Стоя на носу корабля, Одиссей устремил тоскливый взгляд вперед.
Ничего странного в этом не было бы, поскольку возлияния на борту вчера были обильны и радостны - еще бы, от самой Сциллы с Харибдой ушли невредимыми! Беда в другом - неподвижность Одиссея продолжалась с утра и до самого полудня.
Наконец, боцман Полимах, которому это изрядно надоело, подошел и потряс Лаэртида за плечо. Реакции не последовало, если не считать того, что царь медленно и тускло глянул в глаза старому корабельному товарищу. Полимах, которому дозволено было многое, заглянул в неподвижное лицо царя Итаки, и продолжать не стал, мрачно отошел к гребцам, собравшимся кучей, чтобы поиграть в кости. Ветер был хорошим, туго надутый парус давал им возможность передохнуть, вынуть из воды тяжелые весла.
Когда подошел боцман, все замолчали, а разбитной весельчак и балагур Архей перестал трясти кости и опустил стаканчик на доску. Команда своего вождя любила: поэтому все выжидательно поглядывали на Полимаха, ерошившего седую бороду.
- Чего это наш? - наконец, осведомился шестой левый загребной. - Вроде и пил-то вчера как обычно. Стряслось что?
- Да все о доме думает, - тяжко отозвался старый боцман, длинно сплюнув на палубу.
- Скучает... - понимающе покачал головой загребной, и все, глядя на него, тоже стали качать головами и понимающе перешептываться: "Жена у него... любит... десять лет в скитаниях... рехнуться можно, братцы...".
- Если бы! - разом оборвал шепотки Полимах. - Думает наш царь, что жене сказать. У него ведь и Калипсо, и Цирцея, да еще куча баб за время войны с Троей была... И все по нему до сих пор сохнут - наш Лаэртид ведь не абы кто, клянусь Кронидом Тучегонителем, такого поискать! Сами помните - чуть мы на корабль, так сразу слезы, крики, а то и угрозы с заклятьями. А что делать, не правой же рукой все эти годы ему себя ублажать?
- Так и не говорил бы ничего царице-то! - изумился Архидим, старший кормчий и обвел взглядом товарищей. - Молчание, как известно, золота дороже. Клянусь обоими глазами нашего "Мореборца", с женщинами лучше так, не то потом каяться всю жизнь будешь, что сболтнул ненароком! А промолчал - и тишь да гладь, и дома любят да целуют.
Полимах тяжело глянул на Архидима. Тот, смутившись, замолк и принялся ожесточенно обкусывать ноготь.
- Ты, Архидим, из Фессалоник, помнится? - намолчавшись, вопросил боцман. Кормчий растерянно кивнул. - Вот и видно, что у вас, фессалоникиян, в голове творится. Сам посуди - ведь это нас столько времени по морю носило, а другие-то домой давно вернулись. И ходят сейчас о господине слухи самые разные, и уж про то, что не один он в палатке ночевал, многие болтают, якорь бы им навесить на поганый язык! Так как же тут промолчать? Это ж чего удумал!? Госпоже Пенелопе не говорить! Да она ж видит все насквозь, я ее сколько лет знаю. Бывало, по глупости утаить хочешь, что царь из похода раненый вернулся - так она как глянет, словно в самую душу: "А что мол, Полимах, не случилось ли чего с господином? Неспокойно мне". Сердцем чует, вот как! И любит она его, Афиной Щитодержицей клянусь, ох как любит! Чего скалишься, Архей? Тебя-то, поди, ни одна шлюха портовая за все золото так не любила.
Чернобородый весельчак Архей пробормотал что-то невнятное и махнул рукой. Сказать ему и впрямь было нечего - ни семьи, ни жены, ни крепкого дома. Выгоревший под солнцем навес на палубе корабля, щит, копье да пара сандалий.
- А сам-то царь - любит ее? - спросил, подсунувшись под загорелый локоть Полимаха, юный Эвриклет, ученик рулевого.
Старый боцман аж задохнулся от возмущения, услыхав такой вопрос - но Эвриклет, сиротой взятый из горящей Трои, был еще мальчишка, жизни не нюхал, да и в походе был первый раз. Считай, недавно мужчиной стал, получил копье. Поэтому Полимах только выдал ему тяжелый подзатыльник и сурово прищурился. Гребцы захохотали, глядя на залившееся краской лицо юнца.
- Даже не смей про такое спрашивать! Ишь, молодежь пошла, ни уважения, ни понятия. Любит ее Одиссей больше жизни, и душа в душу с ней жил всегда, и не расстался бы, если бы не этот хмырь Агамемнон, Аид его забери совсем! Воин есть воин, хоть и царь Итаки. Сказано - на войну идти, значит нечего тут рассуждать...
Боцман тяжело вздохнул и о чем-то задумался. Гребцы уважительно, да и памятуя тяжелый кулак Полимаха, молчали в ожидании. Наконец, он продолжил:
- Да только любовь любовью, а разлука - разлукой. Тоскует наш Лаэртид по жене, но хода кораблю прибавить не велит, хоть и ветер попутный прямо на Итаку дует. И хочет и не хочет вернуться. Вот и носит нас по морю, клянусь Посейдоном, поэтому и добираемся домой окольными путями. Потому что поделил царь сердце свое на куски, и ноет у него каждый кусок, и кровоточит без конца.
На этот раз все молчали долго. Потом Архей в сердцах выругался, непристойно помянув Афродиту и бросил кости на палубу.
- А все ж, скажу я тебе, Полимах, домой мы доберемся! Раньше иль позже, но увидим скалы Итаки! Гермесом, посланцем богов, клянусь, что не сгинем на этой посудине.
- Кости тебе, Архей, это сказали? - насмешливо спросил из за спин гребцов мощный голос. Все мигом повскакивали на ноги. Одиссей Лаэртид, царь Итаки, стоял, опираясь на мачту, и во взгляде его уже не было пугающей мути. Радостный хохот гребцов пошел гулять по всей палубе, от весла к веслу - царь вернулся! Одиссей смеялся вместе со всеми.
- Ну вот что, ребята, - наконец, отсмеявшись, сказал он. - Кости - хорошо. Костям и боги, случается, верят. Но нам с вами отдыхать хватит. Домой пора, ждут там, заждались уже. А что было - то было, и забывать нельзя, и помнить надо не всегда. Все на весла!
Спустя всего лишь несколько сотен биений сердца корабль уже шел полным ходом - парусу помогали весла в крепких руках. И среди гребцов, одетый в простую тунику, так же равномерно откидывал широкую спину назад Одиссей Лаэртид, царь Итаки.