Воспоминание -- это импульс. Очень слабый электрический импульс, пробегающий по цепочке нейронов. Одна цепочка нейронов -- одно воспоминание. Это, конечно, очень упрощенная модель. Я могу долго рассказывать про механизмы человеческой памяти, но чтобы понять мои объяснения, нужно быть квалифицированным нейрохирургом. Поэтому пока ограничимся этой аналогией.
Что же произойдет, если разорвать такую цепочку? Правильно, воспоминание исчезнет. Конечно, как я уже говорила, все не настолько просто, как я сейчас рассказываю.
Как бы странно это ни звучало, но люди готовы платить за то, чтобы избавиться от своих воспоминаний. Хорошая память -- это не всегда благо. Чаще всего те, кто слышит от меня подобное заявление в первый раз, не могут согласиться со мной. Но на самом деле я права.
Наверняка у вас был в жизни момент, вспоминая который, вы чувствуете, как вас охватывает жаркая волна стыда. Так и хочется закрыть глаза, чтобы прогнать это ощущение. Кому приятно вспоминать ситуацию, в которой ты показал себя идиотом?
Я специализируюсь на удалении таких моментов из прошлого человека. Конечно, всегда остается шанс стереть что-нибудь еще, помимо целевого воспоминания. Но, во-первых, мы всегда предупреждаем пациентов об этом риске, а во-вторых, они все равно не помнят, что именно им стерли. У каждой новой технологии есть свои издержки. Никуда от этого не деться.
Для меня воспоминания всегда были не настоящей жизнью, которая осталась в прошлом, а лишь ее подобием, отражением в кривом зеркале. И каждый раз, когда я разрываю цепочку нейронов, стирая воспоминание, я понимаю, что исправляю прошлую жизнь своего пациента. Я редактирую подобие настоящей жизни. Иллюзию. Поэтому я называю себя редактором иллюзий.
Эта история началась, когда Линн сказала, что ко мне пришли посетители. Линн -- это моя медсестра. У специалистов по стиранию памяти работы бывает не так уж и много, поэтому мы, наверное, могли бы обойтись без медицинских сестер, которые у нас получают сугубо секретарские обязанности.
Но положение, как известно, обязывает. Если к доктору можно пройти без записи, значит, это несерьезный человек, и его услуги будут дешевы. А в медицинской отрасли давно сложилось убеждение, что слово "дешево" равноценно понятию "некачественно".
Поэтому я и наняла Линн. Эта двадцатилетняя девушка сидит в приемной и первой встречает посетителей. Линн -- такая же принадлежность офиса, как и дорогая мебель в моем кабинете. Когда пациент видит обстановку приемной и Линн, чье лицо мгновенно наводит на мысль о дорогостоящей клинике красоты, то он сразу понимает, что мои услуги стоят дорого. А мы уже знаем, что в этом бизнесе "дорого" значит "качественно". На самом деле, это не всегда так, но я предпочитаю придерживаться общих правил игры.
Впрочем, я-то знаю, что сама немного выбиваюсь из этого стиля дорогостоящего и безупречного профессионализма. Сейчас у меня на спине под правой лопаткой расцветает фиалка. Через пару часов цветок полностью распустится, а еще через сутки начнет морфировать в бабочку. Спустя два дня бабочка превратится в жаркий лепесток огня, который в свое время снова станет фиалкой. Динамическую татуировку с замкнутым семидневным циклом морфинга я подсадила себе лет восемь назад. Конечно, от посетителей ее скрывает мой темно-синий костюм из натуральной шерсти или светло-зеленый халат врача, но я все равно собираюсь свести ее в ближайшее время. Татуировка не соответствует моему теперешнему облику и статусу.
В то утро я изо всех сил старалась заставить себя прочитать скучную статью в профильном журнале, когда Линн известила меня, что в приемной ждут, как она выразилась, четыре джентльмена, которые хотели бы получить небольшую консультацию. Я сразу ухватилась за этот повод отложить статью и попросила Линн пригласить гостей в кабинет.
Мой кабинет не рассчитан на такое количество посетителей. Но все же эта четверка смогла устроиться у меня. Два кресла, стоящие напротив моего стола, и диван, притулившийся у стены, решили проблему размещения гостей. А гости мне сразу не понравились. Назвав их "джентльменами", Линн сильно погрешила против истины. Одинаковые черные костюмы, казалось, стесняли этих мужчин. У меня возникло ощущение, что моим визитерам было бы удобнее носить джинсы и кожаные куртки с кевларовыми вставками, а к хорошим костюмам они еще не привыкли. В общем, даже если не обращать внимания на массивные золотые перстни, которые носили все четверо моих гостей, можно было сразу сказать, кто ко мне пришел. Эти ребята еще несколько месяцев назад были обычными боевиками какой-нибудь мафиозной группировки, но совсем недавно их повысили. Из обычного мяса они стали сержантами, или как там еще называют среднее звено организованной преступности.
-- У нас, как бы так выразиться, проблема, -- сказал тот, который сидел на стуле ближе ко мне. Я молча кивнула, предлагая ему продолжить рассказ
-- Ну, дело в том, что Клаус, -- рассказчик кивнул на своего коллегу, который сидел на соседнем стуле, -- хотел бы избавиться от воспоминаний.
Этот Клаус меня нервировал. У меня было странное ощущение, что я его уже встречала ранее, и с ним у меня были связаны неприятные ассоциации. Но вспомнить его я так и не могла. Впрочем, иногда бывают ложные воспоминания. Может быть, я встречала кого-то похожего. Такое бывает.
-- Хорошо, -- я снова кивнула. -- В этом случае вы пришли по верному адресу.
-- Расскажите, как вообще это все у вас происходит.
Вполне понятный вопрос. За всю мою карьеру только двое моих пациентов не спрашивали, как проводится операция. И то лишь потому, что перед этим они уже пользовались услугами моих коллег и хорошо представляли себе механизм нашей работы.
-- Это просто. -- Я откинулась на спинку стула и начала короткую лекцию, которая уже просто отскакивала от моих зубов. Про себя я это называла "превратиться в магнитофон". Я могу спокойно размышлять о своих проблемах, пока идет лекция, ведь компьютеры переняли многозадачность от людей.
-- Воспоминание реализуется как электрический импульс, бегущий по нейроцепочке. Чтобы удалить воспоминание, нужно физически определить расположение этой цепи связанных клеток в мозге пациента. Для этого перед началом процедуры пациенту в кровь вводится массив наномашин. Они проникают в мозг через гемато-энцефалический барьер.
Оконные стекла потеряли прозрачность, погружая кабинет в полумрак. На свободной стене появилось сильно упрощенное изображение человеческого мозга. Красочная анимация показывала, как мерцающие светлячки наномашин насыщают его.
-- Затем пациент надевает на себя троды, присоединенные к аппаратуре записи ощущений. Это совершенно стандартное оборудование, которое применяется при записи тех кассет, которые сейчас присутствуют на рынке. Оно абсолютно безопасно. После этого пациенту необходимо как можно ярче вспомнить то, что ему хочется забыть. Как только воспоминание заканчивается, я отвлекаю его, транслируя визуальные и слуховые образы, и снова прошу вспомнить искомую сцену. При визуализации воспоминаний происходит электрическая активаций нейроцепочек. Наномашины засекают все электрические импульсы и составляют карту активности мозга. Я заставляю пациента вновь и вновь вспоминать событие, которое он хочет забыть, чтобы как можно точнее засечь ту нейроцепь, которая отвечает за то самое воспоминание. После того, как нейроцепь будет вычислена, я подаю команду, и наномашины рассекут ее. Нет цепочки нейронов -- нет воспоминания.
После этого нам остается только избавиться от наномашин. Я подаю еще один радиосигнал, и наномашины снова переходят в кровь пациента, после чего завершают свой жизненный цикл. Они распадаются на инертные части микроскопических размеров, и выводятся вместе с мочой.
Каждое мое предложение иллюстрировалось очередной фазой анимации изображения. Мои посетители смотрели во все глаза.
-- Таким образом, процедура выполняется с минимальным риском для пациента. Наномашины обладают сугубо ограниченной моделью поведения, и не могут причинить вреда. Даже если возникает сбой в их программе, то наномашины самоликвидируются и выводятся из организма вместе с отходами жизнедеятельности.
-- Прикинь, Клаус, ты будешь отливать кусками роботов!
Это подал голос один из тех, кто сидел на диване. Его сосед тут же двинул своего друга локтем.
-- О, извините, доктор! -- В замедленной реакции этого шутника нельзя было упрекнуть. Он быстро понял, что от него требуется. -- У меня не слишком хорошее чувство юмора.
Я кивнула, принимая его объяснения. Это, конечно, не извинения, но все же лучше, чем ничего. Чтобы оконные стекла посветлели, пришлось ткнуть пультом управления в их сторону.
-- Вот так это и выглядит в общих чертах, -- закончила я лекцию.
-- А доктор может видеть, что он стирает? -- Снова спросил тот посетитель, что сидел ближе всех ко мне. Вот, значит, что их интересует. Кажется, у меня могут быть проблемы. Но я все же решила говорить правду.
-- Во время операции доктор в целях безопасности обязан воспринимать поток ощущений. Мы не можем полностью полагаться на машины в таком тонком вопросе, как работа с человеческим мозгом. Здесь нельзя работать вслепую. Мы понимаем, что люди избавляются от тех воспоминаний, которые им не хотелось бы кому-нибудь показать, но у нас весьма строгая профессиональная этика. Стоит кому-нибудь из нас нарушить врачебную тайну, и мы тут же лишаемся лицензии.
-- Всегда можно работать и без лицензии, -- хмыкнул Клаус.
-- Тех, кто стирает воспоминания не так уж и много, -- я пожала плечами. -- Репутация -- это самое дорогое, что у нас есть. Известие о том, что доктор выдает данные пациентов, разрушит его репутацию. Вряд ли кто-то захочет работать с этим врачом, верно?
-- Прямо как тайна исповеди. -- Это опять тот, который сидит ближе ко мне.
-- Серьезнее, чем тайна исповеди. -- Здесь я уже позволила себе улыбнуться. -- Мы все знаем, какие неприятности сейчас у католической церкви. В списке их проблем нарушение тайны исповеди находится, наверное, на предпоследнем месте.
-- А на последнем тогда что? -- Шутник не унимался.
-- Отчеты инквизиции, которые хранились несколько веков и давно уже никому не нужны.
Шутник понимающе кивнул, но я не была уверена, что он понял меня.
После этой короткой беседы я, наконец, решила дать им имена. Клаус -- мой будущий пациент. Главный среди них тот, который сидит ближе всех ко мне. Он начал беседу. Он задает самые важные вопросы. Поэтому он будет Головой. На диване сидят Шутник и Молчун. Теперь, когда я смогла им дать имена, мне будет легче вести беседу.
-- Значит, доктор видит то, что стирает. Но никому и никогда об этом не рассказывает, -- подытожил Голова.
-- Вы абсолютно правы, -- кивнула я. -- Для нас разглашение конфиденциальных данных равносильно потере бизнеса. С деньгами не шутят.
Этот аргумент они понимали. Деньги для моих гостей были одной из самых важных жизненных ценностей. Они не шутили с деньгами, и относились к ним очень серьезно.
-- На самом деле, есть и еще один способ, -- сказала я. -- Каждый доктор может самостоятельно стирать себе воспоминания. Некоторые мои коллеги после окончания работы с пациентом, делают все необходимые записи в медкарту, а затем стирают воспоминания о проведенной операции. Но этот вариант применяется крайне редко, и почти вдвое увеличивает цену.
-- Нам этот вариант подходит, -- тут же сказал Голова. Было понятно, что я попала в неприятную ситуацию. Наверное, Клаус увидел то, что ему никак нельзя было видеть, и ему поставили простое условие. Либо он стирает свою память, либо стирают его. А в такой ситуации нельзя доверять доктору, который будет проводить операцию. Зачем бандитам лишние свидетели?
-- Я стараюсь не использовать эту методику, -- сказала я. -- Каждая операция увеличивает опыт доктора. Если стереть воспоминание об операции, то можно попрощаться с новым опытом. Но, как я говорила, чаще всего, все упирается в деньги.
-- С этим проблем не будет, доктор. Мы готовы подписать контракт.
Интересно, у меня паранойя, или они действительно собираются избавиться от меня после окончания операции? И меня все еще беспокоил Клаус. Каждый раз, когда я пыталась рассмотреть его внимательнее, у меня учащалось дыхание и становилось неуютно. Классические признаки выброса адреналина. Я не знаю этого Клауса, но мой организм считает иначе. Что происходит?
-- Если вы уже приняли решение, то нужно выбрать дату проведения операции, подписать договор и провести первичное обследование. В этом вам поможет моя секретарша. Она выдаст все справочные материалы, которые помогут вам сделать правильный выбор, -- я снова перешла в режим магнитофона. -- Также она порекомендует вам несколько клиник, в которых можно сделать первичное обследование. У нее же вам будет нужно подписать все необходимые документы. И тогда мы снова встретимся уже в день операции.
Поняв, что я закончила разговор, гости поднялись на ноги. Коротко попрощавшись, они вышли в приемную. Я вывела на стену изображение с камеры, которая была установлена в приемной. Линн беседовала с Головой, который подписывал бумаги. Но меня больше интересовал Клаус. Я всматривалась в его лицо, и не могла понять, что меня так беспокоит в этом человеке.
С формальностями гости управились за четверть часа. Когда за ними закрылась дверь, Линн вошла в мой кабинет.
-- Давно у нас не было таких покладистых пациентов, -- сказала она. -- Документы подписали, почти не читая. Да еще и аванс сразу на наш счет перебросили. Побольше бы таких.
-- Вот уж нет. Ты обратила внимание, кто это был?
Линн только пожала плечами.
-- Бандиты. Организованная преступность.
Моя секретарша тут же округлила глаза и прижала узкую ладошку ко рту. Иногда меня удивляет скорость и какая-то отрепетированность ее реакций. Кажется, что она лишь показывает эмоции, а не переживает их.
-- А им-то зачем нужно память стирать?
-- Я не задаю таких вопросов своим пациентам. Это непрофессионально.
Упоминание профессионализма тут же переключило еще один тумблер в голове Линн, и та снова стала образцовой секретаршей.
-- Операцию они хотят провести через три дня. Полное имя пациента -- Клаус Спольски. Двадцать шесть лет. Завтра он отправится в клинику Маршалла, и послезавтра мы уже получим его медкарту. Аванс они уже внесли.
-- Про аванс ты уже говорила, -- улыбнулась я.
Линн вернула мне улыбку, оставила подписанный договор у меня на столе и вернулась в приемную. Договор я, конечно, пролистала. Заодно и выяснила настоящее имя Головы. Бен Шольман. Никогда не слышала этого имени раньше.
Все-таки, у меня не получится сегодня прочитать эту злосчастную статью в журнале. Клаус Спольски стал для меня настоящей занозой. Я встала из-за стола и начала мерить шагами свой кабинет.
Долго ходить мне не пришлось. Решение пришло ко мне где-то на пятом или шестом круге. Нужный номер телефона я нашла в записной книжке довольно быстро.
После того, как я набрала номер, мне пришлось выслушать восемь гудков, прежде чем на звонок ответил тот человек, который был мне нужен.
-- Здравствуй, Мари! Давно тебя не слышал! -- Легкий гортанный акцент в голосе моего собеседника выдает его происхождение. Восточная Европа, насколько я знаю.
-- И ты будь здоров, Эйтбит, -- откликаюсь я. -- Как твои дела?
-- Без особых изменений. Все в норме. -- Я даже по голосу слышу, что Эйтбит улыбается. Он на самом деле рад моему звонку.
-- Я тебе по делу звоню. Можешь мне найти информацию на двух человек? Они ко мне на консультацию сегодня приходили, но что-то с ними не так.
Эйтбит был очень хорошим сетевым аналитиком, и славился тем, что очень быстро находил информацию в Сети. Мы с ним познакомились еще когда я была студенткой, и с тех пор время от времени перезванивались.
-- Да без проблем! Диктуй имена.
-- Клаус Спольски и Бен Шольман. Я, правда, не знаю, настоящие это имена или нет.
-- Ничего. Если они засветились где-нибудь, то я их тебе найду. Фотографии есть?
В этот момент я впервые пожалела, что немного поскупилась при установке системы видеонаблюдения. Предлагали же мне сделать так, чтобы картинка записывалась. А я решила, что мне это не нужно. Была бы чуть поумнее, сейчас у меня были бы уже фотографии всех четырех посетителей.
-- Фотографий нет, -- сказала я.
-- Ничего страшного, поищу насухую. Имя это уже очень много. Я тебе перезвоню через полчаса. Тогда уже первые результаты будут.
Даже не попрощавшись, Эйтбит оборвал звонок. Сколько его помню, он никогда не обращал внимания на общие правила вежливости, считая их пустыми условностями.
Впрочем, долго ждать ответного звонка мне не пришлось. Уже через двадцать минут мой телефон мурлыкнул. Номер, как всегда, не определен. Эйтбит не любит оставлять следы.
-- Это плохие люди, -- сказал Эйтбит. Наверное, он даже не заметил, что наш разговор прерывался.
-- Об этом я уже знаю. -- Телефон я настроила на громкую связь, а сама отошла к окну. Я любила смотреть на улицу. Стекла обычно работали в режиме односторонней прозрачности, и меня никто не мог увидеть снаружи.
-- Полное досье я не собирал, -- продолжил Эйтбит. -- Они иногда меняли документы, поэтому собирать весь пакет информации пришлось бы долго. Но последние два года они живут под теми именами, которые ты мне назвала. Один раз их взяла полиция в качестве подозреваемых. Но довести дело до суда и перевести наших знакомых в статус обвиняемых они так и не смогли. Доказательств не хватило. Но у полиции есть их отпечатки пальцев, снимки радужки, профиль ДНК. В общем, эти двое активно работают на организованную преступность. Если верить тому, что я нашел, то ваши детективы всерьез считают, что эта парочка имела отношение как минимум к трем убийствам.
Конечно, об этом я догадывалась и раньше. Но теперь я знала наверняка, что ко мне приходили настоящие убийцы. И что же надо забыть этому Клаусу? Услышал что-то лишнее? Похоже, что так. Раньше бы его просто убили свои же товарищи, но прогресс не стоит на месте, и его начальство, видимо, решило, что нельзя просто так разбрасываться своими людьми. Лучше заставить потерять его кусочек памяти.
А следующий шаг будет совсем простой. Что делать с доктором, который удалял память, и сам просмотрел ее? Глупо надеяться, что я для них представляю какую-то ценность. После того, как я проведу операцию, шансы прожить хотя бы еще один день станут нулевыми.
-- А какое отношение ты имеешь к этим бойцам теневой экономики? -- спросил Эйтбит.
-- Подлечиться пришли, -- ответила я.
-- Я бы рекомендовал тебе им отказать. Это не те люди, с которыми стоит иметь дело.
-- Это я уже сообразила. Проблема в том, что мне все-таки придется с ними работать.
-- Найми себе охрану тогда. Я не шучу. -- Эйтбит был настойчив. -- Или давай я найду людей, которые присмотрели бы за тобой.
-- Нет! -- Я уже развернулась от окна к столу. Казалось, если я буду стоять, отвернувшись от телефона, то не смогу убедить своего друга. -- Слушай, я уже взрослая девочка, и могу сама о себе позаботиться.
-- Ну, хорошо. Я поверю тебе. Но ты все же будь осторожна, ладно?
-- Обещаю, -- улыбнулась я.
-- Весь массив информации на этих уродов я тебе сбросил. -- Эйтбит говорил уже более спокойным тоном. -- Посмотри на досуге. И еще раз обдумай идею нанять охрану.
-- Спасибо. Я ценю твою помощь и заботу.
Иногда надо говорить людям прямо, что ты действительно воспринимаешь их всерьез. Друзья могут сколько угодно обмениваться шуточками, но время от времени надо говорить серьезно.
-- Вот и договорились. Если что -- звони.
Он снова оборвал разговор, не дожидаясь моего ответа.
Как-то слишком быстро он смирился с тем, что я не приняла его помощь. Наверняка он все равно пришлет кого-то присмотреть за мной. Из всех моих друзей Эйтбит является самым большим параноиком. Уж он бы точно не отказался от предложения поставить записывающую аппаратуру вместо обычных камер в кабинете, а к ней добавил бы анализатор голосового спектра, чтобы по голосу пациента определять, когда тот начинает врать. Я даже не могу себе представить, как он обеспечивает собственную безопасность. Наверняка он использовал самое новое оборудование, о котором я даже не имею представления.
Но все-таки надо было принимать какое-то решение по поводу моих пациентов из криминального мира. Казалось бы, проще всего было отказаться от дальнейшей работы. Но этот Клаус раздражал меня, я была абсолютно уверена, что уже видела его раньше. Однако все попытки вспомнить, когда я могла с ним встречаться, заканчивались тем, что организм начинал вгонять себя в стресс. Я просто обязана была разобраться в происходящем.
По правде говоря, я даже не собиралась заглядывать подборку данных, которую мне прислал Эйтбит. Мне было достаточно того, что он подтвердил мои опасения. Я мерила шагами свой кабинет, снова и снова пытаясь понять, что со мной происходит. Человеческая память очень пластична. Иногда до нужного воспоминания можно добраться в обход, вспоминая какие-то вещи, которые могут запустить ассоциативную связь. Также стоит использовать метод "якорной цепи", когда приходится методично перебирать этапы своей жизни. Я могла видеть Клауса мельком в университете, или во время учебы в школе. Поэтому я ходила по кабинету, сортируя, перетряхивая и рассматривая свои воспоминания на просвет.
Бесполезно. Все известные мнемотехники просто не дали результата. Я знала Клауса, но не помнила его. И вот тут мне, наконец, открылась правда.
Мое тело не зря подавало мне сигналы, вгоняя меня в стресс. Я боялась Клауса. Страх может принимать самые разные формы. Мой страх заставил меня забыть симптомы потери воспоминания, которые в меня намертво вбили еще в медицинском университете. А ведь в самом начале своей карьеры я стерла себе одно воспоминание. Был такой эпизод в моей жизни. Я теперь не помнила Клауса, но ассоциативные связи остались. Вот откуда взялся у меня этот беспричинный страх.
Я поймала себя на том, что смотрю на полку с книгами. В дальнем ее углу лежал кристалл, на котором было записано то самое воспоминание, которое я удалила. И что же делать теперь? Если я стерла себе что-то, значит, на то была хорошая причина.
Но надо понимать, что через три дня вся эта четверка вернется ко мне, и тогда про подобные тонкости можно будет забыть. Так что, на весах у нас угроза жизни против стертого воспоминания. Надо смотреть запись на кристалле.
Чтобы достать кристалл с верхней полки, пришлось подтащить кресло, и забраться на него. Пыли, кстати, на этой полке было много. Надо будет напомнить техслужбе, чтобы убирали в кабинете тщательнее. Вернув кресло на место, я остановилась у рабочего стола и подбросила модуль памяти на ладони.
Можно было себе честно сказать, что я боялась смотреть, что записано на кристалле. Если я что-то стерла, значит, у меня были на то очень серьезные причины.
Я выглянула в прихожую, и сказала Линн, что на сегодня ее работа закончена. Линн обрадовалась, но не показала этого, профессионально скроив грмаску сожаления. Ах, как жаль, что приходится покидать вас, доктор... Умница она у меня. Не зря я ей плачу такие деньги.
Когда Линн ушла, я вернулась в кабинет и еще минут пять ходила вокруг стола, на котором лежал модуль памяти. Наконец, я собралась с духом, и вставила его в разъем моей системы. На то, чтобы усесться в кресло поудобнее и уложить троды, ушло не больше минуты. Можно было бы просмотреть только визуал, но я решила, что это будет непрофессионально. Щелчок кнопки подключения слился со звуком моего глубокого вдоха.
Через полминуты я едва успела выскочить из кресла и добежать до туалета, прежде чем меня вывернуло наизнанку. Ужасно неудобно было сидеть на полу перед унитазом в своем деловом костюме. На полу лежит шнур от сетки тродов, которые я, вскакивая с кресла, выдрала с корнем, верхние пуговицы блузки разлетелись в стороны, а про вкус во рту вообще лучше не говорить.
Я успеваю только прошептать: "Дер-рьмо", и меня выворачивает второй раз. Господи, больно-то как. Желудок бьется уже где-то под горлом, диафрагма болит, но физическая боль уже просто ничего не значит, по сравнению с отвращением и ненавистью, которые просто пронизывают тебя всю насквозь.
-- Клаус, с-сука, -- Я снова склоняюсь над унитазом, но желудок уже пуст, так что диафрагма сжимается вхолостую, и все ограничивается просто болезненным спазмом. Я спускаю воду, и усаживаюсь поудобнее, опершись спиной о холодный полимер стены.
Не зря я себе стерла этот эпизод, ой не зря. Трудно даже представить себе, как бы я себя чувствовала, помня, что в семнадцать лет меня изнасиловало это животное. Но голос профессионала, голос доктора почти слился с моим внутренним голосом, и он говорит мне, что сейчас я бы уже вытеснила это воспоминание. Но Клауса узнала бы, и сдала бы его полиции немедленно. А может, и не сдала бы. Дело давнее. Никаких доказательств. С-сука.
Никогда нельзя заново переживать стертые воспоминания. Потому что мозг охотно формирует новую нейроцепочку в обход поврежденного звена, и новообретенное знание бьет изо всей силы. Если бы я не стирала этот эпизод, то мои шрамы давно бы зарубцевались, а сейчас вместо этого у меня открытая рана в душе.
Внутренний голос говорит мне, что нельзя классическую психотравму называть душевной раной, но сейчас мне почему-то наплевать на этот внутренний голос. Стена холодит мою спину, я закрываю глаза и снова переживаю самое большое унижение и самую сильную боль в моей жизни. Мне не хочется вспоминать этот кошмар, но сейчас я не властна над собой. Вновь полученная память разрушает меня, причиняет мне боль. Но меня уже не тошнит. Сейчас из под моих закрытых век просто текут слезы.
Из туалета я смогла выползти только через час. Это, наверное, был самый худший час в моей жизни. Но сейчас я уже начала приходить в себя. Жалеть себя -- неправильно. Эта истина была вбита в меня долгими сеансами психокондиционирования, которые я прошла еще во время учебы в университете. Если бы у меня была психика обычного человека, сейчас вся моя система ценностей была бы разрушена. Но щит логики и целесообразности уже начал работать, пряча страшные воспоминания, вытесняя их в подсознание.
Строго говоря, именно с этим свойством психики и борются такие же редакторы иллюзий, как я. Человек не может забыть свои самые ужасные и самые счастливые минуты. Но помнить все это тоже нельзя. Именно поэтому защитный механизм вытесняет неугодные воспоминания в подсознание. Там они и живут, прячась в темном омуте неосознаваемого жизненного опыта, исподволь влияя на все принимаемые человеком решения. Это неправильно и неэффективно. Поэтому у нас всегда есть клиенты. Поэтому я сама вырезала это воспоминание у себя.
Я точно знала две вещи. Во-первых, эти гангстеры захотят меня убить после операции. Во-вторых, я хотела уничтожить Клауса. И, наверное, всех его приятелей. Хотя бы в порядке самообороны. То есть, дружков Клауса -- в качестве самообороны, а самого Клауса по другим причинам, которые, пожалуй, нет нужды объяснять. У обеих задач будет одно решение. И мне надо очень сильно постараться, чтобы остаться в живых.
Я села за стол, положила перед собой лист бумаги, и начала делать наброски. Мне всегда легче продумывать планы, если я могу записать свои мысли. Примерно, через пятнадцать минут у меня уже начал вырисовываться план. Прежде всего, следовало поставить все-таки, записывающую аппаратуру в кабинет. Одними видеокамерами не обойтись. От идеи обратиться в полицию я отказалась. Что они могут мне предложить? Даже если они приставят ко мне охрану, что само по себе очень маловероятно, то эти гангстеры все равно найдут способ добраться до меня. Нет, за свою жизнь я отвечаю сама. Я смогу защитить себя. Но для начала надо здесь поставить записывающие устройства и еще кое-что.
На следующий день ко мне снова пришел Шольман. На это раз он явился один, без Клауса и тех двоих боевиков. Линн проводила его в мой кабинет, и я смогла с ним поговорить наедине.
Шольмана интересовало, как именно будет проводиться операция, и скоро ли Клаус сможет встать на ноги после нее.
-- Как только я закончу, -- ответила я. -- Пациент постоянно находится в сознании, ему не будет причинен какой-либо вред, он не почувствует никакого дискомфорта. Он сам покинет кабинет, и будет чувствовать себя точно так же, как и до операции.
-- И вы не будете проводить никаких тестов?
Ага, кажется, я поняла, что ему нужно. Его интересует мой распорядок дня. Он хочет знать, чем я буду заниматься после операции. Им тоже следует спланировать свои действия. Вряд ли гангстеры станут убивать меня среди бела дня, ведь Шольман видит камеры слежения. Они придут по мою душу чуть позже, основательно подготовившись.
-- Все необходимые проверки будут проведены во время операции. Ваш друг встанет с кресла только после того, как я буду совершенно уверена, что он утратил то воспоминание, которое ему не нужно. После этого вы проводите оплату и уходите. Мне же будет нужно еще поработать с документами. Привести в порядок записи об операции, проверить оборудование. В такие дни я прихожу домой поздно. А так как мне не хочется платить секретарше сверхурочные, то и закрывать офис приходится самой.
Шольман нетерпеливо кивнул и вернулся к прежней теме, но я-то видела, как внимательно он слушал меня. Он даже перестал смотреть на меня, а перевел взгляд немного вверх и влево. Тут уж любой психолог поймет, что он что-то прикидывает, представляет себе возможное будущее. Вот если бы ему надо было что-то вспомнить, то взгляд ушел бы вправо и вверх. Почти все люди неосознанно подают одни и те же сигналы, и хороший специалист должен уметь их читать.
Итак, Шольман уже строит свои планы. Я абсолютно уверена в этом. И не надо быть провидцем, чтобы понять, что он хочет сделать.
-- Значит, как только операция закончится, Клаус сможет сразу же вернуться к работе?
-- Точнее и не сказать.
При беседе с клиентом необходимо постоянно улыбаться. Причем, не искусственной улыбкой, а все-таки настоящей. Клиент должен понимать, что доктор будет принимать самое живое участие в решении его проблем. Искренне улыбаться Шольману мне было трудновато.
-- Сколько времени займет вся операция?
-- А разве Линн вам не говорила? Не больше часа.
Конечно, он знал ответ на этот вопрос. Линн вчера рассказала им все необходимое. Они знают, когда начнется операция, и когда она кончится. Просто Шольман тянет время, хочет нормально закончить разговор. Самое главное он уже узнал, но не уходить же ему после единственного вопроса. Поэтому еще минут десять он длит беседу, снова и снова задает вопросы, на которые знает ответы. А мне остается лишь подыгрывать ему.
Когда Шольман ушел, я позвонила техникам, с которыми договорилась еще вчера. Они должны были поставить мне более серьезную систему видеозаписи. Я серьезно готовилась к операции.
Когда я в среду пришла в свой офис, меня уже ждала на столе медкарта Клауса Спольски. Но сейчас меня интересовала совсем не она. Для начала я прошла в подсобку, где хранилось все мое оборудование. Техники вчера успели укрепить дверь, вывели в подсобку мониторы наблюдения и резервную линию связи, защищенную от перехвата и глушения. Наверное, Эйтбит был бы доволен, если бы увидел всю эту технику.
Разобравшись со всеми кнопками и экранами, я, наконец, решила просмотреть медкарту Спольски. Не знаю, что я надеялась обнаружить в ней, но изучала записи я с большим интересом. Впрочем, ничего особенного я не нашла. Несколько свежих травм, недавнее ножевое ранение. Следов черепно-мозговых травм нет. Значит, у Спольски нет противопоказаний к проведению операции. Ярко выраженные аллергические реакции тоже отсутствуют. Здоров. Ну, это ненадолго. Скоро у тебя ран прибавится, Спольски.
Мне понадобилось несколько часов, чтобы все перепроверить и отрепетировать свои действия. План был не таким уж хитрым, но если я ошибусь, то меня убьют. Поэтому я снова и снова проверяла замки, системы записи изображения. Также я протестировала все скрытые камеры, которые вчера вечером были установлены в моем кабинете.
Делать было нечего. Я отпустила Линн, и закрыла офис. Стекла в окнах я перевела в режим полной непрозрачности, и в кабинете стало темно. Только маленькая лампа освещала кусочек стола. Первый раз за много лет я позволила себе сбросить туфли и забраться с ногами на диван, стоящий в углу кабинета. И я поняла, что пока я хоть чем-то занята, то я не вспоминаю тот кошмар, который совсем недавно снова вернулся в мою жизнь. Но сейчас делать уже больше нечего. Можно только ждать.
Ночь мне пришлось ждать очень долго. Очень.
Утром я начала готовиться к операции. Вывезти из подсобки операционный стол, зафиксировать его, проверить оборудование и прогнать тесты. Простая работа занимала руки и голову. Чем меньше времени я проведу наедине с собой, тем будет лучше.
После полудня подошли Шольман и Спольски. То, что они не взяли с собой еще двоих боевиков, было хорошим знаком. Значит, они не собираются убивать меня сразу после операции. Шольман запомнил, что я ему рассказывала о процедуре. Во время операции в кабинете буду только я и Спольски. Остальным пришлось бы ждать в приемной у Линн, а там не так уж просторно для троих посетителей.
По правде говоря, Шольман мог бы в одиночку справиться со мной и Линн. Но он внимательно оглядывал мой кабинет во время своих визитов, и, несомненно, заметил все камеры. Осложнений не будет.
Шольман остался в приемной, а Спольски прошел ко мне в кабинет. Сначала я вколола ему раствор с наномашинами, а затем садила его в операционное кресло, закрепила все троды на голове и начала калибровать систему. Спустя четверть часа наномашины заняли свое место, и я могла приступить к основным тестам.
-- Представьте себе красный шар, -- монотонно говорила я.
На экране системы возникло смазанное изображение баскетбольной площадки, в центре которой лежал оранжевый мяч. Для первого раза неплохо.
-- Пожалуйста, сосредоточьтесь. Красный шар на темном фоне.
Нужного уровня абстракции я добилась только с восьмой попытки. На экране у меня дрожал темно-бордовый круг, вписанный в черный квадрат. Некоторым людям действительно бывает трудно сосредоточиться. Впрочем, для моих целей абсолютно точного соответствия можно было не добиваться. Пока что мне нужно, чтобы наномашины составили достаточно подробную карту отделов мозга. Итак, зону, ответственную за визуальные образы мы нашли. Идем дальше.
Следующей на очереди была слуховая зона. Признаюсь честно, очень хотела попросить Спольски вспомнить звук полицейской сирены. Уж его-то он должен был хорошо представить с первой попытки. Но я сдержалась. Звук морского прибоя Спольски воспроизвел с третьего раза. Это уже прогресс.
Через десять минут на большом экране начала прорисовываться схема отделов мозга, связанных с восприятием. Именно на эти отделы завязаны нейроцепочки воспоминаний. Теперь можно приступать к основной фазе операции.
Я покосилась на вспомогательный монитор. Шольман все еще скучал в приемной, лениво перелистывая старый журнал.
Теперь можно было перехватить основной поток восприятия Спольски. Короткое сканирование засекло нужные центры, и система сформировала комплекс всего ансамбля его ощущений. Нормальный профессионал обязательно замкнул бы весь комплекс на себя, чтобы лично проконтролировать правильность захвата данных. У нас это называлось "примерить шкурку". Но я решила ограничиться только визуалом, выведя обработанную картинку на экран. Спольски смотрел в стену, и изредка переводил взгляд на потолок. Сейчас он немного скучает.
Сталкиваясь с чужим восприятием, всегда чувствуешь себя немного дезориентированным. Поле зрения непредсказуемо меняется, и первые рефлекторные попытки взять контроль на себя традиционно ни к чему не приводят. Надо просто расслабиться и смотреть.
Захват чистый, все в норме. Теперь можно фиксировать воспоминание.
-- Теперь закройте глаза, расслабьтесь, и вспомните как можно ярче то, что вам надо забыть.
Спольски немного поерзал, устраиваясь поудобнее, откинул голову и закрыл глаза. Я подключила к визуалу еще и аудиоканал. Пришло время узнать, что же он должен забыть, и за что они собираются убить меня.
-- Вспомните, пожалуйста, то, что необходимо забыть. Сосредоточьтесь, и вспомните как можно лучше.
Снова рваный визуал, как это всегда бывает с воспоминаниями, и хороший звуковой фон. Все же слова люди запоминают лучше, чем визуальные образы.
За длинным черным столом, который обычно используется для совещаний в конференц-залах корпорация, сидят пять человек в темных костюмах. Их лица почти неразличимы. Но хорошо видно Шольмана и еще одного мужчину, который сидит ближе всего к Клаусу.
На схеме видно, как активируются побочные нейроцепочки. Это запускается ассоциативная память. Но сейчас мне важнее всего основной поток.
-- Вэл, я нашел твои ключи. -- Это сам Спольски.
Шольман вскакивает из-за стола.
-- Закрой за собой дверь с обратной стороны! -- он почти кричит. -- Быстро!
На экране комната сдвигается. Это Спольски двинулся назад и закрыл дверь, как ему и приказали.
В это время мой пациент чуть поворачивается на кресле. Чтобы посмотреть на меня.
-- Это все, -- говорит он.
Значит, Спольски, видимо, увидел на том собрании кого-то лишнего. Первая версия появляется у меня практически мгновенно. Происходящее было похоже на собрание руководящих чинов их преступной группы. Спольски вошел туда незваным, и увидел кого-то лишнего. Выбор был простым. Спольски должен был либо забыть, то, что он видел, либо умереть.
-- Не шевелитесь, Клаус. Вспомните еще раз, и как можно точнее.
Я заставляла его вспоминать снова и снова. До тех пор, пока наномашины точно не выделили основную нейроцепь. Одновременно с этим, я записала воспоминание. Для полиции это может составлять определенный интерес. Конечно, я нарушаю врачебную этику, но об этом уже никто не узнает. И в суд на меня вряд ли кто-нибудь подаст.
После четкого захвата нейроцепи, я щелкнула клавишей, выпуская в пространство слабый кодированный радиосигнал. Наномашины коротким уколом пережгли несколько нейронов.
-- Еще раз, пожалуйста.
Спольски демонстративно вздохнул, показывая, как ему это все надоело. На схеме мозга снова вспыхнуло ветвистое дерево нейроцепей, но все ключевые нейроны были уже уничтожены.
-- Я... Что?
-- Вот и все. -- Я заученно улыбнулась, хотя пациент и не мог меня видеть. Профессиональные привычки дают о себе знать. -- Сейчас воспоминание было удалено.
-- Что, правда? -- Спольски снова приподнялся в кресле, чтобы посмотреть на меня. На экране было видно, как он раз за разом пытается вспомнить совещание, но результата быть просто не могло.
Теперь предстояло выполнить самую опасную часть операции. Я поставила стул перед креслом и села так, чтобы Спольски мог хорошо видеть меня.
-- Как вы себя чувствуете?
Спольски скосил взгляд вверх, прислушиваясь к собственным ощущениям.
-- В норме, -- нехотя процедил он.
Я нащупала в кармане пульт управления тродами. Каждый доктор в нашей отрасли должен уметь ввести пациента в транс, но для меня это всегда было трудновато. Гипнотизер из меня получился бы не слишком хороший. Именно поэтому я решила прибегнуть к помощи техники. Сейчас моя система через троды стимулировала мозговые ритмы Спольски, чтобы тот почувствовал сонливость. Это еще не электросон, но уже близко к нему.
-- Операция была долгой, -- я чуть понизила голос, чтобы Спольски легче мог войти в транс. -- Вы не устали?
-- Ну... Есть немного.
Очень хорошо.
-- Когда-нибудь пользовались такими часами?
Свободной рукой я взяла со стола яркие карманные часы на цепочке. Специально их купила вчера в каком-то магазинчике. Я могу понять, почему два века назад гипнотизеры пользовались подобными часами. Они были просто удобным предметом, который можно было достать из кармана и показать пациенту. Блеск и равномерность их покачивания приковывали к себе взгляд, и испытуемого можно было легко ввести в транс. В этой работе каждое движение должно быть замотивированным. Я сначала подумывала заставить Спольски смотреть на экран, а самой запустить там небольшую визуальную композицию, которая должна была погрузить его в транс, но потом решила отдать дань традиционным методам.
-- Нет. Таких ни разу не видел.
Голос у него уже замедлялся.
-- Они действительно старые. Можно сказать -- старинные.
Я подстроила свой ритм дыхания под его. Теперь, как только я начну дышать реже, Спольски неосознанно замедлит частоту своего дыхания.
-- Сейчас такими уже никто не пользуется. Но доктора любят такие часы.
Теперь можно было говорить что угодно. Спольски не вслушивается в мои слова. Он больше реагирует на их ритм и тембр. Я пропустила цепочку между пальцами, позволив часам скользнуть вниз. Они начали качаться, словно маятник.
-- Видите, как они блестят? Сейчас таких вещей уже не делают. После долгого рабочего дня приятно устроится в кресле, и смотреть на них. Не хочется даже глаз от них отрывать. Это очень хорошие часы. Они успокаивают. Глядя на них можно даже заснуть. Вы уже и сами чувствуете, как усталость уходит из вашего тела, а глаза сами закрываются. Но при этом вы все равно хорошо слышите меня.
Это оказалось проще, чем я думала. Один из экранов показывал четкий ритм поверхностной фазы сна. Спольски уже в трансе, и при этом отлично слышит меня. Я устроилась поудобнее, и начала говорить.
Когда я убедилась, что Спольски все запомнил правильно, пришла пора разбудить его.
-- ... И когда я досчитаю до трех, вы проснетесь, но не будете помнить о нашем разговоре. Один. Два. Три.
Спольски дернулся и открыл глаза. Я все еще держала перед ним часы.
-- Красивые, правда?
Спольски нахмурился, вспоминая, о чем шел разговор. Наконец, он сообразил.
-- Я бы такие не носил, -- буркнул гангстер.
-- Женщинам можно позволить себе некоторую экстравагантность, -- я спрятала часы в карман. -- Ну что же, наша работа закончена, вы теперь можете уходить.
Я обошла его кресло сзади, и аккуратно сняла троды с головы Спольски. С легким шелестом расцепились ремни на подлокотниках, удерживающие его руки.
-- Вставайте. Операция прошла просто замечательно.
Я наклонилась к микрофону и попросила Линн пригласить в кабинет Шольмана. Когда тот вошел, Спольски уже стоял, потирая запястья. Клаус выглядел смущенным. Наверное, он пытался вспомнить то, чего больше вспомнить никогда не сможет.
-- Воспоминание удалено, -- сказала я.
-- Клаус, что случилось в понедельник вечером? -- спросил Шольман.
-- Я... -- Спольски покачал головой. -- Я не помню.
Интересно, а как Шольман хотел проверить качество работы? Неужели простым вопросом? Если бы Спольски не захотел терять эти данные, он мог бы войти со мной в сговор, и обмануть своего коллегу. Видимо, эта же идея сейчас посетила и самого Шольмана.
Я пригласила его сесть за мой стол и показала сделанные записи. Звук я не включала, так что Шольману пришлось опознавать сцену только по визуалу. Запись операции показывала, как Спольски раз за разом вспоминал этот эпизод, подчиняясь моим командам. Наконец, в ответ на мою просьбу Спольски не смог ничего вспомнить. Я переключила канал.
-- На экране хорошо показано, как система регистрирует поведение человека при воспоминании. Сейчас пациент переводит взгляд в верхний сектор обзора. Одновременно с этим мы видим, как идет сигнал по нейроцепочке. -- Я замедлила скорость воспроизведения, чтобы показать все с большой четкостью. -- Но сейчас нейроцепь уже оборвана, поэтому вспоминание не проявляется. Пациент все же пытается что-то вспомнить, поэтому мы наблюдаем лавинообразное увеличение включенных в процесс нейроцепей. Образно говоря, он сейчас перебирает свои воспоминания. Но нужного так и не находит.
На соседнем мониторе мигали картинки, которые в тот момент всплывали в зрительном поле Спольски. Глаза его были закрыты, поэтому на экране отображалось то, что он представлял себе в тот момент. Я записывала весь его комплекс ощущений.
-- Как видите, воспоминание надежно заблокировано, -- сказала я.
-- Классная техника, -- сказал Шольман. -- Дорогая, наверное.
-- Да уж, недешевая, -- согласилась я.
Раз уж он заговорил о технике, значит, к удаленному воспоминанию он больше возвращаться не будет. Я напряглась. Сейчас наступил опасный момент. Шольман может попробовать убить меня немедленно. А мне надо, чтобы он пришел сюда вечером.
-- Мне пришлось вложить много денег в оборудование этого кабинета, -- сказала я. -- Сами видите, сколько камер для обеспечения безопасности здесь установлено. Но в такое уж время мы живем.
Шольман кивнул, и снова окинул взглядом кабинет, рассматривая камеры. Он уже видел их раньше. Сейчас он должен укрепиться в своем мнении, что нападение стоит проводить вечером.
-- Моя секретарша передаст вам счет, -- сказала я.
Шольман правильно понял меня, и начал прощаться. Наконец. он забрал с собой Спольски, и я смогла немного расслабиться. На мониторе было видно, как он передает Линн свой кредитный чип. Значит, он все еще делает вид, что является обычным заказчиком. Но он еще вернется. Прямо сегодня.
Через полчаса после ухода гангстеров, я отпустила Линн домой. После того, как за ней закрылась дверь, я активировала все новые защитные системы, перевела окна в непрозрачный режим, и уселась за свой стол.
Сейчас меня интересовали записи с камер, установленных на улице. Достаточно было десять минут просмотреть их в ускоренном режиме. Чтобы заметить, что неподалеку от моей входной двери припаркован темный фургон, в котором сидит водитель. Этот фургон приехал еще до того, как ко мне пришли Шольман и Спольски. Трудно придумать причину, по которой человеку захотелось бы несколько часов сидеть в машине, не двигаясь с места. Если, конечно, он не ждет, когда я выйду, чтобы сбить меня. Мальчики страхуются.
Уже стемнело, когда к фургону подъехала светлая Мазда. Из нее вышли Шольман и Спольски, а из фургона выскочили те двое гангстеров, которые были вмести с ними во время их первого визита ко мне. Вся компания в сборе. Я тут же выключила освещение в кабинете, и перешла в подсобку. Теперь во всем моем офисе был выключен свет. Только мерцание маленького экрана, который установили мне рабочие, рассеивало темноту вокруг меня.
Я заперла дверь, и дернула ее несколько раз, чтобы убедиться, что замок действительно закрылся. Конечно, если все выйдет из-под контроля, то дверь не задержит ганстеров больше, чем на несколько секунд. Но события будут разворачиваться по моему сценарию.
Сидя в темной подсобке, я напряженно вслушивалась. Мне едва удавалось сдерживать дрожь, которую вызывала смесь страха, азарта и возбуждения. Допамин разбавлял бушующий в моей крови адреналин. Все чувства были обострены. Наверное, я могла бы пристраститься к этому ощущению. Это были самые острые секунды моей жизни. Я чувствовала себя и жертвой, и охотницей одновременно.
Мягкий щелчок замка входной двери кабинета заставил меня вздрогнуть. На экране было видно, как четверо гангстеров вошли в кабинет. Двое из них держали в руках фонарики, и их лучи заметались по стенам. Они искали меня.
Счет пошел на секунды. Сейчас они сообразят, что им осталось проверить только подсобку. Я вдавила кнопку на пульте, включая микрофон.
-- Логистика.
Слово, прозвучавшее в тишине кабинета, заставило моих незваных гостей замереть на месте. А затем начало действовать постгипнотическое внушение, вложенное мной в Клауса Спольски. Для его запуска мне нужно было выбрать слово, которое он точно не мог бы услышать в своей повседневной жизни.
Спольски развернулся, наведя пистолет и фонарь на Шольмана. Он нажал на спусковой крючок, как только поймал своего коллегу в прицел. Двое других гангстеров не успели правильно среагировать. Трудно понять, что происходит, когда твой друг, вдруг начинает стрелять в своих же. Три выстрела, три трупа.
Спольски выронил фонарь, но я отлично видела его. После того, как Шольман упал на пол с простреленной головой, его фонарь откатился в угол и широкий луч подсвечивал Спольски. На экране было хорошо видно, как гангстер поднес ствол к своему виску и нажал на спуск.
Теперь можно было вызывать полицию. Я открыла дверь и вышла в кабинет. Пришлось аккуратно выбирать место для следующего шага, чтобы не задеть тела. Звонок с сообщением о попытке убийства занял у меня не более двух минут.
Сия за своим столом и рассматривая трупы на полу кабинета, я задумалась о том, что же мне теперь делать. Нужно ли мне заново стирать воспоминание об изнасиловании? Когда на улице замигали сирены, я уже выработала решение.
Я не буду стирать этот фрагмент своей жизни. Каким бы плохим он ни был, он все же принадлежит мне. Он часть меня. Прошлого нет, и это известно каждому. Но в нем кроются источники нашей силы и нашей слабости. Каждый сам решает, какое дерево вырастет из питательной среды воспоминаний.
Воспоминание останется со мной. И, татуировка, кстати, тоже. Я не собираюсь удалять даже самую маленькую частичку своей личности.
Я сидела за столом моего кабинета. На полу лежали четыре трупа, два фонаря и четыре пистолета. Одного из этих людей убила я. Он выстрелил в себя сам, но двигала им моя воля. Я мстила за изнасилование. Это незаконно. Наверное, это даже неправильно. Но сейчас я чувствовала, как в моей душе разливается спокойствие. А под моей правой лопаткой пылает язычок огня, скрытый темно-синим костюмом из дорогой шерсти. И этот огонь тоже часть меня.