Когда пришла весна и стаял снег даже в самых глубоких лесных оврагах, в Федотовку начали возвращаться демобилизованные. Оно и понятно - война закончилась, победили немца, а тут как раз пришло время пахать да сеять.
Мужиков встречали у самой околицы. Жены кидались навстречу, висли на шее, целовали запыленную солдатскую щетину, дети цеплялись за рукава, а у кого повзрослее - солидно подходили пожать батькину руку. Потом, не выдержав серьезности, тыкались лицом в колючую шинель.
В тот день пастух Колька приметил пешехода еще издали. С коня лучше видно, и поэтому, привстав в стременах, Колька долго всматривался в одинокую фигуру, неспешно бредущую краем косогора. Узнал, хлопнул коня ладонью по шее, чтоб тот прибавил рыси. Когда жеребец поравнялся с солдатом, тот повернул голову, глянул спокойно.
- Ты что ли, Никита? - спросил Колька, от удивления далеко вытягивая длинную, бурую уже от солнца шею. - Ну, дела... А говорили...
- Я, - отозвался Никита, не сбавляя ровного и твердого шага. Колька пригляделся. Бледен был Никита Лазарев и молчалив, полы шинели все в засохшей глине пополам с чем-то бурым. Но держался прямо, рукой отмахивал привычно, как в строю, второй придерживая лямку старенького "сидора", болтавшегося за плечом.
- Ну, дела... - снова пробормотал пастух и спохватился. - Дак, это! Я, может, скакну вперед, твоих извещу, ли чо ли?
- Не надо, - мотнул головой Лазарев, - я сам.
- Как знаешь...
Колька приостал, гаркнул на малочисленное стадо, хватавшее свежие стрелки щавеля на буграх.
А Никита так и не остановился, даже кисета не достал, хотя до войны, как пастуху запомнилось, был первым табакуром во всей Федотовке. Прошел по улице, мимо какой-то тетки с бидоном - та аж руками всплеснула, жестяной бидон загремел по земле - и свернул в короткий переулок, где тут же залаяли собаки, зазвенели цепями. Встал у потемневших ворот в полтора человеческих роста, брякнул кованым кольцом на калитке. За воротами тревожно залился пес, аж захрипел в усердии.
- Шарик... - сказал Никита. Вопросительно как-то сказал, словно сам не помнил, как зовут собаку. Потом окреп голосом. - Шарик! А ну, цыть!
Пес захлебнулся, тоненько заскулил и притих. На крыльце застучали шаги. Никита поднял руку к голове, чтобы пригладить короткие русые волосы, да так и застыл, когда калитка открылась.
- Встречай, жена, - Лазарев посмотрел ей в глаза и шагнул во двор. Шарик тихо завыл из конуры.
- Никита! - она кинулась ему на шею, прижалась вся, крупной дрожью ходили плечи под выцветшим платком. - Господи, я ведь уже и ждать перестала!
- Пойдем, что ли, - солдат обнял ее за плечо, скинул "сидор" прямо в траву у калитки.
В горнице Тамара метнулась к стенным часам, ходикам с кукушкой, вытащила из-за них серый листок. Перечитала его молча, шевеля губами, потом протянула похоронку мужу.
- Никитушка, вот что прислали... Два месяца назад, прямо военком и привез. Вот. "Ваш муж, Лазарев Никита Ильич, пал смертью храбрых в боях..." Я как прочитала, и памяти сразу лишилась, лежала как мертвая, водой меня отливали. А ты вернулся. Живой...
Когда она достала листок, Лазарев опустил голову, да так и стоял теперь, глядя в половицы. Только на последних словах поднял глаза. Покачал головой.
- Нет, Тамара. Не вернулся.
Жена так и застыла, и серый листок выпал из ее пальцев, закрутился в воздухе, юркнул под дубовый табурет. А она шевелила белыми губами, собираясь что-то сказать, и никак не могла.
Никита долго смотрел на нее. Потом медленно протянул руку и шершавыми пальцами - мозолистыми, с черной каемкой под обломанными ногтями - провел по щеке.
- Помнишь, Тома, как прощались, когда я на войну уходил? Помнишь, что тебе сказал тогда? И я помню. Сказал я тебе - мол, жди меня, даже если уже война кончилась, если все пришли, а я нет. Жди. И тогда вернусь. Даже если убьют меня, вернусь, потому как я тебя люблю.
Ноги не держали Тамару, она села, почти упала на табурет, уронила руки на платье. А Никита глухо договорил.
- Вот я и вернулся, Тома. Чтоб на тебя посмотреть в последний раз. И чтоб в чужой земле не валяться без призору в братской могиле. Ты прости, что так вышло, жена. Считай - пришел солдат на побывку, отдохнуть до вечера. Шибко хотел на побывку, вот и разрешили. До вечера мне еще время отпущено.
- Кем отпущено? - простонала Тамара.
- А вот этого знать не могу. Просто чувствую, что ошибки тут никакой нет, и пока солнце не село, я у тебя побуду. Так что - давай-ка, я пока по хозяйству пороблю малость. Посмотрю что поправить успею. А ты не плачь, ты вот что - согрей-ка лучше мне воды, помыться с дороги. Трудный у меня путь, Тома, с пересадкой получается, как из поезда в поезд. Только баню не топи. Мертвые, хоть чистоту и любят, а парилка им ни к чему.
Двое долго смотрели друг на друга - так долго, что несколько мгновений между ударами сердца словно бы растянулись, до краев наполнившись тишиной. Потом Тамара утерла слезы и выпрямилась.
- Хорошо, что слово сдержал, Никитушка, - сказала она, - ты не сомневайся, сейчас все сделаю.
До самого вечера стучал молоток на дворе у Тамары Лазаревой, ухал колун, визжала пила. Торопился Никита сделать побольше, ухватить взглядом любую мелкую неполадку, которую можно починить и поправить. И только потом, когда солнце боком уже зацепило верхушки сосен, он присел на крыльцо, достал кисет. Долго ровнял табак на полоске бумаги. Скрутил цигарку, затянулся пару раз и бросил под ноги.
- И что ты будешь делать? - махнул рукой удивленно. - Уже и вкуса табака не чую! Стало быть точно, время поджимает.
Из холодной бани вернулся солдат в чистом, заботливо подготовленном женой исподнем белье, и сел за стол. Пока он пил последнюю стопку водки, Тамара глядела на него не отрываясь, со спокойным лицом. Даже чуть улыбалась, и только белыми пальцами держалась за столешницу, совсем даже незаметно.
Допив водку, Никита аккуратно поставил стопку на покрытый праздничной скатертью стол, и засмеялся.
- Эх-ма, Тома! А до чего же сладкая водочка-то на посошок, оказывается! До сих пор пил и даже не думал, что так случается.
Сказал - и поднялся, потянулся к выглаженной гимнастерке, снял с крючка.
- А теперь мне в дорогу пора. Зови соседей, Тома, пусть приходят. И - дай-ка, поцелую тебя.
Потом, отвернувшись от жены, Никита, все так же твердо и без страха ступая, пошел в горницу. Где уже стоял посредине, на двух стульях установленный, светящийся стругаными досками гроб.
* * *
Соседи, неловко здороваясь с хозяйкой, замершей у изголовья, проходили туда, где лежал солдат Никита Лазарев. Лежал в домовине, спокойный и даже чуть веселый, словно живой. В чистой заштопанной гимнастерке, с медалью "За отвагу", сложив усталые руки на груди.