В неполуношной, но близкой к ней, глухомани российской, где среди лесов да болот по ширине безмерных и топких, редкими лоскутами поля лепились. Острожками редкие села и деревеньки мостились к опушкам лесным да к речкам боль?шим и малым.
Какую благодать отыскали здесь люди, заселяя эти медвежьи вотчины, дивиться только остается. Но раз жили люди с незапамятных времен, значит, есть сила, что держала их здесь; есть что-то, чего не хотела покинуть душа и кинуться на поиски других палестин.
В одной из таких деревенек жил мужик Аким: не мал, не велик ростом; умным сильно его не назовешь, но и в глупости не уличишь - смотря по обстоятельствам; богатым не был, но и в бедности и лени попрекнешь его. С женой своей Федосьей-"бабой" правил свое нехитрое хозяйство. Что-то Земля-худоба-кормилица давала, чем-то Лес-батюшко одаривал. На том и спасибо Господу. Уже по шесто?му году в супружестве состояли Акимушка с Федосьюшкой.
Не жаловался на "бабу" свою Аким: девкой ладна-пригожа была, и не хуже других гляделась в сарафане или в наряде подвенечном. По хозяйству управлялась - в избе чисто-ладно, скотина ухожена. На рукоделье горазда была - что пошить, что связать варежки, носки. На язык уёмиста, если по бабским меркам судить, - в меру говорлива, а когда надо и остра.
Одна только беда, деток Бог не давал. И в чем беда или вина понять трудно. Но предзимними да зимними ночами долгими, когда от вечерней тусклой зорьки до утренней, как бы вымученной, времени пропасть; когда только и делов, чтоб о будущем потомстве порадеть-постараться, поднатужились Акимушка с Федосьюшкой и сжалился над ними Всевышний - затяжелела баба.
Радовался Акимушко, что уже скоро, вместо соловья, распевающего летом в кустах дивные песни, а на зиму покидающего их забубенную палестину, будет радовать дом их ребячье улюканье. А там, масть пойдет, и еще нарожает деток Федосьюшка. Совсем изба оживет-повеселеет.
В таком приятном преддверии радости приближался срок разрешиться бабе, но тут, будто заколодило, в ней что-то.
Помрачнел Акимушка, места себе не находит. Сидит, мается, как на иголках, ждет, когда же взмолится Федосья и за повитухой погонит. Да и сама-то роженица беспокоится.:
- Слушай, Акимушко, - наконец кликнула мужика своего и с просьбой к нему - сходил бы к знахарке Авдотье, что за Круглышкой в лесу живет... - Круглышкой называлась старица на реке, верстах в трех-четырех от деревни их - круглая, как бублик.
- Схожу, Федосьюшка,- обрадовался Аким, что какое-то действие может пред?принять.
Авдотью все в округе знали. Детвора, глядя на столетнюю, а то и старше, старуху, видела в ней не иначе, как Бабу Ягу. Взрослое население, наоборот, почитало целительницу, как единственную утешительницу болей телесных и мук душевных (чаще амурных). Кого-то приво?рожить, кого-то отвадить - мало ли какие потребности возникает у людей в желании изменить течение жизни в том или ином направле?нии. И лучше бабки Авдотьи лекаря не было. Оттого, что другого не было.
- Прямо, щас и ступай,- продолжала Федосья урок Акиму.
Акимушко зипун уж подхватил, но Федосья остановила его.
- Ты, баушке-то подарок какой возьми.
- А чо взять-то?
- Яичек десяток вона, маслица постного горшок...
- Возьму ...
- Еще денег гривенник возьми. Пусть баушка купит пряников да чаю фамильного - уж больно любит она чай-то с пряниками.
Взял Аким все, что Федосьюшка наказала, кобылу запряг и в путь. Ехать предстояло все лесом да лесом по дороге-тракту, что ведет в ближайшее большое село Ильинское - дво?ров сто в нем было в ту пору, а может и более. До села верст пять с гаком, говорили. "Гак" по разному оценивали: кто в полверсты, кто в версту и более - кому как покажется.
Чтобы к знахарке Авдотье попасть, на полпути свернуть надо было на узкую, вьющуюся меж вековых елей дорожку, разухабленную вдоль и поперек могучими кореньями деревьев. Не езда, а маята одна, благо недалеко, с полверсты всего. Но и на этих "полверсты" так бывало натрясет, что ехать не захочешь, поневоле с телеги слезешь и пешком пойдешь.
Резво кинулся исполнять наказ Акимушко. На кобылу прикрикнул, вожжой огрел разок, чтоб не дремала на ходу. Выехав за деревню, на беду свою в размышления погрузился ездок.
" На кой черт ведьме старой столько всего везу. Хватит ей и масла да яиц. А на пряники она и без меня гривенником разживется. В кои-то веки гривенник баба выдала. И чтоб его ведьме? Другое примененье найдется денежке..." - тянет на себя "одеялко" мыслей Аким, - "Ей чай "фамильный" попить не с чем, а я уж давно и вкус то его забыл".
Умаслив мнущуюся совесть, проехал Аким мимо свёртки дороги, что к знахарке ведет, да и в село направился.
"Стопку хвачу в шинке и в обратный путь. Много ли время на то уйдет?" - и кобылу поторопил.
- Ну-у! Вял-лая!
В селе два шинка - один в центре его, другой на окраине - на выезде из лесу располагался, и заворачивали в него в основном люди странствующие. Удобно было в нем и едущим, и идущим откушать либо в питии разговеться, а также и переночевать, если была в том необходимость. Только не всё чисто было в этом заведении - то купец подзагулявший денег лишится, то поножовщину затеют постояльцы. Днем же в заведении тихо и спокойно: поедят-попьют странные люди да мужики из окрестных сёл и снова уёмно хозяевам.
Аким в село решил не заезжать, а порадоваться стопкой водки в "Крайнем", как его называли, шинке. окончательно столковавшись с мучившими его сомнениями.
"Что там снадобья ведьмины? Выпью за это дело, а там само все разрешится. Не может такого быть, чтоб не разродилась баба, коли срок тому подошел", - окончательно столковался мужик с мучившими его со?мнениями.
Так и поступил. Гривенник пропил. Хотел и яйца с маслом в промот пустить, но шинкарка предпочитала своих не обирать, потому выпроводила гуляку. Делать нечего, пришлось к знахарке править. Пока пьяный дремал на телеге, яйца подавил. А горшок от тряски по кореньям перевернулся. Крышка неплотная была, все масло в телеге вытекло.
Из подарков знахарке один пустой горшок только и уцелел. Но Аким с гонором к Авдотье
- Здорово, старая... - пьяные-то на язык все горазды очень.
Объяснил все Акимушка. Под конец посетовал, что яйца побились от тряски, а масло рас?теклось по телеге. Про гривенник умолчал.
Баушка успокоила его - мол, и так всякому гостю рада. Без подарков всяких помочь пообещала.
Обрадовался Акимушко, что так все просто разрешилось. От умиленья даже слеза пьяная вступила. Отвернулся, смахнул ее. Растроганный таким приемом даже пообещал баушке - если девка родится, назовет ее Авдотьюшкой...
Выслушала баушка Авдотья сладострастные речи..
- Перво-наперво забери этот горшок назад. Не мой его, смотри. Поутру завтра баню истопи хорошенько. Понял ли? - поучает Акима
- Разумею, баушка...
- Из котла воды, покуда тёплая, набери в горшок и яица возьми да помой в той воде.
- Воды... Тёплой... И яйца туды.... - бормочет себе под нос Аким, чтобы не позабыть последовательность приготовления зелья
- Ин, ладно. Посля на улицу выйди и странника жди. Их ведь много сейчас ходит по дорогам.
- Много...
- Вот и имай такого, чтоб не молод и не стар, не в коростах и не в оспе. В баню его зазови. Да перед тем спроси - нашей ли он веры. Горшок дай ему подержать, а сам в то время заклятье говори десять раз, како я скажу. Запомнишь ли?
- Слушай... Дух лесной - подколодный и злой изыди долой, что?бы летом не зимой разрешилась сама собой моя баба Федосья.
Повторил Аким наговор.
- Посля в тот настой добавь бражной гущи ложек пять, что на курином помете настоена. Еще медку кинь, чтоб подсластить зелье, сколь не жалко. И вот травки - сейчас, ужо, достану... - знахарка дальше растолковывет
Авдотья на печь полезла и оттуда с пучком трав вернулась. Завернула в холстину и Акиму подала.
- Когда сладишь все, закрой горшок поплотней и в теплое место определи до полуночи. К полуночи и зелье готово будет, и повитуху на то же время призови, но до сроку к роженице не допускай. Пусть ждет где-нибудь, но не в избе. Как полночь настанет, начинай бабу зельем потчевать. Стопку налей зелья. Выпьет, спросит если: "Чо за отрава такая?". Скажи: "Знахарка такое приготовила". Больше ничего не говори-смотри. И еще стопку налей. Выпьет когда, растолкуй, что на меду да бражных поденках настояно зелье. Если не разродится, еще стопку налей. Когда третью стопку осилит, про помет сказывай. Буде и тут не поможет, четвертую налей. После нее и про странника сознайся и про яйца скажи. Уж тут даже не суягная разродится...
Поблагодарил Акимушка Авдотью-знахарку и отбыл восвояси. На другой день с утра раннего принялся за "колдовство"". Все сладил, как знахарка наказывала: и странника приветил, и бражных поденков отыскал у винокуров, что самогон на сторону гнали, и медком сдобрил поганое зелье, и в тепле выдержал его, сколь полагалось - до полуночи, и повитуху на ночь пригласил, чтоб в клети сидела, наказал, да ждала часу своего.
Как по писаному все свершилось. После четвертой стопки начались у Федосьи схватки. Но не столько от зелья, сколько от пояснений, как приготавливался настой. На вопрос, где ж Аким такие яйца взял вонючие, неужели почище не мог найти, Аким возмутился: "А те чё мои то не нравятся, я должон по деревне бегать и искать у кого оне чистые?" Колдунья не объяснила какие яйца брать, Аким и подумал, как подумал....
Спустя какое-то время повитуха пред?стала перед Акимушкой. Радостная. Ибо удвоилось у них семейство - двойня родилась. И Акимушке радость, и бабке - за двоих и магарыч вдвойне.
Мальчуганы крепенькие уродились, розовощекие, будто ангелочки. Радовался Аким такому обороту, а дело к зиме шло. И потому следовало продолжить начатое дело по увеличению семейства, но Федосья, будто белены объелась - Акимушку и близко к себе не подпускает. В постели ему места нет, на ужин только хлеб да вода.
На полати отселила его баба, а о какой бы то ни было утехе любовной после того, что сотворил с ней Аким, и слышать не хочет.
Акимушко к ней и с ласками подъезжал, и с угрозами, мол, не ответчик за себя и на сторону пойдет на потребу мужской своей похоти. Но бабе, что горох о стенку: "Иди, супостатина, на все четыре стороны".
А куда пойдешь, если ежечасно на ребяток глянуть хотелось - на сколько подросли, какие звуки новые издают. Попробовал вечерком Аким, будто нечаянно, под бочок богоданной супруге завалиться.
Федосья ожидала такой ход, заранее под рукой пристроила - чугунный, увесистый. Аким только на край постели присел, а у Федосьи уж в руках "орудие против супостата". Ночь лун?ная была, и много времени не требовалось Акимушке, чтоб серьезность угрозы оценить. Мотыльком ночным враз порхнул на полати, и всю ночь промаялся сердешный, но от затеи своей не отступил.
В следующую ночь затаился у себя на верхотуре, будто спит. А сам слушал да прикидывал, когда уснет коварнейшая из жён, чтоб перед домогательством обезоружить Федосью - утянуть утюжок. Когда время подошло, как ему показалось, тихонько с полатей слез, на цыпочках подкрался к спящей своей раскрасавице. Прислушался, спит баба. Первым делом за утюжком руку протянул в изголовье, благо Федосья голову на край подушки положила - дальний от него. Еще прислушался, как мерно посапывает во сне женка. Руку потихоньку под подушку подсовывать стал...
Предусмотрела Федосья и такой оборот дела (До чего ж ушлыми бабы становятся, когда каверзу против кого-нибудь затевают!) да, вместо утюжка, капкан под подушкой приладила, благо не волчий, а то как потом с одноруким мужиком жить стала. Поставила не такой сильный капкан, а тот, с которым крыс водяных промышлял Аким. Хоть и послабее пружина у крысиного по сравнению с волчьим капканом, но от неожиданности, когда по рукам шибануло Акиму, заорал бедолага.
Федосьюшка после вопля этого от сна опамятовалась (можжет, и вовсе не спала, а только притворялась) и на мужика накинулась вместо того, чтоб пожалеть его.
- Ты, шаромыжина эдакий, чо шастаешь тут да орешь благим матом? Хочешь, чтоб робята перепугались и такими же безголовыми сделались, как ты?
Акимушка к тому времени от капкана освободился и перед бабой своей предстал виноватый и пристыженный. Молчал, что тут скажешь, да на руку дул - не столько чтоб боль утишить, сколько от обиды за себя. Так и стоял, будто истукан обмороженный в полуночшных лесах да тундрах, покуда Федосья весь яд свой словесный не излила на его голову. Только и пробурчал нечто невнятное в оправдание свое. С тем и отбыл восвояси, на полати, ночь домучивать да новую каверзу против немилостливой бабы изобретать.
Удумал таки...
Назавтра намечено у него было на мельницу за Ильинское поехать. Дел немного - мешки муки загрузить на телегу и обратно. Но так только кажется, а когда до дела дойдет, совсем по иному получается - там надо ждать, там кого-то догонять да искать. Незаметишь, а уже вечереет. По темноте захочется ли возвращаться через лес? Заночевать где-то надо. Где? В селе Ильинском. С мукой будет возвращаться. "С полмешка отсыплю хозяйке шинка Марье", - каверзу свою в плане обрисовывает Аким, - "Приголубит на ночку то, коли заплачу".
Марья при хозяйке постоялого двора и шинка вроде компаньонки: подать-поднести клиентам, завлечь-умаслить богатого приезжего - это по ее части. За это и угол свой имеет, и жалованье небольшое получает. А что еще надо сироте?
Последние лет пять в шинке и проживает. Но при всей кажущейся покладистости, все ж бывает и норов покажет свой - так отошьет иного ухажера, что тот и про ухаживания свои забудет.
Аким был уверен, что ему отказу не будет, ибо не раз ловил на себе взгляд Марьин, когда в шинок по понятной надобности питейной заворачивал.
С утра, погрузив мешки с зерном на телегу, в избу втихаря вернулся, Ножницами бороду подправил, наодеколонился преизрядно, чтоб дух мужицкий развеять. С тем и отбыл.
Федосья приготовлений этих не видела, но когда Аким проходил мимо нее, дух козлячеий-котячий учуяла. И задумалась над этим. "Чо это с мужиком - раз в год про одеколон вспоминает. Да и бороду вроде подстриг".
Стала прикидывать так да сяк и решила, что за?знобу решил завести в селе. И почему-то сразу подумалось о Марье, потому как помнила, что и та в девках по Акиму сохла.
"Больше не с кем",- твердо решила и стала думать, как ущучить коварного изменщика.
Однако полной уверенности в предположениях не было, поэтому Федосья решила идти в село и там все разведать, а решенье само придет. Оставила нянчиться с ребятами соседскую девчонку Наську, пообещав принести из села пряник, и отправилась вслед за Акимом.
Из лесу стала выходить - видит и верно кобыла Акимова возле шинка стоит. Спряталась на опушке леса, чтоб не встретиться с мужем, и ждет, когда тот покинет заведение. А сама в это время уж и каверзу продумала. Ждать долго меж тем не пришлось. Вскорости и Аким показался в дверях шинка довольный - сладилось, верно, дело-то...
"Ну, погоди, ужо... Научу я тя от жены блудить",- уже не с обидой шептала Федосья, а со злой радостью, ибо уже было обдумано все предстоящее действо и роли определены и врага, и союзника - Марьи. Что Марья поможет, Федосья не сомневалась. Росли вместе - сперва в куклы играли, потом по грибы-ягоды ходили, и, наконец, полюбили одного - Акима. Оттого, что женой его стала Федосья, дружба от этого расстроилась, но врагами бывшие подруги не стали...
Марья не сильно и отпиралась, когда бывшая подруга расспрашивать стала, по какой надобности Аким в шинок заглядывал. Ей-то что... Федосья не стала выказывать обиду, но попросила помочь ей проучить изменщика. Столковались быстро, и Федосья, прикупив обещанных Наське пряников, отправилась домой...
А ближе к вечеру, уже смеркаться стало, появился и Аким в шинке. Посетителей не было. Одна Марья сидела возле окна, о чем-то глубоко задумавшись. Кстати, это она выпроводила Акима, когда он по пути к знахарке чуть было не загулял в их заведении. В тычки выгнала, когда Аким начал масло и яйца предлагать за водку, чтоб угостить невесть откуда объявившихся друзей. Но Марья воспротивилась такому обороту дела, так как своих предпочитала в грех не вводить - хватало и заезжих гуляк.
Увидев Акимушку, встрепенулась Марья, перед зеркалом крутнулась, как гренадер на карауле, волосы поправила и к Акимушке павой подъехала. Не сказала ничего, а лишь томно взглянула и мимо, будто сквозь него, к двери порхнула и запор на дверь повесила, давая понять, что в эту ночь для нее никого кроме Акимушки не существует. Затем поднос серебряный поставила на стойку, стакан граненый водкой до краев наполнила и Акимушке преподнесла.
Акимушко отказываться было. Но Марья, злыдня эдакая, так глянула томно и просительно, что отказаться оказалось сверх сил всяческих.
- Акимушка, испей чашу. Уважь...
Сдался мужик пред змеиным обхожденьем. А пока осиливал ста?кан пития, Марья не переставала напевать ему соблазняющие бесстыд?ства.
- Акимушка, рыцарь мой драгоценный, извелася я, часу этого ожидаючи. Самой разфранцузской любовию полюблю тебя седни.
Аким в предчувствии неземного блаженства млел и мурлыкал внутренне, будто кот от таинства мартовской ночи, тепла дымоходной трубы и ожидания блудливой Мурки. А Марья продолжала шептать на ухо, дыша в него широко, как из печного зева.
- Я чичас в коморку свою удалюся, оденусь принцессой аглицкой - Клевапатрой. А там и ты заходи. Только постучи тихонько в дверь. И еще одеянье свое мужицкое на лавку скинь пред дверью, чтоб не смущать любовные чуйства мужицким лапотным духом.
Сказав это, скрылась.
Акимушко постоял с минуту и направился к каморке Марьиной. Сделал все, как та и велела - сапоги с онучами под лавку затолкал; порты с рубахой, торопясь, нервно дро?жью сотрясаемый на лавку побросал. И все бы ладно, но то ли с устатку, то ли от речей сладострастных, может, от того и другого вместе - голова начала кружиться и пол под ногами закачался будто. В дверь постучал тихонько, слегка поднатужившись внутренне да разогнав круженье головное и услышав в ответ томное и влекущее "да-да", вошел.
Коморку освещали свечи. И в свете волнительных мерцаний разглядел Аким внутреннее убранство таинственной коморы. Около ложа, над которым нависал розовый полог, украшенный золотыми петуха?ми, на маленьком столике серебряный поднос стоял - на нем бутылка наливочки и пара рюмок на высоких и тонких ножках. А в самом нутре ложа, спрятав лицо под вуалью лежала в ожидании рыцаря королевишна самозванная.
- М-м... - простонала королевишна, когда предстал пред ней Акимушка в белом исподнем, латанном на коленях, и в малахае, не снятом по запарке. Аким после этого стона два шага сделал в сторону ложа. Но пред тем, как броситься в омут блудства, оста?новился, чтоб собраться с силами - голова-то совсем закружилась-заколесилась. Вроде опамятовался все же. Глянул, а королевишна руку под подушку сунула. Но Акимушка на это движенье не обратил внимания, ибо все устремленья его были к другому направлены. Вуали коснулся ос?торожно и приподымать стал. А там лицо Федосьи...
Последнее, что видел Акимушко - невесть откуда взявшийся утюжок. После чего подхватило его какое-то круженье сатанинское и понесло в темную и бездонную пустоту.
Спасло, верно, Акимушку-то, что не скинул он свой треух перед тем, как в коморку войти. А то б насмерть зашибла его баба.
Когда Акимушко пал поверженный утюжком, Федосья (это была она, в том и за?ключался план ее мести коварному супругу, чтоб ошарашить внезапным появлением в апогее страстной кутерьмы) первым делом к супостату бросилась, перепугавшись за его жизнь - в планы ее не входило убивать благоверного. Но, убедившись, что тот еще дышит и даже стонать начал - знать скоро оклемается, выскочила за дверь, а ее место заняла в ложе Марья...
Прочухавшийся Акимушко увидел пред собой удивленную и испуганную Марью, сидящую на ложе с закинутой на затылок фатой.
- Ох, что это со мной... - и за голову схватился, ибо каждое слово произнесенное отдавалось в голове болью. Рукой потрогал больное место - там явно шишак вырисовывался - значит происходящее не наваждение. А что же?
- Это ты меня утюгом-то огрела?
- Какой утюг? Ты что, Аким?
- А шишак откуда?
- О края койки ударился поди,- высказала предположенье Марья.
Аким, поразмыслив, согласился. Мол, наверное, так и было. Федосья же от удара привиделась. Желание, отступившее было, постепенно возвращалось. Но Марья в позу встала.
- И что ты за рыцарь, Аким. Тебе только кур щупать, а не французской любовию заниматься... - выставила вон, одним словом.
Пришлось Акиму в питейном зале на лавке всю ночь бока мять да маяться головными болями да любовными неутехами. Рассветать лишь начало, сел незадачливый прелюбодей на телегу да восвояси ни с чем направился.
Федосья встретила его, не подав никакого вида, что ей известно о ночных приключениях, точнее, исключениях мужа. Всю ночь и сама-то она изводила себя за то - не зашибла ли. Уж больно нерасчетливо огрела-то его. Хотя и успокаивала себя тем, что дышал вроде и стоны издавал, но боялась, как бы совсем не помешался мужик. Но сейчас за делами да заботами хозяйственными, что навалились поутру, поуспокоилась и надеялась - обойдется. Больше о ночных страхах думала, когда одна ночью лесом домой добиралась. Мысли всякие так и вползали в голову змеями подколодными погаными. За каж?дым деревом мерещился либо зверь лютый, либо человек злой. И кто бы защитил бед?ную... Только и уповала на Бога, да на утюжок злосчастный. Однако все обошлось - злодей в человеческом или зверином обличьи не встретился. Дома тоже все ладно было. Ребятенки спали, без задних ног, дрыхла и нянька их - Наська, развалившись чуть ли не поперек Федосьиной постели. Потеснив ее, Федосья, не раздеваясь, легла рядом и всю ночь пролежала, думая то об одном, то о другом.
Аким тоже постарался сделать вид, что ничего необычного с ним не произошло. Более того, довольно сносно приврал про очередь на мельнице, о том, что ночевал у отца-матери, которые передают поклон Федосье и в ближайший праздник навестят-проведают внучат. Когда кобылу распряг, обиходил да муку в сусек ссыпал, лениво молвил.
- Отдохну малость,- и на полати.
Спал недолго. Когда ото сна отошел, слазить со своего лежбища не спешил, ибо мысли о том, как уесть строптивую бабу, вновь нахлынули и не отпускали - будто проказа какая прицепилась. В конце концов некая стратегия в этом деле наметилась, а в ночной маятной тишине обрела окончательный вид...
На следующий день с утра пораньше, когда Федосья ушла по какой-то своей на?добности к соседям, собрал Аким в пестерь нехитрую еду - пару луковиц, хлеба краюху, пяток вареных картофелин и соли в холстинку насыпал немного. Туда же яиц с десяток и меду мерку уложил. За пояс топор приладил и, объявив нянчившейся с детьми Наське, что пошел в лес заготавливать жерди, отправился не куда-нибудь, а к знахарке Авдотье, чтоб пособила та совладать с бабской крепостью.
Знахарка выслушала Акима, за гостинцы поблагодарила и вновь помочь обещала.
- Только, баушка, без дерьма всякого,- попросил Аким.
- Ак-ведь помогло? - не то оправдывалась, не то с издевалась старая. Заверила, что на сей раз даст ему травки, которая в чай добавляется и вкус имеет приятный и действо благодатное.
После этих уверений заставила Акима залезть на лавку и снять два пучка трав, висящих под потолком, указав на требуемые палкой. После того, как Акимушка спустился и положил снадобья на стол перед знахаркой, последняя стала поучать, как ими пользоваться.
- Вот тебе, Акимушко, два снадобья. Одно, вот это, - отложила один из пучков в сторону - чтобы разжигать любовь, Другое - сонное, чтобы похоть давить. Понял ли?
- Понял... - буркнул Акимушко.
- И хорошо... Вечером, как сядете чаевничать, ты первой-то травки Федосье своей подмешай, а себе другой завари. Сам будешь после спать, как убитый, она всю ночь лю?бови жаждать будет. Помучается так ночь-другую, а потом и не сдержится...
Акимушко обе травы в холстинку завернул, в пестерек уложил и, поблагодарив баушку за содействие, откланялся. Еще и жердей после наготовил - в другой раз осталось только подогнать телегу, уложить в нее наготовленное и увезти, чтоб на следующий год изгородь вокруг дома поправить.
Вечером, как бы между прочим, поведал за чаем Федосье, что, мол, встретил в лесу Авдотью-знахарку - последняя поклон ей передает.
- Травку вот дала. Говорит - пользительная очень По осениее надо пить, чтобы простуда и болячки разные зимой не мучили, - и холстину с травами достал - Хочешь попробовать?
- Опять дерьмо какое-нибудь подсунула ведьма?
- Нет... Вот смотри... - и бросил травку себе в чай, накрыл тря?пицей, чтоб на?стаивалась.
- Ладно. И мне брось. Только не верю я...
Аким и Федосье насыпал снадобья в чашку, кипятком залил из са?мовара и также поставил настаиваться.
Почаевничав и выпив по окончании каждый свое зелье, подались по своим постелям привычным в результате сложившейся неприятности - Федосья на пуховую перину, Аким на жесткие полати.
Снадобье подействовало безотказно. Федосья уснула, как убитая.
Аким же всю ноченьку обуреваемый желаньями ворочался на неприютной лежанке своей. Даже спустился, не выдержав муки плотской, и к Федосье подвалился. Но та колода колодой, будто и не живая вовсе.
Не обманула знахарка с чудодействием зелья своего. Акимушко перепутал только травки-то. Хорошо запомнил, куда какую травку подмешивал.
В следующий вечер Федосья сама уже про зелье напомнила. - Акимушко, какое зелье-то действенное. Ровно в колыбельке спала после.
На сей раз Акимушка все правильно сделал, не напутал. Еще из-за стола не вышел, а у него глаза уже слипаться стали. Федосья же разрумянилась вся, в глазах блеск диконькой проявился (диконькая - в смысле чумная). И лукавство бабское, уже забывающееся Аки?мом, так и разлеталось брызгами из осатанившихся зенок ее. Но Аки?мушку уже ничто не волновало, не влекло. Последнее, что он по?мнил, с великим трудом забравшись на полати, и, погружаясь в благодатную темень сна, мысль: "Вот теперя, ты, окаянная, помучайся...".
Федосья в горницу удалилась. В постелю свою нырнула и стала ждать, когда придет та сладкая дремота, что сокрушила ее в предыдущую ночь. Но сон не шел, а, наоборот, пробуждались какие-то желания любострасти. И чем больше старалась она по?рушать их, тем скорей и ярче разгорался огонь грехопотребного влечения.
Где-то уж за полночь не выдержала Федосья и, впотьмах натыкаясь на все и вся, будто полоумная заторопилась на полати. Но растолкать Акимушку и воздать ему то, чего он так добивался, не удалось. На все попытки вывести его из сонного оцепенения в лучшем случае отвечал лишь тихим мычаньем. И на этом все оканчивалось.
Заплакав от обиды, стала спускаться Федосья вниз. И тут услыхала стук в окно - негромкий, но требовательный. Подо?шла, вгляделась в темноту - человек стоит. Почувствовав ли взгляд, разглядевши ли, как занавеска качнулась, человече и голос подал.
- Хозяева, переночевать пустите.
Чтоб не кричать в избе, Федосья рукой махнула, мол, к дверям иди да там и ожи?дай.
Дверь сразу открывать не стала, допросила сперва - кто, откуда. Наконец убедилась вроде, что не тать ночной, впустила странника в избу. В избе огонь зажгла, чтоб рассмотреть лучше вошедшего. Затем предложила перекусить чего-ничего. Тот поблагодарил, но отказался, дескать, свой припас имеется и вытащил из котомки хлеб и сало. Вытащил нож, при виде которого у Федосьи мурашки по спине пронеслись, а в голове мысль сожаления о том, что вот-де в родной избе прирежут, а защитник про?дрыхнет на полатях и не шевельнется. Однако странник даже не посмотрел в сторону хо?зяйки и, нарезав хлеб да сало толстыми ломтями, спрятал ужасный нож обратно в сапог и приступил к еде.
Страх, пред тем сковавший члены Федосьи, отступил. Но на смену ему новой напастью вернулись срамные желания. Пока странник уплетал свои хлеб-соль, Федосья вглядывалась в него. Отметила, что и статен странничек, и не стар, и не сед. Русоволос и на лицо, если сбоку смотреть, приятен. Один изъян и обнаружила только - глаза одного не было у молодца. "В темноте", подумалось ей - "Изъян этот не виден и потому не может приниматься всерьез - как препятствие к любовным утехам".
Разглядев странника, туг же придумала баба, как ввести во грех молодца - налила из самовара в недопитое зелье воды и подала, мол, запить. А дальше все само собой пошло. Поворочавшись на лавке, куда уложила его гостеприимная хозяйка, почувствовал странник, что какая-то сила не то сатанинская, не то еще какая неудержимо влечет его к Федосье.
Та же в свою очередь, послушав некоторое время, как гнездится безуспешно на лавке странничек, встала и к нему подошла. Спросила, удобно ли? А там слово за слово и дело их наладилось. До рассвета охальничали голубки, измываясь над пуховой периной. Наконец натешились...
Действие дурмана кончилось. К тому же и Аким на полатях заворочался. Федосья быстро выпроводила гостя, а сама погрузилась в сон. Через час, а то и менее ребятня захныкала, Аким с полатей спустился. Пришлось и ей подыматься. Все происхоящее казалось сном сладким, а грех - то окаянством великим, то благостью неземной, которая долго будет бередить память дивными воспоминаньями.
Аким сразу же заметил перемену в бабе - и смотрит ласковее, и разговоры ведет с ним охотно, даже напрашиваясь на них, будто виноватая.
Аким торжествовал.
- Ага... Помучилась проклятая ночь то. Теперь поймешь, каково в ночной теми-то маяться целу ночку...
Но торжество это не было торжеством победителя. Даже, обзывая в душе Федосью "проклятущей бабой", слышал Аким в этом словосочетании что-то радостное и влекущее.
В свой черед и вечер наступил. Аким опять хотел заварить снадобья, но те куда-то запропастились. На вопрос: "Не видала ли?" - Федосья ответила небрежно, будто от на?ойливого комара отмахнулась - в печку, мол, выбросила.
Аким помрачнел. Подумал, что и эта затея не выгорела, что вновь раскусила баба его и обвела вокруг пальца. И в таком настроении по окончании вечернего чаепития полез на обрыдшие полати. Но Федосьюшка остановила его:
- Ложись уж на место, Аким...
Акимушка остолбенел. Радость переполнила в миг его, радость победителя. Мол, вы, бабы, как не крутите, но без мужика все едино слабы...
На следующий год родила Федосья девку. Авдотьей назвали, как и обещал Акимушко, ибо помогла ему знахарка дважды - и сыновей обрести, и женку строптивую поучить. Про грех никто не знал-не ведал. Странник в тех краях более не объявлялся, может, сгинул где, а, может, забыл грешную ночку с Федосьей - молодиц таких по Руси несчетно встречал, всех не упомнишь.
Авдотьюшка не в родителей удалась - русоволоса и голубоглаза (на оба причем). Федосья объяснила такое несоответствие тем, что мать у ней тоже была волосом руса, что и подтвердили те, кто знал Авдотьюшкину бабку по материнской линии - хотя особо в это дело никто не вдавался. В девках краше Авдотьи во всей округе не было. Мно?гие по ней сохли и полоумели. Но выбрала одного и, когда тот по?гиб через год после свадьбы от когтей разбуженного средь зимы лесорубами медведя, никого уж до себя не допустила, так и жила во вдовстве. Постепенно приноровилась, как и предшественница ее знахарка Авдотья, к врачеванию, ибо та померла к тому времени. Да и же вину не?вольную чувствовала пред сгибнувшим супругом - кабы во?время да правильно помощь оказали ему, то, может, и выжил бы...
Дольше столетия длился век ее. Померла она лет тридцать назад. Я помню ее согбенную годами и заботами - с клюкой, как у Бабы Яги, с небольшой корзинкой, в которую она собирала травы разные да корешки.
Но об этом другая история... Ужо вот в результате внутрисемейного антагонизма встанет женка по отношению ко мне в непримиримую оппозицию. Тогда и поведаю -раньше-то горькую запивал, когда незадача какая случалась, а сейчас всякие были-небыли записываю. Одурин тот же, но вреда здоровью меньше. Особенно нервам. Успокаивает...