Щербак Владимир Александрович : другие произведения.

Похождения бравого солдаматроса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАМАТРОСА
  
  
   ...Какой ему срок и подробный паёк,
   конечно, особый вопрос,
   Но скверно, что он ни пехота, ни флот,
   ни к этим, ни к тем не прирос,
   Болтается, будто он дуромфродит.
   диковинный солдаматрос...
  
   Р. Киплинг
  
   ПРИЗЫВЫ,
  
  
  но не ЦК КПСС к 1 Мая или к 7 Ноября, а меня - на службу. Почему во множественном числе? Сейчас узнаете.
  Эта сволочь с мерзопакостной фамилией Еблонский не взлюбил меня с первого взгляда. За что, не знаю; может, я похож на его тёщу, а может, оттого, что у меня на двух передних зубах золотые коронки. Короче, не взлюбил или даже возненавидел. Ну и хрен бы с ним, я не червонец, чтобы всем нравиться. Но у этой сволочи были офицерские погоны и служил он в райвоенкомате и, естественно, был царь и бог для всех призывников, к каковым, увы, относился и я. Правда, я был не совсем обычным...
   После окончания средней школы я сделал попытку поступить в Дальневосточный университет, на филологический факультет, однако на первом же вступительном экзамене - сочинении по литературе - умудрился получить 2. Пошёл работать на судоремонтный завод учеником слесаря-монтажника. Через два года я повторил свою попытку. В этот раз я написал сочинение значительно лучше - на 3. Теперь предстояло сдать ещё три экзамена, но как раз в эти дни мне исполнилось 19 лет, и я тотчас же получил повестку из военкомата, дескать, пожалте бриться. Вот гадство! Я на полусогнутых побежал туда и попросил отсрочку "буквально на две недели", мол, не сдам вступительные - я солдат, а если сдам - не замай: я студент. Вот тогда-то меня увидел и сразу возненавидел эта сволочь Еблонский.
  С явной неохотой дали мне просимую отсрочку, и пошёл я сдавать экзамены. И сдал. Получил вожделенный студенческий билет и с гордостью предъявил его в военкомате, куда меня в очередной раз вызвали. Эта сволочь Еблонский чуть не лопнул от злости. Он процедил сквозь зубы:
   - Всё равно будешь служить! Тебя обязательно выгонят из вуза, и мы тебя возьмём!
   Так и сказал, сволочь. Как о преступнике. Каждый год он вызывал меня повесткой и проверял, учусь ли я еще. Это напоминало какой-то кафкианский процесс: я являлся на очередной вызов, показывал свой студбилет, и майор злобно шипел: "Свободен! Пока..." На каком-то курсе, кажется, на третьем, я, действительно, был на грани отчисления из-за двух хвостов по языкам (русскому и английскому). Но удержался - не столько из-за страстного желания учиться, сколько из-за нежелания доставить радость этой сволочи Еблонскому.
   Но вот, слава Всевышнему, я окончил университет, получил диплом с выдавленным на темно-синей обложке гербом Советского Союза, значок - "поплавок" с тем же гербом и назначение учителем словесности в самый дальний и глухой угол Приморья - в Красноармейский район. "Уж лучше в Красноармейский район, чем в красноармейцы!" - приговаривал я, бурно отмечая победу над майором Еблонским, этой сволочью. Думал, больше никогда его не увижу. Однако рано радовался...
  
   В тот день, когда я, купив билет в свой медвежий угол, паковал чемодан и выслушивал наставления мамы, как вести себя в школе, чтобы её, как в уже далёком моём детстве, не вызывал "на ковёр" директор, вновь пришла повестка из военкомата. Меня быстренько осмотрела медкомиссия, мимолётно удивилась моим неюношеским статям - хотя и невысок, но толст - и признала годным служить Родине как в военное, так и в мирное время. У этой сволочи Еблонского был, наверное, самый счастливый день в его скучной жизни. Думаю, что только одно обстоятельство омрачало его прекрасное настроение: служить мне, выпускнику вуза, предстояло всего один год (хотя обычные призывники служили тогда - в пехоте три года, на флоте четыре). Военком напряг свои мозговые полушария, размерами с половинки горошины, и придумал ещё одну пакость: порекомендовал армейским кадровикам отправить меня в Тьмутаракань даже по сравнению с Приморьем, сиречь, на Камчатку. Ну, хорошо же, сволочь еблонская, скоро я получу в свои руки оружие, а там, глядишь, и встренемся...
   А пока я куковал на пересыльном пункте - в палаточном городке, в сопках, где-то за Второй Речкой - в ожидании парохода на Камчатку. Мы были уже одеты солдатами (наша гражданская одежда каким-то таинственным образом испарилась после устроенной нам бани). Оглядев себя, вдруг вспомнил, как во время войны я, пятилетний малыш, жил в гарнизоне, где служил отец, и носил солдатскую форму. У меня была гимнастёрка ("агатёйка" - в моём детском произношении), галифе ("калифы") и сапоги ("шапошки"). Всё это пошили мне солдаты-доброхоты. Они же научили меня разным нехорошим словам. Они говорили: "Пойди к маме и скажи ей... тра-та-та-та!" Почему-то всё это я отлично запоминал в отличие от стихов Агнии Барто, приходил к родительнице и начинал материться. Матерь хваталась за голову...
   На пересылке мы жили как зэки сталинских лагерей, которые, кстати, располагались как раз в этих местах, ожидая парохода на Колыму. В палатках, рассчитанных на восемь человек, нас жило в три-четыре раза больше. Две недели мы ходили грязными, небритыми и голодными, и, в конце концов, я не выдержал и, утешая себя тем, что я пока не принял воинскую присягу, а потому ещё имею какие-то права человека, рванул в свою первую самоволку. Не развлекаться - мыться, бриться, насыщаться.
   Под покровом, как говорится, ночи я сравнительно благополучно добрался до дома. Мама, глянув на меня, похудевшего, в жуткой гимнастёрке и грязных сапогах, почти упала в обморок: она решила, что я уже воюю и только что вышел из окружения. Потом я жрал на кухне, чуть ли не на лету хватая зубами разную снедь, которую сестра доставала из холодильника и метала на стол, а мама в это время стирала мои портянки, обливая их слезами.
   Обратно в свой концлагерь я добирался на такси - сытый, побритый, постиранный и даже пахнущий одеколоном. Когда я выходил из машины, остановив её метров за двести до воинской части, меня засёк незнакомый офицер. Солдат на такси - это был явный вызов ему, офицеру, приехавшему на автобусе! Он потребовал и получил мои документы - военный билет - и пошёл со мной в часть. Чтобы окончательно выяснить мою нахальную личность.
   Не быть счастью, да несчастье помогло. В штабе - или что у них там - подняли мои бумаги, выяснили, кто я такой и как сюда попал, и возмутились действиями военкомата: зачем, мол, посылать на Камчатку человека, которому служить всего один год.
   - Два месяца он проездит, шесть будет учиться воинской специальности и четыре месяца служить! - возмущался некто в погонах со звёздами, размерами меньше генеральских, но больше лейтенантских. - Это же идиотизм!
   - Что же с ним делать? - спросил другой некто с малым количеством малых звёзд.
   - Отправить к чёртовой матери домой!
   "Почему - к чёртовой? мама у меня хорошая..." - хотел спросить, но не спросил и правильно сделал я. В этой ситуации лучше помалкивать...
   Между тем у командования части возникла ещё одна проблема. Поскольку я был разжалован из рядовых в штатские и солдатскую форму следовало вернуть армии, а цивильную одежду мою умыкнули, то в чём мне идти домой? Не голым же... Впрочем, я пошёл бы и голым! Однако вскоре выход был найден.
   На пересылку пригнали очередную партию пушечного мяса, точнее, призывников; их построили во дворе, и мы со старшиной (или он сержант?) пошли вдоль строя, разглядывая парней. Нашед подходящего мне по росту и комплекции, старшина велел ему выйти два шага вперёд и раздеться до трусов. То же самое он приказал сделать и мне. Мы повиновались.
   - А теперь переодевайтесь в одежу друг друга!
   Налицо была явная несправедливость: я отдавал малопоношенные гимнастёрку, пилотку, галифе и сапоги, а взамен получал какое-то вонючее рваньё; наверняка этот парень, собираясь на призывной пункт, ограбил огородное пугало. Когда я предстал перед матерью в столь экзотическом одеянии, она, сначала не узнав меня, подала мне милостыню. Я помылся, ещё раз переоделся и вновь почувствовал себя белым человеком, а не дядей Томом Сойером из убогой хижины.
   Между тем близилось 1 сентября. Я снова купил билет в Красноармейский район и упаковал чемодан. И что вы думаете: тут же пришла повестка! Выдав вслух в адрес этой сволочи Еблонского все ругательства, какие знал, я напялил на себя наряд Горьковского Челкаша (или горького алкаша?), который не успел выбросить на помойку, и пошёл в военкомат. Майор, увидя меня, обрадовался, но обниматься почему-то не стал. На сей раз меня отправили во флотский экипаж - более цивилизованную в/ч, находившуюся в Морском городке и готовившую из призывников воинов-охранников.
  Вот уж кем я менее всего хотел быть - так это охранником! И пусть они охраняли не арестантов, а грузы, перегоняемые по железной дороге для нужд Тихоокеанского флота, и имели возможность бесплатно путешествовать по всей нашей стране, всё равно не хотел. И даже стал полегоньку взбрыкивать, то есть высказывать устно и письменно свое недовольство.
  Тогда уже не из рай-, а из крайвоенкомата прибыл какой-то высокопоставленный чин и спросил, какого рожна мне надо, в том смысле, какую воинскую специальность я хотел бы приобрести. Я ответил, что меня не нужно учить какой-то специальности, так как она у меня уже есть - учитель словесности, и если я нужен армии или флоту в этом качестве, то, пожалуйста, я готов. Чин ответил, что учителя, тем более словесности, им непотребны: своих (имелись в виду политработники) некуда девать. Наконец решили, что коль скоро я филолог, а стало быть, умею читать и писать, то буду служить в редакции какой-нибудь военной газеты. Но перед этим нужно было пройти...
  
   Курс молодого бойца
  
  и принять воинскую присягу. Но до этого было ещё, ох, как далеко!
   Нас построили по росту, причем, я, как один из самых низкорослых, оказался в конце строя, как выразился мой командир, на "шкентеле" , после чего повели к складам получать форменную одежду. Старшины, не спрашивая о наших размерах, кидали нам чуть ли не в морду гимнастерки, штаны, сапоги и прочие пилотки. Облачившись во всё это не по росту, мы не узнавали друг друга и даже самих себя, превратились в клоунов. В общем, те же, но на манеже.
  Потом мы сели пришивать погоны и подворотнички. Многие впервые в жизни держали иголку в руках. Мама, дорогая мама, как мне тебя не хватает! Мы искололи себе все пальцы, прежде чем удалось что-то пришпандорить к чему-то. Старшина обходил новобранцев, проверяя их работу, а затем двумя пальцами отдирал плохо пришитое и заставлял делать всё заново. Святой Себастьян, весь утыканный стрелами римлян, наверное, мучился меньше нас.
  
  ...Если вам не удалось откосить от армии, надо попытаться откосить -уже в самой армии - от боевой службы, поэтому у всех новобранцев, едва попавших в учебку, сразу появляются "таланты": этот музыкант, тот художник, этот спортсмен, в результате им, не всем, конечно, удаётся пристроиться на теплые местечки - в клуб, спортроту и т.д.
  Случай для этого вскоре представился. Однажды нас построили в казарме, в проходе между двухъярусными койками, и командир нашего отделения, по званию старший матрос, что идентично пехотному ефрейтору, спросил:
  - Кто имеет разряд по шахматам? Только не ниже четвертого.
  - Но, товарищ старший матрос, - раздался из строя робкий голос, - в шахматах нет ниже четвертого. Это нулевой разряд.
  - Кто это сказал?
  - Я.
  - Ты кем был на "гражданке"?
  - Слесарем-монтажником.
  - Разряд имел?
  - Да.
  - Какой?
  - Четвертый.
  - Значит, ты ноль?
  - Но у рабочих разрядов обратный отсчет, четвертый - достаточно высокий. А самый высший - шестой.
  - А в армии ты всё равно ноль, точнее, говно! Ноль-говноль! Понял?
  - Но я...
   -Молчать, когда тебя спрашивают! Итак, повторяю: кто хорошо играет в шахматы, два шага вперед!
  Вышли двое, один из них я. Стармос (сокращённо: старший матрос), презрительно прищурившись, поинтересовался у одного из нас:
  - У тя какой разряд?
  - Третий.
  - А у тя?
  - Второй.
   - Ладно. Годитесь. Берите вон там в кладовке обрезы - и за мной!
   - Обрезы - в смысле ружья? - спросил я.
   - Обрезы - в смысле тазы, - усмехнулся стармос. - Таз по-морскому называется обрез. Заодно прихватите по швабре.
   Стараясь уловить связь между тазами и шахматами, мы пошли за стармосом. Он привёл нас в туалет, по-морскому - гальюн, где пол был выложен кафелем в чёрно-белую клетку, и ехидно сказал:
   - Ну, вот вам шахматы - играйте! И чтоб у меня не соринки, ни пылинки, ни бумажки, ни какащки. Иначе напою вас водой из унитаза! Вот так, салаги, итиу мать!
   Я хотел было ему заметить, что пить из унитаза не гигиенично, но вовремя прикусил язык: я уже понял, что здесь, в учебке, надо быть поосторожнее со словами и вообще по возможности не высовываться.
  Стармос, чьи уши и нос напоминали мне какое-то очень знакомое домашнее животное, удалился вразвалку, и что ни шаг - то мат. Впрочем, в армии матом не ругаются, в армии матом говорят.
  - Во влипли! - сказал мой напарник, сделал шаг назад и тут же влип во что-то.
   Мы начали работать. Я трудился молча и зло, сердясь на самого себя: купился! Напарник, веснушчатый и анемичный юноша, по кличке Доходяга, вяло, больше для вида возюкал шваброй, на его узеньком лбу играла гармошка морщин: там явно шёл мыслительный процесс. Наконец, он выдал:
   - Профессор, я тут чо подумал... Если хочешь разлюбить девушку, надо представить её, сидящей на унитазе. - Помолчал и добавил: - Особенно во время запора.
   "Профессор" - это моя кличка, она прилипла ко мне с первого же дня пребывания в экипаже, когда сослуживцы каким-то образом узнали о том, что у меня высшее образование. Этим же объяснялась моя дородность и разница в возрасте: я был старше на 5-7 лет не только своих сослуживцев, но и командиров.
   Я хотел попенять напарнику на циничность его замечания, но в это время за моей спиной раздался цокот по кафельному полу то ли подкованных сапог, то ли конских копыт. Вошел небритый мордоворот в тельняшке с закатанными рукавами, на его руках до локтей красовались на разноцветных ремешках часы - восемь или десять пар.
  Он небрежно представился: "Я Кент!" - после чего предложил:
   - Ченч котлами?
   - Что, что? - дуэтом спросили мы.
   Вытянув вперед руки, он пояснил:
   - Обмен часами. Причем, не глядя.
   - А если мы не согласны меняться?
   - Тогда - тра-та-та ! - до конца службы будете дневалить в гальюне.
   Мы с напарником переглянулись и подумали, вероятно, об одном и том же. На голове Кента была бескозырка, а не фуражка, значит, он не офицер, а младший командир, хотя кто их тут разберёт, может, у них старшины обладают большей властью, чем офицеры. Лучше не рисковать. Сняли часы и отдали. Взамен получили - один - часы без стекла, второй - со стеклом, но без внутренностей, или, как говорили древние римляне, korobochka omne mechanismus.
   Когда мы возмутились, Кент взмахнул одной из своих конечностей и презрительно сказал:
   - Эх, салаги, ну что вы за мелочный народ! Проще надо смотреть на жизнь. Часы в армии вообще не нужны: вам скажут, когда и что нужно делать. А если уж очень хочется иметь часы, сделайте из двух одни. Привет!
   Сказал и ускакал. Мы взяли швабры и вытерли грязные следы его копыт. Это был последний штрих. Гальюн сиял, как свадебный чертог мадам Грицацуевой перед свадьбой с О.Бендером. Мы даже не отважились покурить здесь и вышли на двор.
   - Профессор, я тут читал книжку, старинную. Слово "расстегай" попалось. Что за слово такое?
   - Это команда такая. Застегай и расстегай!.. Шучу. Это пирожок.
  Мы докурили и бросили окурки на землю. Как из-под земли вырос давешний стармос, похожий - я вспомнил! - на свинью.
   - Ага, насвинячили! - воскликнул он вроде бы даже радостно. - Поднимите-ка свои окурки. Так... Теперь берите лопаты - и за мной!
   Он привел нас в самый дальний угол флотского экипажа, под самый забор, который отделял нашу в/ч от мира, где так вольно дышит человек.
   - Копайте каждый себе яму. В полный профиль.
   - Что значит "полный профиль"? - заикаясь, спросил Доходяга.
   - У тебя какой рост?
   - Сто восемьдесят.
   - Вот, значит, и рой могилу глубиной один метр 80 сантиметров.
  - Могилу?!
  - Да! Могилу! - веско ответил стармос.
  Я решил вмешаться, покамест моего товарища по несчастью не хватила кондрашка:
  - Спокойно, друг. Дядя шутит.
  Но он не шутил. Когда мы вырыли ямы глубиной примерно с метр - нашему истязателю надоело ждать, - он сказал:
  - А теперь ложите туда свои окурки и засыпайте!
  Дьявол шепнул мне, а я озвучил:
  - Не "ложите", а "кладите"! Слова "ложить" в русском языке нет.
  Стармос осерчал:
  - А вот я тя, грамотея, щас покладу вместе с окурком в одну могилу и захороню! - И захрюкал, очень довольный собой.
  Когда над обеими ямами выросли могильные холмики, он посерьёзнел, снял с головы бескозырку, и выдал краткую, но пафосную надгробную речь:
  - Так будет с каждым... - он сделал паузу, - окурком, брошенным в пределах нашей части на поверхность земли. - Напялил "беску" и добавил деловито. - Тебе, Доходяга, наряд вне очереди опять же в гальюн, а тебе, Профессор, два наряда на камбуз выковыривать глазки...
  Последнее слово он произнёс с ударением на последнем слоге. Так что никакого садизма, не думайте. На кухне имелась электрическая картофелечистка, но "глазки̕" на картофелинах приходилось выковыривать врукопашную, ножиком. Не следует также думать, что только мы с Доходягой подвергались издевательствам "годков" : другим молодым тоже доставалось; правда, рукоприкладства и вымогательства, как нынче, не было, это точно.
   Ночью салаги, измученные шагистикой на плацу, нудными политбеседами и придирками старшин, спали, что называется, без задних ног. Не знаю, что мои соседи видели во сне, может, дом и маму, лично мне почему-то снился мавзолей Ленина. Вроде его ещё только строили в соответствии с давним пионерским стишком: "Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич". Не достроили: в казарме вспыхнул свет, и кто-то, кто имел на это право, свирепо заорал:
   - Р-р-рота, подъём! - И секунду спустя подробность: - Одна минута - всем одеться и стоять в строю! Время пошло!
   Ну, тут началось! Словно кто-то сорвал стоп-кран в несущемся сквозь ночь поезде. Спавшие на верхнем ярусе двухэтажных коек новобранцы горохом посыпались на спины и головы тех, кто, уже встав, шарил по полу в поисках своих сапог и ботинок. Солдаты и матросы (наша рота наполовину состояла из тех и других), кое-как одеваясь на ходу, носились по казарме, сшибаясь лбами, толкаясь задами, отпихивая друг друга локтями. Подзатыльники и поджопники сыпались со всех сторон. Что-то где-то падало. Слышались стоны, крики, само собой мат. Это можно было сравнить с пожаром в дурдоме или облавой в борделе.
  Посреди этого хаоса и бедлама индифферентно стоял громадный главный старшина, поглядывая на свои часы. Когда, наконец, неровный строй полуодетых и полуобутых салаг нарисовался в проходе между койками, и всё стихло, великан постучал пальцем по циферблату и сердито подытожил:
  - Та-ак, норматив превышен в пять раз! - И дальше пошла ненормативная лексика. А закончил главстаршина так: - Я научу вас, засранцы, летать пулями! - Многообещающе и угрожающе помолчал, потом широко распахнул свою квадратную, как чемодан, пасть: - Р-рота! Слушай мою команду! Сорок пять секунд - всем раздеться, сложить форму и лежать в койках! Время пошло!
   Началась та же круговерть, только в обратном порядке, словно пущенная вспять кинолента, будто возвращающийся бумеранг. Когда, наконец, все улеглись, командиры отделений прошлись по рядам коек, заставили кое-кого подняться и аккуратнее уложить на табуреты, называемые здесь по-морскому банками, свою форменную одежду. Потом всё стихло, свет погас. Казарма заснула. Но ненадолго...
   - Р-р-рота, подъём! Одна минута - и всем одеться и стоять в строю!
   Бог и ангелы на небесех поморщились: такой хор проклятий поднялся к ним. Даже самый интеллигентный в роте солдат, по кличке Профессор выдал вслух все ругательства, какие знал с детства. О других салагах и говорить не приходится. Но встали. И построились. И даже немного быстрее, чем раньше.
   Главный старшина пошептался о чём-то с командирами отделений и снова завёл свою песню, причем, нарочито медленно, врастяжку:
   - Сорок... пять... секунд...
   Я, Доходяга и другие уже начали расстегать свои ремни с матросскими и солдатскими бляхами, готовясь попрыгать в койки, как вдруг главстаршина перебил сам себя:
   - Отставить! Рота, равняйсь! Смирна! Нале-во! На выход шагом марш!
   И повел, гад, нас, несчастных, из казармы в ночь, во тьму тьмущую. Но и это ещё не всё! Последовала новая команда:
   - Бегом марш!
   Что делать - побежали. Сразу же выяснилось, что у матросов не зашнурованы ботинки, а солдаты второпях свои портянки комками засунули в сапоги. Как под огнём противника стали падать бойцы на сыру землю, а командиры, догадываясь, что их подчинённые только притворяются мёртвыми, поднимали их пинками и матами и гнали вперёд. Только под утро рота усталой гусеницей вползла в казарму...
   Я не стану описывать строевые занятия и гимнастику - нет таких слов. Скажу только, что я так не освоил упражнение "выход и строя и подход к начальнику", а на турнике, не в силах подтянуться ни разу, висел, как сохнущий на веревке комбинезон, вызывая у одних смех, у других сочувствие.
  В редкие минуты отдыха мы, постоянно терзаемые голодом, грызли пряники и конфеты, купленные в гарнизонной лавке, и говорили в основном о футболе. Я опрощался, приобщаясь к подобным разговорам. Как-то спросил командира отделения:
  - Товарищ старший матрос! А у вас какая любимая команда?
  - Вопрос понял, ответ думаю... э... Моя любимая команда: "Смирно"!
  Да, эта команда для нас звучала очень часто: чуть что - сразу: "Смирно!" Вошел кто-то в погоне со звездочкой - "Смирно!", вышел - "Смирно!" Перед объявлением благодарности - "Смирно!", перед тем, как впаяют наряд вне очереди, - "Смирно!" Получается, никакой разницы. Перед выходом строем из казармы опять же объявляют "Смирно!", потом командуют "Шагом марш!", и получается, что мы маршируем или даже бежим в положении "смирно". Абсурд какой-то!
  Другая напасть - песня. Куда бы мы ни шли строем - на плац, в клуб, в столовую, в сортир, обязательно надо петь. Причем, a cappella и с дурацкими, как правило, словами. У нашего взвода, например, была такая:
  
  А если очень повезёт,
  Тебя дорога приведёт
  На Тихоокеанский флот...
  
  Повезло тем, кого дорога не привела ни в армию, ни тем более на флот, где служили лишний год - "за компот"!
  В столовой я был потрясен скудостью обеда - баланда, каша-кирзуха и клейстер, который по недоразумению назвали киселем, - всё это трижды в день каждый день.
  - А вот, к примеру, - сказал я как-то соседям по столу, - меню американского солдата: свиная отбивная с жареной картошкой, салат, желе, мороженое и кофе с молоком. У нас такого, наверное, не будет даже при коммунизме.
  Хорошо, что командиры этого не слышали, ведь я явно подстрекал своих сослуживцев к бунту, какой произошёл в свое время на броненосце "Потёмкин" из-за плохой жратвы...
  
  К счастью, учёба наша была недолгой - месяц-полтора. Нас не учили какой-то военной специальности, поэтому наши командиры ограничивались строевыми занятиями, изучением оружия и устава, ну и конечно, политбеседами, во время которых мы отсыпались после шагистики на плацу. За несколько дней до принятия присяги состоялись учебные стрельбы.
  Когда мы с оружием проходили строем мимо главстаршины, я не удержался и сказал ему:
   - Аве Цезар! Моритури тэ салютант!
   Вопреки ожиданию он не выматерил меня, а, услышав в латинской цитате знакомое слово, ответил мне цитатой из кинофильма про героев-красноармейцев:
   - Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!
  Нам выдали автоматы АК-47 с заполненными наполовину рожкáми и показали куда стрелять. Я вгляделся в человеческий силуэт, намалеванный на фанерном щите, представил себе, что передо мною военком, эта сволочь Еблонский, и нажал на спусковой крючок. Щит упал, враг был повержен.
   Финалом курса молодого бойца было принятие воинской присяги. Мы выстроились на плацу с оружием в руках. Начало церемонии было подпорчено неприятным инцидентом: правофланговый, высокий красавец-парень, танцор, кандидат в ансамбль песни и пляски флота, которому первым предстояло идти к столу, накрытому кумачом, и к знамени того же цвета, за секунду до того, как назвали его фамилию, грохнулся перед всем строем в обморок. Перепсиховал. Его быстренько оттащили куда-то на зады и продолжили.
   Один за другим выходили солдаты и матросы и, держа в одной руке карабин со штыком, в другой текст с присягой, читали его вслух, а потом зачем-то расписывались в каком-то журнале. Наверное, для того, чтобы потом новобранцы не смогли отпереться, что присягали. Я засмеялся, и в это время выкликнули мою фамилию. Сделав морду колодкой, я вышел вперед и пробубнил скороговоркой:
  - "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся".
  Забегая вперед, скажу, что эту мою торжественную присягу я нарушал с первого и до последнего дня моей службы. Я не был ни храбрым, ни дисциплинированным, ни бдительным воином, не хранил военную тайну (ибо не знал таковой), и уж, конечно, не защищал до последней капли крови свою Родину (ибо она не нуждалась в этом). И если я заслужил ненависть и презрение трудящихся, что ж, пусть меня постигнет суровая кара...
  А тем временем я уже был готов служить...
  
   В редакции
  
  
  Если вы думаете, что мои вышеописанные переодевания закончились, то вы глубоко заблуждаетесь. Когда в часть прибыл офицер, кап-лей (капитан-лейтенант), чтобы сопровождать меня к новому месту службы, то есть в редакцию военной газеты, он был шокирован. С брезгливостью глядя на меня, он сказал моему начальству:
   - Да он же у вас солдат! А у нас флотская газета! Как же мы можем взять в редакцию человека в солдатской форме! Короче, переодевайте его!
   "Опять?!" - мысленно возопил я и приготовился к очередному стриптизу. Но на этот раз всё оказалось не так просто: для того, чтобы солдата сделать матросом, требовалось разрешение - ни много, ни мало - заместителя командующего Тихоокеанским флотом по тылу!
   Сами понимаете, это враз не делается, и ещё долго я, теперь уже "выпускник" флотского экипажа болтался по территории воинской части без определенного занятия, хотя старшины и стармосы старались мне таковое найти, заставляя чистить то их ботинки, то картошку, то сортир. Когда всё тот же свиностармос послал меня третий раз подряд "играть в шахматы", то есть драить гальюн, я решительно отказался повиноваться.
   - Саботаж? - радостно спросил он.
   - Не совсем, - ответил я и пояснил: - Саботаж возник тогда, когда рабочие, конфликтуя с хозяевами, стали разбивать казенное оборудование ногами, обутыми в сабо. У меня сабо нет, но есть сапоги... Довольно тяжёлые... Если ударить головкой по головке...
   "Годок" в хромовых ботиночках угрюмо отошёл, бормоча неясные угрозы.
  
  Потом приказ замкомпотылу всё же пришел, и меня переодели в матроса. Новая форма мне очень понравилась, я почувствовал себя этаким морским волком, захотелось закурить матросскую трубку, выйти из тесных кают и запеть "Раскинулось море широко". Я даже стал ходить в раскачку.
   Снова приехал давешний кап-лей. Он был худой, высокий, весь какой-то извилистый, со змеиной плоской головой с прилизанными черными волосами, и от него неприятно пахло духами. Сощурив и без того маленькие глазки, он оглядел моё новое обличье: "Ну вот, другое дело! Теперь ты можешь служить в нашей флотской газете "На вахте". Но сначала тебя надо определить куда-то на жильё. Поехали!"
   И вот мы приемной штаба ОВСГА . Кап-лей куда-то ушёл, очевидно, устраивать мои дела. А я стою. Сесть никто не предлагает, очевидно, не то у меня звание, чтобы сидеть. Подошел какой-то штабной чин. Обошел вокруг меня, как вокруг памятника, внимательно рассматривая. Было на что посмотреть. Стоит толстоватый румяный парень, в необмятой, вылезающей из-под ремня белой форменке, черных клешах, широких, как Черное море и таких длинных, что ботинок не видно. На голове лежит бескозырка, плоская и белая как непропеченный блин.
   - Кто вы такой? - наконец спросил он.
   - Матрос Ш.! - браво, как меня учили, ответил я.
   - Что-то не похожи вы на матроса...
   Дьявол, вечный мой спутник, толкнул меня локтем под ребро. Я смущённо улыбнулся, показав две передние золотые коронки.
   - Ну... вообще-то я шпион... Надеюсь, явка с повинной мне зачтется?
   Офицер в изумлении открыл рот, задвигал губами, но не произнёс ни слова, словно артист в кино, когда пропадает звук. К счастью, в это время - очень вовремя - появился мой кап-лей; внимательно посмотрев на нас и поняв, что назревает какой-то скандал, он схватил меня за рукав и потащил из штаба.
  - Ты там что-то ляпнул? - догадливо спросил он.
  - Ничего особенного. Просто пошутил.
  - В штабах не шутят! - строго сказал кап-лей.
  - Понял. Больше в штабах не шутить, - смиренно ответил я, а у самого на языке уже вертелось: "Лучше, как говорил Мао Цзэдун, открыть огонь по штабам!"
   Мы шли по берегу, вдоль маленьких, грязных и ржавых корабликов, прильнувших носами к причалу, как поросята к свиноматке. Офицер показал на один из них, самый запущенный:
   - Вон на той барже будешь жить. Я договорился. А служить будешь в редакции. Знаешь, где это? Правильно, возле гостиницы. Являться к восьми ноль-ноль. Форма одежды парадная. Твоим командиром буду я. Моё имя - капитан-лейтенант Плакутин.
   Что-то мне напомнило это высказывание. Ах да, почти так же любил говаривать незабвенный великий комбинатор О.Бендер, почему-то тяготевший к военной лексике: "Командовать парадом буду я!"
  
  Газете "На вахте" принадлежал трехэтажный особняк, стоящий, как ему и положено, на берегу моря. На первом и втором этажах располагались издательство с тем же названием и типография, на третьем - редакция. Длинный коридор с выходящими в него с обеих сторон дверьми кабинетов. В районе туалета, виноват, гальюна бильярдный стол. Здесь же сидит вахтёрша, которая всем приходящим задаёт один тот же вопрос: "Вы к кому?". Входящему достаточно назвать любую фамилию, в том числе и несуществующую. "Проходи, милай!"
   ...Ежеутренне по коридору прогуливался, заложив руки за спину, заместитель ответственного секретаря Валя Дедушкин. Он был одним из немногих штатских, кто здесь работал. Вообще гражданские лица в редакции "На вахте" были людьми второго сорта и трудились как бы на подвахте, точнее, на подхвате. Ниже них находился только один человек - матрос Ш., то есть я. Дедушкин же, опубликовав однажды в газете рассказ, стал считаться писателем, и потому ходил по коридору с таким видом, как будто у него только что вышло полное собрание сочинений. Однако по утрам он думал не над своими произведениями, а о том, в каком из отделов можно разжиться трёшкой на опохмелку - везде был должен...
  Так он мыкается, тыкаясь в разные отделы. Пройдя по всему коридору и не найдя спонсора, он обращается к самой последней инстанции - ко мне:
   - Слушай, одолжи трындик. До завтра.
  - Поимей совесть. Мое матросское жалованье - всего три восемьдесят.
  - А гонорары? Не прибедняйся. Завтра отдам, гадом буду!
  - Уже.
  - Что уже?
  - Уже стал гадом. Две недели назад. Тоже брал до завтра. Ладно, держи.
  
  Возглавлял редакцию капитан 2 ранга Ф.Ф.Самойлик, добродушный и старый морской Акела, утративший хватку, и готовящийся уйти в отставку. Заместителем у него был полковник Демьяненко, мечтающий о том, чтобы эта отставка состоялась как можно скорее, и тогда была бы восстановлена справедливость, ведь редактор был по званию ниже своего зама (капитан 2 ранга = подполковнику).
  Хитрый и злобный полковник бывал счастлив лишь тогда, когда Самойлик уходил в отпуск и заместитель получал возможность целый месяц подписывать газету. Но однажды случился ляп. Поясню: в военной редакции газету подписывают фамилией вкупе со званием. Так вот, вместо слов "Полковник А.С.Демьяненко" в правом нижнем углу четвёртой полосы появилось: "Половник А.С.Демьяненко". Зама чуть удар не хватил.
  Мой новый друг Журов во время нашего совместного перекура прокомментировал это событие шуткой:
  - Флот накормили демьяновой ухой из половника. - И тут же поведал мне об "аналогичном случае": - В Находкинской городской газете редактором был некто Кудашкин. Однажды в газете его подпись напечатали так: "Редактор Кудактор". Корректора уволили. На другой день подпись выглядела так: "Редашкин Кудашкин".
  - Анекдот?
  - Клянусь, правда!
  Наиболее важные отделы возглавлялись капитанами 2 ранга или подполковниками, менее важные - майорами или капитанами 3 ранга. Корреспондентами в них были лейтенанты, стар-леи, кап-леи и один-два штатских. Большинство офицеров закончили Львовское военно-политическое училище и лишь единицы пришли в газеты с кораблей или береговых частей флота. В редакции все они ходили с черными сатиновыми нарукавниками (чтобы не пачкать форменные рубашки типографской краской) и оттого выглядели смешно, как колхозные счетоводы.
  Далее, так сказать,
  
   Картинки с выставки
  
  Начальник отдела комсомольской жизни кап-три Волосатов был раньше замполитом во флотском стройбате. Выступающие вперед зубы верхней челюсти роднили его с неандертальцем. Он понравился мне первой же услышанной от него фразой:
  - Какой зáголовок дадим передовице? Предлагаю: "Вперёд и выше!"
  Сразу видно: человек пишет стихи. Вот начало одного их них:
  
  Опять по западным сигналам
  "Борцы" за некие права
  Шипят-вопят из радиоканалов
  В наш адрес бранные слова...
  
  Ну, в отделе культуры и литературы стихи выпекались качественно выше, можно сказать, шедевры военно-морской поэзии. Например:
  
  Суровый край! Ты сердцу мил
  Водой, где мы на флоте служим,
  Холмами дедовских могил,
  Отцов прославленным оружьем.
  Не отдадим твоих земель,
  И речек, и угля, и пашен...
  Лазо походная шинель
  Видна у орудийных башен.
  
  Делами этого отдела заправлял майор Пиволюбов, пузатый, с бритой квадратной головой, которую обычно наклонял и нацеливал в сторону собеседника, словно кашалот, собирающийся протаранить китобойное судно. У него было два сотрудника - лейтенант Сорока, знаменитый заметкой о воробье, в будущем майор, и штатский Кривин, напечатавший вышеприведенные стихи, в будущем известный критик.
  Пиволюбов совершенно не соответствовал своей фамилии, ибо любил не пиво, а вино и водку. Был я у него в гостях. Выпили мы четыре или пять бутылок рислинга. После чего он, отдуваясь, сказал: "Вот, попили немножко сухонького, теперь можно покушать водочки". И достал из холодильника бутылку "Столичной". Я в отчаянии тихо пополз со стула.
  Выпивал он не только на дому, но и на службе. Только тут надо было прятать спиртное, и он прятал его в соответствии с советом Шерлока Холмса - на самом видном месте. На его столе стоял обычный канцелярский графин, наполненный примерно на треть, но не водой, а чистым спиртом, взятым по блату в типографии.
  Однажды Пиволюбов только-только поднес к губам стакан, как в отдел зашел редактор. "Что, водичку пьём?" - дружелюбно спросил он. "Да", - ответил майор и выпил спирт, ухитрившись сохранить при этом лицо. "Ну, налей и мне, сегодня жарковато". Наступил момент истины. Выручил лейтенант Сорока, который был стреляным воробьем. "Она теплая и застоявшаяся, - быстро сказал он и выхватил у начальника графин. - Я щас принесу свеженькой!" Гроза пронеслась мимо.
  Начальник отдела партийной жизни подполковник Капустин, он же парторг редакции, мягкий, добрый человек, разбирая какое-нибудь ЧП мелкого масштаба, укоризненно говорил его участникам:
  - ...Наделали вы делов... Разве так можно... А вдpуг война или какое дpугое меpопpиятие?
  Собрания он называл почему-то по-монгольски - хуралами. Причем, различались большой хурал, когда приглашались все сотрудники редакции, и малый - когда только офицеры. Лично мне он как-то обиженно, не помню, по какому поводу, сказал: "Ты думаешь, что раз я подполковник, то ничего не понимаю? Я тоже, между прочим, в школе учился!"
  Начальник отдела б/п (боевой подготовки) кап-два Лихин, высокий и дородный, похожий на писателя Аверченко (только пенсне не хватало), сказал мне как-то, держа газету с моей статьёй:
  - Вот ты здесь написал: "сноб"... Во-первых, сделал ошибку - вместо п написал б, а во-вторых, при чем здесь сноп, если ты пишешь о человеке? Или это сравнение?
  - Ошибки нет, - возразил я. - Я написал именно сноб. Так говорят о людях с непомерным апломбом.
  - А-а! - сделал понимающее лицо кап-два и побежал смотреть в словаре, что означают оба эти слова.
   Лихин был ещё не самым неграмотным человеком в редакции. У него всё-таки жена работала директором книжного магазина и доставала дефицитные в те времена книги. Перед тем, как поставить их на вечную стоянку в книжный шкаф, Лихин пролистывал несколько страниц, чтобы знать, о чем там идет речь и при случае щегольнуть знакомством с очередной новинкой.
  Начальник отдела пропаганды кап-два Бурков, типичный сноб с апломбом, был шокирован мной, когда я между прочим заметил ему, что слово пропаганда в переводе с испанского означает реклама, а агитация по-гречески будет ахинея. А окончательно я добил его, когда замахнулся на святое - одного из классиков марксизма-ленинизма. Как-то раз Бурков, не помню, по какому поводу, с пафосом воскликнул: "Как гениально сказал К. Маркс, религия - опиум для народа!" Я задумчиво, словно про себя, пробормотал:
  - Вообще-то цитата не точна, да и автор у неё другой...
  А когда у меня потребовали объяснений, продолжил:
   - Дело в том, что в Европе XIX века опий был не наркотиком, а обезболивающим средством. Поэтому знаменитый английский священник Кингсли и сказал, что религия есть опиум народа, это болеутолитель, найденный народом, неспособным по каким-то причинам уничтожить истинный источник боли. Потом эту фразу повторяли многие, в том числе и Маркс, причем, буквально он написал так: "Религия - это вздох угнетенного существа, сердце бессердечного мира. Религия есть опиум народа". Цитируют только последние слова, да и то неверно: с предлогом "для". А ведь один только этот предлог меняет самую суть высказывания...
   - Знаешь, что, Ш. , не строй из себя то, что ты есть на самом деле! - запальчиво ответил пропагандист.
  Я вышел из кабинета, пытаясь осмыслить глубину этого высказывания.
  
  Я догадывался, что эти и другие подобные эскапады не доведут меня до добра, но ничего не мог с собой поделать. То ли чёрт, постоянно торчавший у меня за спиной, говорил эти вещи, то ли сам я неосознанно пытался показать господам офицерам, что и мы, матросы, не пальцем деланы, не лыком шиты и не лаптем щи хлебаем. После последнего случая меня вызвали к редактору. Я понял: сейчас состоится изгнание из рая...
  - Вызывали, Фёдор Фёдорыч? - К этому времени я по совету Журова уже перешел на неуставное обращение с коллегами в офицерской форме.
  - Да, вызывал. - Капитан 2 ранга Ф.Ф.Самойлик, который обычно смотрел на меня, матроса, как на пустое место, очевидно, принимая за кого-то вроде курьера или грузчика, нынче посмотрел как-то по-особенному, поднялся из-за стола, подошел и протянул мне руку (!). - Ты, как я слышал, раньше был учителем русского языка?
  - Я выучился на учителя. Но поработать в этом качестве не успел - призвали на службу.
  - Это неважно. Главное - у тебя есть знания. А некоторым нашим журналистам грамотёшки не хватает... Ну, понимаешь, они бывшие боевые офицеры, прекрасно знают морское дело, боевую технику и уставы, а вот с русским языком, я имею в виду, конечно, литературный язык, у них плоховато. Я заставляю их учиться заочно в ДВГУ, на отделении журналистики. Так вот, ты не мог бы им помочь подготовиться к вступительным экзаменам?
  - Ну... Можно попробовать... - неуверенно произнёс я. - Только пусть это будет не в приказном порядке, а добровольно.
  - Согласен. Действуй.
  Так я стал репетитором своих командиров. Мои, с позволения сказать, подготовительные курсы отказались посещать только Лихин, Бурков и Журов. Первым двум не позволила гордыня, а третий знал не меньше, а то и больше меня.
  Журов, чернобровый и смуглый бабник, матершинник и выпивоха, был, наверное, самым образованным в этом коллективе. Он тоже кап-два, но не начальник, а просто корреспондент. Причина проста, и объяснить её можно двумя словами: шерше ля фам. Или тремя: он любил кино. В городе тогда было всего четыре кинотеатра, в них работали четыре администратора, и все они были женщинами. Они давали красивому офицеру контрамарки и кое-что ещё, о чём не говорят... Одна из четверых захотела владеть Журовым безраздельно, и тогда он ласково предложил ей катиться к Бениной матери на ракетном катере. Она пренебрегла этим советом и покатила на него "бочку" в политуправлении. Там изумились: впервые на мужика не жена жаловалась, а любовница. Однако реагировать как-то надо. Вот и сняли его с начальников отдела.
  Журов был единственным офицером, кто обращался ко мне "на вы". Увидев в первый же день меня, растерянно стоящего в коридоре и не знающего, что делать и куда идти, ибо мой командир опаздывал, он подошел и спросил:
  - Вы, очевидно, и есть тот самый молодой человек, которого после долгих споров и разговоров приняли в нашу редакцию?
  - Так точно!
  - А где же ваш, так сказать, куратор?
  - Не могу знать!
  - Господи, да оставьте вы эти "так точно", "никак нет"! Говорите по-человечески, здесь же не строевая часть, а газета, хотя и херовая. Ваш командир, этот говнюк Плакутин как всегда проспал на службу. Пойдёмте в наш отдел, я вас чайком напою... Значит, теперь у нас есть один матрос на двадцать офицеров? Оригинально!
  Позже он пригласил меня к себе домой. Его жена со следами былой красоты (очевидно, красота убывала с каждой изменой мужа) приветливо сказала мне в прихожей:
  - Раздевайтесь и проходите... Ну, на хера вы снимаете ваши говноступы? Здесь, бляха, не буддийский храм!
  Я остолбенел. Потом узнал, в чем дело. Жена Журова была эстонка и почти не знала русского языка, а поскольку Журов всё время матерился, она его ругательства принимала за обычные русские слова и произносила их просто и естественно, вызывая шок окружающих, что очень забавляло её мужа.
  
  Однажды в нашей редакции появился необычный офицерик. Я назвал его офицериком потому, что он был малого роста и в малых чинах - лейтенант. А необычным потому, что он был староват для такого звания, лет эдак 33-35, носил бороду и одет в явно бэушный флотский китель. "Наверное, "партизан", - предположил я и не ошибся. Это был призванный из запаса на переподготовку писатель из Вологды. Звали его Василий Белов. Рукопожатие его было крепким, рука что доска. Не то, что у наших мягкотелых кабинетных офицеров.
  Когда мы с ним познакомились поближе и даже пару раз ударили по коньячку, я спросил:
  - Вася, а о чём ты пишешь?
  - Как о чём? О жизни.
  - Это я понимаю. И всё же. Подарил бы какую свою книжку.
  - Тебе это будет неинтересно. Я пишу о деревне, а ты, небось, любишь детективы.
  Меня это слегка задело. Я в те годы увлекался папашей Хэмом, потом стал изменять ему с Кафкой. Но я не сказал об этом Василию: возможно, он как истый русский писатель-деревенщик презирает творчество западных авторов, чьи имена тогда у всех были на слуху.
  Белов вызывал недовольство у руководства, во-первых, тем, что пренебрегал воинским приветствием, то есть не козырял, а говорил "здрасьте", во-вторых, тем, что ничего не писал в газету, в которой проходил службу, хотя и кратковременную. Вася, который своим маленьким ростом, какой-то забавной округлостью и обстоятельностью напоминал мне Платона Каратаева, отвечал на претензии в свой адрес примерно так:
  - Козырять мне нечем, а честь у меня одна, и я никому её отдавать не собираюсь! В газету мне писать нечего, я не знаю флотской жизни. Вот ежели бы мне дали возможность сходить в плавание на подводной лодке, пожить с месячишко с парнями в одной тесной железной коробке, посмотреть их в деле, поговорить за жизнь, тогда, может, что-то и удалось бы написать...
  Белова послали на подлодку, в короткую, кажется, на две недели автономку, и он привёз оттуда великолепный очерк, который не только был напечатан в нашей газете, но и много раз перепечатывался в других изданиях.
  Дни, проведенные с Васей, Василием Ивановичем, были лучшими в моей службе. Этот, так сказать, ненастоящий офицер, был интереснее, чем все вместе взятые офицеры редакции.
  Потом его служба закончилась, Василий уехал в свои палестины, если так можно назвать Вологодчину. Прошел год. Однажды я развернул "Литературную газету" и на первой полосе увидел большую фотографию, запечатлевшую встречу молодых советских писателей с Михаилом Шолоховым. На переднем плане руку классику пожимал никто иной, как мой "вахтинский" приятель Вася Белов! В тексте он был назван восходящим светилом русской литературы. Я прочёл его книги "Привычное дело" и "Плотницкие рассказы" и убедился в справедливости этого высказывания. Когда много позже я свернул с широкого журналистского тракта на ненадёжную писательскую стезю, у меня много раз появлялся соблазн написать Белову, напомнить о нашем знакомстве и попросить у него покровительства, точнее, помощи в издании меня, провинциала, в столичных издательствах, или, что ещё нахальнее, попросить рекомендацию в Союз писателей СССР. Но каждый раз я бил себя по рукам и так ни о чём и не попросил . У провинциальных собственная гордость!
  Но пока я еще был военным журналистом и, смею надеяться, не самым плохим. Не раз мне удавалось выковывать...
  
   "Гвоздь номера"
  
  Так назывался лучший материал, опубликованный в газете "На вахте". Он вывешивался в секретариате, на стенде с названием "Читайте, завидуйте!", оплачивался двойным гонораром и, действительно, служил предметом зависти для журналистов. Вот и я сподобился "повисеть" на этой доске. А до меня там долго висела заметка лейтенанта Сороки про... воробья. Этот птах обнаружился в самолете морской авиации на высоте 6000 метров. Он совершал в кабине штурмана фигуры высшего пилотажа, мешая летчикам выполнять таковые же с боевой машиной.
  Мой репортаж назывался "Сын артиллериста". Хотя сначала был искус, пижонства ради, назвать его: "Слово о 104-м артполку". Тему надыбал случайно. Пришел я в отдел кадров штаба флота по своим журналистским делам (искал какого-то офицера, участника ВОВ). Мне там посоветовали обратиться к полковнику Лоскутову: он, мол, занимается фронтовиками, и сам, кстати, фронтовик.
   Познакомился я с ним. Иван Алексеевич оказался милейшим человеком, симпатягой и скромнягой: когда я попросил рассказать о его участии в войне, отделался несколькими словами, правда, вскользь упомянул, что много лет назад стал героем поэмы Симонова "Сын артиллериста". У меня сердчишко ёкнуло: тема! Я тут же, что называется, насел на него.
   - Что за поэма? О чём?
   - Не читали?
   - Нет.
   - Но её даже в школе проходили!
   - Я, наверное, этот урок прогулял. Вообще я у Симонова знаю только стихотворение "Жди меня". По-моему, это лучшее, что он написал... Ну, так расскажите, что за поэма?
   Лоскутов нехотя стал рассказывать, но вскоре увлёкся воспоминаниями. И вот что я узнал.
   Во время войны корреспондент армейской газеты "Красная звезда" Константин Симонов отправился в командировку в Заполярье. Он побывал на полуострове Среднем, в 104-м тяжёлом артиллерийском полку и познакомился с его командиром, майором Семёном Рыклисом, любимой поговоркой которого была: "На свете два раза не умирать". За рюмкой чая майор рассказал журналисту интересную историю о своем друге, тоже майоре Алексее Лоскутове, который воевал на юге, и о его сыне лейтенанте Иване Лоскутове, который служил здесь, в 104-м полку командиром взвода. Воодушевлённый этой историей, Симонов за одну ночь накатал поэму об этих трёх офицерах, изменив их фамилии и имена.
  
   Был у майора Деева
  Товарищ - майор Петров,
  Дружили ещё с гражданской,
  Ёщё с двадцатых годов...
  И если Петров в отъезде,
  Бывало, вместо отца
  Друг его оставался
  Для этого сорванца...
  
   Далее в поэме рассказывалось о том, как немцы захватили одну из господствующих высот. Скрываясь в её выступах, они вели огонь по нашим частям. Чтобы заставить орудия замолчать, необходимо было засечь место их расположения. Решили послать в тыл врага корректировщика. Первым вызвался лейтенант Иван Лоскутов. Нелегко было майору посылать сына друга на столь опасное задание. Но пришлось уступить. С ним ушли ещё два бойца. Они засекли противника и навели на него наших артиллеристов. Внезапным огневым налётом удалось подавить одно немецкое орудие. Немцы поняли, что в их тылу действует советский корректировщик, стали окружать группу Лоскутова. Лейтенант по радио вызвал огонь на себя. Торопил, настаивал:
  
  Третий сигнал по радио:
  - "Немцы вокруг меня.
  Бейте "четыре-десять",
  Не жалейте огня!"
  Майор побледнел, услышав:
  "Четыре-десять" - как раз
  То место, где Лёнька
  Должен сидеть сейчас.
  
   И снова защемило командирское сердце: как приказать открыть огонь по сыну своего друга, которого они вместе растили? Но выхода не было:
  
  
  И на командном пункте,
  Приняв последний сигнал,
  Майор в оглохшее радио,
  Не выдержав, закричал:
  "Ты слышишь меня?
  Я верю:
  Смерти тебя не взять,
  Держись, мой мальчик:
  На свете
  Два раза не умирать".
  
   Группе Лоскутова удалось вернуться в штаб полка. За ночь, проведённую в тылу врага, под огнём своих батарей, молодой лейтенант поседел.
   В 1945 году 104-й артполк, получивший наименование "Печенгский", был передислоцирован на Дальний Восток. Так Иван Лоскутов оказался на Тихоокеанском флоте. Воевал с Японией, освобождал Корею. Стал полковником, имел свыше двадцати наград, в том числе по два ордена Отечественной войны и Красной Звезды. Дослуживал в отделе кадров.
   Но это ещё не конец истории. В 1970-м во Владивосток приезжал Симонов. На встрече с ним в Приморском отделении Союза писателей я рассказал Константину Михайловичу о том, что у нас, на флоте служит полковник Иван Алексеевич Лоскутов, герой его поэмы "Сын артиллериста". Не знаю, встречались ли они. Не помешало бы, потому что, наверное, только знаменитый писатель Симонов, мог помочь всеми забытому, больному ветерану войны поставить домашний телефон. Умер он в девяносто четвертом году...
   Вот такой получился у меня "гвоздь номера". Конечно, он был не единственным. Стала знаменитой и моя крохотная заметуля, наподобие "Воробья" Сороки. Называлась она "Человек родился в танке". Зимой в жуткий буран в одной глухой деревушке одной бабе приспичило рожать. Надо было везти её в районный центр, в больничку. А на чём? Ни одна машина не могла пробиться сквозь снежные заносы. Тогда муж той бабы побежал в воинскую часть, что располагалась по соседству с деревней, и слёзно попросил помочь с транспортом. Вояки-доброхоты выделили ему... танк! Экипаж машины боевой не только довез ту бабу до райцентра, но и принял у неё роды, так как она не дотерпела до больнички. Так танк, этот символ уничтожения, смерти стал местом рождения человека. Хотя Интернета в те годы не было, моя заметка благодаря АПН (агентство печати "Новости", было когда-то такое) появилась во многих СМИ, в том числе и заграничных, что, однако, не принесло мне сказочных барышей, как я рассчитывал: повторяю, заметка была крохотной; вот если бы я присутствовал при родах, то выдал бы не 30 строк, а 300!
   Кстати, о гонораре. Платили за публикации хорошо, но мало. И я вскоре перенял опыт бывалых газетных зубров нашей редакции: они, узнав, из каких мест призывались на службу герои их очерков и репортажей, посылали в те города и посёлки копии своих материалов, уже опубликованных, и редакции районных, городских и областных газет охотно их принимали и щедро оплачивали. Так мы, военные газетиры, собирали со всей страны неплохой гонорарный урожай.
  
  Но это были, так сказать, звездные часы моей службы. А вообще работать в военной газете скучно. Я сидел в отделе информации и правил многочисленные и малограмотные - матросские и солдатские - письма, делая из них хотя бы мало-мальски читаемые заметки. Давали мне на обработку и статьи больших начальников, вплоть до генералов и адмиралов, и я их (статьи) доводил до ума, точнее, переписывал, оставляя от авторов только зачин и концовку. Начинались эти материалы непременным деепричастным оборотом: "Идя навстречу... (какой-нибудь знаменательной дате)", а заканчивались сообщением о том, что они, (то есть авторы и их подчинённые) "и впредь будут повышать и улучшать боевую и политическую подготовку воинов-тихоокеанцев". Я знал, что эти статьи, громадные, как простыни, не прочтёт никто, и наливался злобой оттого, что приходится заниматься этой бессмысленной работой.
  Как-то раз я позволил себе пошутить и порезвился в одном таком материале. Начальник отдела Абрамов подмахнул статью не глядя, и пошла она дальше по инстанциям и почти попала на газетную полосу...
  Но из секретариата прибежал Валька Дедушкин. От страха он даже протрезвел:
  - Старик, ты с ума сошёл? Что ты пишешь? "Идя навстречу адмиралу Амелину, берусь писать за него эту статью..." Хочешь, чтоб тебя сослали на галеры?
  - Я и так на галере, - устало ответил я. - Пишу-пашу за всех этих высокопревосходительств, хоть бы один бутылку выкатил... Ладно, давай статью, зарежу правду-матку...
  Кап-два Абрамов, о коем я ещё ничего не сказал, хотя работал в его отделе информации, неплохой, в общем, человек, даже где-то интеллигентный, был, увы, насколько писучим, настолько и бездарным. Сходив на пару часов на корабль, на котором ничего особенного не происходило, кроме рутинной боевой учёбы, поскольку он годами стоял у стенки и в море почти не бывал, Сергей Иванович потом писал своим военно-суконным языком громадные статьи, шедшие в газете с продолжением из номера в номер. Он же по-отечески меня увещевал и журил за мой неуживчивый характер:
  - Ты чего препираешься со всеми?
  - Я не со всеми...
  - А с кем ты не препираешься?
  - С вами.
  - Нет, ты и со мной препираешься!
  - Нет, не препираюсь!
  И т.д.
  
  Скажу с грустной улыбкой несколько слов и о своём кураторе. Несколько, потому, что согласно А.К.Толстому,
  
  Ходить бывает склизко
  По камешкам иным.
  Итак, о том, что близко,
  Мы лучше умолчим...
  
  Для начала отрывок из краткого мемуара Плакутина в книге, посвящённой юбилею газеты:
  "...Владивостокский родильный дом. Время близилось к полуночи. В приёмной - несколько мужчин. Счастливые папы подозрительно покосились на меня, их взгляды словно говорили: "И что, собственно, нужно этому молодому лейтенанту с "блицем" и фотоаппаратом в такой поздний день час?"
  Да, действительно, какого хрена он там ошивался в полночь? Оказывается, ему нужно было сфотографировать первого младенца, родившегося в день Х для газетного репортажа "Двадцать четыре часа из жизни города, который ты охраняешь" (этим младенцем, конечно, "случайно" окажется сын военного моряка). Но "счастливые папы" неслучайно косились на фоторепортера, они, возможно, предвидели, что сам-то он папой никогда не будет. Почему? Догадайтесь. Даю подсказку.
  Когда редактор Самойлик призывал своих офицеров почаще бывать в море, он, в частности, говорил: "Вот ты, Плакутин, сходил бы в автономное плавание, привез бы кучу материала, стал бы настоящим морским волком, отпустил бы бороду". "Она у него не растёт!" - подал ехидную реплику Бурков и тут же испуганно замолчал, боясь выдать тайну, которую и так знали почти все в редакции...
  Кап-лей умел очаровывать, но это было очарование змеи - гипнотическое и одновременно отталкивающее. После пожатия его руки хотелось немедленно вымыть свою. Инициалы Плакутина были - П.Д. И это всё о нём. Как писали в "1001 ночи": "Шахерезаде прекратить не дозволенные военной цензурой речи"!
  
  И последний в "На вахте" любопытный типаж - метранпаж.
  Он пьёт по утрам в клозете (именно пьёт, а не поёт, как герой Ю.К.Олеши). Ему лет 60, он высокий, костлявый, сутулый, с лицом, похожим на измятую желтую бумагу. Бывший москвич, неведомо какими ветрами заброшенный на тихоокеанские берега. Зовут его Аркадием Абрамовичем, но все называют просто Аркашей. Пятилетний сын корректорши, имея "фефект фикции", называет его: Алкаша. Устами младенца глаголет истина: алкаш он и есть. Потому и пьёт по утрам в редакционном клозете. Там, в сливном бачке, у него всегда припрятана бутылочка с дешевым портвейном для опохмелки. От редактора он получил, как США от Китая, двести семнадцатое самое серьёзное предупреждение. Аркаша - штатский, что с него взять, разве только выгнать, но метранпаж он хороший.
   Однажды мы встретились с ним в редакционном коридоре. Он только что покинул клозет, поэтому был в приподнятом настроении. Смущённо хрюкнув в костлявый кулачок, он вдруг поведал мне:
   - А знаете, я, так сказать, молочный брат Маяковского!
   - ?
   - У меня был роман с его пассией Вероникой Витольдовной.
   - С Полонской?
   - Да. Я вижу, вы мне не верите? Даю честное благородное слово!
   Я промычал что-то неопределенное, вспоминая между тем всё, что знал о подруге поэта.
  Вероника Витольдовна Полонская родилась в 1908 году в семье артистов. Семнадцатилетней она вышла замуж за актёра МХАТа Михаила Яншина. Я видел Яншина в кино уже в его зрелом и даже перезрелом возрасте. Это был низкорослый, очень тучный человек с мерзким квакающим голосом. Но Вероника выходила замуж не за него, а за худенького субтильного юношу, который талантливо сыграл тогда Лариосика в "Днях Турбиных". В 19 лет Полонская окончила школу-студию МХАТ и стала работать в этом театре, ничем особо не выделяясь, разве что красотой. С Маяковским она познакомилась 13 мая 1929 года, и их знакомство (а потом и связь) продолжалось до 14 апреля 1930-го, когда поэт покончил с собой. Итак, 21-летняя замужняя актриса и 36-летний полуженатый поэт. Вёл себя он в этих отношениях не лучшим образом, а в тот роковой день у себя на квартире капризно потребовал, чтобы она бросила и театр, и мужа и осталась с ним, Маяковским, причем, здесь и сейчас, не давая времени на раздумья. Она отказалась и вышла из квартиры, тогда он застрелился, и сделал это поспешно, чтобы она услышала. Что и произошло. Вероника работала во МХАТе до 1935 года, потом перешла в театр им. Ермоловой. Сценических лавров она не снискала, муж ее бросил, красота стала блекнуть...
  Больше я ничего не знал о ней. А вот что рассказал мне Аркадий Абрамович спустя тридцать пять лет.
  Однажды у Полонской сломалась настольная лампа, и она вызвала электромонтёра из домоуправления. Им был молодой и свежий Аркаша. Он быстро исправил поломку, и актриса угостила его ликёрчиком. Юноша с непривычки опьянел, у Вероники Витольдовны сам собой распахнулся халатик, под которым, само собой, ничего не было, и она сказала с улыбкой: "Теперь свет есть, и вы можете хорошо меня рассмотреть!". Тут, как писал Аверченко, "не помня себя, он схватил её в объятья, и всё заверте...".
   - Вы не поверите, - возбужденно закончил Аркаша, - она буквально изнасиловала меня! Даю честное благородное слово!
   Во-первых, я, действительно, не поверил. Во-вторых, даже если это и правда, я не понял, для чего он, честный и благородный человек, мне всё это рассказал. Может быть, хотел всем, в том числе и себе, доказать, что был в его никчемной жизни эпизод, хоть чуточку приобщающий его к большим людям?
  Однако пора домой. Жить мне определили, как уже было говорено,
  
  
   На барже
  
  
  Мне сказали, что мое нынешнее жилье - баржа, стоящая на приколе, - раньше использовалось для перевозки так называемой тяжелой воды. Я где-то читал, что эта самая вода используется в ядерных реакторах, поэтому заволновался: не повредит ли проживание на таком судне моему здоровью, а проще говоря, не склею ли я досрочно свои ласты.
  - Тяжелая, а точнее, тяжеловодородная вода, - сказал мне один знаток, - к летальному исходу вряд ли приведет. В крайнем случае, твой детородный орган станет только водопроводный.
  - Ерунда! - сказал другой знаток. - Тяжелая вода менее опасна, чем поваренная соль. Ею даже лечат некоторые заболевания.
  Ни лечиться, ни калечиться у меня не было ни малейшего желания, поэтому я дал себе слово бывать на барже как можно реже и уж, конечно, не пить воду из крана. Впрочем, очень скоро я узнал, что на барже водичке предпочитают водочку, разница всего в одной букве - но огромная.
  Первый, кого я там увидел - долговязый моряк с лихо заломленной на затылок крохотной бескозыркой. Он вел с берега, держа под руки, двух почти полностью обнажённых девиц.
  - Девочки хотят позагорать! - объяснил он, увидев, что я смотрю на них с ужасом. - Почему бы не доставить им такое удовольствие? - И он подмигнул мне.
  Командиром корабля (громко сказано!) был мичман, который первые полдня ходил полутрезвый, а вторую половину - полупьяный. Таким образом, он круглосуточно пребывал примерно в одном состоянии. В дела постояльцев своей плавучей гостиницы (это были прикомандированные матросы) он не вмешивался, бормотал только: "Вы молодые, у вас ещё всё спереди!"
  В подчинении у него было три или четыре матроса, полностью разложившихся и потому никому не подчинявшихся анархистов. Раз в неделю они, правда, делали приборку и варили какую-то еду, но большей частью пропадали в городе, обделывая какие-то сомнительные делишки и добывая деньги для своих пиров. Девицы дневали и ночевали на барже. Их приводили из Адмиральского сада, что был справа от пирса, или из Матросского, что был слева. Иногда они приходили сами. И, стоя у трапа, весело и двусмысленно кричали:
  - Эй, на барже! Давайте сюда ваши концы!
  Их спрашивали с борта в том же духе:
  - Вы как - за рубли или даром?
  - Даром - за амбаром!
  Или пели дурными голосами частушки типа:
  
  Ах, матросик, милый мой.
  Не ложись ко мне спиной,
  А ложися грудию,
  Доставай орудию...
  
  Большинство постояльцев плавучей гостиницы в этих оргиях не принимало участия: одни боялись засветиться и потерять своё тёплое местечко на службе - в штабе, спортроте, в военно-историческом музее, в ансамбле песни и пляски, а другие просто брезговали. К последним относился и я.
  Вообще-то я был не свят и не безгрешен...
  
  В те благословенно-проклятые времена советская женщина - любая - оставалась Женщиной; она не была ни футболистом, ни штангистом, ни боксером, поэтому её можно было не опасаться при уличном знакомстве...
  ...Девушка была в очках и пышная - мой идеал. Она сидела в парке, на скамейке и читала. Я подрулил, сверкнул золотом зубов и сказал какую-то банальность. Она окинула меня холодным взглядом - матрос! - и отвернулась. Пришлось сменить тактику. Краем глаза я заметил, что читает она знаменитую в древности поэму "Бадрахомиомахия", пародию на Гомерову "Илиаду", а такие вещи читают не для удовольствия, а для того, чтобы сдать зачёт.
   - А что, в "Дуге" античку читает всё ещё Кобринский?
   - Да, - машинально ответила она и повернулась к лесу задом, ко мне передом. - Откуда вы знаете?
   - Знаем - учились. Он по-прежнему ловит студентов на подробностях? Спрашивает, как вылечили Филоктета? Или как звали собаку Одиссея?
   Девушка окончательно растаяла. От неё волнами исходило душистое и душевное тепло.
   - Что вы стоите? Присаживайтесь. Вы учились в ДВГУ?
   - Не только учился, но и выучился.
   - Да вы что! И после этого вас взяли в армию простым матросом?
   - Такова се ля ви!
   Разговор потёк в нужном направлении. Я почувствовал себя юнкером Грушницким, к которому княжна Мэри проявила интерес, приняв его за разжалованного офицера. Вдохновлённый, я пошел дальше - прочитал стишок:
  
   Гомер все на свете легенды знал,
   И всё подходящее из старья
   Он, не церемонясь, перенимал,
   Но с блеском, - и так же делаю я.
  
   А девки с базара да люд простой
   И все знатоки из морской братвы
   Смекали: новинки-то с бородой,-
   Но слушали тихо - так же, как вы.
  
  Гомер был уверен: не попрекнут
   За это при встрече возле корчмы,
   А разве что дружески подмигнут,
   И он подмигнет - ну так же, как мы.
  
  Она (восторженно):
  - Это ваши стихи?
   Я (скромно):
  - Не совсем. Стихи Киплинга. Но перевод мой.
   Мы стали встречаться. Разумеется, в свободное от моей службы и от её учёбы время.
  Мою любовь звали Надеждой. Во время второго свидания, которое происходило в университетской общаге (не на барже же!), Надя предоставила своё роскошное тело в полное моё распоряжение, и я с удовольствием исследовал его, проникая в самые потаённые уголки. Душа моя воспарила и сверху наблюдала за этим упоительным процессом...
  После этого я уже как честный человек вроде должен бы на ней жениться. Однако я не был честным человеком. Про таких, как я, в народе говорят: поматросил - и бросил.
  Оправдывался я - перед собой, а не перед ней - тем, что мне надо дослужить, а ей доучиться. К тому же Надя получила распределение учительницей сельской школы в Красноармейский район, кстати, тот самый, до которого я так и не доехал. К тому же я недавно встретил в парке девушку. Она была в очках и полненькая (а я люблю не только рюмки полненькие), короче, мой идеал...
  В общем, перечитайте вышеописанную сцену.
  
  Что нужно солдату (матросу), для того, чтобы пойти на свидание с девушкой? Правильно, так называемая увольнительная записка (в старину был жетон). Её давали на определённое время - на два часа, четыре, шесть, реже больше. Без увольнительной появиться в городе невозможно: задержит первый же патруль...
  Человек имеет много документов. Едва он появляется на свет, у него сразу же появляется первый - свидетельство о рождении, последним будет свидетельство о смерти, а в промежутке - десятки, сотни разных официальных бумажек и "корочек". Среди них бывают необходимые и важные, например, паспорт, парт-, проф-, комсомольский и военный билеты, документ об образовании, трудовая и сберегательная книжки. А бывают совершенно ненужные, вроде билетов ДОСААФ или Общества Красного Креста и Полумесяца, или необычные, ну, там почётного члена содружества йогов, эсперантистов или общества охраны львов от тигров... У каждого советского гражданина в письменном или кухонном столе полный ящик свидетельств, справок, сертификатов, аттестатов, удостоверений, пропусков, грамот и т.д. и т. п. Человек, добывая в поте лица все эти документы, придумал про себя унылую шуточку: "Без бумажки ты букащка, а с бумажкой человек". Впрочем, уточню: человек был и остаётся приложением к бумажке. Военнослужащий, если он рядовой, особенно, но...
  Как уже было сказано, я, матрос, служил корреспондентом, и мне нужно было бегать в поисках информации по различным кораблям, воинским частям и даже по гражданским учреждениям и предприятиям почти ежедневно и нередко с утра до вечера. Сначала мне давали увольнение каждый день. Потом моему непосредственному командиру - кап-лею Плакутину это надоело, и он выбил у коменданта гарнизона своеобразное удостоверение, в котором было написано, что "Матросу Ш., корреспонденту газеты "На вахте" разрешается ходить по городу с 8 до 24 часов ежедневно". То есть, иначе говоря, мне был выдан карт-бланш на всё время службы! Такого, я уверен, не было ни у одного матроса во всем советском ВМФ.
   Я торжествовал, но, как скоро выяснилось, преждевременно. Тупые патрульные, которым я с гордостью протягивал свое удостоверение, смотрели на него, как в афишу коза: они ничего не слышали о подобном документе, и поэтому на всякий случай отправляли меня в комендатуру, и там я сидел часами на нарах, пока меня не выручал из неволи какой-нибудь офицер из редакции.
   Кроме необычной увольнительной, патрулям не нравилась моя шинель. Я надел ее, как и все военные ТОФ, когда вышел приказ коменданта о переходе на зимнюю форму одежды. Но шинель, которую мне выдали ещё в экипаже, оказалась длинной, до пят, как у Дзержинского. Мы с моей мамой стали её обрезать. Получалось косо-криво, мы подравнивали, урезали ещё, и в результате у нас получилась этакая кокетливая мини-шинель, в которой появляться в обществе было просто неприлично.
  Тогда я стал бегать от патрулей. В этом мне помогало отменное знание родного города. Скрываясь в каком-нибудь проходном дворе или подъезде, я воображал себя революционером-подпольщиком. Для полного сходства мне не хватало револьвера. Иногда я поверх своей военно-морской формы вместо шинели надевал цивильный плащ или пальто. Так что всё было шито-крыто, причем, в буквальном смысле.
   Ночевал я на барже, но иногда - дома, поскольку квартира моих родителей, находилась всего в двух кварталах от редакции. Однако особенно не наглел, к тому же опасался ночных проверок или учебных тревог, поэтому чаще ходил спать на свой так называемый корабль. Впрочем, как раз поспать там и не удавалось из-за пьяного шума, который крещендо возрастал к ночи. Я в таких случаях выходил на верхнюю палубу, покуривал сигарету и любовался золотыми огнями Золотого Рога.
   И вот сижу я, значит, на кнехте, сосу "Шипку", слышу сзади: шлёп-шлёп. Это наш мичман, в носках и рассупоненный, тоже вышел на палубу - отлить. Он помочился в бухту, при этом произвёл несколько оглушительных залпов и пояснил:
   - Ссыка без пердыки, что свадьба без музы̕ки!
   Потом решил пообщаться со мной. Молвил:
   - Эх, едрёныть...
   - Да-а, - согласился я.
   На этом наш задушевный разговор закончился.
  
  Некоторое время я пытался сделать нашу баржу если не совсем безалкогольной, то хотя бы умеренно пьющей. "Вы, - говорил я экипажу корабля с негодованием, - хотя бы закусывайте или запивайте - минеральной там или соками". На самом видном месте - на лобовой части надстройки - я поместил плакат с популярными в те времена стишками:
  
   Если хочешь сил моральных
   И физических сберечь,
   Пейте соков натуральных -
   Укрепляет грудь и плеч!
  
  Через час я нашёл обрывки плаката в гальюне.
  Через месяц я плюнул на соседей алкашей и отправился в...
  
   Поход
  
  Подстёгиваемый романтикой и примером Белова, я давно рвался в море, и, наконец, такая возможность мне представилась. Командование флота время от времени выталкивало свои корабли, годами торчащие у причалов, в море, для того, чтобы задницы - как матросские, так и офицерские - не зарастали ракушками. Тогда, в 196... году в океанское патрулирование из Владивостока отправились два эсминца ТОФ и танкер вспомогательного флота, чтобы он бункеровал их в походе. Редакция пристроила меня на танкер, с коего я, матрос-корреспондент, должен был отправлять по радио заметки о походах дальних, о подвигах славных...
  Великий океан встретил нас великим, десятибалльным штормягой. А я, между прочим, впервые был в открытом море. Судьба меня, как щенка, бросила в воду и велела выкручиваться самому. Два дня я лежал в кубрике полутрупом, питаясь только воблой и сухарями, которые мне давали из своего НЗ мои новые друзья матросы-танкеристы. На третий день, когда наш танкер, это длинное железное корыто, перестало подпрыгивать на крутых волнах, а мои кишки прекратили болтанку в животе и улеглись в должном порядке, только тогда я поднялся на верхнюю палубу, чтобы подышать соленым ветром. Тихий океан был тих, даже льстив и подхалимски лизал наши борта.
  - Ну, то-то, - буркнул я, - можешь, если захочешь...
  Подвигов в том походе, я имею в виду боевых, не было, не было и радиосвязи. Точнее, она была, но мне без всяких объяснений замполит запретил ею пользоваться. Редкие материалы, которые я всё же писал, я передавал по-шпионски: через знакомого офицера с одного из наших эсминцев. Мой приятель получал их и через своих радистов передавал в редакцию "На вахте".
  По возвращении на берег я видел их опубликованными - в изуродованном моим начальником виде - в газете. Подписаны они были так: "Матрос Ш. Борт корабля "Н"". В общем, засекретили.
  Самое смешное здесь в том, что, во-первых, флотская газета не поступала в свободную продажу и подписывались на неё только военные, а во-вторых, наши потенциальные противники - американцы прекрасно знали танкер Тихоокеанского флота, у которого на носу и на корме громадными буквами было написано: "АЛАТЫРЬ". Секретничать было бессмысленно и глупо. Привет военной цензуре, которая ещё тупее гражданской...
   ...Снова приблизился к нам эскадренный миноносец и пошел параллельным курсом. Танкеристы подали на боевой корабль шланги и начали на ходу качать топливо. Так наше судно, подобно китихе, кормило в море своих детенышей - эсминцы. Я поспешил на ют для передачи очередного материала Марлену, так звали моего знакомого офицера (думаю, в честь Маркса и Ленина, а не киноактрисы Марлен Дитрих). Взял выброску, увенчанную "грушей" и свернутую в кольцо, раскачал её и, как заправский ковбой кидает своё лассо, забросил на соседний борт. Марлен не менее ловко поймал её и, быстро перебирая руками, потащил к себе. Вскоре брезентовая рукавица - "конверт" моего письма, - привязанная к верёвке, достигла адресата.
   И в этот момент из-за кормовой надстройки показался замполит. При виде меня со шкертом в руках он сделал стойку, как охотничья собака: застыл с поднятой ногой. Глаза его засверкали, уши завибрировали.
  - Чем это ты тут занимаешься?
   Дьявол ответил за меня:
  - Играю со знакомым с эсминца в "морской бой". Только что передал ему свой ход "Б-8". Вот, жду ответа, попал я или нет.
   Похоже, этот идиот поверил в эту идиотскую выдумку.
   - Игру прекратить немедленно! И чтоб я этого больше не видел. - Он поднял голову к небу и пожаловался Всевышнему: - Господи, и зачем я только дал согласие взять на борт этого типа! От него одни неприятности!
   - Господи! - возопил и я, только мысленно. - Как же я не люблю это сучье племя! Всю жизнь они терзают нас своими проповедями, где бы мы ни учились, ни работали, ни служили. В детстве нам докучали пионервожатые, в отрочестве комсорги, в зрелости парторги, они же политруки, зам- и помполиты! Всю жизнь они гонят нас по голой пустыне к миражам коммунизма. Господи, я хоть и атеист, но не воинствующий, как большевики, поэтому прошу Тебя: замени помполитов попами (ударение на втором слоге), каковые и были когда-то на флоте и в армии, от них вреда куда меньше, они силком не тащат нас в райские кущи!
  
   Между тем отряд наших кораблей спускался всё ниже и ниже к преисподней, то есть к тропическим широтам. Сказать, что стало очень жарко, значит, быть безнадежно банальным. Скажу так: металл под солнцем ещё не плавился, но дерево уже дымилось. Экипажи перешли на тропическую форму одежды. Точнее, перешли господа офицеры, переодевшись в легкие х/б курточки и шорты синего цвета, а плебеи матросы просто оголились до трусов, а головы покрыли белыми чехлами от бескозырок.
  В южных широтах судоэкипажам к ежедневному рациону полагалось сухое вино и свежие фрукты, но всё это, по выражению А.П.Чехова, господа сами трескали, а нижние чины только облизывались, глядя, как дневальные носят из кандейки в кают-компанию бутылки с болгарским каберне и рислингом. Мы же пили только водичку, да и то опреснённую, нечистую. Спрашивается, за что мы, братишки-матросы, боролись в семнадцатом году!
   Справедливости ради должен сказать, что мне всё-таки иногда удавалось побаловаться винишком. На танкере проходил практику курсант военно-морского училища Гоша. Без пяти минут офицер, он питался в отличие от меня в кают-компании и имел доступ к вину. А поскольку мы с ним подружились - свела нас любовь к шахматам, - то он частенько притаскивал бутылочку на ботдек, где мы часами гоняли пешки, и угощал меня.
   Как мы ни прятались от испепеляющего солнца, оно повсюду настигало нас, и мы, обгоревшие от носа до ног, то и дело меняли кожу. Через несколько недель перестали облезать, забронзовели, а потом и почернели. Когда вернулись во Владик, а было это в середине зимы, меня земляки принимали за негра. Впрочем, тропический загар оказался нестойким: буквально через несколько дней негр превратился в мулата, потом в квартерона, а ещё потом я, как и все вокруг, стал бледнолицым.
   Но это будет потом. А пока мы болтаемся в океане, как говно в проруби, ничем, кроме бункеровки наших двух кораблей, не занимаясь. Эсминцы, заправившись, уходят за горизонт, и что они там делают, нам не ведомо, может, воюют и совершают подвиги? А на танкере вяло и бездарно проводятся учебные тревоги, "душеспасительные" политбеседы и различные профилактические работы, то есть раскрутки и закрутки механизмов. Всеобщая смертная скука. Всё надоело! И море, которому, по утверждению Б.Л.Пастернака, не дано примелькаться, примелькалось до чёртиков. Каждодневная беспредельная синь моря и неба сводят с ума. О жаре я уже не говорю (потому что говорил выше). Где экзотические атоллы с вечно зелеными пальмами, голубыми лагунами и белым коралловым песком? Где вообще хоть какая-нибудь земля?
   "Вода, вода, кругом вода!" - раздаётся песня по судовой трансляции.
   - Что это за жизнерадостный мудак заливается? - спрашивает меня мой друг главстаршина Вася Жеребцов.
   - По-моему, это Эдуард Хиль.
   - Ага, он там хиляет по Москве и распевает про воду. Его бы сюда, паскуду, тут бы он иначе запел!
  "Господи! - думал я в отчаянии. Пошли нам хотя бы маленькое ЧП. Чтобы было о чем написать".
  И что вы думаете - послал! 2 февраля локатор "Алатыря" засёк в море, в нескольких милях от нас какой-то неопознанный объект. Приблизившись, опознали: это был плашкоут . Причём, ничейный. Известный охотник до чужого морского добра старпом возбудился, алчно потёр ладони и велел боцману спустить бот на воду, дабы лично обследовать находку. Причем, его команда прозвучала по судовой трансляции чересчур громогласно и агрессивно, примерно, как клич ушкуйников: "Сарынь на кичку!" - что в переводе с русского на русский означает: "Парни, на абордаж!"
  Через несколько часов бот возвратился. Людей на плашкоуте не обнаружилось, зато нашлось немало всякой морской утвари, нелишней, а может, и лишней на танкере. Но давно известно, что бесплатно, а особенно при грабеже, человек берёт всё - вплоть до самых нелепых, абсолютно не нужных ему вещей. Поэтому старпом и его люди притащили на свой борт много разной дребедени - от неведомых мне деталей и устройств до известных всем спасательных кругов и канатов.
  Впрочем, недолго радовался главный корабельный барахольщик. Командир танкера, очевидно, получив накачку по радио от начальства, ибо у плашкоута нашёлся хозяин - U.S. Navy , приказал своему старшему помощнику вернуть всё на место и придать плашкоуту, так сказать, status quo. Более того, взять его на буксир и приготовиться передать американцам. Нельзя создавать сasus belli - повод к войне. Изрыгая проклятья, старпом и матросы отвезли награбленное на плашкоут.
  Я забыл сказать ранее, что наших потенциальных противников мы встречали в море почти ежедневно, но это были в основном самолёты морской авиации США "Орионы", которые, проявляя к нам вполне понятный интерес, облётывали танкер со всех сторон и наблюдали, как мы на палубе околачиваем груши с мачт. Некоторых пилотов мы уже знали в лицо и делали в их сторону - в зависимости от настроения - приветственные или неприличные жесты.
  Надводные американские корабли мы видели только на горизонте, подводные - не видели вовсе, и хотя мне очень хочется соврать, что мы не раз обнаруживали перископы вражеских субмарин, а потом уничтожали их, бросая в воду бутылки с "коктейлем" Молотова, но не стану этого делать. Лучше расскажу другую, более правдивую историю.
  Юному жирафу пришла повестка из военкомата - пора служить. Он был не против - пожалуйста. Даже пришёл на комиссию в своём пятнистом камуфляже. Врачи осмотрели его, обстукали, смерили давление. Потом, поскольку жираф был рослым парнем, поднялись к его голове по лестнице и проверили зубы. Всё было в норме, и врачи признали его годным к военной службе. Вопрос был только в одном: где может служить жираф?
  - В авиации нельзя: в самолете ты не поместишься, - загибал пальцы военком, - в танке - тоже, в корабельном кубрике - тоже. В пехоту ты не годишься, потому что окоп тебе придется копать глубиной метров пять, если не больше. Так что не знаю, что с тобой делать. Разве только во внутренние войска определить, будешь там служить караульной вышкой. Тем более, что у тебя, говорят, зрение хорошее...
  - Но я всегда мечтал стать подводником, - сказал жираф.
  - Как же ты, чудак, будешь служить на подлодке, если ты в ней не поместишься?!
  - Тело поместится, - возразил длинношеий призывник, - а шея с головой, конечно, нет. Зато они будут возвышаться над водой и смогут служить перископом. Сами сказали: зрение у меня хорошее.
  На том и порешили. Стал жираф подводником. Вот его-то субмарину, точнее, перископ я как-то раз видел в море: торчит из воды жирафья голова с рожками-антеннами и глазами-окулярами. Она даже мне подмигнула...
  Но я отвлекся. Напоминаю: дело было 2 февраля, в Америке праздновали...
  
  
   Groundhog Day,
  
  
  и я о нём еще скажу. А пока об американцах, пришедших за своим добром - плашкоутом, который оторвало откуда-то во время шторма и унесло в открытый океан. За ним пришел корабль-спасатель с одной из военно-морских баз США на Филиппинах. Вскоре он уже стоял возле танкера, подпрыгивая на волне, словно стараясь казаться выше, чем был на самом деле; его капитанский мостик едва доставал до нашего фальшборта.
  Белый чистенький кораблик являл собою жуткий контраст с нашим громадным, грязным и ржавым корытом. То же и моряки - они во всём белом, включая изящные панамки, мы - полуголые, в бесформенных форменных трусах, грязных чехлах от бескозырок и в шлепанцах на деревянной подошве.
  Спасатель подошел к нам с кормы, и, капитан, загорелый, с брыластыми щеками, похожий на старого и доброго пса, стоявший на мостике и мусоливший сигару, первым приветствовал меня, одиноко торчавшего на юте, вооруженного фотоаппаратом.
  - Hallo boy!
  - Hallo cap!
  Я поздравил его с праздником и поинтересовался, какой прогноз на нынешнюю весну выдал старина Чак.
  Кэп, довольный тем, что я знаю об их празднике, захохотал и ответил, что весна будет ранней, Чак гарантирует.
  Чак - это официальный метеоролог Нью-Йорка. Он не человек, а сурок, поэтому живёт в зоопарке на острове Статен-Айленд. Ежегодно 2 февраля, ровно в 7 часов 30 минут в присутствии мэра города и большого скопления народа он выдаёт прогноз погоды. Делает он это довольно оригинально. Выходит из своей норки и осматривается. Если день пасмурный, сурок не видит своей тени и спокойно покидает нору - значит, зима скоро закончится и весна будет ранняя. Если же день солнечный, сурок видит свою тень и прячется обратно в нору - будет ещё шесть недель зимы.
  Я хотел было передать привет Чаку, как вдруг, словно из-под земли, а точнее, из-под палубы рядом со мной вырос офицер-особист.
  - О, - сказал он с притворно-приветливой улыбкой, - вы ко всем вашим достоинствам ещё и speake englich?
  - Да, так, спикаю понемножку...
  - Ну, и о чём, если не секрет, вы тут спикали?
  - Секрет, конечно, но вам открою. Я поздравил американцев с их народным праздником - Днём сурка и передал привет милому зверьку по имени Чак...
  - А больше вы им ничего не передавали?
  Я задумчиво посмотрел на него. Молодой, высокий и стройный старлей прилип ко мне с первого же дня пребывания на танкере. Он стал моей тенью, но я, в отличие от сурка, не боялся её, меня это даже забавляло. Замечая краем глаза неутомимого особиста, старающегося не упускать меня из виду, я мурлыкал приличествующую случаю песенку (стихи Иоганна фон Гёте, музыка Людвига ван Бетховена):
  
  По разным странам я бродил
  И мой сурок со мною,
  И весел я, и счастлив был,
  И мой сурок со мною!
  И мой всегда, и мой везде,
  И мой сурок со мною...
  
  В тот первый день старлей пришел в каюту знакомиться со мной. Представился каким-то, не помню, флагманским специалистом, но уж точно не офицером особого отдела. Посмотрел, что я читаю, очень хотел увидеть, что я пишу, но оставил, очевидно, это на потом, когда меня не будет в каюте. Заметил на столе жестяную плоскую коробку с американским трубочным табаком. Я трубку не курил, но табак прихватил с собой в море на тот чёрный день, когда кончатся мои сигареты "Шипка".
  - А это откуда у вас?
  - Друг ихтиолог привез из экспедиции на Аляску.
  - А больше он вам ничего не привез?
  - Привез. Документы "Манхэттенского проекта" . Но это ведь не только не возбраняется, а даже приветствуется компетентными органами, так?
  - Шутить изволите? - засмеялся он, источая приязнь. - А хотите анекдот? В кремлевском коридоре чиновник встречается с Брежневым:
   - Христос воскрес, Леонид Ильич!
   - Знаю, мне уже докладывали.
  Закончив, выжидательно посмотрел на меня, дескать, давай теперь ты.
  Я молчал с каменным лицом.
  - А вот еще. Сообщение ТАСС: "Вчера в Большом зале Кремля Л.И. Брежнев принял английского посла за немецкого и имел с ним продолжительную беседу".
  Опять пауза и ожидание. Мои уста по-прежнему немотствовали. Особист вздохнул и распрощался. Потом он еще не раз наведывался в мою каюту и явно и, как я подозреваю, тайно, но безуспешно. А теперь вот застукал во время дружеского общения с нашим потенциальным противником.
  Разговаривая с особистом, я время от времени бросал взгляд на американского капитана, и мне каждый раз казалось, что он едва заметно кивает куда-то себе за спину, словно приглашает на свой корабль.
  А что, вдруг подумалось мне, взять да и сигануть через леера на палубу спасателя, коя является суверенной и неприкосновенной территорией США. И не надо, как это делают многие наши дураки, переползать на брюхе через границу или угонять с помощью рогатки, замаскированной под пистолет, пассажирские самолеты. Но я так и не созрел для такого важного решения. А, может, я был патриотом, о чем раньше не догадывался...
  К вечеру американцы, взяв свой плашкоут на буксир, ушли.
  Утром следующего дня я проснулся, томимый неясными и недобрыми предчувствиями. Вроде всё было как всегда. Военные - люди регламентированные, флотские особенно, поэтому на корабле один день до мельчайших подробностей похож на другой. Матросы, как обычно, встали по команде, переданной по судовой трансляции, сделали зарядку, умылись, пришли в столовую. Завтрак был традиционным: чай и хлеб с маслом.
  И всё же у меня возникло чувство дежа вю. Судите сами. Вахтенный офицер, так называемый дежавюрный... тьфу!.. дежурный по низам был тот же, что и вчера. Мой приятель Вася Жеребцов кинул в меня мякишем, как и вчера. Сосед по столу выдал дурацкую шутку про кусочек хлеба и вагончик масла, которую я уже слышал вчера. Но, может быть, это простое совпадение? И только когда я узнал, что час назад в море обнаружили бесхозный плашкоут и старпом с боцманом и матросами собирается взять его на абордаж, мои подозрения о том, что вчерашний день повторяется, будто сделанный под копирку, перешли в уверенность.
  Снова, как и вчера, я стою на юте и беседую с капитаном американского спасателя, снова возле меня, как чёрт из коробочки, возникает бдящий, вездесущий и вездегадящий особист, и снова у меня появляется желание перепрыгнуть на чужой корабль и попросить там политубежище... Но и на этот раз я устоял.
  На третий день всё повторилось, словно грампластинку заело. Ну, дьявольщина! И поскольку этих повторов никто из экипажа, кроме меня, не замечал, я понял, что вашего покорного слугу, как в своё время святого Антония, искушает сам Люцифер. И хотя я не свят, о чем уже писал, но воздержался от соблазнов Лукавого, правда, пришлось пригрозить ему: "Изыди, сатана, иначе дам в... бубен!" А.С.Пушкин уточнил: "В надменный член, которым бес грешил". А дальше случилось следующее:
  
  Лукавый пал, пощады запросил
  И в темный ад едва нашел дорогу.
  
  Поэтому на четвертый день дежа вю исчезло, и появилось жамэ вю, то есть всё пошло своим чередом.
  Через пару недель наш "Алатырь" вернулся в родной порт, и я снова приступил к своим скучным занятиям в газете "На вахте".
  Отдушиной для меня в те дни была...
  
   Наша кают-компания
  
   В редакции наряду с дурными существовала хорошая традиция - приглашать в гости на чашку чая знаменитых людей, посетивших наш город. Как-то раз вызвал меня редактор капитан 2 ранга Самойлик и сказал:
   - Вот что, Ш. Отправляйся-ка ты сейчас в гостиницу "Приморье". Там остановился известный гипнотизёр Вольф Мессинг. Попробуй уговорить его прийти в нашу "кают-компанию" и выступить перед журналистами. Это будет нелегко: старик, говорят, с норовом, но ты постарайся.
   Не без труда выполнил я приказ редактора, и в назначенный час Мессинг и его секретарша пришли к нам в редакцию. Вольф Григорьевич был старым и худым, высохшим как мумия, но с быстрыми порывистыми движениями, с глазами - молодыми и зоркими.
   Желающих увидеть и послушать знаменитого мага собралось много. Но Мессинг в основном молчал, сидя за столом и глядя в пространство; говорила за него секретарь. Она рассказывала биографию своего шефа и начала её с эпизода, случившегося с ним в раннем детстве в Германии.
  Однажды он ехал на поезде без билета, а тут в вагон вошёл кондуктор. "Мальчик, твой билет?" - спросил он. Юный Вольф, похолодев от ужаса и стыда, протянул ему какую-то бумажку, завалявшуюся в кармане, страстно возжелав, чтоб это был билет. Кондуктор спокойно просёк ее компостером, вернул мальчику и двинулся дальше . Так Мессинг обнаружил в себе способности гипнотизировать людей. В дальнейшем он эти способности развивал и в итоге добился больших успехов, стал выступать на эстраде, поражая и восхищая публику.
  Ещё живя в Германии, Вольф принародно предсказал Гитлеру кирдык, если тот нападёт на Советский Союз. Фюрер был взбешён и ждал только случая, чтобы расправиться с артистом. Поэтому, когда фашисты пришли к власти, Мессинг эмигрировал в сопредельные страны, а позже стал жить в Советском Союзе. Встретившись впервые со Сталиным, он ошеломил его заявлением:
   - Я вас на руках носил!
   - Как это понимать, товарищ Мессинг? - нахмурился "вождь народов".
   Выяснилось, что, перебравшись на жительство в нашу страну, Мессинг принял участие в необычной для него первомайской демонстрации, во время которой нёс портрет Сталина.
   Далее "друг физкультурников" решил испытать артиста. Шутка была в его духе.
   - А если я прикажу не выпускать вас из Кремля, сможете выйти?
  - Попробую.
   - Хорошо. - Сталин тут же позвонил коменданту и отдал соответствующее распоряжение.
   Тем не менее Мессинг спокойно вышел из Кремля и вернулся к себе домой. Сталин позвонил ему по телефону:
   - Как же вы прошли мимо охраны?
   - Солдатам приказали не выпускать Мессинга, но я внушил им, что я Ворошилов!
   Я представил себе, что было бы, если Сталин приказал расстрелять гипнотизера. Наверное, это выглядело бы смешно; например, загипнотизированные солдаты расстреляли бы не Мессинга, а друг друга...
  Во время войны Вольф Григорьевич был эвакуирован в Новосибирск, где, по некоторым данным, преподавал психологию в школе разведки. На свои личные сбережения он построил боевой самолет. На нём Герой Советского Союза летчик Ковалёв сбил 31 немецкого аса. За эту помощь фронту Сталин поблагодарил его телеграммой, которую Мессинг всегда носил с собой и очень ею гордился. В Сибири он выступал в госпиталях, на заводах, поражая публику своими чудодейственными способностями. Вольф Григорьевич предсказал, что победа над Германией произойдёт 9 мая 1945 года.
  После войны он побывал во многих странах мира. В Англии он, например, усыпил всех гипнотизёров, которые пришли его критиковать. Мессинг мог молча через стену давать задание собаке, которая всё точно выполняла. На сцене он мог "окостенеть"; его затылок и пятки при этом клали на стулья, из зала вызывался самый тучный зритель, садился на артиста, и тот даже не прогибался. Занимался Мессинг и более полезными делами, например, лечил людей, не знаю, успешно или нет, от курения и алкоголизма.
  
  ...Гипнотизёр во время той нашей встречи в редакции "На вахте", казалось, не слушал свою помощницу, сидел, расслабившись, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, но время от времени встревал в повествование о себе, дополнял или уточнял его: "Это было не в 38-м году, а в 40-м!" Когда речь зашла о советском руководстве и, в частности, о Сталине, он загадочно сказал, что не просто встречался с ним, но и оказывал ему кое-какие услуги, а какие именно - секрет.
   Имея прекрасную память, он тем не менее периодически осведомлялся у секретарши:
  
   - А я пил сегодня чай или нет?
   - Нет, Вольф Григорьевич.
   - Напомните. Надо обязательно попить.
   Искренне это было, или гипнотизёр выёживался - не знаю.
   В конце встречи наши журналисты попросили Мессинга продемонстрировать что-нибудь из его репертуара. Он объяснил, что для этого требуется большая аудитория, просторный зал, но согласился показать простой номер с внушением. Он быстро оглядел всех присутствующих и остановил свой взгляд на мне.
   - Вот вы, юноша, возьмите листок бумаги, ручку и пишите цифры от одного до десяти... Написали? А теперь зачеркните любую. Я эту цифру напишу на своем листке, вот так...
   Он что-то начертал на бумажке и вперил в меня свой жутковатый взор, который я ощущал почти физически.
   Моё перо нависло над цифрой 3, но в последний момент почему-то переместилось и зачеркнуло 9.
   - Готово, юноша? - спросил Мессинг. - Ну-с, теперь давайте сравним...
   Стоит ли говорить, что наши цифры совпали, на его листке была написана девятка...
  
  Ещё мы приглашали в нашу "кают-компанию" знаменитого киноартиста Евгения Самойлова, некогда изображавшего на экране героя гражданской войны Щорса, но он пришёл пьяный как зюзя, все время падал со стула, хотя мы его не били. Он, как и положено красному герою, на все расспросы молчал или мычал. Поэтому и рассказывать здесь мне о нём нечего.
  Захаживал к нам во время владивостокских гастролей и московский конферансье Борис Брунов. Артистом он стал у нас, на флоте. Помню его со школьных лет. Это был матросик, невысокий, чернявый, склонный к полноте. Он объявлял номера на концерте Тихоокеанского ансамбля песни и пляски. В перерывах между номерами шутил. Как-то какой-то пьяный дурак свистнул в зале. Борис отреагировал мгновенно:
   - Знаете, чем поезд отличается от вас?
   - Нет, - буркнул пьяный.
   - Поезд сначала свистит, потом трогается. Вы же - наоборот − сначала тронулись, а потом свистнули!
   Зал заржал. Я, наверное, громче всех. И влюбился навсегда в этого артиста. И в дальнейшем - многие годы! - с наслаждением слушал по радио и смотрел по ТВ его выступления в Москве, ибо его артистическая карьера, начавшись во Владивостоке, развивалась и достигла пика в столице. Там он стал всесоюзным тамадой, проводя концерты многих выдающихся артистов: Леонида Утёсова, Рины Зелёной, Клавдии Шульженко и других.
   Итак, как говорили древнеримские бухгалтеры, подведём...
  
  
   Summa summarum
  
  В качестве военного корреспондента я посетил почти все боевые части флота; я побывал на крейсерах и эсминцах, десантных кораблях и ракетных катерах, на подводных лодках - атомных и дизельных, на самолетах морской авиации, у морских пограничников и в морской пехоте, наблюдал учения и ходил в ближние и дальние морские походы. Был свидетелем многих выдающихся событий, встречался с разными интересными людьми. Я, наконец, научился разбираться в воинских званиях и основательно изучил различное оружие - от винтовки Мосина и автомата Калашникова до ракет среднего и дальнего радиуса действия...
  Всё это, как ни странно, пригодилось мне в жизни. И если я сейчас встречу эту сво... нет, этого мудрого военкома Еблонского, то крепко пожму ему руку, и скажу от всей души: - Спасибо, товарищ майор! Ох, извините, вы уже генерал-майор!
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"