Ты играешь всегда, осознанно или нет выбирая свою игру.
Даже если считаешь, что ты не игрок...
Гольф - старинная шотландская забава, придуманная пастухами для коротания времени. Правила современной игры можно свести к одной фразе: нужно минимальным числом ударов загнать клюшкой мяч поочередно во все лунки на поле.
При игре в гольф необходимо запомнить три главных принципа:
- играй на поле, как оно есть;
- играй мяч, как он лег;
- и если ни то ни другое невозможно, поступай по справедливости.
Лунка 1
Ох, и влетит же Валерке, ну и пусть! Я шмурыгнула носом, сердито пнув трухлявый чурбак. Коряга оказалась неожиданно тяжелой, и я, больно ушибив торчащий из рваного сандалия палец, запрыгала на одной ноге. У-уу!!! Мне было шесть лет, и мы со старшим братом гостили у бабушки. А в этот день, с самого утра, все шло наперекосяк: забравшись на черешню, я расцарапала руку, по дороге на речку порвала сандалию, продула вчистую в "камень, ножницы, бумагу", заработав все возможные щелбаны, а вдобавок ко всему - потеряла своего тряпичного мышонка, Бублика, напоследок поссорившись с братом. Валерка наотрез отказался искать со мной игрушку, сказав, что собирается дождь, и уже давно пора домой, и что ему неохота мокнуть только потому, что я растеряха...
Где-то в сизой туче раскатисто прогрохотало железом, и обрывки сухой травы с пылью обидно полоснули по голой коже, запорошив глаза. "Сейчас ливанет, - подумала я, припустив бегом и уже жалея, что нарочно отстала от старшего брата, - он-то небось уже дома". Большая дождевая капля упала на голое плечо, спугнув мурашек, вмиг разбежавшихся гусиной кожей по рукам и спине. "Ну вот, не успела", - подумала я и, забыв обо всем, застыла на месте не в силах пошевелиться. Совсем рядом, шагах в тридцати от меня, рождался смерч: ветер играючи взметнул обрывок старой газеты, подхватил солому вперемешку с землей и закрутился в сумасшедшем волчке, пока небольшом, но стремительно растущем, набирающем силу. Тут я увидела бегущую наперерез через скошенное поле женщину:
- Василиса-а!
Я закричала в ответ и замахала рукой бабушке, тут же спохватившись и быстро прикинув, что влетит, пожалуй, не только Валерке. Заметив меня, бабушка и малютка-смерч разом рванули ко мне с обеих сторон. Страшно почти не было.
- Чик-чик, я в домике, - тихонько сказала я, быстро повернув рукой невидимый ключик и зажмурив глаза, на всякий случай. Смерч успел первым. Подхватив, он пронес меня немного вперед по тропинке и, бережно поставив на землю, унесся в степь, словно его дернула в сторону какая-то неведомая сила.
От бабушки мне в тот раз так и не попало.
***
Сразу хочу сказать, я не умею двигать взглядом предметы и не предсказываю будущее. Ничем таким я не занимаюсь. А насчет голосов в моей голове лучше не будем. Тем более что мой закадычный друг психиатр Петр вряд ли обрадуется, если узнает об этом. Да и голоса, в общем-то, весьма безобидны. Это как соседский телевизор за стеной в панельном доме - иногда раздражает до чертиков, но большей частью на этот шум даже не обращаешь внимание. Я не могу по желанию включать и выключать звук. Единственное, что доступно, так это переключиться на другой канал, когда я слышу что-то совершенно невыносимое, хотя, как получается, не понятно даже мне самой. Чаще всего голоса докучают в метро, может поэтому я предпочитаю передвигаться другими видами транспорта, не исключая собственные ноги.
Я почти сразу научилась не отбивать ногой ритм понравившегося мотива, звучащего в чьей-то голове. Теперь никто не вскакивает, случайно встретившись со мной взглядом и на мгновенье проснувшись, как это бывает от внезапного шума или толчка во сне. В подземке я вообще стараюсь не смотреть на людей, у моей любознательности есть пагубная склонность - стоит отвлечься, и мой взгляд уже зацепился, скажем, за пуговицу пальто, и - хоп - соскользнул вовнутрь. Помимо моего желания, перед внутренним взором предстает картинка со страниц атласа по анатомии Рохена с изображением человека во фронтальном срезе с обозначенными красными жирными точками проблемными местами. Такая схематичная экскурсия в чужую историю болезни вовсе не так увлекательна, как может показаться. Слышать обрывки чужих мыслей и переживаний тоже не сахар. Я не читаю и не люблю желтую прессу, и спрятанные в чьих-то шкафах скелеты, вываливающиеся на мою голову отдельными позвонками, расстраивают меня до крайности. Да потому, что все это похоже на подглядывание в замочную скважину, и увиденное мной, зачастую, не оставляет меня равнодушной. А вот стоит ли приводить в порядок дом без хозяев, влезая за этим в форточку, - бо-ольшой вопрос. Не лезть, куда не просят, пожалуй, самое трудное для меня. Впрочем, метро я пользуюсь редко, - любой общественный транспорт вытягивает слишком много энергии, и, чтобы ее сберечь, приходится следить за своими мыслями. Это совсем не сложно - все дело в тренировке. Большинство людей так привыкли жить по инерции, изо дня в день бездумно делая одно и то же, что растрачивают даже неприкосновенный энергетический запас без особого прока. Удовлетворенности от такой жизни нет и уж тем более удовольствия.
Когда я научилась отслеживать свои мысли и действия, сразу случилось две вещи: время моего сна сократилось до четырех часов в сутки и я как-то вдруг ни с того ни с сего стала принимать себя такой, какая я есть.
Несколько лет, расточительно, я пыталась втиснуть себя в формат выбранного в пубертате идеала. Тогда мне казалось это правильным в плане стремления к совершенству и всего такого прочего. Кто спорит, при определенном упорстве (более походящем на упрямство) можно натренировать себя делать или не делать что-то, но все равно, как ни верти, другим ты не станешь; и чем упорней ты борешься с собой, тем больше сил тратишь. Можно подретушировать характер, разобраться со своими подкроватными страхами, можно стать более сильным, гибким, выносливым, но все равно ты останешься собой. Осознанно принимать себя таким, какой ты есть, трудно, но только из-за дурацкой человеческой привычки вечно все сравнивать. Когда перестаешь сравнивать себя с кем-то еще, отпадает надобность быть лучшим, и единственным мерилом твоих поступков становится собственная совесть.
Забыла сказать, я бывший врач. Хирург. Мне двадцать три года, вуз я окончила пару лет назад, по нелепой случайности перескочив несколько классов в школе и поступив с первого раза в мединститут. Детство мое было обыкновенно-счастливым. Всеобщей любимицей и гордостью школы я никогда не была, а в старших классах меня преследовало смутное подозрение, что большинство учителей с большим удовольствием избавились бы от меня как можно раньше. Я не понимала почему, впрочем, полагаю, что и они тоже. В институте по паре предметов у меня в аттестате тройки. Вовсе не из-за вредности преподавателей. За все мое обучение я могу назвать только несколько предметов, о которых могла говорить внятно. Остальные знания просто сваливались в кучу в моей голове; я никогда не торопилась укладывать сомнительные кирпичики чужих знаний в фундамент профессионального и жизненного опыта и принимать за аксиому что-то общепринятое. После прочтения очередного талмуда перед очередным экзаменом у меня возникало чувствование предмета, говорить о нем более детально было сложно, а умно водить в воздухе руками, к сожалению, было бы недостаточно. Поэтому на экзаменах я нередко пользовалась словами из умных голов людей, сидящих неподалеку. Чужих формулировок и моего понимания обычно хватало на стипендию. Главное, чтобы с первых минут экзаменатор решил, что ты его предмет знаешь. С этой его убежденностью получить оценку ниже четверки практически невозможно. Но именно эта особенность компоновать мысли в ощущения позволила мне нахвататься всяческих знаний чутьем.
Вообще у меня отягощенный медицинский анамнез: вся моя семья потомственные врачи. Мой отец невропатолог, в совковые времена занимался изучением эффекта Керлиана, попросту говоря - биополя. Это он показал мне в пятилетнем возрасте, как "ловить" невидимый упругий мячик ладошками. Научиться этому может практически каждый, но потом возникает резонный вопрос, что со всем этим делать? Мой интерес угас быстро, как и у большинства с зачатками навыков без точки приложения, и возник уже в институте. К тому времени отец уже бросил всю эту засекреченную хиромантию и вернулся в штат обычным врачом. Он рассказал, как можно лечить людей руками, и строго запретил практиковать, пока я не подрасту, чтобы не навредить себе. Я тогда удивлялась, почему он перестал заниматься этим? Понимание пришло только с собственными пациентами. Это хорошо видно на хронических больных - они буквально прилипают к тебе. Хочешь не хочешь, становишься завсегдатаем их болячек. А болезнь - это проявление нарушенной внутренней гармонии, что бы там кто ни говорил. Сам же человек и не думает ничего менять в своей уже устоявшейся и привычной жизни. Зачем разбираться со своими тараканами - намного удобней, как прижмет, приходить к чудо-доктору, который поводит руками и на время вернет иллюзию здоровья. Вот так, побаловавшись биополями, я отложила все эти тонкие изящества в дальний ящик своего житейского опыта и пошла в экстренную хирургию, со всей ее радикальностью. Четвертый курс, ночные дежурства в больнице. Врачи, охотно показывающие класс несмышленышу-подмастерью и не воспринимающие тебя всерьез. Так незаметно я притерлась. Мне стали доверять мелочевку: зашить кожу, подшить дренаж, вскрыть гнойник. Начистоту: работа хирурга чем-то сродни работе сантехника. Те же трубы с засорами и течью. И по тем и по другим трубам течет жизнь и шлаки. К окончанию института я прочно укоренилась в отделении и ординатуру как-то уже естественно проработала в нем же, правда уже на правах врача. Серьезные операции делать не разрешалось, мала, мол, еще. Да и женский пол в профессии тоже играл не на руку. Мне везло - промахов не было, поэтому и нечего было возводить в квадрат. Мои маленькие хирургические удачи оставались незамеченными, что, в общем, было закономерным.
Наверное, когда тебе двадцать два года и ты уже врач-хирург, не безнадежный притом, это должно вдохновлять и все такое прочее. Но дело в том, что перед каждой операцией у меня начинался мандраж. Владеть собой удавалось лишь настолько, чтобы сделать морду кирпичом и приказать рукам и ногам не дрожать. Я трусиха. И боюсь я только за жизни людей вокруг, собственная жизнь мне всегда казалась бесконечной и неуязвимой. А меж тем любая, даже самая пустячная операция может "осложниться" смертью. И дома, после дежурства, в голове случалась привычная свистопляска: все ли я сделала так, не забыла ли чего. Сотый раз перелистываю грыжи брюшной полости и пат. анатомию (пять лет уже читаешь одно и то же - смеется папа). На утренней пятиминутке обязательно будет разнос профессора, что пластику сделала не по его методе. Плевать. Дело тут даже не в нежелании идти против здравого смысла, только чтобы прикрыть свой зад, а в том, что я не делаю ничего вразрез со своей душой и совестью.
И вот, немного поврачевав и, видимо, наврачевавшись, я вдруг поняла - не мое. Каждый раз, собираясь на дежурство, я с тоской думала, куда я иду, зачем? Ну не хочется, хоть убей, не хочется пахать как ломовая лошадь и постоянно доказывать что-то кому-то. И не нравится жить с лозунгом "Если не я, то кто же?" - причем нести его как бескомпромиссное бремя. Оперировать нравится, нравится, когда пациенты выздоравливают. НО! Совсем не нравится беспокоиться о здоровье своих больных больше них самих. НЕ НРАВИТСЯ!!! И все тут! Этому профессиональному пофигизму так и не удалось научиться, хотя я честно старалась, понимая, что если буду каждого больного пропускать через себя, то быстро сгорю. Не хочется лечить, как принято, если это не делает человека здоровым. Не нравится возводить себя в статус бога, решающего, что можно только так; не получается, ну как ни крути недоумевать: "Чего вы так долго тянули?", прекрасно зная, что сама добровольно сдамся только врачам скорой помощи. Не хочу жить на такую зарплату. Могу, но не хочу принимать благодарности от больных. Парадокс, но очень часто больные меня благодарили, гораздо чаще, чем других врачей. Благодарность после операции, при выписке мне была понятна - я воспринимала это как дань богам или откуп от злых духов, где я выступала в роли племенного шамана. Брать деньги было неприятно. Мне казалось, что вместе с ними аренда моего беспокойства за благополучие пациента продлевается на неопределенный срок. А может и пожизненно. А самое главное, я вдруг поняла, что у меня нет ни времени, ни сил, чтобы просто остановиться и понять, что происходит в моей жизни. И как только возникла мысль завязать с медициной, жизнь сразу же предоставила странную возможность. Моя двоюродная бабушка, которую я видела всего два раза в далеком детстве, умерла, оставив мне в наследство двушку в Москве. Не люблю Москву.
Приехав, я известила домашних о своем решении: с мамой, как и ожидалось, случился легкий обморок, папа просто принял такое положение вещей как данность, старший брат мудро отхохмился, но в целом все обошлось. В Москве у меня было несколько родственников- знакомых, но главное, здесь жил Петька.
Познакомились мы в студенчестве самым надежным из всех существующих способов - случайно. Был день лечебного факультета, на торжественную часть которого мне идти совершенно не хотелось. Не хотелось вливаться в студенческий общак и предаваться запланированной радости. Настроение было отвратительным с утра. Причин для этого особых не было, и, отсидев положенные пары, я ушла подальше от центральной улицы, где проходили массовые гуляния лечебников. Несколько поворотов, и я оказалась в незнакомом районе с одноэтажными домами. Среди них встретился один заброшенный, с облупившейся штукатуркой и заколоченными досками окнами. Немногочисленные люди, идущие по улице, не обращали внимания на этот курятник. Я бы тоже прошла мимо, но дополнительный градус, добавленный банкой джин-тоника, в сумме с моим бездумьем несколько изменили привычный ракурс, остановив мой взгляд на нем. В углу окна, заколоченного досками, сквозь щель виднелась трава и несколько ромашек. Быстро, чтобы не передумать, я перелезла через забор и забралась внутрь. Сохранились только наружные стены и кусок крыши, создававшие иллюзию дома при взгляде с улицы. Внутри же строение, казалось, по окна затопило землей. Крыши практически не было, теплое солнце прогрело землю, которую почти везде ковром устилала сочная зелень и какие-то аптекарские сорняки. Идти никуда не хотелось, но алкоголь закончился и в голове стало проясняться. Дополнительная ясность была явно лишней, вполне достаточно было пронзительно-высокого неба и понимания того, что, когда я протрезвею, настроение определенно не улучшится. Вывод был очевиден - надо сходить в ближайший ларек. Встретив пару однокурсников и немного поплутав, - район был незнакомый, я нашла ларек с подозрительной старушкой, которая, как-то странно поглядывая на меня, обменяла на бумажные ассигнации пару маленьких банок. Надо сказать, что пить я не умею и пьянею быстро. Мысль о том, что пьяная молодая девушка должно быть со стороны смотрится отвратительно, коснулась моего сознания и покинула навсегда. Я вернулась в разрушенный дом с намереньем провести весь вечер, а может и всю ночь. Родители меня не ждали, день факультета - святое у студента и отмечать его полагается до утра. Когда я выпила вторую банку, меня развезло. Я соорудила из валявшихся досок лежак и, откинувшись, смотрела в вечернее небо с пока еще скромными звездами. В голове было пусто, я слушала, как неподалеку кто-то включил на всю громкость музыку в машине. Потом машина уехала, и некоторое время я лежала в сумерках в тишине, пока не поняла, что уже не одна. Замерев, я скосила глаза, увидев силуэт человека, сидящего на корточках. Я села, бояться было лень. Просто не укладывалось в голове, что со мной может что-то случиться. Я боялась других вещей.
- Джин кончился, - на всякий случай сказала я, тряхнув в воздухе пустой банкой.
Молодой человек усмехнулся и достал из кармана аккуратную фляжку.
- Но у нас с собой было, - и представился, - Петр.
- Василиса. - Я посмотрела на деревянные пуговицы "бабушкиной" кофты Петра, подумав, что в определенных жизненных ситуациях подобные предпочтения в одежде могут служить фактически протекцией.
- Васька значится, - усмехнулся он снова.
- Ну, так тоже можно, - прикинув, кивнула я.
С Петькой мы сразу приняли друг друга как есть. Целиком. У нас не было необходимости что-то скрывать о себе, обоим было понятно, что мы всегда были близкими людьми. В наших отношениях не было и намека романтики. Петр не вызывал у меня желания флиртовать, со своей стороны он не делал ненужных попыток ухаживать за мной. Мы оба знали, что секс не сделает нас ближе, для этого существовали совершенно другие люди. Мы никогда не говорили о наших отношениях, вероятно потому, что выяснять их не было необходимым, мы вообще часто молчали вдвоем. Именно вдвоем, а не каждый о своем. Между нами никогда не было недоразумений. Бывало, мы подолгу не виделись, но каждый знал, что в любое время может рассчитывать на другого. С противоположным полом у Петра, впрочем, как и у меня, как-то не особо клеилось. Положение вещей было таковым, что единственной долговечной любовью Петьки была психиатрия - наука, в которой я никогда не пыталась разобраться всерьез, поскольку большая часть определений была столь витиевата, что казалась запредельно умной, а каждое второе слово попросту нуждалось в собственном определении.
Окончив интернатуру, он поехал в Москву, где у него жил отец с новой семьей и было забронировано уютное место аспиранта на кафедре психиатрии. Отец был какой-то шишкой министерства здравозахоронения. Упрямый Петр устроился в рядовую психушку обычным врачом, чем невероятно обидел своего папу. Видимо, стремление все делать по-своему являлось основной составляющей того клея, который прочно скрепил нас. Поэтому, несмотря на бешеный ритм мегаполиса, непонятный и чуждый мне, я чувствовала себя в Москве вполне сносно. Здесь был человек, на которого всегда можно положиться (и даже хлопнуть по тощему заду - Петька был одним из немногих, с кем открыто выражать свои чувства было чем-то самим собой разумеющимся). За время, которое мы с ним не виделись, мы общались периодически по телефону, но я с нетерпением ждала нашей встречи. Все вышло не совсем так, как представлялось. Встретившись, мы говорили мало и на отвлеченные темы, молча попивая коньяк из кружек (рюмок у Петра ясное дело не водилось) и радостно глазея друг на друга. И дело было не в том, что что-то изменилось. Просто мы оба не знали с чего начать, и так получилось, что разговор по душам был отложен на другой раз.
Я была в Москве около месяца. Пару раз в неделю мы виделись с Петром, три раза у меня были тренировки по айкидо. Благо времени было предостаточно. Финансы? Этот вопрос был решен еще в ординатуре. Когда мне нужны были деньги - всегда подворачивался случай их заработать. Вот и в тот раз меня по протекции устроила на перевязки знакомая медсестра, которая ставила капельницы и уколы на дому. Один из ее пациентов был биампутант - бывший бандит, пересевший в кресло чиновника инвалидом, когда конкуренты, сводившие счеты, подорвали его машину. Оставшись в живых, он потерял нижнюю треть обоих ног. Одна из культей невероятно досаждала: видимо, нерв был отсечен недостаточно высоко и защемлялся тканями натоптыша при ходьбе на протезе. И неизменной спутницей в постоянных разъездах, вместе с его женой, была боль, которую он глушил сильными обезболивающими. Одна из таких инъекций осложнилась абсцессом, который амбулаторно вскрыли. Владислав Георгиевич был человеком большим, к мнению которого прислушивались многие. Я тогда была врачом-ординатором на стипендии. Когда меня привезли на перевязку к нему впервые, жена, открывшая дверь, на секунду застыла в недоумении. Я была уставшей после ночного дежурства, и строить из себя большого доктора, соответствующего рекомендациям, мне не хотелось. Раздевшись, я попросила проводить меня в ванную вымыть руки и переодеться. Набор необходимых одноразовых инструментов у меня был с собой. Владислав Георгиевич тоже видимо ожидал даму, покрытую сединами и умудренную не только жизненным опытом. Впрочем, перевязка была недолгой, поменяв дренаж и обработав рану, я наложила стерильную повязку и закрепила ее лейкопластырем. Сказав, что следующую перевязку можно делать через день, и пожелав скорейшего выздоровления, я собралась и, получив половину своей месячной стипендии и массу благодарностей от жены, откланялась. Но одной перевязкой не ограничилось. Владиславу Георгиевичу было внове такое обращение - простое, без заискивания. Он привык, что его боятся, и не без оснований, и я догадывалась, чем может осложниться подобный тон, но для меня он был лишь очередным пациентом. А мои пациенты должны выздоравливать. В конце концов, я не единственный доктор в городе, выбор за ним. После следующей перевязки он попросил меня присесть - поговорить. Его взгляды на жизнь мне не нравились, они были слишком жестоки и бескомпромиссны. В то же время постоянный недуг подтачивал и изводил. Жалеть его совершенно не хотелось, да он и не нуждался в моей жалости.
- Знаете, - сказала я, - если качество жизни можно улучшить - его нужно улучшать. Нужно найти время и сделать повторную операцию на культе. Дела? На дела будет больше времени и сил, если отложить их на время и выкроить кусок для собственного здоровья.
- Если качество жизни можно улучшить, его надо улучшать, - повторил задумчиво он.
Я перевязывала его еще несколько раз, а потом у меня закончилась ординатура и я уехала на моря, отдыхать. Но после этой встречи многое изменилось в моей жизни: я вдруг поняла, что денег у меня всегда будет столько, сколько нужно, а еще мне стало ясно, что надевать стерильную одежду и умную физиономию для этого совсем не обязательно. И, главное, я отчетливо осознала, чего мне не хватает. Не хватало любви. Той самой, когда находишь себя во всем. С пониманием чего я хочу все было в порядке, проблема была в другом. КАК?
Лунка 2
В айкидо я попала вслед за старшим братом, сходив из интереса один раз с ним на тренировку. Мне понравилось. Девушек практически не было. Как оказалось потом, они приходили как месячные у балерины: нерегулярно и ненадолго. Со мной в пару сначала вставали неохотно, оно и понятно - баба. Но природная чутье и сама система помогли мне. Кроме анатомических структур есть еще энергетические потоки, о которых новичкам не говорилось, чтобы не усложнять. Физическая сила в айкидо практически не нужна, хотя на первых порах любой айкидока, упершись рогом, пытается использовать именно ее. У меня получалось неплохо, но не так, как мне хотелось. Проблема была в том, что я знала свои ошибки, но двигаться иначе у меня не получалось. Когда я сказала об этом тренеру, он ответил: "Просто берешь - и делаешь!". Он прав, даже при условии, что сказанное было начисто лишено дзеновской начинки, - тренер был косноязычен по жизни. Заполнить брешь между пониманием и действием у меня получалось редко и спонтанно. За все четыре года тренировок я ни разу не согласилась сдавать экзамен на повышение степени мастерства. Мне казалось это ни к чему. С мужиками соревноваться глупо, у них все равно длиннее. Потом началась ординатура, времени стало катастрофически не хватать; хотя чем еще человек может оправдать собственную лень?
С любовью было похоже. Еще будучи подростком, я хотела понять, что это такое. Любовь к близким - чувство вполне естественное и часто незаметное, когда ты рядом. Про любовь к родине вообще сказать ничего не могу - моя родина измеряется площадью подошвы моих ботинок. Юношеский максимализм весьма удобная штука для подобных объяснений космополитизма. Впрочем, объяснениями кому бы то ни было я себя особо не утруждала.
В молодых людей я влюблялась время от времени, всегда предпочитая обманываться в начале знакомства, несмотря на то что с первой секунды внутренний барометр души беспристрастно выдавал краткую характеристику избраннику - "НЕ ТО!". А между тем и романтики, и обычного счастья с любимым человеком хотелось, этим и оправдывалось желание назвать влечение любовью, и я всегда знала, что этот самообман - всего лишь жалкая попытка уйти от реальности. Малодушные попытки играть выигрышной стороне действительности заканчивались одинаково: реальность послушно выворачивалась по моему хотению, правда зачастую "мясом наружу", не принося ни мне, ни моему избраннику того, чего хотелось бы обоим. Наступив несколько раз на одни и те же грабли, я постепенно перестала закрывать глаза на существующее явно неформатное во мне и стала принимать и себя и окружающих такими, какими они и были, или какими пытались казаться. Ослабив хватку, я вдруг почувствовала, что ТОТ САМЫЙ никуда от меня не денется, просто по той причине, что деваться ему некуда, да собственно и незачем.
Забуксовав в колее каждодневного подвига, я наконец остановилась. Без любви все казалось каким-то бессмысленным. Может быть этот самый орган, созданный любить, просто атрофировался, будучи столько времени невостребованным? Прислушиваться к себе было не просто, потому как последний раз я это делала в детстве, насмотревшись про йогов в "Клубе путешественников" и поспорив с соседским мальчишкой, что тоже смогу сделать что-нибудь этакое. Мы спрятались за гаражами во дворе, где я, в атмосфере большой секретности, проглотила маленький сапожный гвоздик и весь вечер потом прислушивалась к себе, с опаской ощупывая живот. К счастью, все обошлось. Родителям я так ничего и не рассказала, а соседского мальчишку, как помнится, побила под каким-то удобным предлогом, но с тех пор никогда ничего не делала на спор.
Для начала я решила разобраться с органами чувств, с теми самыми... И хотя школа с институтом не смогли угробить глаза, и зрение вопреки всему было стопроцентным, постоянная зашоренность стала очевидной, как только я обратила внимание на то, как я смотрю. Узкий сектор каждодневного маршрутного коридора вычеркивал из поля зрения все, что не вписывалось в жизненный план, автоматически засчитывая его как невозможное. Даже просто смотреть в небо было непривычно. Наверное, ткани свиньи не просто так схожи гистологически с человеческими. И человеку и свинье трудно смотреть на небо. Правда у свиньи так шея устроена, она просто не может задрать голову. Свинья смотрит на небо со спины, поэтому ее считают грязнулей - пока наглядится, вся вываляется. Большинство взрослых людей поднимают голову к небу, только если им очень хорошо или совершенно плохо, а и то и другое бывает нечасто.
С обонянием все обстояло еще хуже - и формалин в институтской анатомичке, и больничные запахи совершенно не располагали к нюхачеству. Похоже, что постоянный насморк был защитой, - мой нос явно не желал вдыхать то, в чем я находилась годами. Но настоящая беда в действительности была со вниманием. Его хватало только на то, чтобы сконцентрироваться на несколько рабочих часов в операционной и сесть в нужную сторону на нужный транспорт. И вот перед последней, как оказалось, перевязкой Владислава Георгиевича я сидела на скамейке в аллее, греясь на солнышке. Я закрыла глаза и осторожно провела ладонью по доске. Потрескавшаяся зеленая краска зашуршала тихонько. Стоп! А почему зеленая? Так и есть - моя, ровно как и остальные скамейки в парке, выкрашена в синий. Наклоняюсь ближе, отколупывая чешуйку старой краски, под ней предыдущий слой - зеленый. Оглядываюсь по сторонам в поисках более подходящего объекта, как назло, - вокруг никого. А что если попробовать, по памяти? Закрываю глаза. Та-ак, Владислав Георгиевич, почему-то лежа, - видимо, память выхватила привычную картинку. Нет, не пойдет, надо поставить, лицом к... Вот елки, не выходит. Он же биампутант! Так, на протезы. Получилось! Нечеткие, оплывшие контуры, как будто кто-то неаккуратно раскрасил картинку серой акварелью. Мысленно убираю излишки, как бы стирая ластиком. Вот. Что там у нас в голове, нет, не хочется лезть, как не хочется смотреть триллеры и фильмы ужасов. Ладно, стараясь убавить галоп мыслей и перейдя на аллюр, просто гляну... Смотрю на все тело (добро пожаловать в органы): в левой почке причудливый силуэт, в лоханке. Камень. Большой, сам не выйдет, лежит уютно и давно. Пробую мысленно потереть, поверхность легко ссыпается, за пару минут неторопливо стираю камень в порошок. В остальные органы не лезу, там все более-менее в порядке. Ага, вот оно - левая нога с пульсирующим грязно-багровым пятном! Мягко, поглаживая, успокаиваю пульсацию. Все равно нужна операция, без нее - лишь временное затишье. Осматриваю все в последний раз. Вдруг шальная мысль: легкими штрихами убрала твердость и неподатливость снаружи и изнутри, теплый живой блеск в глаза, улыбнулась - порядок!
На следующей перевязке украдкой смотрю на пациента. Он как будто чем-то смущен, непривычно терпелив, пока я отлепляю лейкопластырь. Перевязка прошла молча. Наложив повязку, я вдруг решила мысленно окинуть взглядом больного. Картинка получилась сразу, такой, какой я оставила ее в парке. Я удовлетворенно вздохнула, попрощалась и направилась к двери.
- Вы в Бога верите?
- Простите? - оглянулась я.
- Я ничего не говорил, - ответил Владислав Георгиевич.
Я кивнула и вышла.
Лунка 3
Номер сотового я так и не сменила. Через две недели после приезда в столицу мне позвонила жена Владислава Георгиевича. Нет, у них все в порядке. Да, они знают, что я в Москве, - мои домашние сказали. Владислав Георгиевич просил, если мне не трудно, встретиться с его деловым партнером и другом. Нет, не по медицинскому вопросу. Можно ли дать мой номер телефона? Большое спасибо - всего доброго. Повесив трубку, я несколько раз подбросила яблоко в руке. Как и положено, следуя ньютоновским законам, яблоко неизменно возвращалось в ладонь. Школьная физика мне не нравилась своей необъяснимой бескомпромиссностью. Позвонили в тот же вечер. Немного подумав, я перезвонила и согласилась на встречу. Суть разговора предлагалось обсудить непосредственно за ужином. "Нет, забирать меня не надо, я доеду на метро. Встретить? Да, если не сложно". Двумя часами позднее я приехала в назначенное место. Меня встретил хорошо одетый молодой человек. Уточнив, я ли это, он вежливо проводил меня до сверкающей машины и открыл заднюю дверь. В салоне едва уловимо пахло кожей, до места мы доехали быстро. Ресторан был дорогой; не знаю, впустили бы меня, если бы не мой спутник. Я была в джинсах и легком пушистом свитере, который был больше на несколько размеров. Хотя я вполне могла сойти за презирающую формальности богемную барышню с аккуратной, коротко стриженой головой и большими серьгами из гелиотиса. Тем временем молодой человек проводил меня к столику, за которым сидел лысеющий мужчина средних лет. Отодвинув кресло напротив, он подождал, пока я расположусь, и удалился. Некоторое время мы сидели молча. Я чувствовала себя комфортно, поскольку надобность в данном случае была во мне. Было интересно, что мне хотят предложить.
- Василиса, вы позволите мне вас так называть? - я утвердительно кивнула. - Меня зовут Глеб.
- А по отчеству? - вырвалось у меня.
Собеседник снисходительно улыбнулся.
- Зовите меня просто Глеб. Тем более что у меня к вам дело весьма деликатное, - он ненадолго замолчал.
Мне вдруг стало неловко. Передо мной явно сидел человек, который привык говорить и привык к тому, чтобы его слушали. И сейчас этот человек был в смятении, причиной которого была я, а быть этой самой причиной мне совершенно не хотелось.
- Чем могу помочь? - привычный врачебный тон, казалось, все расставил на свои места.
Глеб одобрительно усмехнулся.
- Даже не знаю с чего начать. Вы ведь знакомы с Владиславом Георгиевичем?
- Да, но я сейчас не занимаюсь медицинской практикой.
- Речь идет не о медицинской услуге.
- Тогда, боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Позвольте говорить откровенно...
- Ну, насколько это позволяет ситуация, - парировала я. Неловкости часто настраивают меня на ироничный лад.
- Владислав Георгиевич мой старый друг, мы с ним знакомы давно, еще до того как стали партнерами по бизнесу. Дело в том, что в его жизни произошли некоторые перемены. Я говорю не только о здоровье. Вы понимаете? - он выразительно посмотрел на меня.
- Думаю, не вполне, - я повертела стакан, стараясь не смотреть на Глеба.
- Гм, - опять смутился он. - Перемены настолько значительные, что это очевидно даже для окружающих. Более того, сам не зная почему, но все это он связывает с вами.
- У него какие-то осложнения, связанные с моим лечением? - спросила я, уже зная ответ.
- Нет, напротив. После вашего появления с ним стали происходить необычные... необъяснимые вещи, - Глеб замолчал.
- Глеб, я не совсем понимаю, какое отношение имеет рассказанное вами к тому, что я здесь нахожусь.
- Давайте к делу, - согласился он. У меня сейчас такая ситуация, что мне необходимо кардинально изменить некоторые аспекты в жизни. Дипломированные специалисты в этом деле мне помочь не смогут. Мне хотелось бы попросить вас оказать мне услугу. За определенную плату, разумеется.
- А конкретней?
Глеб аккуратно снял очки, неторопливо протер их специальной салфеткой и снова надел.
- Просто побеседовать, это не займет у вас много времени, - он вопросительно посмотрел на меня.
У меня было два варианта: или принять предложение, согласившись и негласно подписавшись под всем вышесказанным и тем, что подразумевалось между строк, и, самое главное, неоправданно дав надежду; или можно было отказать. Я сделала несколько глотков из стакана - вода была непривычно вкусной. Эта пауза на самом деле была ни к чему, я уже сделала свой выбор. И дело даже было не в том, что Глеб был мне симпатичен, мне хотелось разобраться в себе.
- Хорошо, - согласилась я. - Только при условии, что беседовать, - я выделила это слово, - мы будем на свежем воздухе и только один раз. Если хотите - можно прямо сейчас. У вас есть время и подходящее для этого место?
Спустя час мы прогуливались вдоль озера. Набережная была ухожена, и ходить и смотреть было приятно, даже при учете, что от природного ландшафта дизайнеры не оставили практически ничего. Глеб, казалось, отдыхал впервые за долгое время, сняв привычную маску циничности. Говорили о всяких пустяках. Вдруг неожиданно для себя я спросила:
- Скажите, Глеб, а почему вы решили, что я смогу вам помочь? У меня вот такой уверенности нет.
- Откровенно, у меня тоже. Даже напротив. В чудеса я не верю, и не верил никогда, и думаю, что именно поэтому имею все, что имею. Если начистоту, я не думаю, что случившееся с Владиславом Георгиевичем как-то связано с вами. Быть может вы прирожденный психолог и чем-то смогли затронуть его. Меня трудно удивить чем-то. Но кроме всего прочего Владислав Георгиевич мой партнер по бизнесу. И в последний раз, когда я его видел, он разительно отличался от того человека, с которым я давно знаком. Ему никогда не было присуще мальчишество. Более того, я всегда знал его как человека жесткого. И я теряюсь в догадках, что с ним произошло. Но, будучи честным с собой, я обнаружил, что кроме настороженности после общения с ним я испытал еще одно чувство, мне не свойственное. Зависть. Потому что увидел в нем то, чего у меня нет. И увидев, понял, что готов на многое, чтобы это у меня было. Точнее, во мне. Я говорю с вами откровенно, как с врачом.
- Глеб, а вы не боитесь, что я могу вам навредить?
Он остановился и посмотрел на меня. Без угрозы, но мне стало неуютно под стальным взглядом. Возникло ощущение, что на меня надвигается поезд.
- Я уже давно ничего и никого не боюсь, - ответил он. - Навредить? Если все, что я узнал о вас, правда, то этого не допустит один исключительный атавизм, - я недоуменно посмотрела на него, - ваша совесть.
- А вы не думаете, что я могу навредить вам неумышленно?
- А вы, Василиса?
- Я боюсь, - негромко сказала я, - некоторых вещей, но не этого.
Глеб утвердительно кивнул.
Беседа с Глебом заняла немного времени. Мы были взаимно вежливы: он не давил на меня и умело поддерживал беседу, я упорно боролась с искушением заглянуть, что у него внутри, сознательно пытаясь уйти от привычной схемы врач - пациент. Но чем старательней я избегала этого, тем более наша встреча была похожа на разовый психотренинг. Подобного опыта раньше у меня не было и я интуитивно искала точку опоры, с которой держать равновесие будет проще всего. И естественно эта точка нашлась: споткнувшись на ровном месте, я вдруг неожиданно для себя выругалась.
- Простите? - переспросил Глеб, видимо решив, что ослышался.
- Это такая мантра, для концентрации, - слегка сконфуженно ответила я.
Он, улыбнувшись, кивнул.
Прощаясь, я протянула Глебу руку, и он пожал ее, протянув от себя невидимую ниточку, которая затронула мое сознание обрывком старого, почти забытого: "...ну, пожалуйста, пап, купи змея, он такой зеленый!", и почти одновременно женский срывающийся голос: "...бревно бесчувственное!", но уже теперешним, почти вчерашним.
Глеб еле заметно дернул головой, как это делает человек, лица которого коснулся обрывок летящей паутинки, и через мгновенье, казалось, уже забыл об этом.
Я села в машину и назвала станцию, а потом быстро сообразила, что мне нужно в "Детский мир". Московские магазины я знала плохо, а в "Детском мире" наверняка было то, что мне нужно. Я тихо радовалась, как ребенок, который нашел среди ненужного хлама настоящее сокровище, на которое не позарится никто из взрослых. В магазине я поймала специально обученного человека, который проводил меня к отделу со всяческими летающими штуковинами. Странно, но нужного змея на месте не оказалось. Зато он нашелся в отделе с карнавальными костюмами, кем-то заботливо втиснутый на полку за ненадобностью, - мимо шляп и париков я пройти не смогла бы. Надев на голову колдовской колпак, я посмотрела в зеркало: "Очаровательна, как всегда очаровательна, преданный друг маглов и гроза сварливых кассирш". Вручив пакет шоферу, который без лишних вопросов забрал змея, я отправилась есть правильную яичницу из трех яиц в кафе неподалеку (по не вполне понятной мне причине в большинстве заведений в меню значились только порции из двух или четырех яиц). Есть хотелось жутко. Ожидая заказ, я механически перелистывала страницы бессмысленно-толстого журнала, забытого кем-то на столе: интервью с Говорухиным и повсеместный Депп. Вдруг взгляд остановился на знакомом лице: лысеющая голова, гладковыбритый подбородок, аккуратные очки и взгляд, цепляющий чем-то даже с глянцевой, красиво заретушированной страницы. "Никогда не читайте перед обедом советских газет", - вполголоса сказала я сама себе. "Так ведь других же нет", - сразу подхватил любимый диалог вымышленный коллега. "Вот никаких и не читайте", - закрыв и отодвинув на всякий случай от себя журнал, я достала из сумки и открыла конверт - денег было много. Когда я принялась за третье яйцо, зазвонил телефон: Петр интересовался, чем это я таким занята, что даже не пошла на тренировку. Моя хакама предательски развевалась на веревках балкона...
По дороге к Петру я размышляла о том, что происходит. А что, если не сработает, с тревогой подумала я. Но мнительность, как и совесть - это то, что есть и от чего не избавиться. Когда это понимаешь, беспокойные мысли в голове крутятся как бы сами по себе. А ты просто позволяешь им вариться в собственном соку, заправляя по вкусу имеющимися специями. Пытаться контролировать это бессмысленно, так же как пытаться упорядочить перемещение молекул воды в закипающем чайнике. Можно лишь научиться принимать или не принимать мысли, для одних бронируя люкс, а других вежливо выпроваживая табличкой: "мест нет!". И даже "не думать о белой обезьяне" становится возможным после того, как ты спокойно разрешишь ей вертеться и гримасничать столько времени, сколько это будет занимать возбужденный разум. Если думанье или не думанье о чем бы то ни было становится одинаково неважно, неподходящая мысль быстро покинет ум в поисках более заболоченного места. Это то, что работает, по крайней мере, у меня. Добравшись до Петра и съев по дороге полплитки шоколада, я с удовлетворением отметила, что мысленная чехарда исчезла.
Петька снимал квартиру в мансарде хрущевки. Какой-то чудак решил, что это очень удачная мысль, пристроить к четырехэтажному дому пятый этаж, посчитав, что обложенный кирпичом коровник будет являть победу постмодернизма. Внутри все обстояло также бестолково. Комната с кухней были на одном уровне, но для того чтобы попасть из одной в другую, надо было преодолеть пару ступеней вверх и вниз: проходящие коммуникации мешали прировнять полы обеих.
- Привет. Раздевайся, у меня жарко, - он быстро вытер мокрые руки прямо об джинсы.
- Привет, - я стянула свитер, бросив его Петьке с целью дальнейшего благоустройства, - ты не один?
Петр угукнул, дожевывая что-то.
- Барышня? - слегка удивленно спросила я.
- М-м, пациент.
- Пациент?! - я застыла в неудобной позе, так и не сняв до конца вторую туфлю.
- Давай, проходи, он мешать не будет. - Петр деловито подпихнул меня к кухне.
В кухне у Петьки было непривычно: пахло здесь невообразимо вкусно, и вместе с тем невозможно было определить, что и как тут готовилось. Около окна расположилось кованое сооружение, отдаленно напоминавшее мангал (в этом как раз не было ничего удивительного - у Петра была слабость ко всяким красивым и странным вещам, об истинном назначении которых мне нередко приходилось лишь догадываться). Возле него на табуретке сидел человек неопределенного возраста, периодически закрывающий глаза и втягивающий носом воздух. На мое появление он никак не прореагировал, продолжая слегка покачиваться на своем месте. Первый раз за все время нашего знакомства я увидела кого-то в гостях у Петра. Впрочем, можно ли называть пациента гостем - вопрос спорный.
- А-э... - неопределенно протянула я, выразительно кивая в сторону субъекта на табуретке.
- Не обращай внимания, представлять вас друг другу смысла нет - он все равно тебя не услышит.
- Глухой? - спросила я.
- Ну, можно сказать и так, - усмехнулся Петр, - по крайней мере, звуки нашей с тобой реальности его не интересуют.
- Думаешь? - и тут неожиданно меня осенило: - Петька, он числится в отделении? - с нажимом спросила я.
- Ага, - спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Петр, - это мой пациент. Чай будешь?
Я плохо знала устройство психбольницы. На занятиях и лекциях я бывала нечасто - кафедра психиатрии была более чем лояльна и разрешала некоторые вольности в посещениях, чем мы, студенты, без зазрения совести и пользовались. На территорию больницы нас впускали и выпускали при предъявлении студенческого билета, а для истории болезни нам обычно выделяли мирных хроников. У Петра все пациенты были "острыми". Я опасливо покосилась на сидящего и мирно покачивающегося человека и осторожно присела на табуретку за другим концом стола.
- Петр, - я старалась говорить спокойно, - а как тебя выпустили из психушки, в смысле его с тобой?
Петр включил чайник и подвинул табуретку поближе ко мне.
В рассказе Петьки не было почти ничего необычного. Почти. Ему никогда не нравилась фармакология. Еще студентом, будучи сначала санитаром, а потом медбратом в психбольнице, он перепробовал на себе действие почти всех доступных методов лечения. И дело тут было не в праздном любопытстве. Он хотел знать на собственной шкуре, что в действительности чувствуют пациенты. В интернатуре его список значительно расширился. Мне до сих пор непонятно, как он умудрился опробовать подотчетные препараты, хранящиеся в сейфе, применение которых строго контролировалось. Так вот, принятые схемы не вызывали у Петра энтузиазма. Напротив, он считал, что подобные методы лечения подавляют не только ненормальные проявления человеческой психики, но и саму личность. Конечно, это большое достижение, когда пациент после лечения не только способен к самообслуживанию, но и становится элементом общества, пусть зачастую безликим, но зато вполне удобным для окружающих. Да и мало ли вокруг таких же серых, но совершенно нормальных людей? Петр был иного мнения. Он считал, что подобная терапия отнюдь не должна быть основополагающей и был убежден, что в гораздо большем числе случаев, чем принято считать, можно излечить или привести к ремиссии больного без уколов, таблеток и прочих медицинских манипуляций, порой весьма унизительных. Это естественно не могло приветствоваться в больнице, ведь любая самодеятельность на медицинском поприще, а тем паче в психиатрии чревата. Поэтому пациенты Петра лечились как принято, по крайней мере на бумаге. Заведующего отделением радовали и аккуратный почерк Петра в историях болезней, и разумные назначения, отражающие принятые стандарты лечения и являющие собой образчик для подражания многим. Потом на работе случилась какая-то перестановка, и Петр был вынужден уволиться по собственному желанию, как только срок интернатуры подошел к концу. На новом месте в Москве все шло спокойно. Петр не лез на рожон, старательно придерживая свои умозаключения при себе, но постепенно, стал заниматься отдельными пациентами по своей методике, основополагающим базисом в которой была психотерапия. Хотя сухой медицинский термин казался мне далеким от истинного врачевания души. Я всегда поражалась медикам, выбравшим своей профессией психиатрию. Мне казалось, что кроме острого ума и врожденной честности истинный психиатр должен обладать безграничной душевной щедростью. Петр, как казалось мне, был одним из этих немногих. Он не оценивал людей вокруг через призму своей профессии, автоматически зачисляя их в потенциальные ряды той или иной патологии. Хотя он был моим другом, а о друзьях трудно говорить объективно. Самое странное было в том, что заведующая отделением была в курсе, но еще удивительней, что она не вмешивалась. Заведующая была хорошей теткой, со своими тараканами в голове, как и большинство врачей, но вместе с тем человеком властным, умеющим держать контроль над ситуацией. Как-то само собой получилось, что Петр стал отлучаться со своими больными с территории больницы. И охрана просто пропускала его, не требуя никаких документов. Более того, сослуживцы, казалось, тоже ничего не замечали. Причем не делали вид, а именно не замечали. И вот очередной пример учебника по психиатрии сидел на кухне у Петра и не просто так сидел, а созерцал процесс приготовления пищи. Как рассказал Петр, пациент считал себя ни много ни мало личным поваром основателя династии Лян, жившего в Китае в VI в. Причем известно это было со слов домочадцев, вызвавших бригаду скорой помощи после похищения соседской собачки с последующей попыткой ее приготовления. Собачку удалось спасти, соседку откачать, а пациент, скрученный санитарами и загруженный реланиумом, был доставлен в психиатрическую больницу N 12 с острым психозом. Надо отметить, что вплоть до этого инцидента он был весьма миролюбив, необременителен в быту и неприхотлив в еде. С момента госпитализации больной заметно успокоился, но не проронил ни единого слова. Самое интересное, что у пациента была дислексия, читать он не умел, а по телевизору смотрел только мексиканские сериалы. Между тем Петр поинтересовался, и император и провинция некогда существовали. А мясо собаки употреблялось именно в южном Китае и считалось очень полезным для ян - составляющей человеческой натуры. Более того, в летописях упоминается, что заговорщики пытались отравить императора У-ди, сделав так, что подозрения пали на личного повара, но, видимо, чего-то не рассчитали и император остался жив. А повар не вынес позора и покончил с собой. Впоследствии злоумышленники были пойманы и казнены, а повар помилован, хоть и посмертно, и его семья осталась жить в приближении.
- Ясно, а ты значится вроде императора, - подытожила я.
Петр как-то странно посмотрел на меня, неопределенно мотнув головой.
- Чем кормить-то собирается?
- Наверно, тебе лучше не знать, - замялся он.
- Наверняка, но пахнет восхитительно.
Немного помолчав, я добавила:
- Знаешь, плохо брать работу на дом.
- Ну, лучше, чем тащить дом на работу, - парировал Петр, попав в самое яблочко.
- Слушай, я пойду, наверное.
- Мне казалось, ты, мать, хотела мне что-то рассказать, - Петька посмотрел на меня своими серо-голубыми глазами, такими кристальными, что бесстыдно, безоговорочно и сразу подкупали любого собеседника.
- Хотела, - проговорила я, - но сейчас не совсем подходящее время, - я кивнула на пациента. - Да и два шизофреника на одной кухне - это для меня перебор, - я встала и вышла в коридор.
- Ладно, - согласился он, и уже в коридоре, когда я обувалась, - прости, но на шизофреника ты не тянешь.
- Давай, - усмехнулась я, притянув Петьку за затылок и ласково боднув, - береги себя, - и кивнув в сторону кухни, - звони, если шо...
***
Подлый грипп догнал меня уже дома. Обжигающая ванна, стопка перцовки, горчичники в носки, пол-литровая кружка чая с лимоном и медом рядом с кроватью. Одеяло. Неуловимый сквознячок то там, то тут заставляет укутаться почти с головой, не оставляя щелочек между простыней и пододеяльником. Мышцы рук, ног, спины крутит, выворачивает так, что больно даже лежать. Не лежать невозможно. Голова как чугунок. Тяжелая и полая. Плохо. Мысль о том, что при работе с Глебом я могла надорваться, я просто выбросила из головы. Слишком плохо, чтобы думать такое, думать вообще. Нужно поспать, но заснуть не получается. Тусклый свет уличного фонаря сочится сквозь штору, режет глаза, комариным писком звенит в ушах. Хорошо быть водой. Я закрыла глаза, вспоминая всем телом, как лежала летом в бескрайней бирюзовой толще. Очень скоро комариный писк сменился низкочастотным гулом океана. Незаметно для себя я, наконец, уснула.
***
Утро наступило внезапно, обрушившись светом и звуком сразу со всех сторон, как будто меня бросили в холодную воду с головой. Я проснулась и облизала пересохшие губы, очень хотелось пить. Что мне снилось, я не помнила, но по ногам пробегали пульсирующие волны. От вчерашней разбитости осталась лишь легкая слабость. Секса у меня не было давно. Заниматься им "для здоровья" мне представлялось весьма сомнительным. Видимо тело, не получив необходимых ласк в состоянии бодрствования, добирало их исподволь, во сне. Я еще не вполне разобралась во всех премудростях устройства собственного организма, поэтому время от времени разного рода сбои все-таки случались. В моих снах практически не бывает сюжетов, выходящих за рамки моей обыденной жизни. События во сне текут своим чередом, без моего вмешательства, ну не возбуждают меня все эти кастанедовские осознанности, более того, я уверена, что всякого рода эзотерическая самодеятельность во сне небезопасна. Намного спокойней, когда сон происходит сам по себе. Кошмары мне не снятся вообще, с ними я разобралась еще в детстве, когда после смерча мне стали сниться очень странные и совершенно чуждые сны, такие реальные, что я очень боялась, что не проснусь и затеряюсь в них навсегда. Я понимала, что это сон, лишь потому, что все происходящее в них я воспринимала невероятно более остро, на пределе всех своих чувств. Они пугали меня до чертиков, по сравнению с ними любые ужастики казались смешной глупостью. И я научилась просыпаться, зажмуривая во сне, а затем широко распахнув глаза. А чтобы проснуться наверняка, я открывала своими пальцами веки, это был беспроигрышный способ, мое спящее тело делало это наяву. С тех пор эти сны не беспокоили меня, а воспоминания о них потускнели и стали не так драматичны.
Я встала и, слегка пошатываясь, пошла на кухню. Позавтракав и одевшись на автопилоте, я решила прогуляться в парке. День выдался невероятно свежим, и, присев на лавку в парке, я закрыла глаза, наслаждалась еще теплым и каким-то совершенно не московским сентябрьским солнцем. Откинувшись, я завела руки за голову и сладко потянулась. Прикосновение к моей ноге мгновенно сжало меня в напряженную пружину. Рядом со мной сидел молодой человек, положившив свою руку мне на колено. Вот так вот - запросто. В его позе не было ничего вызывающего или развязного. Напротив, он добродушно улыбался. Может он обознался? Нелепость ситуации состояла в том, что я была уверена, что меня сложно перепутать с кем-то.
- Вы так славно потягивались, я просто не мог пройти мимо! - сказал он, так и не убрав свою руку. - Меня зовут Андрей, а вас? - спросил он, совершенно обезоруживающе улыбаясь.
- Василиса, - неожиданно для себя ответила я. - Простите, мое колено! - я многозначительно посмотрела на ногу.
- Что колено? - удивленно спросил он.
- Ваша рука лежит на моем колене.
- Да, - просто согласился он.
Ситуация была до того нелепа, что я замерла в недоумении. Я привыкла, что мое общение с мужчинами складывается несколько иным образом. Обычно меня слегка побаивались. Инициатором и провокатором близости всегда была именно я. Мысль, что мужчина может хотя бы приблизиться ко мне без моего согласия, казалась мне невозможной. И вот я сидела, открыв рот и не зная, что сказать.
- Вы не могли бы убрать свою руку с моей ноги? - наконец нашлась я.
- Вам неприятно? - совершенно искренне удивился он, убрав руку.
Чистой воды провокация. Не помню, когда последний раз врала, я просто не попадала в ситуации, когда это было нужно. Я замялась, совершенно растерявшись и не находя нужных слов.
- Я не хотел Вас обидеть, да и потом, - положив на мгновение и снова убрав руку с моего колена, - мы уже знакомы. А разве выражение чувств не является чем-то естественным в искренних отношениях?
Это становилось забавным. Больше всего в этой ситуации меня удивляла я сама. Я привыкла доверять реакциям своего тела, прислушиваясь в первую очередь к ним, а не взбудораженному уму, который часто видел лишь то, что хотел видеть. Рядом с Андреем было комфортно. Я не думала об уместности своего поведения. В то же время фривольности, которые он позволял себе, были совершенно недопустимы. Самое ужасное, что разногласие между приятием моего тела и возмущением моего разума доставляло мне явное удовольствие. Полное безобразие!
- Вам кто-нибудь говорил, что у вас красивая голова?
- Угу, мой друг, Петр, считает, что у меня на редкость пропорциональный череп. - (ЕЩЕ И КОКЕТНИЧАЮ?!!) Эта мысль пронеслась в голове одновременно со словами, слетевшими с моих губ. От такой "вилки" я окончательно остолбенела.
- Ваш друг, видимо, агностик, - засмеялся он. - Но я говорю не о правильности форм, - сказал Андрей, осторожно проведя пальцами по границе роста волос на шее.
Мое тело сразу откликнулось - внизу живота поднялась волна желания, я непроизвольно свела ноги и...
В тот же миг утро обрушилось на меня со всех сторон. Звонил телефон. Я, слегка пошатываясь, пошла на кухню, стараясь не обращать внимания на мокрую промежность и пульсирующие волны, пробегающие по ногам. Звонивший не дождался, когда я подняла трубку, там были гудки. Весь день я приводила себя в надлежащее состояние, стараясь не переусердствовать со своими методами лечения, весьма далекими от общепринятых медицинских. К вечеру, проснувшись, я почувствовала себя здоровой и голодной. Уже на кухне я решила позвонить Петьке, он как психиатр должен знать, характерны ли для шизофрении такие цикличные сны. Ни к домашнему, ни к сотовому телефону никто не подходил. Попробовав безуспешно еще пару раз, я махнула рукой. На следующее утро Петр позвонил сам.
- Теперь да, - усмехнулся он, - я у нашего Кирилла Геннадиевича.
- У Кирюхи? В гостях?
- Да нет, загремел в Склиф с острым аппендицитом. Кирилл как раз дежурил, он и соперировал; вообще в пузе все было чинно, за исключением самого отростка. Кира говорит, первый раз такое безобразие увидел: аппендикс разве что не выпрыгнул сам в операционную рану, когда он брюшину вскрыл. Отросток мой пообещали законсервировать на кафедре пат. анатомии, такой он жуткий на вид, - будут студентов пугать.
- Так, все, - я безжалостно перебила несвойственную Петру трескотню, - через час жди!
- Ты не торопись. Я тут, скорее всего, до вечера пробуду - уже привычным тоном сказал он.
- Как до вечера?
- Ну, у Кирилла суточное дежурство, он может подкинуть нас на машине.
- Куда подкинуть?
- Домой, естественно. Я уже написал отказ от госпитализации. Васька, - сказал он примирительно, - не сердись. Ты ведь сама все понимаешь.
- Ладно, - сказала я, зная, что Петра не переубедить, - не гарцуй только до моего приезда.
- Ранняя активизация больного в послеоперационном периоде является профилактикой спаечной болезни.
"Умник", - подумала я, положив трубку.
Кирилл совсем не изменился со студенчества. Он был приятелем Петра, пару раз мы пересекались в разных компаниях. Он всегда слегка снисходительно относился ко мне и к нашим с Петром отношениям. Посовещавшись, мы решили закинуть Петьку ко мне, моя квартира была в трех остановках от "Склифа". Перевязывать и ухаживать за больным предстояло мне. Кирюха уходил в отпуск, но если что, он еще десять дней в Москве. Петька ждал нас внизу, согнувшись и держась рукой за живот, как и полагалось в его случае. В таком же скрюченном положении, слегка шаркая, он добрался до машины, отказавшись от помощи, самостоятельно забрался на заднее сиденье, шумно повозмущался, что его везут не к нему домой, но сидел с довольной физиономией. Доехали быстро. Кирилл попрощался, пообещав как-нибудь обязательно заскочить в гости.
- Петька, теперь признавайся, твоя идея была? - я сурово сдвинула брови.
- Да ладно тебе, Базилич. Кира после суток, куда ему на другой конец Москвы. Да и потом, мне кажется за тобой присмотреть нужно, а то ты меня немного беспокоишь в последнее время, - закончил он тихо, чувствуя предстоящую бурю.
- Петька... да я тебя... вот этими вот... - я возмущенно потрясла руками в воздухе.
- Ну все, все, - примирительно сказал он, похлопав меня по спине, - бобер, выдыхай.
***
Петька стоял посреди кухни и курил, изредка втягивая воздух носом и вздыхая: кулинарные изыски, в этот раз, были не для него, и я не без садистского удовольствия готовила себе ужин.
- Ну что, отравили-таки ваше величество? - спросила я.
- Да нет, слушай, даже неожиданно вкусно оказалось, - никогда ничего подобного не ел. У меня несколько дней живот побаливал, а тут отпустило, ну я Лю Вэя вернул в больничку, а потом хотел заехать к Кире, повидаться, заодно пару дисков закинуть. Приехал в Склиф, там меня и скрутило.
- Ясно, синдром белого халата.
- Угу. Ну, а ты? - он пристально посмотрел на меня, прищурив глаз от сигаретного дыма.
- Что я?
- Что с тобой происходит? - в лоб спросил он. - Я же вижу, Васька, только понять не могу, в чем дело.
- Может в другой раз? - я вдруг почему-то разволновалась.
- А почему не сейчас? - он вопросительно поднял бровь.
- Даже не знаю, с чего начать.
- Ну, расскажи, чем ты занимаешься.
- Чем я занимаюсь... В этом то и вопрос, как назвать то, чем я занимаюсь. Можно сказать, что я (как и ты) решаю проблемы других людей несколько нетрадиционным и не совсем понятным даже мне образом. Но, как ни странно, это работает.
Петр внимательно посмотрел на меня.
- В общих чертах понятно, что дурка светит не тебе, а окружающим. Ну, если что, давай мой номер, глядишь - обогачусь, если у самого крыша не съедет. Тебе-то все это зачем?
Я пожала плечами.
- Да я и не думала ничем таким заниматься, просто так получилось. Человек попросил, я, так сказать, чем могла... Если уж говорить начистоту, то решая чужие проблемы, я избавляюсь от своих.
Позвонили в дверь. Я, облегченно выдохнув, ретировалась из кухни.
В дверях стояла моя соседка снизу, Лариса, в который раз возвращая сорванную ветром с веревки хакаму. В нашем дворе всегда дул ветер, разогнавшись в затейливом коридоре из домов улиц, и видимо просто не мог пропустить пару черных парусов, праздно болтающихся на веревке моего балкона, срывая их вместе с прищепками.
- Слушай, Василис, можно я попозже приведу Илюшку помыться, а то у нас трубы меняли сегодня, не доделали, воды нет совсем, а он чумазый пришел с улицы, как будто специально в грязи валялся.
- Давай, - согласилась я.
Илюша, четырехлетний сын Ларисы, ангелоподобное чудо с веселыми чертиками в искрящихся глазах. Чрезвычайно подвижный и крайне неудобный для взрослых малыш, не поддающийся детской дрессуре, с собственным мнением обо всем, безошибочно определяющий слабые места во взрослых и без зазрения совести их использующий. В поликлинике ему навесили ярлык гиперактивного ребенка, назначив соответствующий курс лечения. Лариса послала к чертовой бабушке участкового педиатра и лечила ребенка на свой манер - любовью, разрешая ему многое, не обращая внимания на мелочи, но круто закручивая дисциплинарные гайки, когда речь шла о главном. При всем при этом она была стопроцентной женщиной. Заметив на кухне курившего Петра, она с любопытством заглянула мне через плечо.
- Твой? - подмигнув, шепотом спросила она, кивнув в сторону Петра.
- Нет, Лар, это институтский друг, - просто ответила я.
- Мм, - протянула она, оценивающе смотря мимо меня в сторону кухни. Странно, но мужа у Ларисы не было, мужчины, насколько я знала, тоже.
- Петька, давай с разговорами не сегодня, - сказала я, вернувшись на кухню.
Он задумчиво затянулся и угукнул.
- Вась, я могу молчать, но не делать вид, будто не замечаю, что с тобой что-то происходит.
- Слушай, добрый доктор, я обещаю, мы поговорим. Просто сейчас как-то... - я выразительно потрясла деревянной лопаткой в воздухе.
- Ладно, в другой раз, - усмехнулся он. - Кто приходил? - спросил, чтобы сменить тему, ревниво приподняв бровь.
- Соседка, - я деловито придавила его привычную игру в Отелло в зародыше. - Петь, мне на тренировку надо, Лариса приведет сына помыться, ты тут обойдешься сам?
- Если шо, позвоню, - согласно кивнул он.
- Лучше обойдись, - посоветовала я.
Два раза в неделю я ходила на тренировку в небольшой зал в нашем районе, один раз в неделю на общую тренировку в большом комплексе, где сдавались экзамены на повышение степени мастерства. Сегодня тренировка проходила в большом зале. Я успела вовремя, в женской раздевалке переодевались девушки, закончившие занятия фитнесом. На татами было много народу, я осмотрелась, кивнула паре-тройке знакомых и стала разминаться. Слабость еще давала о себе знать, и тело было каким-то скованным. Я попыталась сбросить напряжение в мышцах спины и вдруг с удивлением обнаружила, что грипп тут ни при чем. Я осмотрелась по сторонам в надежде обнаружить источник моей зажатости, но не успела - началась тренировка. При отработке каждой новой техники партнеры менялись. Ребята, которых я знала, охотно брали меня в пару, незнакомые же вставали без особого энтузиазма. Иногда для показа техники учитель брал кого-то из молодых учеников. В этот раз этим кем-то оказалась я. Описав положенную траекторию полета, мое тело шумно приземлилось на татами. Со стороны падение смотрелось жестко, но я оценила искусство мастера, который сделал все, чтобы не травмировать неповоротливого ученика. Казалось, что учитель был слегка раздосадован. Не знаю, чего он ожидал от меня. Повторив, мы поменялись ролями. Теперь уке* был он. Я отключила центральное зрение, расфокусировав взгляд. Об этом приеме мне рассказал отец, который в свое время занимался рукопашным боем: при таком взгляде обработка зрительного сигнала происходит периферией сетчатки, что на порядок быстрее и в боевом применении сокращает время восприятия движения партнера, укорачивая реакцию. Глаза при этом выглядят невидящими и совершенно "стеклянными", в голове - полное бездумье, любое движение на периферии улавливается мгновенно. Мне показалось, что учитель намеренно несколько замедлил скорость атаки. Продолжив его движение и добавив ускорения небольшим усилием, сжав, а затем отпустив какую-то пружину внутри себя, я описала учителем изящный крендель, вдруг краем сознания зацепив источник моей скованности среди сидящих учеников. Сфокусировать на этом человеке не получилось: довершив траекторию полета, я оказалась спиной к сидящим. Учитель глухо ухнул при приземлении, поднялся и как-то странно посмотрел на меня, мы поклонились друг другу, и сразу же была дана команда для всех. Несколько секунд я стояла на месте, чувствуя необъяснимую неловкость. Ученики быстро рассыпались по залу, разбившись по парам. В тот момент я даже забыла о человеке, которого хотела выследить. Всю оставшуюся тренировку учитель, казалось, не замечал меня, я отметила это про себя как бы вскользь, мне не хотелось заморачиваться.
*Уке - тот, на ком отрабатывают прием, проигрывающий в учебной схватке.
Вернувшись, я застала своего "пациента" в чудесном расположении духа. Видимо, Лариса затронула в нем какие-то неизвестные мне струны. Я была немного раздосадована, мне казалось, что для охмурения Петьки нужно обладать чем-то большим, чем мягкой, вкусно пахнущей цветастой женственностью. Я сразу же одернула себя, такая реакция была откровенной ревностью и неприкрытым собственничеством, что было не честно с моей стороны как друга и девушки, не имевшей видов на Петра. Я вздохнула. Чтобы избавиться от нарастающего чувства жалости к себе и навалившейся усталости, я отправилась в душ. На краю ванной лежали оставленные Илюшей резиновые игрушки: рыба с выраженным экзафтальмом, утка, злоупотребляющая опиатами, и кальмар со сходящимся косоглазием. Видимо, производители детской резиновой промышленности осознанно подготавливали детей к взрослому миру, в котором обитали сами.