Аннотация: Иное развитие Второй Мировой через призму восприятия простых людей.
Пролог. Чудесное спасение
Мотор отказал окончательно. Почему, - неизвестно. Самолет стремительно пошел вниз, набирая скорость, и летчику оставалось лишь выпрыгнуть, оставив своего верного "ишачка" погибать.
Но парашют так не раскрылся, и тогда Генка решил: настал последний час его земной жизни. Нельзя сказать, чтобы он так уже испугался: каждый вылет мог стать последним для пилота.
Вот он и пришел, тот последний вылет. Всё, значит. Еще несколько секунд, - и всё! Мысли мелькали, как кадры немого кино под аккомпанемент дребезжащего пианино, быстро и суматошно.
Невероятно устал Генка за последние дни.
Не он один устал: все пилоты той эскадрильи, где служил с первых дней войны, - все они мечтали только об одном, - чтобы кончилась, наконец, эта проклятущая война! Спать хотелось постоянно: Генка даже за штурвалом зевал отчаянно, не помогали и трофейный шоколад, и эрзац-кофе, изготовленный, похоже, из морковных зерен с добавлением цикория...
Чертовы немцы: пахнет почти как настоящий кофе, а бодрости от такого напитка меньше, чем от простого черного чая! Химичить они, швайки, - горазды: что суррогаты пищи делать из того, что под рукой, что удобрения гнать из переработанных человечьих костей.
Ненавидел Генка немцев за многое: за то, что столько наших погибло по их вине, что земля опустошена и разруха повсюду, где прокатился молох военных действий, что война никак не кончается, что из-за нее, этой поганой войны, не дали ему закончить родной политех, - пришлось в считанные месяцы становиться летчиком.
Что пришлось расстаться с юной красавицей Галей, на которой он и женился-то как раз перед войной: 30 мая их расписали с ней, и Генка уехал защищать диплом, но так и не успел защититься: через несколько недель - война началась, так что с получением диплома пришлось погодить несколько лет. Если доживет, - защитится.
Бабка Глаша, бабушка Гали, не раз и не два в день свадьбы повторила, словно сама с собой разговаривая, что не нужно было молодым в мае жениться, подождали бы хоть недельку: вот она дважды замуж в этот месяц выходила, и оба раза овдовела быстро. Потому как старые люди говорят: кто в мае женится, плохо тому будет! Маета одна!
Генка смеялся над выжившей из ума старухой и ее дореволюционными бреднями. Однако, когда на фронт его призывали, покорно взял бумажку с молитвой обережной, не стал Глафиру Гордеевну обижать небрежением. Выбросить листок всегда можно, но не глазах бабки! В бога и черта Генка не верил, но старых людей уважал.
Первые месяцы в "учебке" Генка не верил, что когда-нибудь вообще летать научится: страх в нем сидел и душу ел поедом. Стоило в небо подняться, и трясти начинало от страха: в глазах темнело, пульс зашкаливал, дышать становилось нечем, - чисто красна девица перед свиданием.
И признаться никому не мог в боязни высоты и высокой скорости: стыдно, и перевели бы, поди, в пехоту, но разве же это почетный род войск, - пехота?
Однако, привык со временем и к высоте, и к виражам. Некоторых успехов достиг еще во время обучения. И тошнить перестало.
Вначале ему дали "яшку", на нем летать было неопытному легче, в воздухе им управлять проще, не то, что на этом клятом юрком "ишаке", на котором он летал сейчас.
Слушался "ишак" его на удивление хорошо: порой Генка с товарищами смеялся, что из него, труса-белоруса, - родом Генка был из Полесья, - отличный погонщик осла получился, самому на удивление!
Но ночами, во сне, страх вновь сказывался в Генке, простом деревенском парне, ставшем летчиком по приказу командования, но отнюдь не по призванию души. Никогда он не грезил небом, не завидовал славе Валерия Чкалова, не любовался быстро бегущими облаками, не мечтал стать птицей и взлететь в поднебесье, подобно гордому орлу!
Был Генка обычным, ординарным человеком: в меру приземленным, рациональным, скупым на выражение чувств, но серьезным и порядочным. Никогда не сорил словами, не рвался высказывать свое мнение, не спорил понапрасну с друзьями, не заводил на пустом месте врагов, - был скромен и незаметен, отличаясь в любом деле старанием и целеустремленностью.
Только об одном и мечтал: создать свою собственную, дешевую и удобную модель автомобиля, рассчитанного на простого человека. Но с началом войны Генка утратил надежду когда-либо в будущем работать в отечественном автомобилестроении: не скоро после близкого уже Дня Победы страна из руин восстанет и начнет новые машины легковые проектировать, не до того будет в первые послевоенные годы.
Письма от Галины, уехавшей с бабкой Глашей в Алма-Ату, приходили часто: в них жена писала о своем беспокойстве за него и своей горячей любви к нему, еще более возросшей от долгой разлуки.
Но Генка не был "книжным человеком": чувства, высказанные на бумаге, казались ему надуманными. Потому Генкины ответные письма скорее напоминали отписки: за годы войны он порядком отвык от молодой черноокой жены, с которой всего несколько раз был вместе как мужчина.
Опыт работы Гали в качестве учительницы начальных классов принес ей почет и уважение в русской школе в Казахстане: оказалось, люди там учителей уважают даже более, чем в России. Так что жилось им с бабкой вполне сносно. Только еды иной раз не хватало.
Читая длинные, рассудительные письма жены, Генка с трудом восстанавливал в памяти образ Гали, порядком выцветший с годами разлуки. Единственное ее фото, которое при нем было в начале войны, куда-то задевалось. Может, в бане забыл, может, вывалилось из кармана.
А только без фотографии лицо жены вспомнить в деталях никак не удавалось. Генка нередко даже подумывал: не совершил ли он ошибки, женившись на Гале? Если бы любил сильно, - не выветрилось бы так скоро любимое лицо из памяти!
Вот бабку Гали, Глафиру Гордеевну, Генка хорошо помнил: та была колоритной старухой, из "бывших": с прической высокой, в вечной косынке, повязанной сзади, а не под подбородком, с клюкой неизменной, с кучей лишних познаний о прошлой жизни, и при этом - с наивной верой в чудеса и спасительную силу молитв! Продукт старого мира, одним словом!
Всякий раз, порываясь выбросить ее молитву, - затертую бумажку с размытыми чернилами, Генка останавливался: что-то мешало. То ли уважение к старухе, то ли другое что.
Так и хранил всю войну жалкий клочок бумаги, на котором слов было давно не разобрать. Прятал то в форме, то в ботинке, но сберег.
Зато от другого подарка старухи, - нательного креста на шнурке грубом, - отказался тогда категорически: мол, засмеют товарищи! Бабка и не настаивала: как хочешь...
Сегодня у Генки было целых два вылета: с первого вернулся благополучно, хотя ничем похвастаться не мог, - не подбил ни одного фрица. Не повезло. Не всегда в бою везет. Главное везение было уже в том, что вновь живым вернулся на базу и самолетик целым и невредимым привел. На счету Генки уже насчитывался не один сбитый самолет.
Старый его "яшка" был подбит, сгорел. Сам Генка чудом жив остался: в последнюю секунду выпрыгнул и приземлился на воду в парашюте. Дело было на нашей территории. Поэтому в плен не попал, быстро и успешно до своей части добрался. Виски все поседели в момент вынужденного прыжка: стал Генка пегим, - чуб русый, а виски - седые.
Разбирались с ним пару дней, что да как, но потом дали новый самолет, но не "яшку", а "ишака". Словно в знак неполного доверия. Обидно было!
Пришлось заново изучать полетное мастерство: "ишак" куда большей сноровки требовал в воздухе. Зато оказался гораздо более маневренным, после того, как Генка обрел некоторые навыки полета на этой машине.
После воздушного боя, Генка даже поесть не успел: пришло новое задание. Из числа тех, выполнять которые он не любил, но отказаться не мог: никто его мнения не спрашивал. Задание было: бомбить.
Отправили несколько десятков самолетов на бомбежку одного из вражеских городов. Подобное задание Генке приходилось выполнять второй раз в жизни. После первого раза он чувствовал себя хуже некуда, мысли черные в голову лезли, страшно было одному остаться и других мужиков видеть не хотелось. Тошно. Война - страшная тетка!
В итоге Генка в дрязгину напился и залез под юбку к первой попавшейся голодной селянке, готовой на все ради банки тушенки и малого количества сахара. Лишь бы детей накормить. Бабы иностранные были разными: гордыми и доступными. Но Генка никогда гордячек ни к чему не принуждал: всегда находилась та, которая сама, по доброй воле, на все согласна...
Тот бомбометательный рейс состоялся всего неделю назад, Генка до сих пор еще не отошел душой. Другим летчикам, - хоть бы хны: они любое задание партии и правительства готовы выполнять без рассуждений, а вот Генка сам оказался впечатлительным. Правда, "в отказ" не пошел, даже не намекнул о своем нежелании бомбить вражеский город.
Но, когда летел обратно, чудились ему еще живые, далекие крики и стоны тех, кому уже не будет больно никогда. Виделись грустные глаза детишек, потерявших матерей от его, Генкиных, бомб. И глаза тех детишек почему-то так были на глаза русских детишек похожи! Серые да голубые глаза!
Может, если бы у Генки кто погиб из близких в годы войны, он бы горел жаждой мести и иначе воспринимал подобное задание, но его семья давно погибла, еще в лихую голодуху тридцатых. И не немцы были повинны в смерти его матери и двух малых братьев.
Сам Генка чудом выжил тогда, попал в детдом городской. Потом в школе рабочей молодежи оказался и на заводе работал. Чудом попал в институт. Некому у Генки было погибать на войне. Кроме жены да ее бабки, вовремя перебравшихся в безопасную Среднюю Азию.
Второй сегодняшний вылет вновь имел целью бомбежку. Причем Генка про себя удивлялся: зачем такой город бомбить? Маленький, без присутствия воинских частей врага? Но задание есть задание, против приказа не попрешь!
Выполнил, стараясь не смотреть вниз, и назад полетел, взмыв на максимуме в высоту, чтобы не подбили ненароком ни враги, ни свои, русские. Нередко бывало, что и наши подбивали, по ошибке.
Летел, вспоминая, как запылали купола двух городских церквей. Как быстро зарево охватило почти весь город, создавая неописуемо прекрасный, красочный и нестерпимо горячий столб всесокрушающего огня. Словно днем стало светло вокруг, на много километров. Наверное, те, кто не погиб сразу от бомб, потом умерли от жара пожарищ, задохнулись в дыму.
Еще не добравшись до "своей" территории, Генка понял: что-то с мотором. Степень опасности осознал не сразу: понадеялся, что дотянет до чужой земли, уже занятой нашими войсками, - пусть и не долетит до родной части. Лишь бы вообще долететь до наших...
Еще мысль пришла нелепая: мотор отказал, потому что тьму проклятий в последние минуты жизни сегодня ему послали те немецкие старики, женщины и дети, которых он хладнокровно уничтожил своими бомбами. Впрочем, разве мало наших людей положили проклятые немцы в начале войны? И не жалели ничуть: мы для них были существами второсортными, не арийцами, а ничтожными славянами. Пусть теперь и они поплачут о своих погибших семьях! Нечего жалеть врага!
Когда звук мотора замолчал полностью, Генка удивился: такой беды с ним еще не бывало. Если бы подбили, - это одно дело, но чтобы мотор заглох?!
Однако, его "ишачок" был стареньким, видавшим виды рыдваном. Куда делся его предыдущий хозяин, - бог весть: исчез из части в один прекрасный день, как и не бывал вовсе.
Похоже, наговорил по пьяни лишнего, вот и исчез. Забрали говоруна? Посадили? Впрочем, может, и перевели куда, в штрафбат, но не объявили. О таком не говорят. Генка старался не думать о плохом. Не любил заморачиваться.
Выпрыгнув из пикирующего вниз самолета, Генка не думал, над чьей он сейчас территорией: нашей, чужой, фронтовой? Судорожно и яростно рвал на себя замок парашюта, а тот и не думал раскрываться. Заело в нем что-то. Механизм испортился?
Всего несколько секунд отделяло Генку от объятий стремительно приближающегося леса и реки, блестевшей серебристой дорожкой при свете полной луны. Он резко вдохнул воздух, считая секунды, оставшиеся до смерти. Ни одной молитвы Генка не знал: не научила мать в детстве.
Даже молитву бабы Глаши, которую Генка всю войну на себе справно таскал, он так и не удосужился прочесть, а потом и буквы все истерлись...
Вдруг что-то изменилось вокруг: полумрак лунной ночи исчез неведомо куда, а Генку окружило нестерпимое белое сияние, словно странное солнце приблизилось к нему совсем близко в эти мгновения.
Только никакого жара от яркого света не исходило, лишь легкое ласковое тепло коснулось тела падающего летчика, и будто ветерок благоуханный подул. Или то был запах близкого соснового леса внизу?
Непонятный источник света облек Генку свечением, и на миг ему показалось, что свет этот - живой, движущийся, наделенный разумом и сознательной волей!
Словно у дивного света есть очертания, и подобен он человеку! Будто огромный добрый великан, словно старший брат, принял погибающего в свои объятия, а за спиной у неведомого гиганта - крылья или другой, несказанно больший парашют взамен того, что не раскрылся у Генки.
С ума схожу, подумал летчик и закрыл глаза. Но через долю секунды ощутил, что стремительно нараставшая скорость его падения на землю резко замедлилась. Показалось, что он парит над лесом и окружающим миром в бреющем птичьем полете и радуется чему-то...
Время остановилось: секунды растянулись в минуты и часы. Генке почудилось: он уже умер и чувствует свой переход в иной мир. Удивительный покой, умиротворение снизошли на его душу, и подумалось: не так это и страшно, - умирать! Но боли от удара об землю всё не было...
Сколько времени пролежал летчик на берегу реки, - сложно сказать. Не час, не два: очнулся, когда солнце в зените стояло, радуя всю землю майским теплом нежарким. В летной форме было лежать неудобно, от очков затек нос, шлем отчаянно мешал, сжимая голову, словно обручем.
Генка, приоткрыв глаза, спешно ощупал себя: руки, ноги, голова - целы, даже синяков ощутимых на теле нет. А за спиной - по-прежнему торчит нераскрывшийся парашют, от которого летчик поспешил освободиться.
Затем Генка хлебнул водки из сияющей серебром новенькой трофейной фляги: старую флягу отдал кому-то из поляков за ненадобностью. Бесплатно.
Глотнул, - разом кровь в жилах забурлила. Осмотрелся: вокруг него - бескрайний дремучий лес по берегам неспешно несущей свои воды реки. Где он? Что с ним? В какой стороне наши?
Когда Генка вспомнил свое ночное падение, подивился необычности посетившей его галлюцинации. Надо же такое измыслить: облако света донесло его до земли, как пушинку, и бережно уложило на бережок реки! Бред сивой кобылы! Вроде и пьет мало: положенные сто грамм, и то не всегда.
Но только странно, что на его теле, судя по ощущениям, ни единой царапины нет. Не иначе, как молитва бабы Глаши до бога дошла и комсомольца Генку спасла! Или этот, как его, - Ангел-хранитель?
Генка отмахнулся от этой мысли с привычным скепсисом: Бога - нет! Про то ему в школе убедительно рассказывали. А человек произошел от обезьяны. По Дарвину. И чудес на свете не бывает!
Может, он в поток встречного ветра попал? Или птица в мотор угодила? Все равно, путного объяснения происшедшему не сыскать, так чего голову ломать понапрасну? Надо думать, что дальше делать! Как выбираться из дремучего леса?
Впереди чудом спасенного летчика ждала долгая дорога.
Глава 1. Проклятое место
Ночами в замке гулял ветер, завывая, как живой. Залетал в окна и разгуливал потом по всем комнатам, заставляя дрожать от холода. Сквозняки пронизывали насквозь, и не было от них никакого спасу.
Только в нескольких помещениях еще можно было удержать тепло: там окошки были малы, словно корабельные иллюминаторы, и их легко можно было завесить старой рядниной. Дров-то для камина не напасешься! И книг в доме почти не осталось: все те издания, что почти не читали, сожгли за годы войны. Только у немцев дрова были, их всем обеспечивало руководство.
А только в старом замке за последние годы селились разные офицеры, - разных родов войск и званий, но никто из них более трех ночей в замке не задерживался! И тогда хозяин с внучкой вновь оставались одни, когда немцы спешно "дезертировали" в соседние крестьянские домишки, в которых, может, и нет той красоты и величия, зато спится спокойно!
Первыми на постой в лемницком замке стали два офицера, в чинах гауптштурмбанфюрера и оберштурмбанфюрера: хозяин, беспамятный и старый, так и не упомнил, кто из них в каком чине. От постояльцев одно беспокойство было: деду с внучкой пришлось перебираться в высокую продуваемую башню, когда офицеры обосновались внизу.
Удивлялись хозяева: когда эти Ханс с Фрицем воевать-то успевают? День-деньской проводили постояльцы в большом зале, попивая шнапс да обсуждая портреты былых владельцев на стенах. Музыку слушали, пластинки одну за другой крутили. И спали днем. Потому как ночами не заснуть им было здесь!
- Темной беззвездной полночью бродит злой дух в замке, а в руку его - сабля обнаженная, окровавленная, и кровь на ней всегда свежа и капает на пол. Вид его страшен: весь заросший, бородатый, худой до прозрачности, кости гремят пугающе, а сабля - дрожит и сверкает потусторонним блеском. Приходит он к тем, кто выпил лишку, и спрашивает у них на своем языке тарабарском, славянском: "Где она? Где она?", и замахивается на людей, которые не знают ответа!
- И что же, насмерть убивает призрачной своей саблей? - деланно Ханс оживляется, слушая Фрица, но голос Ханса звучит слабо и испуганно. Даже в пылу боя он не чувствует такого страха, как в приветливом старом замке.
- Не знаю, насмерть или нет, а только многие из тех, кто древнее привидение пару ночей видели, на третью ночь жизни лишаются, не снеся потрясения: сердца их разрываются, как от удара молота по наковальне! - Фриц ощущает себя героем: еще бы, раздобыть в деревне такую страшную сказку! Сам он никогда в привидения не верил, зато нравилось Фрицу впечатлительного Ханса пугать: славное занятие, ничего не скажешь! Ну, кто бы мог подумать, что боевой офицер может быть так труслив?
- Но кто такая эта "она"? - любопытствует Ханс, доливая жидкости в свой стакан. - Возлюбленная рыцаря с саблей, или его враг?
- Сбежавшая от местного барона с жалким бродягой законная жена, которую барон после отыскал, вернул домой, но, так и не сумев простить и избыть мук ревности, в одну из ночей зарубил саблей и сбросил с башни. Потом же помешался и, уверив себя, что жена до сих пор не найдена, всю жизнь искал ее, бродя по замку. И после смерти продолжил сие бесполезное занятие!
- Занятная история! Люблю такие: чувствую, что детские страхи оживают, заставляя трепетать сердце! Но, надеюсь, ныне привидение угомонилось и спокойно спит? Имею в виду, в нашем веке?
- Увы, мой друг: в сравнительно недавние времена той великой войны, что шла в начале века, очевидцы, ставшие здесь на постой, еще имели честь лично увидеть знаменитого "Искателя" убитой им жены. Хотел бы ты его повидать, а, Ханс? Представляешь: с пеной у рта, с саблей, занесенной над твоей головой, барон будет веселить твои ночи!
- Покорно благодарю! А только не к душе мне твои шуточки, Фрицци: вдруг, в этой истории есть доля правды, и убийство в самом деле некогда омрачило эти мощные стены? Давай лучше спать! Утро вечера мудренее!
- Твоя правда, - закряхтел белобрысый толстощекий Фриц, устраиваясь поудобнее на ночлег. - Привидения бывают только в готических романах! А ты бы смог свою жену, - да саблей? Крутые были времена!
- Нет, я бы убивать жену не стал, - возразил Ханс. - Человек грешен, и кто из нас не без греха? Спокойной ночи, Фрицци!
.............