Поэт Михаил Семенов (он же - Звездополянский, так было красивее подписываться под стихами в альманахах и сборниках) умер внезапно. Только что он сидел и грыз карандаш, размышляя над очередной строфой новой поэмы из исторического прошлого русского народа - и вот нате вам, уже лежит под столом, так и не выпустив карандаша из намертво сжавшихся в последнем усилии пальцев.
Честно говоря, Михаил Семенов был не таким уж и плохим поэтом. Не занимался графоманией, редко писал на заказ, предпочитая работать корректором в одном литературном журнале. Вечерами, после работы, Михаил приходил домой, зажигал лампу над письменным столом и садился за очередной труд для души. Душа, впрочем, безмолвствовала, что Семенова не смущало - он был закоренелым материалистом и в теософские штучки не верил.
Писал он всегда поэмы. На знакомых поэтов, пробавлявшихся короткими стихами и сонетами, Семенов-Звездополянский смотрел снисходительно и с легким сожалением, не понимая, как можно гробить свою жизнь, которая дается, как известно, только однажды, на всякие мелочи. Нет, его поэмы были тяжеловесны и громоподобны. В них литаврами гремела медь ямба и анапеста, ну и всяких других размеров и рифм тоже. Да так гремела, что последнюю поэму, посвященную основанию Москвы Юрием Долгоруким, мэрия, не чинясь, купила за большие деньги. Вдохновленному Звездополянскому можно было не работать полгода. Что он и сделал, не заботясь о том, уволят ли его из журнала, и не отвечая на звонки из редакции. Заперся дома и принялся творить, питаясь, в основном, пивом и пиццей, которые заказывал по телефону.
Надо думать, это-то его и доконало.
Но давайте все же, как бы это цинично не прозвучало, вернемся ближе к телу.
Босая душа Звездополянского-Семенова с недоумением смотрела на некрасивый труп еще недавно такого уютного и привычного тела. Душа хотела было заплакать, но слез как-то не нашлось. Зато в призрачной руке так и остался зажат карандаш, выбросить который не получалось.
Рядом началось какое-то непонятное шевеление, и вздрогнувшая душа Михаила увидела, как прямо из воздуха вывалилась суровая женщина. Была она монументальных форм, с зачесанными в пучок волосами и непонятном платье, смахивавшем на длинную кольчугу. В зубах женщина держала сигарету в длинном мундштуке, под мышкой - кипу бумаг.
- В-вы кто? - оторопело произнесла душа Михаила (или пусть уж в дальнейшем это будет просто Михаил).
- Валькирия! - неприветливо рыкнула тетка и железной хваткой взяла Звездополянского под руку. - Пойдем.
- Куда? - отчаянно отбивался Михаил, чувствуя, как весь фундамент его диалектического материализма грудой щебня осыпается к ногам.
- В Валгаллу, - сухо отрезала валькирия и потащила Михаила за собой. Переступая босыми ногами и не переставая протестующе бормотать, поэт вознесся через крышу и далее - прямо в звездное небо, раскинувшееся над городом. Тут он внезапно осознал весь ужас своего положения и с криком: "Да погодите вы! Я же умер или нет?" - принялся отчаянно отбиваться. Наконец, валькирия ослабила хватку.
- Ты - умер, - сказала она, пристально разглядывая бледную тень поэта, - к несчастью для меня.
Звездополянский-Семенов ощутил что-то вроде возмущения.
- То есть как - к несчастью? Что значит - к несчастью? - спросил он, уже готовясь начать скандалить. Скандалить, к слову сказать, Михаил любил и с удовольствием делал это повсюду: в общественном транспорте, магазинах, на площадях и даже на кухнях, где пил водку. Но тут он поймал тяжелый взгляд женщины и осекся.
- К несчастью, - терпеливо объяснила валькирия, - потому что скоро у меня для вас таких за длинным столом не останется места. Ладно, - внезапно сжалилась она, видя, как испуганный Михаил стремительно меняет цвет, становясь уже совсем каким-то прозрачным, - я расскажу.
- Видишь ли, - неторопливо объясняла валькирия (которую непривычно звали Хлёкк), пока они с поэтом шагали по какому-то зыбкому радужному мосту, - Валгалла не только для воинов. Знаешь ли ты, смертный, что некоторые поэты, которые пали подобно воинам, только не с мечом в руке, а с орудием своего труда, тоже могут быть приравнены к героям?
- Ну так это поэты... - пробормотал Звездополянский, судорожно припоминая строфы из Пушкина и Лермонтова, - ...а я что?
- И ты тоже, - Хлёкк со вкусом процитировала несколько строк из поэмы Михаила "Емелька Пугачев", - Всеотцу Одину нравится!
- Чушь какая-то! - отчаянно замотал головой ополоумевший поэт, чувствуя, как душа... да нет же, не мог он, будучи одной сплошной Душой, чувствовать, как душа уходит в пятки. - Быть не может!
- Мы уже пришли, - оборвала его валькирия, ткнув пальцем в необъятные деревянные ворота, над которыми висела истрепанная полоска материи с лозунгом: "Поэт в Валгалле - больше чем поэт!".
Одна из воротин с жутким скрипом отворилась - и Михаил окунулся в неумолчный стихотворный гвалт. За огромным, уходящим куда-то в бесконечность, деревянным столом сидело великое множество людей. Присмотревшись, Звездополянский понял, что все они страшно заняты - кто с мучительным выражением лица и уставив глаза в потолок, сидел неподвижно, занятый поиском рифмы; кто ожесточенно корябал строки на листах оберточной бумаги. Но больше всего в огромном зале было тех, кто стоял друг напротив друга и вдохновенно декламировал стихи в лицо безмолвствовавшему противнику. Некоторые от усталости уже еле держались на ногах, иные лежали неподвижно, осыпанные клочками бумаги. Проходя мимо них, Михаил морщился. Стихи были чудовищно плохи.
- А чего ты хотел? - перехватив его взгляд, небрежно скривилась Хлёкк. - Попробуешь сам, посмотрим, как у тебя получится побеждать! Поединок скальдов - это, скажу я тебе, смертоубийство такое, что воинам иногда и не снилось. Вот как-то раз заглянул сюда Эгиль Скаллагримсон - и часа не протянул, а когда я его выносила, благодарил Одина за то, что кроме скальда, умер еще и воином...
- У меня, - с известной гордостью отозвался Михаил, - стихи всегда получались!
- Ну да. Конечно. Все двадцать шесть лет. А тут придется это делать вечно, день ото дня. Точнее, до самого Рагнарека. Одно утешает - своими трудами твои пока еще живые собратья его неуклонно приближают. Ну нельзя же, в самом деле, так бездарно кропать стишки, изводя при этом тонны бумаги! Всех бы их в Хель, да там тоже проблема с местами...
- Не понял, - с ужасом переспросил Звездополянский, - то есть как - вечно? Мне что теперь, вечно здесь сидеть?
- Не самое плохое времяпрепровождение, Семенов, - ласково похлопала его по плечу валькирия, и дух поэта содрогнулся под чугунной тяжести ладонью, - всегда будешь сыт и пьян, и бумаги в достатке.
Рука Хлёкк толкнула его на свободное место, и поэт мешком плюхнулся на скамью. Тут же перед ним кто-то бухнул кипу бумаги и аккуратно положил шариковую ручку. Семенов, отчаянно отталкиваясь от стола, попытался было вскочить, но почувствовал, что не может пошевелить ногами.
- Здравствуйте, Михаил Никитич, - любезно прокричал кто-то, еле пробиваясь скрипучим голосом сквозь вечный шум. Горестный Михаил поднял голову, и увидел что напротив, через стол, сидит поэт-лирик Приступин, умерший, как смутно припомнилось Звездополянскому, еще лет пять назад. Звездополянский-Семенов сквозь пелену слез мутно смотрел на него, а ветхий лирик, пришамкивая, продолжил:
- Вы, батенька, не суетитесь. Пока не напишете очередную партию и не приготовитесь выйти на поэтический поединок (Приступин старомодно произнес "поэдинок"), торопиться вам некуда. Да и потом некуда, если подумать. Умрете от усталости, ну и воскреснете заново. Как огурчик, поверите ли.
- Огурчик?! - взвыл поэт утробно. - Огурчик?! От усталости?
И принялся рвать лежащие перед ним листы бумаги на клочья, посыпая ими голову.
Уже не замечая, как Приступин, отечески покачав головой, вздохнув: "Привыкнет", - продолжил неспешно скрипеть старомодным пером, время от времени окуная его в чернильницу и больше не поднимая глаз.