Живешь, живешь, и вроде все, как обычно, своим чередом. И вдруг обнаруживаешь, что и не жил вовсе. А жизнь-она где-то совсем рядом была. Мимо ходила.
И смерть-с нею об руку.
В тот вечер мы напились страшно. Уж не помню, по какому поводу. Просто. Дело молодое. Здесь главное начать.
И мы начали. Я, Женька, Сергей и Костя. А потом пришла она. Красивая. Женька с ней знаком был. В одной школе учились они, кажется. И меня повело. Уже изрядно хмельной, я теперь чувствовал, что просто обязан быть невероятно остроумным, веселым и прочее, и балагурил, как мог. Надо сказать, что по природе своей, где-то там, в глубине души, человек я очень стеснительный и молчаливый. Поэтому я пил, стараясь утопить свои чертовы комплексы или-как их черт возьми назвать-жизненную позицию. А позиция моя-наблюдатель. Мне всегда кажется, что я все и вся понимаю, и теперь мне остается только одно-смотреть, созерцать, видеть, как страсти человеческие бушуют, что есть благородство, и где начинается мелочность. Я не превозношу людей. Я знаю, что все мы одинаковы. Кто-то одинаков в большей мере, кто-то в меньшей. Но живем мы все одним, и говорим одно и то же, только разными словами. И чувствуем одно и то же, только маски при этом разные надеваем.
Но порой я бываю в ударе. Как и в тот вечер. Я видел, что ей мои шутки нравятся. Да и остальным нравились. В тот вечер я просто лучился уверенностью в себе. До позднего вечера лучился-потому был пьян изрядно, и вместе с самоуверенностью от меня исходили запахи перегара и табачного дыма.
А потом приехал Юра. На новом автомобиле приехал. Может, мы это приобретеньеце и отмечали. Только почему тогда без счастливого владельца? Неважно.
Юрка зашел, бряцая ключами зажигания, и предложил ехать кататься. Идея была встречена парнями с воодушевлением. А Катя-так ее звали-собралась домой. И я вызвался провожатым. Великодушно велев меня не ждать, я попрощался с ребятами и вывалился с ней в холодеющий воздух июльской ночи. Окно на третьем этаже-Женькина квартира-тускло светилось. На лампочки он не шибко тратился, и то окно я так и запомнил-неяркий прямоугольник света на фоне темного спящего дома.
А наутро я узнал, что они все погибли. Машину занесло на загородной трасе, и они столкнулись с огромным грузовиком. С одним из тех, что лес перевозят-массивные такие, темные, с гигантским кузовом.
Утро мое началось часа в три дня. Прошлой ночью я осмелился поцеловать Катю. Я видел, что она не будет против, так что вряд ли там было много моей смелости. Но я ее поцеловал. И мы еще час слонялись по темному безжизненному городу, потом я проводил ее домой и к себе добрался, когда начинало светать.
А разбудил меня звонок телефона. Звонил один из бывших коллег Юрки. Не знаю, как он мой номер нашел.
Он позвонил и сказал, что случилось. Что их больше нет. Ни Юрки, ни Женьки, ни Кости, ни Сереги. Услышав это, я замолчал. И он молчал, также не зная, что сказать. Прошло около половины минуты.
--Вот так вот,--произнес он, наконец, тихо и положил трубку. И я положил трубку.
Я не понимаю, что чувствовал в тот момент. Я вспомнил про Катю, и мне вдруг стало приятно. А слова о смерти звучали, как пересказ какого-то нудного, затянувшегося фильма, в котором вдруг произошло что-то интересное. Как страшно порой не соответствуют наши чувства тому, что мы, казалось бы, должны чувствовать. Я пошел на кухню и сделал себе кофе. В голове был туман, в груди--странное, непробиваемое тепло, какое бывает порой после чрезмерного употребления алкоголя. В такие мгновенья хочется растянуться на солнышке, или просто посидеть у открытого окна с кружечкой пива. Но я осознавал, что пить сейчас нельзя, что если я выпью, то то тепло в груди, приятно кутающее мою душу в свой кокон, нарушится, исчезнет или же забурлит мириадами маленьких, ничего не значащих, но до умопомрачения колких и ярких ощущений. Мне надо было воспринимать случившееся трезво. Прочувствовать всю Боль. Я знал, что боль должна была быть, и я ждал этого странного, вожделенного катарсиса, когда кажется, что чем больнее тебе, тем больше ты искупаешь некую свою вину. Чем больнее тебе, тем больше ты человек. Но мне не было больно, не было плохо. Мысль о случившемся еще не пробилась в мой мозг-в тот его уголок, раздражение которого вызывает страдания.
Завтракать я не стал. Выпив кофе и выкурив первую за день сигарету, я неторопливо, с дрожащими руками, оделся, глянул в зеркало, оценил уровень своей небритости, и, сочтя его допустимым, выбрался на улицу. Изредка проглядывавшее солнце все больше уступало позиции хмурой облачности-холодной, в дождь обычно не переходящей и от того более противной, неопределенной и, кажется, собирающейся навеки поселиться в окрестностях планеты Земля.
На улице я вновь-привычка-закурил, и когда сигарета уже дотлевала, дошел до автобусной остановки. Людей здесь еще пока было мало. Часа через два они все начнут возвращаться с работы, и тогда в автобусы не протолкнешься. Но сейчас... Я прыгнул в скоро подошедший автобус, выбрал себе кресло у окна и полностью отдался теплому, гудящему покачиванию салона. И здесь на меня впервые накатил страх. Я не знал, куда ехать. Но это было неважно. Страшнее было другое-я не мог решить, на какой остановке мне сойти. Теперь не было того места, где я был вчера. Для меня оно закончилось. Все те места, где я еще недавно бывал гостем, закончились.
Я с ужасом понял, что подъезжаю к Женькиной остановке и сжался. Вскоре автобус проехал мимо его дома-серого, холодного и пугающего. В груди у меня образовалась некая пустота, становилось трудно дышать. Я сжал челюсти, рот стал наполняться слюной. Сам не знаю зачем я встал. Вцепился в вертикальный поручень и сжал его, словно он был единственным стабильным местом во всем этом мире.
Я проехал еще десять минут и вышел на остановке, где жила Катя. Машинально, смутно припоминая вчерашний маршрут, я направился к ее дому. Вот оно-пятиэтажное блочное здание. Четвертый этаж. Я взбежал по лестнице полпути, но после второго этажа идти вдруг стало трудно и боязно. Ноги подгибались, сердце предательски замирало. Я нажал на кнопку звонка и услышал неприятно громкий звук.
Дверь скоро начали открывать. Пугающе быстро провернулся замок, и я увидел ее. Она молча пропустила меня внутрь, странно посмотрела на меня, и я понял, что она знает. Мне стало легче. Я только спросил:
--Ты слышала? Все вчера...
Она молча кивнула, мы секунду постояли; вдруг она словно встрепенулась и провела меня на кухню.
--Ты одна?-Я сел на дальний стул.
--Да.-ответила она, стараясь придать голосу некое подобие беззаботности.-Они все погибли?
--Ты же сказала, что знаешь.
--Я слышала про Женьку. Мне позвонил наш с ним общий друг. Сказал, что Женька на машине разбился и еще, вроде, кто-то с ним...
--Все четверо.
--Ты звонил им? Родителям их звонил?
Я помотал головой:
--Я боюсь... До меня это все только сейчас еще начало доходить. Как-то нереально все. Может, это розыгрыш такой? Пойду я к Женьке.
Я резко встал.
--Я с тобой,--сказала Катя. Ушла в соседнюю комнату, скоро вернулась, натягивая кофту. Мы вышли в прихожую, обулись и спустились на улицу.
--Давай пешком,--предложила она, и я молча согласился. Идти здесь было минут двадцать.
Глупо как все! Зачем мы туда пошли, что ожидали увидеть. Затхлые и заброшенные лестничные пролеты дома, населенного теми, кто потерял надежду? Уже подходя к обшарпанному четырехэтажному бледному зданию, я почувствовал всю нелепость происходящего. Я так захотел развернуться и бежать, бежать к себе домой, закрыться дверью и...не знаю. Я включил бы телевизор, максимально громко--неважно, что бы передавали-лишь бы уйти от этого мира, сделать вид, что ничто не существует, кроме стен вокруг и этого громкого, потустороннего звука динамиков. Динамиков, вещавших по писанному.
Я заметил, какая серая была в тот день земля. Я смотрел под ноги. И вдруг мы нырнули в коричневый мрак подъезда, накатили знакомые запахи сырости и шелестевшей за разбитыми стеклами лестничных площадок зелени. Мы поднялись до второго этажа и остановились.
Мы стояли молча, в напряжении немоты, когда наверху, двумя пролетами выше что-то скрипнуло, кто-то шаркнул ногой. Я вышел из оцепенения и рванулся туда. Мимо прошел человек, мужчина лет сорока. Я и сам не заметил, как оказался перед Женькиной дверью, принялся звонить. Нажимал кнопку дверного звонка вновь и вновь, тупо, желая побороть страх.
Какая-то струна внутри меня, наконец, порвалась. Я сник, в груди колотилось сердце, от плеч к скулам полилось неприятное, ноющее ощущение. Я оглянулся, увидел Катю, взял ее за руку и мы пошли на улицу. Прочь. Этот дом был мертв.
Мы отошли метров двести. От Женькиного дома нас теперь скрывало несколько недавно отстроенных зданий, перпендикулярно дороге шел бетонный парапет, призванный, очевидно, укреплять почву.
Я присел, Катя устроилась рядом. Было тепло и тихо. Я закурил, через секунду заметил, что и Катя достала сигарету, и вспомнил, что она тоже курит.
Через несколько минут, когда моя сигарета уже дотлевала до фильтра, я выбросил горчащий теперь окурок, чувствуя, как последняя, горячая и жадная затяжка совершенно осушила мое небо и дала невыносимое чувство жажды. Позади был магазинчик, я молча поднялся и развернулся в его сторону.
Катя подняла вопросительный взгляд.
--Пить хочу,--объяснил я. Постоял в нерешительности и спросил.
--У тебя друзья есть.
Катя быстро, словно с неким чувством вины, отвела взгляд и произнесла:
--Есть.
--Пойдем к ним,--попросил я ее.
Она вновь посмотрела на меня, нерешительно улыбнулась:
--Пойдем.
--К кому бы пойти?-разговаривала она словно сама с собой, но держа меня за руку и, очевидно, обращаясь все же ко мне. Когда бы я знал. Я начал вселиться от ее щебетания. В ее голосе тоже все явственнее слышались смешливые нотки, через несколько секунд я повернулся и поцеловал ее. Она прижалась ко мне так же жадно, с невероятной страстью и доверием давних любовников.
Мы вошли в магазин, хорошо знакомый мне по пьянкам у Женьки. Я выгреб из кармана все деньги, произвел предварительные расчеты и закупил оптимальный набор системы "водка и аксессуары".
После бесконечных "К Сережке...К Кириллу...К Машке" и так далее и по новому кругу, Катя, наконец, остановилась на решении направиться к какому-то ее старому другу Андрею, который, вобщем-то, был парнем ничего, да и к тому же жил поблизости. Найдя ближайший телефон-автомат, она проверила дома ли он и, получив радушное приглашение, оптимистично потянула меня за собой в направлении одной ей известного адреса.
Андрей и правда оказался парнем ничего-по крайне мере, по первому впечатлению. В гостях у него также было еще двое молодых людей-не уверен, что помню, как их зовут. Я был представлен, как друг Кати. Мы выпили. Кроме принесенной мною бутылки водки, на столе у Андрея стояла уже початая, с нее мне и налили первую рюмку. Катя размешала для себя водку с апельсиновым соком и присоединилась к нам. Гулянка была в своей начальной стадии, потому как позже пришли еще пару парней и несколько девчонок. Каждый приносил с собой выпивку, вечеринка отлаженно набирала обороты и было понятно, что подобное в этой квартире не такая уж редкость. Единственное, чего мне здесь не хватало-это чувства "своих", хорошо знакомых мне людей.
Я пил, смеялся над чужими шутками, сам травил какие-то анекдоты и, наверно, казался страшно веселым. Только все это веселье было поверхностным, рожденным не внутренней, глубокой радостью, а рефлексами, реакцией на окружающее, подстройкой под находившихся рядом.
Я пил все больше, и вот мне уже казалась, что душа моя разворачивается, оживает и вступает в разговор за меня, органического и примитивного. И вот я уже говорю с кем-то за жизнь, и друг друга мы прекрасно понимаем, и кто-то утирает несуществующие, но по сценарию должные быть слезы, и рядом со мной сидит Катя, и я чувствую тепло ее ноги, касающейся моей, и прижимаю ее к себе, и чувство еще одного тела в этой вселенной наполняет меня силой и желанием жить.
Я помню как потом, уже поздней ночью, мы собирались в прихожей, как я искал свою ветровку, как Катя поправляла мне воротник, и еще множество мелких деталей в общем беспамятстве.
И потом мы с Катюшей шли по темной улице и...Уж не знаю, показалось ли мне или нет...Когда метрах в сорока слева от нас оказался Женькин дом, я остановился и уставился на его подъезд. Из под непроглядной тени козырька, в противоположную нам сторону, направилась темная, зажатая фигура. К моему обожженному водкой горлу подкатил ком.
Это была Женькина девчонка. Я смотрел вслед ее удаляющемуся силуэту, пока она вовсе не скрылась из виду. Мне было страшно.
Я не стану описывать их похороны. Хотя мог бы описать, как хрустел серый снег под медленно ступающими ногами траурной процессии, как над одним из четырех гробов страшно рыдала мать, хоронившая единственного сына, как кружили в воздухе алчущие грачи, высматривающие приносимые на кладбище продукты. Но я не стану. Я не пошел на похороны. К тому же было лето.
Их похоронили, и они как-то ушли из моей памяти, словно нечто, что не было необходимости помнить. Казалось, они сейчас вернуться. Черт их знает, где они сейчас. Женька, наверно, дома. Юрка-на работе...Сегодня ведь не выходной?...Да, Юрка на работе...
И мозг мой не хотел принимать на себя ответственность за слово "никогда". Я по-прежнему ходил в институт. Да и почему что-то должно было меняться? Встречая знакомых-этаких "полудрузей"-- я испытывал даже какое-то чувство...удовольствие, пожалуй. Мне казалось, что в отношении ко мне теперь витает нечто, сравнимое не то с жалостью, не то с восхищением. Мне соболезновали. Я стал не таким, как все. Меня заметили. Мне как-то по-особеному заглядывали в глаза, пожимая руку. Было ли что-то в них, в моих глазах, тогда такого, что могло притягивать эти взгляды? Не знаю. Я ничего не чувствовал.
После занятий я теперь часто заходил к Кате. В ту ночь, когда мне показалось, что я видел девчонку Женьки, выходящую из его подъезда, мы отправились к Кате домой. Ее родители-да здравствует лето с его садово-огородническими мытарствами и утехами!-были тогда на даче. И все было банально. Я выпил еще что-то. Вобщем, был пьян порядочно. И мы занимались сексом. Долгим, настырным, словно судьба дала нам последнюю попытку отдать себя друг другу.
Судьба оплошалась, чертова дура! Я ходил к Кате часто. И еще не один раз узнавал ее тело, узнавал его все лучше и лучше, привыкал, становился более самоуверенным в отношениях с ней. И она все больше доверяла мне и раскрепощалась. С каждой нашей встречей мы получали все больше удовольствия друг от друга, и связь наша, в отличие от всех моих предыдущих связей с женщинами, затягивалась. Мы словно стали одним человеком.
И человек этот не страдал нарциссизмом.
В душе моей в те дни воцарилось странное спокойствие, сравнимое с равнодушием. Словно мне была предоставлена невероятная, не дававшаяся никому ранее, попытка начать все с нуля. Tabula rasa, чистый лист-жизнь без прошлого, жизнь с самого начала. Пустая память, пустая душа. Возможность писать начисто.
Я тогда не понимал, что душу начисто не напишешь, душа-это помарки, кляксы и кресты перечеркнутых страниц.
Душа должна болеть, иначе как мы узнаем, что она существует?
Поздней осенью, когда воздух уже был чертовски холоден и прозрачен, а земля тверда и подернута инеем, я оказался рядом с кладбищем. В тот день я изменил Кате. Я и не считал это изменой, мы никогда не давали друг другу никаких обязательств. Накануне, с несколькими парнями, которых я знал ранее, хотя и встречались мы редко, я отправился к кому-то в гости. С нами было еще четыре или пять девчонок курса со второго из нашего института. Гулянка получилась на славу, хотя и выпили мы многовато. Трудно сказать, что двигало мной в тот момент, когда я подсел к некой блондинке по имени Света. Это было что-то вроде игры, упражнение в искусстве флирта. Упражнение закончилась отвратительным потным сексом в весьма стесненных условиях двухкомнатной квартиры, в которой кроме нас было еще с десяток человек. Не один я был такой сердцеед. Всю ночь вокруг поскрипывало и пыхтело что-то еще, кроме нас.
Утром, еще не отойдя от хмеля, я кое-как натянул штаны, пробрался на кухню, выпил с иными воскресшими несколько кружек чая, выкурил две или три сигареты и, одевшись окончательно, выбрался в холодный пасмурный день. Я не очень помнил, как сюда добирался, и слабо представлял, как добраться обратно. Интуитивно прикинув направление и не очень-то заботясь номером маршрута, я прыгнул в первый подъехавший автобус и, уповая на божий промысел, сел и задремал у окна.
В детстве я слышал, что зайцы спят с открытыми глазами. Эх, почему это только в дикой природе? А в автобусе не срабатывает!
Иначе бы я увидел, что автобус везет меня совсем не в тот район, где мне хотелось бы жить.
Я проснулся от того, что кто-то легонько тряс меня за плечо.
"Молодой человек. Кладбище. Конечная."
Не знаю, зачем я пошел к ним на могилу. Что я хотел там увидеть? Это же не почту проверить. Могила она и есть могила. Ничего там не может быть нового, ничего интересного.
Хотел увидеть, как могла бы выглядеть моя...
Да, жалкое зрелище. Никакой тебе оградки сколько-нибудь основательной, никаких скамеечек. Так. Холмик земли. Четыре плиты с датами и именами. Их похоронили вместе, рядом. Братская могила.
Эх, братья, спите. А я еще тут побуду. Страшное у вас братание вышло, неправильное.
Мало вам было на брудершафт выпить, к Богу на пьянку захотели попасть. А он ведь наркоман. Он весь мир наш в наркотическом бреду придумал. Не пьет он, пацаны! Как вы это не поняли? Пил бы, так и жить было бы веселее. А так нам за него приходится. Эх, рано Иисус смотался!
Вскоре мы с Катей поженились. Никогда не планировал обзавестись семьей так рано. Что-то меня толкнуло на это. Привычка.
Да, пожалуй, мы привыкли друг к другу. Мне теперь трудно было представить себя без нее. Я был все тем же молодым парнем, не очень то озабоченным бытом, продолжавшим ходить в свой вуз. Любил выпить, любил погулять, но теперь мне нужно было к кому-то возвращаться. Мне нужна была какая-то уверенность, что когда я приду домой, меня там кто-то встретит. Мои и ее родители одарили нас квартирой-обычной двушкой, такой же, как у большинства в городе.
Катя работала, в свободное время вела некое подобие вялотекущего ремонта. Чувствуя свою ответственность за созданную нами ячейку общества, устроился на работу и я. Денег получал не шибко много, как и Катя. Но вобщем нам хватало. Хватало на продукты, на одежду, на вещи первой необходимости. Хватало на жизнь. Хватало на то, чтобы цепляться за нее. Что-то удавалось откладывать, что-то тратилось и на маленькие радости вроде подарков друг другу или себе.
Трудно было совмещать учебу и работу, часто одно происходило в ущерб другому, но, тем не менее, и на рабочем месте, и в институте чувствовалось некое снисхождение к моим тяготам, к трудностям молодой семьи.
Дома я бывал недолго, очень уставал, приходил выжатым, как лимон, и полностью окунался в убаюкивающую атмосферу семейного уюта. На смену страсти и сумасбродствам юности пришло некое блаженное отупение, отсутствие устремлений, отсутствие сомнений и терзаний. Жизнь шла по-кругу. Каждый день был похож на другой, каждые сутки были еще одним витком неведомо куда несущей нас спирали.
Пресловутый медовый месяц был проведен нами дома, тихо, без какой-либо эксцентрики. Возможно, мы просто уделяли друг другу немного больше внимания, чем во все последующие дни. Конечно, у нас было больше секса, непременно безопасного, без последствий. Я пользовался презервативами, несколько раз позволил себе обойтись без них, но Катя уверяла, что она тоже предохраняется. Она глотала какие-то таблетки.
Через некоторое время общения с Катей мне стало не хватать. Я стал чувствовать, что мне нужен кто-то еще. Я стал тянуться к другим людям, тянуться страстно, отчаянно, безотчетно. Но вокруг никого не было. И я начал выдумывать людей. Они жили внутри меня, в моей фантазии. В конце концов образы их обрастали деталями, подробностями, они приобретали каждый свой характер. Отныне я стал жить внутри.
На непрестанные Катины вопросы о моем самочувствие я огрызался и невероятно раздражался, когда она беспокоилась обо мне. Вопросы о моем настроении бесили меня. И тем не менее с виду я правда, пожалуй, выглядел чересчур угрюмым. Потому что я отсутствовал. Отсутствовал в этом мире. Мне было хорошо там, внутри. Там я смеялся и был безнадежно счастлив. Я мог быть там каким хотел. Обстановка и события складывались по моим сценариям, и я ловко использовал каждый момент этого своего существования.
И однажды я со страхом понял, что те, внутри меня-это те, кто был со мною раньше. Были рядом. А теперь-в прошлом, там, за чертой. Они, отныне не существующие, мои друзья. Я узнавал их в каждом своем персонаже. Но я не чурался их. Отнюдь: теперь я знал, что они по прежнему со мной, и я мог встретить их, когда хотел.
Алкоголь усиливал ощущения до максимума. Я мог находиться в своих фантазиях дольше, и фантазии становились реальней действительности. Действительность же меркла, пропадала. В действительности я переставал замечать людей, с трудом запоминал лица. У меня вдруг ухудшилось зрение, и все люди вокруг стали для меня одинаковыми смазанными картинками. Голоса людей я воспринимал как назойливое утомительное жужжание, я не поддерживал бесед, мне было неинтересно говорить с людьми. Все, что я хотел-это поскорее уйти внутрь себя, встретиться с друзьями, поговорить с ними, посоветоваться, просто побыть счастливым.
Пятого мая мы встретились с ними снова. И я привел к ним Катю. Сергей встретил меня на пороге своей квартиры. Сегодня у него был праздник. Без повода. Мы просто решили хорошо провести время.
--О! Боря пришел!-крикнул он, оглянувшись, в кухню.-Проходите, проходите. Че у тебя там?
Сергей кивнул на пакет, зажатый в моей руке. Сквозь него отчетливо проступали очертания бутылки.
--Че, че!!!-подтрунил я над ним.-Учебники! Сейчас будем к экзамену моему готовиться.
--Некоторые уже готовы!-раздался с кухни подпитый веселый голос Костьки.
Я улыбнулся, передал пакет Сергею и принялся разуваться, приговаривая:
--Чай с пустыми руками мы теперь не ходим. Я теперь рабочий человек. Мне за это даже иногда деньги платят.
--Давай, давай,--расхохотался Сергей,--А то этих охламонов нахлебников поить у меня уже денег не хватает.
--Больше зарабатывать надо!-донесся из кухни смешливый Женькин голос.
--Пошел ты!--ответил Сергей с наигранной озлобленностью,--Хоть бы бутылки вокруг дома собирал.
--Я боюсь-меня бомжи не пустят!-парировал Женька,-- Вокруг твоего дома уже вся территория поделена.
--Да, да, правду говорит! Я сам видел этих бомжей-вчера на мерсе подъезжали!-раздался голос и раскатистый смех Юрки.
--Ну что ж,--произнес я, гордо улыбаясь, когда наконец приветственная перепалка стихла,--познакомься с моей женой!
--Привет, Катя,--разулыбался Сергей,--Проходи. Мы уже давно тебя ждали.
И он повернулся вполоборота, освобождаю ей путь на кухню.
Едва заметно улыбаясь, Катя прошла за полуоткрытую дверь из непрозрачного стекла, из-за которой лился свет и раздавались смех и голоса моих друзей.
Меня вывел в реальность резкий звонок телефона. Взгляд мой сфокусировался на серой, испещренной какими-то точками поверхности стола. Передо мною стояла кружка, наполовину заполненная пивом, слева стояла бутылка. Воздух был перенасыщен табачным дымом, в немытой пепельнице высилась гора окурков.
Звонили сообщить, что моя жена-Катя-погибла. Ее сбила машина. Номеров никто не успел заметить, какая-то иномарка, которая скрылась с места происшествия. Свидетели вызвали скорую, но приехавшие врачи констатировали смерть.
Потом было опознание, и меня пытались утешить тем, что она умерла мгновенно, даже не успев испугаться и понять, что произошло. Но мне тогда показалось, что я понял, и я испугался.
Для меня тогда наступила чернота. Если стараться не думать о чем-то, мозг начнет отчаянно сопротивляться, и с невероятным упорством мысли, которым вы запретили быть, начнут всплывать, вырываться из глубины самостоятельно. Если продолжать стараться с большей силой, большую силу обретут и они, и так будет каждый раз, и с каждым разом стороны-вы и ваши мысли-будут оказываться все в более напряженном противостоянии, пока наконец...одна из сторон не победит.
Победил я. Мысли о моих друзьях, тот мир, в котором я когда-то был счастлив, исчезли. Исчезли все мысли. Когда какой-то образ пытался вырваться на свободу, быть увиденным, я изгибался от страшной боли и проваливался во все более глубокую тьму.
Теперь я боялся их-своих мыслей, своих образов. Тот мир, который создал я, стал казаться мне реальным, потусторонним местом, в которое я самолично, в свою забаву, привел самого близкого мне человека. И теперь могло случиться что угодно. Мои мысли, казалось мне, обрели материальность. И я запретил себе мыслить. Я стал бояться!!!!!!!!!!!!!!!
Я стал сгустком мяса и костей с прорезями для глаз, через которые просматривался единственно существующий мир. Потолок. Шторы. Асфальт. Потолок. ПШАП.
Потом была больница, дни и ночи, заполненные сном без сновидений, и уйма препаратов по утрам, из которых запомнился только один-никотиновая кислота, премило именуемая местным персоналом "никотинкой". Введение "никотинки" внутривенно вызывало страшный жар и кисло-металлический привкус во рту. Тогда я понимал, что ад близок, а "никотинка"--дьявол. Тело горело, мне казалось, что я объелся батареек, хотелось потушить себя ледяной водой, но любые умывания раздували жар еще больше.
Потом снова сон, сон, сон. Пробуждения выводили меня из себя, ибо приходилось снова бороться со своим мозгом; пройти десятиметровый коридор было для меня трудновыполнимой пыткой, и я очень раздражался каждый раз, когда мама приходила меня навещать. Не в силах объяснить, какую боль вызывают у меня любые действия, встречи и необходимость ответных реплик, я был с ней крайне резок, груб и молчалив, чем искренне ее расстраивал и пугал.
Не знаю, понимала ли она, что я в те дни испытывал. Наверно, нет. Я и сам не понимал. Врачи также, похоже, затруднялись определить природу моего недуга и лечили по стандартной, накатанной схеме-неизвестно от чего, но хуже не будет.
Хуже не было, но не было и лучше.
Прорыв произошел неожиданно, казалось, мозг мой сжался до некоего критического состояния и вдруг нашел некий резервный, запасной вариант своего существования. Как бы то ни было, незадолго до того, как положенный мне курс лечения должен был закончиться, я вновь обрел себя. Я увидел первые образы, увидел свой первый сон, заметил, как чертовски красиво сверкал в тот день снег.
И кроме обычной уже для меня молчаливости, в последующие дни я внешне более ничем не отличался от всех остальных. Я становился сильнее, увереннее в себе, а прошлое, казалось, позволило себя забыть, как страшный сон.
Вскоре я окончил институт. Последняя пара, последний звонок, получение диплома, выпускной вечер. Пьянка с однокурсниками-теперь уже бывшими, уходящими каждый каким-то своим путем.
Последние рукопожатия и объятия туманным ранним утром на автобусной остановке-вот и все расставания. Больше мы друг друга не видели.
Вернувшись домой, я еще долго смотрел в это серое, пустое, безжизненное утро за окном и не чувствовал ничего, кроме странной, пугающей тоски перед неизвестностью.
Немногим позже, таким же серым, плаксивым утром я уехал прочь из своего города. Уехал в столицу.
Некоторое врнмя я жил у родги в Подмосковье. Искал работу. Искал долго и утомительно. Специальность моя, как и следовало в общем-то ожидать, мало кому была нужна да и мало кого интересовала. Множество раз я натыкался на расплоджившиеся, как грибы после дождя, фиктивные фирмы, имевшие своей целью ничто иное, как выжать деньги из таких же как и я. Я уходил и искал снова.
Мне уже неважно было, какую работу мне могли предложить. Мне нужны были деньги.
В конце концов, уж не помню как, но работу я нашел. Не по душе, но сносно оплачиваемую. Потихоньку я втянулся, мое финансово положение, достигшее уже катастрофического уровня, начало постепенно улучшаться.
Через год я снял квартиру в одном из отдаленных районов Москвы. Не скажу, что я много зарабатывал, но, хоть квартира и стоила мне значительной части моей зарплаты, я готов был платить за возможность жить одному.
Рано утром я доезжал на автобусе до метро и немалое время проводил в подземке, добираясь на работу. Вечером повторял все в обратном порядке и приходил к себе домой, в одинокую заброшенную квартиру, чтобы тупо глядя в одну точку перед собой, выпить, слушая щебетание ди джеев по радио, и лечь спать.
Одиночество надолго стало тогда моей жизнью. Не имея друзей, знакомых, я был лишен связи с внешним миром, с его глубинной частью, называемой человеческими взаимоотношениями. Я был предоставлен самому себе. Я пил сам с собой, сам с собой радовался и грустил. Радостей было не так уж много, скоро мной почти полностью завладела некая перманентная тоска, к которой привыкаешь, как к шуму водопада, и уже перестаешь замечать.
Всякие контакты с другими людьми лишь усиливали эту тоску, бередили рану, прорывались приступами глубоко похороненной боли, и я хоронил эту боль еще глубже, изолируя себя. Я жил в состоянии странной заморозки души. Ни слева, ни справа не было никого, и я был центром вселенной. Вселенные иных людей расширяются, моя же сужалась, чтобы колапсировать и взорваться новой.
В тот день метро было каким-то странным. Изъезженная миллиардами людей темная глубокая пещера, подпирающая миллионный город, была странной. Тяжелая дверь качнулась за мной, пропуская мое тело внутрь, следом воврвался поток холодного воздуха и, подхватив с пола скомканный кусок бумаги, проследовал со мной до турникета. Проведя магнитной картой поверх датчика, я получил статус пассажира. Данная поездка оплачена.
Ступил на эскалатор, дальше-дело техники и выбор комбинаций переходов.
Сейчас мне надо было ехать по кольцу. Уставший после работы, присев на истрепанную скамейку в вагоне, я быстро задремал, погрузившись в тяжелое дискомфортное забытье.
Меня разбудил голос:
"...следующая станция-Краснопресненская."
Краснопресненская...Значит, мне выходить через одну.
И поезд понес меня по кольцу дальше. Я сжался, пытаясь нагнать уходящее тепло сна, и вновь закрыл глаза.
Поезд остановился. Гулко ударили закрывшиеся двери, и тот же голос произнес:
"Следеующая станция-Красномясницкая. Конечная."
Красномясницкой станции не существует. Конечная на кольцевой? Послышалось. Сколько же я проспал. Поезд, ускоряясь, нес меня все дальше и дальше сквозь темный тоннель. Людей в вагоне не было. Я встал, вагон трясло. Держась за поручень, я уставился в темноту за дверью, созерцая себя в зеркале стекла.
Темнота растворилась, мое отражение исчезло. Поезд прибывал на платформу. Где же я нахожусь? Ведь это не моя станция.
Я спрыгнул на мраморный пол, и поезд умчался прочь. Я огляделся. Никаких указателей нет, напротив-стена, поезда в обратном направлении не ходят. Мимо проходил старик, я спросил его, где выход.
--Выход?-улыбнулся он,--Здесь выхода нет. Вам надо было выйти четырнадцать минут назад, перейти на радиальную и проехать до Пушкинской. Там бы вы встретили белокурую девушку с голубыми глазами. Она-ваша судьба.
--Какая судьба?! Я через Пушкинскую никогда не езжу. Я всегда ездил другим маршрутом, одним и тем же, каждый день.
--Значит, не судьба,--хихикнул старик и пошел прочь.
Не судьба? Что он знает о судьбе? Вся наша жизнь-одна большая не судьба.
Что я знаю о судьбе? Что это стечение обстоятельств, последовательность поворотов, цепь случайностей?..Иная станция метро, иной свет светофора, иное мгновенье, другой взгляд. Что знали о судьбе мои друзья, садясь в тот вечер в автомобиль, что знала о судьбе Катя, выходя в тот день на улицу? Что знаю о судьбе Я сейчас, стоя на распутье здесь, когда слева и справа от меня две неизвестности, ведущие к другим неизвестностям. Сколько их-случайных переходов, поворотов, незапланированных пересадок, что мы совершаем в своей жизни?
Я повернул налево. Выбор мужчины-встречать неизведанное размахом правого плеча. На всякий случай, из страха, чтобы сразу ударить. Подсознательно.
Под ногами заскрежетал невидный глазу песок, уложенный поверх тяжелых плит неисчислимым количеством подошв. Скрежет гулко раздавался в застывшей в воздухе тишине. На меня потянуло сквозняком. Я ускорил шаг-если сквозняк, значит выход там, значит там что-то есть, не может же ветер дуть из ниоткуда. В воздухе все явственнее чувствовалась странная свежесть; неожиданно коридор резко преломился, сместившись на пару метров вправо. В воздухе запахло хлоркой. Это запах моего детства. Так же пахло в моем детском саду. Я услышал крики детей, чей-то плач. Я вспомнил этот плач.
Плачет ребенок, повернувшись к стене. Его кулачки прижаты к холоду камня, он все верит, что стена раствориться, ведь он так плачет. Он называет стену мамой и просит не уходить. Он уже не видит стену, потому что он плачет, плачет тем горче от того, что уже понял, что единственный близкий ему здесь человек уже ушел. Понял первый раз в своей жизни.
Я подошел к мальчонке. Он был одет в модные коричневые шортики и рубашку с коротким рукавом. Такие безупречные и тем нелепее сочетающиеся с его жалким заплаканным личиком. Я говорю ему, что такому нарядному мальчику нельзя так плакать. Тогда он падает на колени и начинает пачкать свою рубашку лежашим на полу песком, неистово забирая его ладошками. Он поднимает глаза и виновато смотрит на меня: "Теперь можно?". Теперь можно, теперь он весь в песчаной пыли, и слезы месят одну и ту же серую грязь.
Я слышу скрежет песка и оборачиваюсью. Отовсюду, из-за огромных колон, из-за углов за мной наблюдают дети. Они огромны, почти с меня ростом. Они боязливо и настороженно смотрят и молчат. Я поворачиваюсь к мальчонке, но его уже нет. Я вновь оглядываюсь. Дети не двигаются с места, продолжая смотреть. У них в руках игрушки. Один мальчонка держит перед собой книгу в яркой красной обложке. У девочки с розовыми бантами-кукла. У куклы оторвана нога. У мальчонки из книжки вырваны страницы. Они обнимают свои вещи как самое дорогое на свете и продолжают молчать. Почему у них испорченные игрушки?
Я знаю, кто забрал ногу куклы и страницы книжки. Вон они, стоят в снисходительном отдалении и смеются-негромко, нам отсюда неслышно. Это взрослые. Они стоят неподвижно, хихикают и смотрят на нас. Все лучшее детям, и взрослые это знают. И если грабить, то именно детей.
Они грабят тихо, спокойно. Из-за одной из колон вдруг выходит мальчик. Книжка у него в руках совсем новая, ни разу не открытая. Он подходит к стене взрослых, протягивает двум-мужчине и женщине, стоящим рядом-- свой подарок. Мужчина, не переставая, как и все, улыбаться, принимает у него книгу, открывает ее и вырывает несколько страниц. Отдает книжку обратно, мальчик идет назад, за его спиной взрослые закатываются в приступе неслышного хохота--так жалок ребенок! Так сильны они!
Я выпрямляюсь, иду к взрослым. Они думают, что я их люблю и не ожидают подвоха. Не тут-то было. Я становлюсь прямо перед ними и смотрю им в глаза, презирая их. "Вы же все-мрази!!!"--кричу я.
И вдруг оказываюсь среди них.
Выхода нет, я не могу вернуться к детям. Я боюсь туда возвращаться, это страшный мир.
Среди взрослых пахнет перегаром и чесночной колбасой, испорченной спермой, перезревшими женщинами, зубной пастой и дорогим парфюмом. Это мой мир.
Я пытаюсь выбраться, мне очень нужна Катя. Я так хочу ее увидеть!!! Черт побери!!!
И я вижу ее, она стоит в некотором удалении передо мной. Стоит спокойно, под руку с доугим. Они оба смотрят на меня, Катя и этот другой парень.
--Катя?--произношу я удивленно.
По их взглядом я все понимаю, но только шире раскрываю рот от удивления.
--Ты изменяла мне?
--Как ты можешь винить меня в этом, ведь я мертва.
--Но ты ведь изменяла мне, когда была ЖИВА!-срываюсь я.
--Но ведь теперь это все не имеет значения,--говорит она тише.
--Как это "не имеет"?!
--Неужели ты не можешь простить меня теперь, когда я умерла?-произносит она, лицо ее дергается, она пытается отвернуться.
--Я могу простить всеь мир, но тебяю...--произношу я упавшим голосом. Я присаживаюсь на колени, мне тяжело стоять.-Получается, ничто не имела смысла.
Голос Кати крпнет:
--Что не имело смысла? Ты никогда не можешь мириться с предательством, а ведь мир создан не для тебя одного.
Она снова дарит мне прямой взгляд:
--Ты самое милое ничтожество, какое я знала.
Они поворачиваются боком ко мне и куда-то уходят.
Я поднимаюсь на ноги. Я вижу мать. Она идет ко мне быстрым шагом, она взволнованна.
--Ну где ты есть?-Она берет меня за лацканы плаща,--Я тебя везде обыскалась.
--Это не я, мам,--произношу я тихим, но уверенным голосом,--Я там...
Я указываю рукой назад.
--Я-это тот мальчик у стены, который плачет.
О Господи! Где я нахожусь? Где эскалатор, ведущий наверх, где указатели-подсказки. Коридор, по которому я иду, пуст и безжизнен. Здесь никогда не пахло дождем, здесь не было и не будет солнца. Нет радости, нет улыбок.
К черту улыбки. У каждой улыбки есть хозяин, а мир создан не для меня одного. Возьми свой кусок мира и будь счастлив в нем без посторонней помощи, ибо каждый обманет, каждый предаст. И нет того человека, который поделил бы с тобой твой кусок мира и отдал бы свой.
Или есть?..
Я вспоминаю старика.
"Вам надо было выйти четырнадцать минут назад, перейти на радиальную и проехать до Пушкинской. Там бы вы встретили белокурую девушку с голубыми глазами".
Может быть, это она. Может, это тот самый человек. Черт побери, но я не вышел там, я нахожусь здесь. Где сейчас тьа девушка с голубыми глазами. Сколько времени прошло? Четырнадцать минут, двадцать, сорок? По каким переходам идет сейчас она, к какой цели стремится?
Подозревает ли она о моем существовании? Говорит ли по-русски, имеет ли высшее образование, что любит есть по утрам, какие передачи смотрит?
Рой глупейших вопросов заполонил мою голову. При чем тут все это? Из этого ли складывается идеал? Или именно так подбирается вторая половина-впритирку, до мелочей?
Подходили ли мы с Катей друг другу, или нас свела вместе лишь страшная случайность, гибель привычного мне мира, желание окунуться в омут. Имел ли я право осуждать ее за измену? Была ли измена? Что со мной твориться? Это я изменял, это моя боль!
Мы сидим в летнем кафе, жарит солнце. Холодное пиво, свежий ветер звенит в скудных кронах. Я смотрю на свою левую туфлю. Шов на ней чуть разошелся, скоро надо будет выкидывать...
Я встряхнул головой. Вокруг меня была уйма отворотов. Они вели в разные стороны одинаковыми коридорами. Я стоял прямо в центре этой паутины. Я не знал,куда идти, но мог пойти в любую сторону. Я пошел по инерции, прямо.
Вот она, эта девушка. Сидит пьет чай. Белокурая с голубыми глазами. Коридор вывел меня в чью-то кухню. Обычная, небольшая, как миллионы других.
Вокруг девушки сидят какие-то люди, их я различаю слабо. Похоже, это ее близкие. Мать, отец.
Они не видят меня. Никто не видит меня. Я обхожу вокруг, но не присутствую среди них. Слушаю щебет разговора, но не прислушиваюсь. Обычная сцена. Мне больно, я не имею права здесь быть. Я ухожу.
Коридоры закогчились. Я стою в некой шахте. Она ведет вертикально вверх, но мне туда не забраться. Единственный путь-назад. Позади-коридор, которым я пришел. Я, не веря, оглядываюсь. Неужели все-тупик? Больше некуда идти, путь закончен. Шахта широка, ее вершина теряется в темноте. Странно. Дороги так не кончаются. Есть ли смысл так круто уходить вверх. Бред. В чем суть дороги, которую никто не способен осилить?
Я смущен и сконфужен. Где я свернул не туда? Оглянувшись в слабой надежде увидеть лестницу, зацепы, нишу или дверь, я натыкаюсь лишь на приведший меня путь. Уходящий назад, обратно, изведанный мною уже коридор.
Ничего не остается, я иду обратно.
Но ничего нет. Нет девушки с голубыми глазами, нет матери, нет стены смеющихся взрослых. Даже дети с их игрушками исчезли. Одиночество сдавливает мне горло.
И вот тут я расплакался. Расплакался от обиды за наваждение, разбившее костенееющй мрак моей души, от грусти, расплакался так, как плачут во сне, когда ничто уже не держит наши мысли. Я стоял у стены, где видел плачущего мальчика, и плакал сам. Я провел по стене рукой. Стена казалась нетронутой и не принимала моего прикосновения. На ней не было следов рук, песок под ней был не тронут, и, казалось, лежал здесь тысячелетиями. Мир был нерушим и не взирал на меня.
И, плача, я сейчас был готов принять этот мир. Принять его с его изменами и предательством, грубостью и жестокостью. Принять его таким, какой он есть-миром не для меня одного. Миром, который просто стоит, в то время, как мы мечемся, делая свой путь и будоража его песок в надежде, что мир нас любит. Ему на нас плевать, нам на всех плевать, кроме себя. Нам плевать на своих близких, нашим близким плевать на нас. Каждый хочет этого мира, и мир достается каждому. В этом-то и вся фишка. Нас много, а мир выбирать не станет. Мир-это то, что нельзя разделить, а можно лишь принять как всеобщую данность. Мир создан не для меня одного.
Мой путь, как и миллиарды других путей, не избран. Он является лишь частью огромной паутины, изрезавшей землю; он по-своему уникален и не повторим своими поворотами и остановками. Смерть-не трагедия, а случайность. Жизнь-лишь твой отрезок пути, принадлежащего всем.
Я был сломлне, но счастлив. Я понял, что я не один, и вокруг меня стали появляться люди. Они спешили куда-то по своим делам, несли сукми или проходили мимо, держа руки в карманах. Я пошел в другую сторону, направо. Коридор здесь гладок и широк, он поднимался вверх и по мере продвижения становился светлее. Вот уже я на обычной станции метро, кишащей людьми. Они толкуться и толкают друг друга, отчего мне радостно до умиления. Я не чувствую раздражения от их присутствия, они так забавно переваливаются с ноги на ногу, пытаясь сделать свой путь в этом кажущемся хаосе. Впереди виднеется эскалатор, я устремляюсь к нему.
Менты стоят, шмонают всех подозрительных. Я кажусь подозрительным? Пожалуй, у меня красные глаза, ведь из них текли слезы. Взмахом руки какой-то лейтеха тормозит меня, требуя документы. Я с готовностью и даже душевным подъемом направляюсь к нему, на ходу сую руку во внутренний карман плаща.
Плаща на мне нет-на мне куртка-ветровка. Я чувствую замешательство, делаю растерянное лицо. Лейтенант, замечая это, машет рукой: мол, черт с тобой, иди-какой ты нафиг подозрительный! Благодарно и смущенно улыбнувшись в ответ, я прохожу дальше. На мне и правда куртка ветровка. Я все отчетливее узнаю ее. Я не надевал ее уже несколько лет, но она мне так знакома!
Эскалатор поднимает меня, вокруг уйма людей. Куда теперь?
Я знаю.
Я ныряю в узки коридорчик слева и чувствую знакомый запах. Знакомая сырость, знакомая влажность. Гул толпы людей остается далеко позади, даже коридора больше нет: за моей спиной лишь мягкий обвалакивающий полумрак. Впереди-ветхая деревянная дверь. Дверь подъезда. Я толкаю ее и выхожу на улицу.
Свежее весеннее утро. Сквозь легкий туман скоро пробьется солнце. Впереди чукть поотдаль виднеется Женькин дом. Все, наверное, сейчас там. Я делаю шаг и иду туда.
--Вы слышали эту историю? Про метро?
Женька наклонился вперед, чтобы стряхнуть пепел. У нас еще была прорва пива, оно золотилось в лучах нырявшего в окно утреннего солнца.
--В нашем городе метро строить собирались. Когда в Москве построили-ну, мол, в столице есть и мы не хуже.
Костя почесал одной ногой другую, сбив шерстяной носок., Юрка повел головой, заметив это движение, и лениво растекся в кресле, слушая.
--Пригласили проектировщика-того самого, который столичное метро только что строил. Ну, мол, говорят, давай. Работа конечно, сложная-сам видишь: город у нас кривой, несимметричный. Ну, вообщем, спроектируй так, чтобы и в каждом районе удобно было до метро добираться, и в то же время умудрись все горки да овраги обрулить.
Юрка хихикнул. Женька глотнул пива и продолжал:
--Дали ему сроку полгода. Ну че: надо так надо, делать нечего. Начал он смотреть, рассчитывать. Долго пытался. Сначала с воодушевлением начал: мол, я такое метро вам построю-в Москве же построил и вам смогу. Через месяц поутих. Через пару месяцев видят его-глаза ввалившиеся, молчит и смотрит вокруг пришибленно. Потом и вовсе из мастерской выходить перестал.
Ну вообщем, рехнулся мужичонка. С ума сошел. Отвезли его обратно в Москву, но прямо в психушку.
Мастерскую его вскрыли, а там-куча чертежей, но все один в один, как метро в столице. Обвинили его-мол, плагиатор, сам ничего придумать не можешь, а столичное метро, дескать, еще неизвестно, кто за тебя рисовал. Хотели судить, но что с психа теперь возьмешь. Ну вообщем, с диагнозом "Сгорел на работе" в дурке его и оставили.
А он лежит на койке, слюну пускает, бормочет что-то и все одно на руке рисует. Вроде, кабалистический знак какой.
Посмотрели врачи, а там-схема линий московского метрополитена. Так до конца жизни и пролежал, в левую ладошку уставившись. Бормотал только и вроде боялся чего-то... до самой смерти.