В густом сумраке 'Серединки' дрожали отсветы кухонного огня. От едких запахов перца и горячего масла было неспокойно, слезились глаза. Гудящие голоса заглушали слабый голос торговца, мешали сосредоточиться. Бумага казалась липкой, перо брызгало, и Пала, прикусив губу, склонялся все ниже. Слушать. Писать. Не думать. Не смотреть на вход. Дурак, болван, опять ушел молча, три дня как ушел, глиняная башка... Не думать. Тогда все снова будет хорошо.
Писарь поднял глаза на сидящего напротив торговца - жидкая седая бородка, темное лицо, сырой душный голос.
- Три тюка шерсти самой тонкой и полтюка шкур диких зверей, с мехом густым, причудливо окрашенным, в горных лесах с великим трудом добытых, - перечитал Пала и закашлялся. Снова холодным комом дернулась в животе тревога. - Дальше?
- Все, дальше - как положено. Уважаю, кланяюсь, о цене договоримся, милостью Солнечной Девы с Горы... Или нет, этого не надо, - просипел торговец, потирая щеку.
- Чего не надо? - вскинулся Пала.
- Про Солнечную не надо, ну ее совсем, - засопел торговец. Пала нахмурился, мрачно уставился в водянистые глаза. Перо нерешительно дрожало, и торговец уже заерзал, покашливая от неудобства. Но тут налетела Чика, загремела посудой, от литого тела пахнуло вкусным теплом, и Пала отвел взгляд.
- Дружок твой пришел, - сверкнула зубами Чика.
Пала облегченно откинулся на стуле, рассеянно завертел перо, давя счастливую улыбку. На пороге корявой глыбой торчал Виль, переминался с ноги на ногу. Всматривался в глубину трактира, зачем-то прикрывая рукой глаз. Наконец неуклюже двинулся к столику Палы.
- Чика, тащи пиво! - заревел Виль, подсаживаясь.
Торговец вздрогнул. Пала, опомнившись, поспешно дописал витиеватые заверения во всяческом почтении и подул на бумагу.
- Давно тебя видно не было, - с деланным равнодушием бросил он Вилю.
- Да я наверх ходил, к охотникам. Пора уж было, расковались у них кони, а на подковы жмутся... Оно и понятно - денег-то нет...
Торговец, неодобрительно косясь на Виля, аккуратно сложил бумагу, бросил Пале монету и выбрался из-за стола. Виль проводил его взглядом и повернулся к писарю, отняв наконец руку от лица. На смуглой щеке коваля радужно переливался здоровенный синяк.
- Ух ты! - не удержался Пала. - Злые кони у охотников?
- Кони как кони, - Виль осторожно потрогал скулу, - спокойные кони, ковки не боятся. - Он повозился на табуретке и вздохнул. - Побили меня.
- За что?! - удивился Пала. Виль тоскливо посмотрел в окно. - А, понятно... Но бить-то зачем?
- А ты нашего Виля не знаешь, - подбежавшая Чика грохнула на стол кувшин. Уставилась на коваля, уперев руки в бока. - Как это он говорит... 'Голова салом обросла, под ноги как свиньи смотрите, ходите кругами, как кривые мерина...'
Виль замахал руками.
- Ну что ты, Чика, я вежливо... Всего-то и позвал... Как же так, говорю, дорога на гору есть, а никто по ней не ходит. Почему не ходит? Смертным не пройти, жрецы говорят? А раньше чуть что на гору бегали. Почему вы носу из лесу не высунете, курицы тупые? Забыли о Солнечной Деве, в храм не ходите! Сидите на толстых задницах, только бы мясо жрать да пиво пить... - Виль шумно отхлебнул из кувшина.
- А дальше? - спросила Чика, сочувственно улыбаясь.
- А дальше меня побили, - уныло ответил Виль. - А ты как? - повернулся он к писарю, - что-нибудь интересное слышал?
- Много чего, - улыбнулся Пала. - Но с горы никто не приходил. А жрецы со мной не беседуют - у них свои писари есть.
- Трактир на перекрестке, а ничего интересного не слыхать... Тоже мне - 'Серединка'... - Виль снова припал к пиву. Пала, подперев щеку кулаком, привычно отмечал, как соловеют глаза приятеля. В дыму и гуле голосов металась Чика, иногда подбегала с новым кувшином, трепала Виля по лохматой голове, подмигивала писарю.
- Я коваль. Лучший в городе коваль, - невнятно объявил Виль. - А знаешь, почему?
- Да знаю, глиняная ты башка.
- Я в ковали пошел, потому что вот спустится она с горы, по камням этим страшным... не пешком же Солнечной Деве идти - на коне приедет... к кому поведет копыта править? А?
- К тебе, к тебе.
- Ну. Подковы-то по камням растеряет...- Виль тяжело замотал головой. - Железо да копыта. Больше ничего теперь не вижу...
- А раньше... - начал было Пала и осекся. Зачем теперь вспоминать? Только растравливать...
Раньше - неделями прорубались по заросшим тропам. Спускались в зеленый сумрак лощин и читали следы, спрятанные в пестрой тени. Поднимались к границе леса, подставляли лица под взгляд Солнечной. На краях папоротниковых пустошей примечали развороченную землю, обкусанные сладкие корни. Нюхали влажный воздух, слушали болтливых птиц в далеких кронах. Прятались, когда огненные мотыльки начинали чертить странные знаки на шкуре ночи. В поту от прелого земляного тепла, в ознобе от азарта и ползущего с гор холода ждали, когда придет прикормленный солью зверь. Грузили заводных коней теплым мясом, хлопали по мокрым соленым шеям, вели вниз.
- Раньше... - Виль судорожно вздохнул и, сморщившись от запахов пива и кухонного чада, схватился за щеку. - Только зверя в горах почти не стало, а жить на что-то надо.
Пала покивал, вспоминая.
Они редко спускались в город - только чтобы продать мясо да отдать шкуры скорняку. Покончив с делами, шли в 'Серединку'. Виль, напившись пива, затихал, блаженно улыбался и все пытался схватить Чику за руку. И только когда кто-нибудь, размахивая бумагой, утаскивал Палу за свободный столик, Виль делался шумным. Пала усмехнулся, вспоминая. 'Что тебе эти гроши? - гремел Виль на весь трактир. - Отстаньте от него, мы отдыхаем!' Пала, улыбаясь, урезонивал приятеля: не в монетах дело - помочь нужно. Но Виля уговоры не пронимали. Виль был уверен, что письма - это никому не нужные финтифлюшки, вроде бисерных ожерелий на шеях городских красавиц. Кто же знал, что когда-нибудь эти глупые буквы станут для Палы основным заработком, точно так же как для Виля - умение ловко ковать коней. Кто знал, что когда-нибудь охотника Палу будут называть Пала-писарь...
И в тот день... Как всегда - Виль гремел, испуганно улыбалась женщина, получившая письмо из северных степей, и Пала, привычно отмахиваясь от кружки с пивом, тянулся к соседнему пустому столику. Только с самого утра по лицам бродила легкая растерянность - вроде все в порядке, а чего-то не хватает, и возмущенные вопли Виля звучали неубедительно, и косы Чики не лоснились, как обычно. Виль, угомонившись, загрустил, раскачивался над кружкой, шептал: 'Пьяный я, Пала, Солнечная на меня смотреть не хочет...' Иногда рядом кто-нибудь озадаченно трогал щеку - и тогда Пала тоже чувствовал странную холодящую пустоту, недоуменно скреб щетину.
А потом распахнулась дверь, кто-то вскрикнул отчаянно, остро запахло пролитым пивом, и Пала непонимающе уставился на черепки, не слыша ничего, кроме шипящей под ногами пены. Так шипят золотые огни в черной шкуре Темного Зверя, подумал он. Но ведь Темный Зверь - это сказка для малышей, чтоб не сбегали к охотникам. Чтобы боялись темноты, заполненной горящими мотыльками... Рядом сказали: 'Из лесов под Горой пришел', и добавили: 'Верхнюю окраину выел уже...', и какая-то женщина ломающимся шепотом спросила: 'А охотники как же?' 'Нет больше охотников', - ответили ей, и снова стало шумно.
Они с Вилем бежали в толпе, и Пала сжимал непонятно когда подхваченный лук, а потом лук куда-то делся, и в потную ладонь всунули факел. Лил дождь, факел шипел и плевался, и шипел внутри страх. Их вынесло на храмовую площадь, и Пала, оскальзываясь на размокшей глине, увидел, как жрецы поспешно разжигают огонь на алтаре. От пахучих трав уже валил густой дым, и старший беззвучно шевелил губами.
'Пошлите за Солнечной!' - истерически крикнул кто-то, и лицо старшего жреца исказилось. Он поднял руки, как будто пытался отодвинуть толпу, и отступил в глубь храма. 'Хватит дурацких ритуалов, идите на Гору!' - люди качнулись вперед, и жрецы бросились ко входу. 'Если запрутся - сломаем двери, - подумал Пала, - они не могут запереться, нельзя никак!' - но створки уже закрывались. Рядом застонали.
'Сломаем!' - снова подумал он, пытаясь вырваться вперед, но тут под ухом зычно заревел Виль, и Пала на мгновение оглох. Вокруг уже побежали, и он тоже ринулся по узким улочкам вверх, туда, где ворочался сгусток тьмы, усеянный золотыми огнями. Пала старался только не упустить из виду Виля, широкая спина приятеля постоянно мелькала впереди, и наконец Пала догнал его и в отчаянии уцепился за рукав.
Пала потер глаза. Темного Зверя забили, забросали факелами, попросту растоптали, навалившись всем городом, задавили собственным отчаянием и ужасом. Солнечная так и не пришла - что же, обошлись без нее. Вот только на верхней окраине никто теперь не живет, и ползет оттуда в город темный страх... Много людей тогда погибло, слишком много. Охотники почти все ушли из лесов, остались лишь самые упрямые, но впустую бродят они по старым тропам. И двери храма с тех пор закрыты по ночам, не мелькает в темноте огонек, и если вдруг станет больно и страшно - не отнести боль и страх Солнечной Деве, не найти утешения... Да и не спешат теперь люди к Солнечной. Хмуро отворачиваются от Горы, висящей над городом. Плюют вслед отощавшим жрецам.
А Виль с той дымной ночи все рвется подняться на Гору. Солнечную Деву увидеть. Спросить, почему от Зверя свой народ не спасла... Чистая душа Виль, глупая душа, с детства в Солнечную влюблен.
Пала припал к пиву, морщась, и Виль шумно вздохнул.
- Жрецы говорят - мы все под взглядом Солнечной ходим, даже самой лютой зимой тепло ее взгляда на щеках наших. А я вот не чувствую. А ты, Пала, чувствуешь?
- Виль, так это же праведники. А мы с тобой что? Ты суетишься, мечешься, я в кабаке целыми днями сижу. На нас Дева если и посмотрит, так сразу отвернется.
- Нет, Пала, что-то здесь не так... Я вот отца спросил. А он и говорит - раньше чувствовал, а теперь, мол, - старый стал, кожа загрубела, ум затупился - не чую взгляда. Я так думаю, неспроста это...
Пала пожимал плечом, но Виль не успокаивался:
- Раньше жрецы к Солнечной каждый год поднимались, подарки относили. Дед рассказывал - когда из западных болот двуголовы полезли, она сама к нам спустилась - и отогнала... - Виль задумчиво пожевал губами. - Неправильно это - дорога на гору есть, а никто по ней не ходит. Пала... Мы же тогда почти до конца поднялись...
- Да я помню.
- А я вот - не помню почти ничего...
Еще бы ты помнил, думал Пала, глядя на приятеля и чувствуя боль в обмороженных много лет назад пальцах. Ты только помнишь, как люди отворачивались, когда ты звал на Гору. И как кривились, когда ты говорил - Солнечная не знала, с Солнечной что-то случилось, и ей самой нужна помощь, иначе бы пришла, защитила. И как ты говорил, что Зверь, может быть, сначала пожрал Деву - и люди должны хотя бы отдать последние почести. И как тебе смеялись в лицо, ты тоже помнишь, бедняга...
И страшный ледяной ветер ты помнишь, и снег, и как мы задыхались, хватая ставший вдруг едким воздух. И как сквозь пургу слепило солнце. И как мы повернули назад, ты тоже помнишь. Только не помнишь, почему. И считаешь меня слабаком, сдавшимся на полпути...
Они стояли на вершине, болезненно щуря слезящиеся глаза, и растерянно оглядывались, а потом Виль с радостным криком бросился вперед, и Пала увидел вход - наполовину заметенную дыру. 'Все правильно, - подумал он, - сюда Солнечная прячется по ночам'. Виль уже разбрасывал снег голыми руками, всхлипывая и хрипя, и Пала бросился помогать. Под сугробами нашлись ступеньки, и, спустившись, друзья оказались в небольшом зале. Пала огляделся, и сердце ухнуло в пустоту.
- Ты хотел поговорить с Солнечной о Звере, Виль? - натужно рассмеялся он. На сером каменном полу стояла чаша, и половина ее была ослепительно-золотая, а половина - черная, как ночь. Как Зверь. Пала небрежно покопался на дне и показал Вилю испачканные пальцы.
- Сюда жрецы складывали подарки. Фрукты там, цветы... что еще они сюда таскали.
- А где Солнечная? - медленно спросил Виль.
- А Солнечной здесь нет, - ответил Пала. - Больше нет.
Виль загнанно озирался, его взгляд всполошенно скользил по стенам, покрытым росписями. Солнечная Дева и Темный Зверь. Солнечная, превратившаяся в Зверя. Зверь, превратившийся в Солнечную.
- Пойдем отсюда, Виль, - мягко позвал Пала. - Теперь понятно, почему жрецы не отправили гонца на Гору.
- Ну откуда им? Люди просто обижены на жрецов. А еще... Виль, я думаю, большинство людей просто не верят в Солнечную. Я сам не до конца верил.
- А теперь? - губы Виля тряслись.
- А теперь - верю, - ответил Пала. - Зверя-то я видел своими глазами...
Пала помолчал, рассматривая стены и запоминая.
- Надо возвращаться, Виль. Пойдем домой.
Они торопливо спускались, выворачивая ноги в снегу. Ветер разъедал кожу, вымораживал память. 'Они ничего не знают! - орал Виль, перекрикивая ветер. - И я тоже не хочу ничего знать! Зачем мы сюда пришли, Пала? Почему ты не остановил меня?'
Пала не отвечал. Мысли ворочались все тяжелее, и Пала с ужасом понимал, что уже не помнит, как выглядела чаша с подношениями. В голове остались одни слова, и этих слов с каждым порывом ветра становилось все меньше. 'Солнечная милосердна, - усмехнулся Пала, - даже после смерти она милосердна'. Он закусил губу, пытаясь сообразить, почему это удивляет.
Виль поскользнулся и с размаху сел в сугроб.
- Я не хочу ничего знать! - снова закричал он. - И ты не должен ничего знать! Нам просто почудилось! Мы не дошли до вершины, ты, слабак, бумажная крыса, из-за тебя не дошли! - Виль потянулся, скрюченными пальцами хватая друга за полы. Пала отпихнул его ногой, присел рядом, отворачиваясь от ветра. Вытащил из-за пазухи кусок светлой мягкой коры, припасенный на растопку. Подул на замерзающие пальцы и неуклюже выцарапал ногтем:
'У Солнечной были сторона светлая и темная. Когда Дева обернулась темной стороной и спустилась к людям, ее убили'. На коре еще оставалось место. Пала добавил: 'Милосердие Девы бесконечно'.
Сжав кору в кулаке, он покосился на Виля. Коваль сидел в снегу, пряча голову в колени, и тихо подвывал. Пала прислушался. 'Не дошли, смертные, не дошли'. - 'Эй', - тихо позвал писарь. Виль поднял заплаканное лицо. 'Не увижу Солнечную Деву, - сказал он, отчаянно кривясь, - тепло ее взгляда... золото волос... как же так? А Зверь сам пришел...'
Надо спускаться, сказал Пала, пытаясь поднять друга. Губы еле шевелились. Надо спускаться, Виль, ты еще сможешь вернуться, ты еще увидишь ее и будешь говорить с ней, как сейчас говоришь со мной. Виль мычал и мотал головой, спотыкаясь о ледяные надолбы. 'Не дошли, - в отчаянии бубнил он. - Как же так, Пала?'
Уже в сумерках еле добрались до границы леса. Пала наломал веток на костер, удивляясь неизвестно откуда взявшейся силе. Навалил сухого папоротника, чтобы быстрее разгорелось. Попытался подвинуть Виля поближе к огню, но тот только неуклюже ворочался, невнятно бормоча. Пала вынул кору. На минуту замер, думая, как легко она может сгореть - стоит только разжать руку. Вытянул из костра обгорелую веточку потоньше и принялся обводить буквы. Он был почти уверен, что уже ничего не забудет, но все-таки хотел подстраховаться. Пала сосредоточился, рассматривая тонкие царапины на коре, и вздрогнул от неожиданности, когда Виль громко застонал.
- Пала... Мы добрались до вершины, Пала?
- Нет. - Пала помолчал и добавил: - Из-за меня. Я выдохся, и тебе пришлось вести меня вниз.
- Зря только ходили, - с досадой сказал Виль. - Что это у тебя?
- Зря ходили, только глупую бумажку подобрали, - вздохнул Виль. - Что там в ней было?
- Записи пекаря: какой муки сколько в булки класть.
- Ага, - Виль захихикал, - это Шин с верхней окраины, у него к старости память отшибло, только буквы и помнил...
- А помощникам не доверял, говорил, что по-новому печь норовят, - подхватил Пала.
- Да, да... Только как та бумажка на склоне оказалась?
- Ветром занесло.
- А, ну да, ветром... Ветер из долины дул... А пекарню Шинову Зверь по бревнышку раскатал... Да... Чика! - снова заорал Виль. - Ребра ноют, - пожаловался он. - Хорошо меня охотники уделали. Никто не хочет со мной идти, а один - боюсь. И ты меня бросил... Пойдем, а?
Пала закашлялся и виновато улыбнулся.
- Да ладно, я понимаю... Сидишь тут в дыму целыми днями, тебе теперь и до охотников не дойти, не то что дальше... - Виль уже клевал носом, бубнил свое: - Дорога есть, а никто по ней не ходит... Даже думать не хотят. Даже говорить не хотят. Головы салом обросли, - неожиданно рявкнул коваль и со стуком уронил голову на стол.
Гудение трактира стихало, и Чика уже выразительно посматривала, пронося мимо груды грязной посуды.
- Пойдем домой, Виль, - Пала потряс друга за плечо, - в кровать пора, на ногах не держишься.
Коваль протестующе замычал, и Пала подхватил его под мышки, стягивая с табуретки. 'Я сам, я сам', - пробормотал Виль, нетвердо шагая к двери. Пала кивнул Чике и вывалился вслед за Вилем на улицу.
Над городом висели звезды, и в их свете ледяная вершина Горы казалась невозможной, призрачной. 'Может, Горы и нет, - подумал Пала, - может, мне все это снится'. Он привычно нанизывал слова. 'На Гору не дано подняться смертному, потому что Горы не существует, и видимая вершина ее - лишь отраженный свет Солнечной Девы. Да, да, так и запишу'. Виль брел посреди улицы, вся норовя повернуться к Горе, невнятно выкрикивая благодарности Солнечной Деве за пиво, за то, что Чика такая красавица, за то, что Пала - славный парень, хотя голова у него салом обросла. Виля качало, и Пала придерживал его за рукав. Редкие прохожие недобро косились на тушу коваля, но, встретив взгляд Палы, торопливо шли мимо.
Пала полюбовался на толстую пачку исписанной бумаги, вытянул свежий лист и задумался. Несуществующая Гора, на которую нельзя подняться, могла подождать. Писарь макнул перо в чернильницу, и, мрачно кривя губы, вывел: 'О еретиках'. Потом, оставив почти весь лист пустым, в самом низу крупно написал: 'Но тот, кто отвергает темную сторону Солнечной Девы, доверяя свое сердце светлой, - не еретик, а святой'. Подумал еще и добавил: 'Такие после смерти поднимаются на Гору и говорят с Девой, греясь в лучах ее взгляда'.
Святой храпел на узкой кровати, причмокивая и бурча. Пала прислушался. 'Если есть дорога на гору, то надо по ней идти, - нудил Виль, - неправильно это - дорога есть, а никто по ней не ходит'. Пала улыбнулся и заскрипел пером.