок... Цокот громче... И вот, из-за поворота появилась она, нарушительница тишины.
Платиново-светлые волосы зачесаны и собраны в завитушку на затылке. На голове темная вуалетка набок, прикрывающая полупрозрачным фатином верхнюю часть лица, лоб и глаза. Прямой нос горбинкой. Вызывающе яркая алая помада. На шее небрежно многоцветный шелковый шарфик. Фиолетовый с переливом свободный плащ-колокольчик чуть выше колен. Стройные ножки в колготах в сеточку с шовчиком сзади. Темные туфли с красной подошвой на высоких шпильках. Эти то, весьма недешевые туфельки, и издавали те мерные, звонкие "цок..., цок..., цок". Безупречно прямая спина. Неспешный шаг "косичкой", слегка покачивая бедрами, как у лучших моделей с подиума, и такой же, как у них, отрешенный взгляд.
Красивое лицо женщины под вуалькой, несмотря на вечерний макияж, казалось изнуренным и очень задумчивым. Правда, о чем таком именно она задумалась, никто ни за что не догадался бы. И не мудрено. Ведь Светлана, а это именно она, в сию минуту не думала ни о чем совершенно. Звенящая пустота в голове, как и на этих ночных улицах Ниццы. Лишь бездумное созерцание тишины. Трудно парой фраз описать причины душевной опустошенности этой молодой, красивой, полной энергии женщины. Парой фраз не отделаешься. Здесь все много сложнее.
Три-четыре дня, которые Светлана отвела себе с Юрием на короткий вояж заграницу с посещением города-мечты, Ниццы, превратились в две недели. Две кошмарные недели бесплодных ожиданий, нервов и страхов. А причиной тому стало исчезновение Окопова, бывшего мужа. Вообще-то, он и должен был исчезнуть. Вернее, сгинуть и уже давно кормить собой червей в какой-нибудь могиле на кладбище. Однако, Окопов исчез не из жизни, а из виду, что не есть одно и то же. Подобная ситуация никогда не входила в планы и даже не рассматривалась теоретически. Решившись на развод, Светлана поверила клятвенным заверениям Юрия, что с Окоповым покончат, как только тот вернется из своей длительной командировки, и он никогда ее больше не побеспокоит. Целых восемь месяцев, с марта по ноябрь, Светлана прожила в состоянии перманентного стресса с сопутствующими переживаниями, нервными срывами, бессонными ночами. Но она тогда знала, что все кошмары закончатся, как только исчезнет Окопов. Безусловная уверенность в таком исходе придавала сил, не давала окончательно свихнуться. Казавшийся безупречным план развода, практически, был выполнен полностью и дал лишь один сбой на самом финише. Но какой...! С Окоповым должны были разобраться, инсценировав самоубийство. Чтобы ни у кого не возникло сомнений в суициде, в его портфель подсунули бумаги о финансовом крахе и банкротстве, что равнозначно предсмертной записке. До своего конца бывший муженек так и не должен был узнать, кто на самом деле за этим стоит, обвиняя во всем своего юриста, Юрия Захарко. Светлане оставалось лишь переждать события заграницей, вернуться, опознать тело, быть может, пустить слезу, и позабыть все это, как страшный сон. Но случилось непредвиденное. Окопов исчез. Сбежал. Выскочил прям из петли. Мало того, что сбежал, так еще и прихватил портфель с документами. Теперь он знает все! А коли знает, то, вполне естественно, воспылает жаждой мести. Мести, в первую очередь, к ней. Более кошмарной ситуации и не придумаешь. Самое страшное здесь неизвестность. Когда, где и в какой форме Окопов нанесет удар. Он может выжидать долго, годами. Но от мести не откажется. Как-нибудь, вдруг, однажды, он возникнет перед ней из ниоткуда и задаст несколько неприятных вопросов, типа: "Скажи, дорогая! Как так получилось, что за время моего восьмимесячного отсутствия к тебе перешли все мои фирмы, движимое и недвижимое имущество, мне же остались только долги? За что втоптала мое имя в грязь, распространяя слухи и подставив перед партнерами? Куда дела мой лес? И, главное, почему хотела меня убить, инсценировав суицид?" Эти вопросы будут, скорее, риторические. Окопов вряд ли станет дожидаться на них ответов. Сразу грохнет выстрел или сверкнет лезвие... И все...! Алес капут...! Доигралась...! Здравствуйте Архангелы...! Но может быть и худшее. Он расправится по-другому. Не станет убивать. Покалечит! Изуродует! Или...?! Обдуманная, выдержанная месть страшна в своей непредсказуемости. Какой может быть покой, имея такого мстителя за спиной?! Пока Окопов жив и не будет получено точных доказательств обратного, ни о каком возвращении домой не могло быть и речи.
Поначалу Светлану грела надежда, подпитываемая обещаниями Юрия, уверявшего, что Окопов никуда не денется, он в розыске, Калининградская область совсем маленькая, кругом границы, спрятаться некуда, ни сегодня-завтра его схватят и в камере он не переживет первой же ночи. Каждое утро, каждый пасмурный рассвет Светлана встречала с этой надеждой, что именно сегодня получит известие, что все кончено, она совершенно свободна и может вернуться домой. В ожидании, она весь день нервно наматывала круги по просторному люксу гостиницы "Негреско", обставленному мебелью под старину в стиле Людовика XVI, беспрестанно куря и опорожняя одну за другой бутылочки с крепкими напитками из минибара. Из прихожей в гостиную, из гостиной в спальню, и опять в гостиную. Остановится. Бросит взгляд на безмолвный телефон на столике. Вздохнет. Подойдет к выходу на балкон и долго смотрит через стеклянную дверь. А за ней все то же свинцовое штормовое море в белых барашках, низкое пасмурное небо и пальмы Английской набережной, терзаемые жесткими порывами холодного ветра с дождем. От унылого пейзажа станет еще тоскливее. Постоит недолго. Опять вздохнет и пойдет наматывать очередной круг по номеру. И так до вечера. К концу дня, обессиленная бесплодными ожиданиями, Светлана срывалась на истерику, требовала от Юрия немедленно связаться со своими людьми в Калининграде. Тот нехотя звонил. Иногда отвечали, что, мол, поиски идут полным ходом. А чаще вообще игнорировали вызовы. Юрий пытался успокоить, убеждая, что уж коли Окопова нигде не могут найти, то он, наверняка, не выжил после ранения, сдох где-нибудь. Его доводы не сильно то успокаивали. Ведь тела так и не нашли.
К вечеру, когда рабочий день заканчивался и ожидать сегодня каких-либо вестей уже не имело смысла, силы покидали Светлану окончательно. Она забивалась в угол и заливалась тихими слезами. Выйти из номера, в ту же гостиничную сауну или еще куда, чтобы немного развеяться, не было и речи. Потому что страшно. Бредовая идея, но Светлане казалось, исчезнувший Окопов может находиться где угодно. В том числе и в Ницце. Лишь гостиничный номер ей казался более-менее безопасным. Она даже поесть не спускалась в ресторан. Еду доставляли в номер.
Наступала ночь. Но и она не давала успокоения. Бессонница. Бесконечные круги по комнатам, сигареты, бутылочки из минибара, и косые взгляды на Юрия, безмятежно дрыхнувшего на кровати под балдахином, сладко посапывающего своим большим носом. Если Светлане и удавалось уснуть, то ненадолго. Стоило забыться, как сразу подступали кошмары. Сны странные, непонятные, сюжета коих и не вспомнить, но очень страшные, от которых просыпалась взмокшая, вся в испарине и уже не могла уснуть до утра.
Ей хотелось бы сменить обстановку, уехать из Ниццы куда подальше, в какой-нибудь другой уголок мира, где погода так не давит на психику. Но и этого пока не получалось. Виной тому чертов Феррари-кабриолет, который она с какого-то приобрела для выездов в городе миллионеров, и который сдох в первой же поездке из Люксембурга в Ниццу. Оставлять здесь, без присмотра, более сотни тысяч евро было жалко. Юрий пристроил автомобиль в сервис и пока его не сделают, о том, чтобы свалить отсюда, не было и речи.
Находясь в замкнутом пространстве гостиничного номера, Светлана вновь ощущала себя птичкой в клетке. Но уже не певчей, а бройлерным цыпленком, которого готовят на убой. Так прошла неделя, другая. Об Окопове никаких вестей. Надежды на благополучное разрешение таяли. Силы тоже.
25 ноября, четверг. С утра небо еще немного хмурилось, дождило, но ветер стих. Однако море по инерции все еще бушевало накатными волнами в белых барашках. К обеду густой гул волн превратился в шелест, сквозь облака выглянуло солнышко. А вечер порадовал полнейшим штилем с чистейшим оранжевым закатом. Еще не угасло на западе зарево, как над морем высыпали звезды, крупные и яркие. Из-за горизонта взошла неимоверно большая Луна с отчетливыми темными пятнами морей. Подошел к концу очередной день бесплодных ожиданий. На сегодня всё, сообщений не будет. Ни дурных, ни хороших. Светлана подумала, сейчас опять заберется с ногами на диванчик в углу и зальется слезами. Даже платочек приготовила. Но, блин, не хотелось. Плакать совсем не хотелось. Душа, как выжитый лимон. Ничего не осталось. И страха не было. Пустота. Светлана дошла до того нервного предела, за которым все переживания внезапно отключаются. Это как предохранители срабатывают в перегревшемся от нагрузки приборе. Как декатексис в пятой стадии принятия неизбежного. Полнейшее равнодушие ко всему, в том числе и к собственной судьбе.
"А пошло оно все! - вдруг подумала Светлана, не мигая уставившись на Луну. - Устала...! Как я устала! Не могу больше! Я здесь чокнусь. Надо заставить себя выйти куда-нибудь. И... И будь, что будет!" Она затушила сигарету и решительно вошла с балкона в комнату. Там Юрий пристроил на инкрустированном столике с резными гнутыми ножками недавно купленный ноутбук и самозабвенно крошил каких-то тварей в компьютерной игре-стрелялке. Он так был вовлечен в процесс, что не расслышал, как Светлана несколько раз позвала его, а когда расслышал, отмахнулся, сделав знак, что не сейчас. "Какой дебил! - подумала Светлана. - И ради этого я...?!" Она бросила на Юрия выразительный, полный презрения взгляд и пошла собираться. Собралась, на удивление, быстро. Макияж на скорую руку, несколькими движениями зачесала волосы назад и собрала в хвост. За пару минут оделась. Все тот-же строгий серый костюм: пиджак, жилет и длинная юбка-карандаш, в котором выехала из Калининграда. Другой верхней одежды не было. Посчитала, что в Ницце не понадобится. Перед выходом еще раз покосилась на Юрия. Тот, не замечая ничего, закусив губу, с горящими глазами всецело погружен в виртуальные битвы. Спустившись вниз, Светлана попросила портье вызвать такси, хотя понятия не имела, куда ей надо. Такси скоро подъехало, а она так и не придумала. Вот чего может пожелать женщина с опустошенной душой и отсутствием желаний? Пожалуй, ничего. Разве только...? Разве только прошвырнуться по магазинам и купить себе верхнюю одежду по сезону да пару-тройку ненужных безделушек? Когда водитель переспросил, уже по-английски, Светлана приняла решение. Попросила отвезти до какого-нибудь торгового центра.
Увы, на разграбление "Galeries Lafayette" у Светланы осталось менее получаса. Торговый центр закрывался в девять. Пришлось ускориться. Не более пяти минут на бутик, не обращая внимание на весьма нескромные здесь цены. Чтобы успеть до закрытия, хватала первое приглянувшееся. Для начала, под стать настроению, когда все "фиолетово", приобрела такого же цвета плащ-колокольчик. Тут же его и надела, не сильно заморачиваясь, что серая юбка-карандаш выглядывает снизу и не очень-то здесь к месту. Еще туфельки на высоком каблуке с красной подошвой, короткое, трикотажное, синее обтягивающее платье с вырезом на спине, шарфик, сумочку, перчатки. Случайно бросила взгляд, и тут же купила темно-серую вуалетку, решив, что ее лицо, скрытое фатином, будет труднее узнать. В новеньком фиолетовом плаще с отливом, в темной вуалетке, прикрывающей пол лица, Светлана вышла из торгового центра с двумя пакетами, и за ней тут же звякнули запорами стеклянные двери.
Сначала хотела поймать такси, чтобы вернуться в гостиницу. Передумала. Погода хорошая. Тихо, безветренно, прохладно, немноголюдно. Почему бы не прогуляться? Углубилась в город подальше от набережной, бездумно петляя по улицам, сворачивая, куда душа ляжет. Заблудиться не боялась. Переплетение узких улочек Ниццы только на первый взгляд кажется запутанным. Если все время под горку, обязательно выйдешь к морю. По дороге попалось кафе с террасой, на которой светились стеклянные трубки уличных газовых обогревателей. Столик у перил меж горелками. Чашечка кофе, бокальчик коньячку и сигарета неспешно. Если бы Светлана не была такой опустошенной, такой безразличной ко всему, то она бы почувствовала взгляд с дальнего столика. Взгляд пристальный, изучающий и оценивающий. Прогулка по ночным, пустынным улицам Ниццы дала еще большую пустоту в душе. Ни мыслей, ни эмоций. Лишь звонкий цокот собственных каблучков, казавшийся мелодичным.
Вернувшись в гостиничный номер, Светлана застала Юрия за тем же занятием, что и оставила. Он все еще самозабвенно мочил врагов на экране ноутбука и, похоже, не заметил, что любимая отсутствовала пару часов. На пороге гостиной остановилась, долго сверлила взглядом его макушку, при этом нарочито громко шуршала пакетами и постукивала носочком туфельки по паркету. Ноль внимания, даже на ее новенькие плащ и вуалетку. Надоело ждать. Криво усмехнулась, фыркнула и прошла мимо в спальню. Там не спеша разделась, развесила одежду, и совершенно голая продефилировала мимо Юрия в ванную комнату. Опять никакой реакции. Даже не покосился. Такое невнимание Светлану почему-то не тронуло. Лишь так, чуток рассердило, что выразилось в очередном "Фи!" в его сторону. С полчасика отмокала в пене со все той же пустотой в душе. Ни мыслей, ни чувств. Лишь случайно возникла маленькая идейка. Но это, скорее, не осознано, а инстинктивно. Из ванной вышла также, как и зашла, обнаженная... Ну..., почти. (На ногах белые гостиничные тапочки.) Тихо подкралась сзади к Юрию, резко захлопнула ноутбук, чуть не придавив ему пальцы, схватила за ворот рубашки и потащила в спальню, не обращая внимание на его перекошенное от злости лицо. Вообще-то, не очень-то ей и приспичило. Просто надо было чем-то занять остаток вечера. Да и секса давненько не было. Почти три недели. Стоило напомнить себе, что это такое. Во время близости Юрий суетился и пыхтел, стараясь быстрей завершить акт, чтобы вернуться к компьютеру. Но он, наверное, с досады сильно перенервничал, так как скоро не получилось, и процесс несколько затянулся. Светлана же, принимая судорожные ласки, закрыв глаза, представляла, что на ней не носатый Юрий, а другой. Мужчина не молодой, но поджарый, с крепким телом и сильными руками, с большой залысиной на полголовы и короткой колючей бородкой. Тот самый мужчина, божественную близость и единение с которым она физически ощутила в том чудесном сне, в марте, накануне ее первого любовного свидания с Юрием. Ее фантазии несколько сгладили неприятные чувства от суетливой возни и пыхтения на ней кавалера. Даже испытала что-то вроде... После чего моментально уснула, не почувствовав, как Юрий закончил, слез с нее и вернулся в гостиную к своей компьютерной стрелялке.
Светлана проснулась, а за окном темень, подсвеченная уличными фонарями Английской набережной. Решила, что спала всего несколько часов и сейчас еще ночь. На ощупь взяла с тумбочки мобильник Юрия, посмотреть время. Дисплей показывал 19:32, 26 ноября 2004 года, пятница. Получалось, не ночь, а вечер. Вечер следующего дня. Проспала почти сутки. А чему удивляться после стольких бессонных недель...? Да что там недель?! Месяцев! "Однако...! - подумала с удивлением. - Так долго я еще не дрыхла". Но этот собственный рекорд ее не тронул. В душе все та же пустота. Ни волнений, ни страхов, ни мыслей. Вот только кушать очень хочется.
Встала, прошлась по комнатам. Юрия в номере не оказалось. Куда-то свалил. "Ну и черт с ним!" - подумала она и неосознанно с облегчением выдохнула. Уже взялась за трубку гостиничного телефона, чтобы по привычке вызвать из ресторана официанта, у которого по картинкам в меню заказать ужин в номер, как вспомнила вчерашнюю прогулку по вечернему пустому городу, уютное кафе, столик на террасе меж газовых обогревателей. "А не устроить ли мне и сегодня promenade?" - сказала вслух и положила трубку, произнеся по-французски "прогулка" с почти парижским прононсом. Светлана уже выучила несколько слов на местном диалекте. Сказано - сделано. Мигом бросилась к туалетному столику, чтобы привести в порядок личико, весьма помятое после столь продолжительного сна. Накладывая макияж, Светлана торопилась, так как боялась, что ее застанет Юрий. Ни видеть его, ни объяснять, куда собралась, ей сейчас не хотелось.
Как ни спешила, провозилась более часа. Все не получалось придать лицу образ, соответствующий состоянию внутренней опустошенности и безразличия. Уже без четверти девять из гостиницы "Негреско" вышла молодая женщина в фиолетовом с переливом плаще-колокольчике чуть выше колен, в темной вуалетке, прикрывающей пол лица, на шее многоцветный шарфик небрежно, в туфлях на высоких шпильках. Загадочная незнакомка. По крайней мере, такой Светлане казался собственный образ.
Салат Нисуаз с анчоусами, фуа-гра, яйцо пашот с чесночными гренками, алиго с ветчиной, котлетки де-воляй, тартар из говядины, крем-брюле на десерт, бутылочка правобережного Бордо, ну и, естественно, круассаны. Все это с голодухи Светлана заказала в том самом кафе, где вчера пила кофе с коньяком. Правда, уже не на террасе, а в зале. На улице свежо. Когда официант заставил весь стол блюдами, Светлана ужаснулась и подумала, что не осилит этого и четверти. Ошиблась. Съела почти все. Оказывается, отсутствие чувств и мыслей во время трапезы весьма благотворно сказывается на аппетите. Ведь куда приятнее вкушать пищу, когда не подсчитываешь калории и не мучаешься угрызением совести от каждого лишнего кусочка. Вот только Бордо че-то не пошло. Выпила всего пару бокалов. Увлеченная едой, Светлана опять не почувствовала взгляда с дальнего столика. Взгляда пристального, изучающего. Трапезу закончила на свежем воздухе, на террасе кафе, чашечкой кофе с бокалом коньяка и сигаретой. После опять пешая прогулка по ночному городу. Ведь надо же как-то растрясти перед сном столь плотный поздний ужин! Да и погода вновь благоволила. Недвижимый холодный воздух. Слегка пар изо рта. Безлюдные улицы и неправдоподобная для города тишина, нарушаемая мерным цокотом ее шпилек, коротким эхом отражающимся на узких улицах. Полная гармония. Опустошенная душа на опустелых улицах. Ни мыслей, ни эмоций, ни желаний.
Вот мы и вернулись к тому, с чего начали эту главу. Неспешным шагом заправской модели с подиума, заплетая ножками "косичку", слегка покачивая бедрами, Светлана вышла на перекресток улиц Вернер и Дабрей. Остановилась, огляделась. "Кажется, заблудилась", - негромко произнесла вслух, совершенно не расстроившись этому обстоятельству. "Так... Куда теперь...? Прямо...? Направо...? Или налево...?" - спросила себя, позабыв, что есть четвертый вариант, вернуться. Никаких идей не возникло. Долго бы так стояла в сомнениях, пока ноги сами, не дожидаясь приказа мозга, не повернули и не зашагали налево. "Налево...? - удивилась Светлана. - С чего бы это...? И че меня все в эту сторону тянет?" Но с ногами спорить не стала, продолжила путь в выбранном ими направлении.
Через сотню метров еще перекресток, с которого Светлана заметила справа, в конце улочки, освещенную фонарями высокую бетонную эстакаду автотрассы. Знакомый ориентир. Оказывается, не заблудилась. От эстакады до набережной не более километра. Свернула к эстакаде и немного ускорила шаг. Не прошла и двадцати метров, как внезапно сбоку, чуть сзади, разрывая тишину ночи, раздались громкие истошные вопли. От неожиданности Светлана шарахнулась в сторону. Ёкнуло сердце, дыхание перехватило, коленки подогнулись да так, что еле устояла на ногах, ледяные мурашки волной прошлись по коже от макушки до пяток и обратно. В панике сначала и не поняла, что за жуткие звуки. "Го-о-йка!" - слышался сбоку дружным хором вопль десятков голосов. И еще раз: "Го-о-йка...! Го-о-йка!". На полусогнутых Светлана медленно повернулась. Глаза и зрачки расширены. Лицо бледное. Хоровые вопли доносились из открытых форточек больших зашторенных окон заведения справа. Над этими окнами светилась красным надпись вензелем, из которой разобрала только: "Restaurant Le...". Громкие крики: "Го-о-йка...! Го-о-йка!" - все повторялись и повторялись оттуда. Народ в ресторане хором что-то скандировал. Светлана с облегчением перевела дух. Тут ей показалось, что доносящиеся из ресторана крики уж больно знакомы. Прислушалась. Нет, это не "Го-о-йка!" какая-то непонятная. Это десятки пьяных глоток орали: "Горько!". Наше родное свадебное "Горько!" Чего-чего, но услышать здесь, во Франции, в Ницце, загул отечественной свадьбы она никак не предполагала. Меж тем, требовательное "Горько" сменилось на отсчет времени поцелуя жениха и невесты. "Раз...! Два...! Три...!" - весело скандировала толпа за окнами, уже не так дружно. Отсчет закончили после двадцати пяти одобрительным свистом и смехом. Светлана пришла в себя, но все еще стояла с расширенными глазами и, как завороженная смотрела на зашторенные окна ресторана, где гуляла русская свадьба.
В ресторане включили микрофон, что было слышно по щелчкам по нему пальцем и короткому противному писку. "А сейчас...! - произнес в микрофон мужской приятный голос и сделал паузу, дожидаясь тишины. - Минуточку, господа! Прошу внимания...!" - потребовал он. Застольный гул голосов стал стихать. Когда все умолкли, ведущий выкрикнул тожественно, разделяя каждое слово: "А сейчас...! Танец... невесты!" В ответ раздалось дружное "О-о-о!", аплодисменты, свист. "Наша очаровательная Ирочка с подружками станцуют Ламбаду!" - уточнил ведущий сквозь всеобщий гвалт. Как же Светлана любила танцевать Ламбаду! Здесь в незамысловатых движениях можно показать всю гибкость и изящество тела, стройность ножек и узость талии, грацию, соблазнение и страсть. Она знала множество вариаций этого танца, и соло, и в группе, которые изучила еще в хореографической студии Деборы Абрамовны в родном поселке. С первых же вступительных аккордов бедра Светланы сами задвигались в такт и коленки задергались. Ей стоило напрячься, чтобы унять порыв тела пуститься в пляс. Ведь со стороны странно бы смотрелась одинокая женщина посреди пустынной улицы, виляющая задницей под музыку чужого торжества. "Как бы я сейчас станцевала! - думала Светлана. - Там бы и близко никто...! Корявки...!" Она простояла так еще с полминуты со все усиливающимся желанием. Наконец, приняла решение: "Нет...! Я им покажу, кто здесь..., как надо...!" Светлана подбежала ко входу ресторана на углу здания. Двери основательные, дубовые, двухстворчатые. Дернула ручку. Заперто. Постучала. Не открывают. Сильнее. Тот же результат. Забарабанила двумя кулаками, требуя впустить. Ее стук услышали только после того, как закончилась музыка. Дверь внезапно приоткрылась, и в образовавшийся просвет высунулась раскрасневшаяся рожа мужика в расстегнутой белой рубашке с отвисшим до груди узлом галстука. В руке, которой он придерживал дверь, меж пальцев зажата дымящаяся сигарета. Мужик вопросительно посмотрел на Светлану, а она совершенно растерялась. Ожидала увидеть швейцара или официанта. А здесь какой-то мужик. Ему и сотку евро не сунешь, чтобы впустил. "Закрыто!" - невежливо сказал мужик и попытался захлопнуть дверь. Но Светлана, схватившись за ручку, не давала. Она пыталась срочно придумать что-нибудь эдакое, чтобы попасть вовнутрь. Мужик, продолжая придерживать дверь, проворчал недовольно: "Вот же ш блядь! - потом обернулся назад и прокричал кому-то. - Жора, тут какая-то местная мадама ломится! Как по-французски послать ее нахуй?" Ему что-то ответили, и мужик опять высунул рожу в просвет двери. "Пардон, мадам. Приват пати!" - с чудовищным произношением колхозного двоечника он выдохнул ей в лицо жуткую смесь английского с французским. От такого хамства Светлана опешила и отпустила дверь, которая тут же громко захлопнулась перед ее носом. Еще некоторое время стояла, уставившись в запертое, постепенно наливаясь краской от злости. Еще никогда в жизни ее не обзывали мадамой и не посылали в подобные места, по крайней мере, так явно и открыто. Она снова яростно забарабанила в дверь, но уже не из-за того, что хотела попасть во внутрь, а из-за сильного желания высказать этой пьяной роже, что он хам, мурло, скотина, вафлесос, быдло нищебродское, и чтобы он сам валил нахуй. В ресторане вновь загремела музыка, (завели песню "Чужая свадьба") и истеричных стуков там уже никто не слышал. Видя тщетность усилий, Светлана еще раз со всей силы вдарила кулаком по двери и застыла, с занесенной для следующего удара рукой, часто и хрипло дыша от ярости. Опустила руку, собрала во рту слюну и плюнула на бронзовую ручку. Уже развернулась, чтобы уйти. Передумала. Повернулась обратно, пнула дверь носком туфли, и только после этого пошла прочь с гордо поднятой головой.
Светлана скорым шагом, как только позволяла резвость ног, неслась по улицам неизвестно куда. Исчезли такие комфортные внутренняя опустошенность и безразличие. Вернулись мрачные мысли, а с ними на душу и груз нерешенных проблем. Какое-то пьяное быдло из ресторана вмиг разрушило такую желанную внутреннюю гармонию. Однако, об этом хаме думала не долго, квартала три. После запыхалась, замедлила шаг. Навалилось другое. Вспомнила, что там, в Калининграде, остались без присмотра: дом, транспортная компания, логистический центр, офис, салон, магазины, бизнес-центр. Уезжала то на три-четыре дня, а пошла уже третья неделя, и она понятия не имеет, что творится дома. Отправляясь в Роттердам для завершения контракта с лесом Окопова, по настоянию Юрия, оставила дома свой мобильник, чтобы по роумингу не отследили, где находилась. Единственным контактом с Калининградом оставался телефон Юрия. Но и тот служил лишь для связи с его людьми и был оформлен на какого-то забулдыгу.
Еще Светлана вспомнила, что уже пропустила целую массу светских мероприятий, куда была приглашена: и день рождение Стэллочки, жены зам. губернатора; и новоселье Лоцкого из таможни; и свадьбу сына генерала Рудина; и торжественное открытие гостиницы на побережье, и ряд других, где должна была быть, блистать собой, покорять, очаровывать. В декабре предстоит масса новых мероприятий: торжества, банкеты и просто вечеринки. Потом новогодние праздники... Ей же приходится торчать в этой дыре, где ее никто не знает, без друзей и знакомых, где, даже, в задрипанный ресторан не впустили. От этих мыслей Светлане стало совсем одиноко, тоскливо. Ее медленная походка уже ничем не напоминала ту выправку заправской модели с подиума. Ссутулилась, голова опущена, каблуки с неприятным скрежетом иногда шаркают по тротуару. "Окопов, сволочь! - думала она. - Даже сдохнуть нормально не можешь! Из-за тебя, козел, ни сна, ни покоя. Домой не вернуться. Когда ж ты, ублюдок, наконец...?!" Как вспомнила бывшего мужа, так вернулся страх. Страх его мести. Страх, что он сейчас может быть где угодно, в том числе и за ближайшим поворотом. Сразу стало очень и очень неуютно находиться здесь одной, на пустынных улицах незнакомого города. Захотелось скорее вернуться в гостиницу. Но, куда идти, не понятно. Заблудилась окончательно. Тут даже уклона нет, который бы подсказал, в какой стороне море. И ни души. Не у кого спросить. Дошла до очередного перекрестка. На столбе три белых таблички-указателя. На одной, что показывала направо, написано: "Cathédrale Russe". Что такое "кафедраль" Светлана не знала. Но слово "рюс" знакомо. "Рюс", то есть "русский", она слышала в свой адрес в гостинице. Значит, ей туда, к своим. Тем более та улица шла под уклон.
Светлана почти бегом помчалась прям по проезжей части под горку. На середине улицы боковым зрением уловила слева что-то необычное, что никак не вписывается ни в эту страну, ни в этот город. Остановилась, посмотрела и замерла с открытым ртом. Сказочный терем, подсвеченный снизу, словно парил в темноте. Именно таким в детстве Светлана представляла дворец прекрасной принцессы, ожидающей своего принца. Величественное красновато-коричневое здание с белым декором. Крыльцо с двумя толстыми колоннами, поддерживающими массивную арку, увенчанную высоким граненым шатром с позолотой. Узкие окна с лепниной в виде кокошников. Сбоку башенка и еще крыльцо с шатром, такое же, как первое. Сначала не обратила внимание, потом заметила купола с православными крестами над этим зданием, которые не так ярко освещены. Теперь Светлана поняла, что означает сочетание "Cathédrale Russe". Это не терем. Это русский собор, торжественный и величественный в своей красоте, посреди плотной застройки чужого города.
Светлана не была верующей. Но и атеисткой назвать себя не могла. Считала, есть что-то непостижимое, могущественное, что правит этим миром, судьбами людей. Но вот что это, Бог или дьявол, доброе или злое, так и не решила. Она даже не была крещена. Накануне свадьбы, когда с Окоповым ходила в церковь заказывать венчание, чтобы лишний раз не заморачиваться и не тратить время на обряды, соврала священнику, что крестилась еще в школе. Сейчас же, случайно наткнувшись на этот чудный храм, решила, что получила знак свыше и именно там сможет найти успокоение.
Одна створка входной двери оказалась открыта и подперта снизу половинкой кирпича. Зашла во внутрь. Какое-то помещение с сильным неприятным запахом химии, вроде ацетона. Чуть глубже от входа темно, ничего не видно. Пришлось пробираться на ощупь, выставив руки. Уперлась в дверь, нащупала ручку, открыла, заглянула. Алтарная зала на половину во мраке. Левая часть серебрилась от легчайшего лунного света, косыми лучами проникавшего сквозь окна высоко вверху. Справа - полнейшая темень, даже силуэтов не различишь. Нечеткая граница света и тьмы проходила через амвон. Ни одной зажженной свечи. Только несколько электрических лампадок, как звездочки в ночи, до того тусклые, что их хватало чтоб осветить лишь краешек резной золоченой рамы. Здесь так тихо, что Светлана слышала стук собственного сердца и шум дыхания. Даже шорох ее плаща, казалось, отражается в высоких сводах. Стараясь не шуметь каблучками, прошла в центр на цыпочках. Огляделась. Размытые силуэты, неясные очертания, гулкие своды. Таинственно, загадочно, торжественно. Слева заметила икону. Ее слабо освещал луч Луны. Подошла к ней. На темном образе еле различимы черты какого-то святого. Повинуясь порыву, Светлана опустилась перед иконой на колени и сложила молитвенно ладони. Она не знала ни одной молитвы. Поэтому придумывала свою. "Господи, - шептала она, - ты же видишь, как я страдаю? Прошу, сделай так, чтобы все закончилось! Чтобы он оставил меня в покое! Молю, отправь его в ад! Чтоб он сдох поскорее, и я так не мучалась!" Тут подумала, что молить Бога о смерти человека... В церкви...?! Это что-то не то она делает. Как-то это неправильно. "Нет, нет! - с жаром поправилась и продолжила страстно. - Я имела ввиду, чтобы он исчез из моей жизни...! Чтобы больше не боялась его! Чтобы я смогла вернуться домой! Чтобы не видеть его никогда...! Нет...! Вернее...! Чтобы один раз увидеть, чтоб знать наверняка, что он...!". Громкий голос, эхом отразившийся в сводах залы, прервал ее молитву: