Степан жил в старом доме. Лифт в его подъезде тоже был старым, и часто ломался, так что, время от времени, ему приходилось подниматься на свой шестой этаж пешком. Ему такие подъёмы не казались тяжёлыми, ведь он был ещё весьма молод: ему ещё и тридцати не исполнилось.
И вот в очередной раз сломался лифт, и Степан быстро начал подниматься. Сосредоточенно смотрел на выплывающие из небытия и растворяющиеся в небытии ступеньки, и столь же сосредоточенно думал о том, как бы скоротать очередной одинокий вечер холостяка: посмотреть ли кино, или же поиграть на компьютере...
Неожиданно чья-то рука дотронулась до его лодыжки. Он вздрогнул, остановился, оглянулся, и увидел, что на ступеньках сидит молоденькая девушка. Лицо у девушки было удивительным: бледное, какой-то хрустальной хрупкости и чистоты; а вот глаза были огромными, чёрными, и зияли страшной, обжигающей болью.
И она прошептала:
- Помогите мне, пожалуйста. Я вас очень прошу. Не оставляйте меня здесь одну.
Этот голос жёг. Огромная, уже переменившая всю жизнь Степана тайна чёрной вуалью затрепетала в воздухе, сдавила его дыхание, распяла, разорвала, но и воскресила, сразу сделала лучше.
И напрочь позабыв и про фильмы, и про компьютерные игры, говорил Степан:
- Да-да, конечно же. Сейчас я проведу вас к себе домой, и вы покушаете, отогреетесь, и если пожелаете, расскажете про себя.
* * *
Нет - девушка ничего не стала рассказывать про свою прошлую жизнь. На вопрос же Степана, каково её имя, она ответила, что её настоящее имя нельзя произносить, но он может называть её просто Медузой, и, кстати, добавила, что можно уже перейти на "ты".
На предложение же Степана остаться, она ответила:
- Да, я останусь на некоторое время, а потом уйду, и ты со мной, конечно же, уйдёшь.
- Что-что? - переспросил Степан.
Глаза Медузы засияли так ярко, что Степан едва не ослеп, и она вымолвила:
- Я очень долго тебя искала. Но, сейчас ещё не время... Ты сам всё поймёшь...
- Ладно... - вздохнул Степан. - У тебя, кстати, такой большой мешок. И, если не секрет: что в нём?
Медуза мягко улыбнулась своими тонкими, бледными губами, и вымолвила:
- В этом нет никакой тайны. Я и сама собиралась тебе показать.
С этими словами она подошла к тому действительно большому мешку, который она принесла с собой и раскрыла его. Оказалось, что весь мешок заполнен был чёрными свечами.
- Ничего себе! - выдохнул Степан. - Зачем тебе столько свечей?
- Они нужны не только мне, но и тебе. А зачем - ты скоро поймёшь...
Она поставила одну из свечей на стол, зажгла её, и выключила электрическое освещение. Так как дело зимним вечером, то за окнами уже нависала чернота. Сияние свечи заполнило кухоньку Степана особым, никогда им прежде не испытываемым уютом, а лицо Медузы стало таким милым, таким незаменимым, что молодой человек понял вдруг, что не сможет прожить без неё дальше, и уже не понимает, как всё-таки мог существовать без неё прежде.
Она же сказала:
- Я никуда от тебя не уйду.
И каждый, исходящий от неё звук, наполнял душу Степана особым, творческим покоем.
В сиянии покоя, окружённая мраком, являющаяся частью бесконечности, приблизилась к нему Медуза, и прошептала, одаривая небесным ароматом:
- Ты должен купить полочки, и закрепить их вдоль стен по всей твоей квартире. На этих полочках я расставлю свечи, и каждая из них станет источником нашей гармонии. Помимо того, ты должен купить зеркала, которые я расставлю так, чтобы, отражающийся в них свет уводил в бесконечность.
- О, да! - воскликнул Степан, и он не стал медлить, а сразу же побежал в магазин, где и прикупил множество деревянных полочек...
Нагруженный этими полочками, вернулся домой; хотел бежать за зеркалами, но Медуза остановила его, сказала, что - это подождёт до завтра. Она расставила на полу большой круг из свечей, и зажгла их. Взяла Степана за руку, и ввела в этот сияющий круг, там заключила в объятия, прильнула к нему своими прохладными устами, и страстным, но таким хрупким, податливым телом.
В сияющем кругу лежали обнажённые, переплетённые изначальной страстью тела, а вокруг этого круга шелестели чьи-то крылья. Медуза осыпала лицо и тело Степана живительными, очень мягкими поцелуями и шептала:
- Не бойся. Они не тронут нас.
* * *
"Милое сияние свечей, тёплая гармония, порождаемая Медузой - где вы? Где вы?" - так думал бегущий в магазин за зеркалами Степан.
Никогда прежде окружающий мир не казался ему настолько отвратительным, чуждым, искажённым. Лица людей, машины, грязь на тротуарах, грязь на стенах, а самое главное - грязь в душах - это было отвратительно, это душило, давило, это было мукой, и жаждалось поскорее вырваться из этого ада, к ней, к милой Медузе.
Но ему приходилось несколько раз бегать за зеркалами, потому что их требовалось очень много. А Медуза приговаривала:
- Я бы пошла с тобой, но для меня этот мир неприемлем. Когда ты нашёл меня на лестнице, я была уже чуть жива. А если сейчас выйду на улицу, то, боюсь, просто не выдержу - умру.
Но к вечеру, после дня проведённого в аду, приготовления были закончены. Вдоль стен развесили полочки, расставили на них сотни свечей, и все свечи зажгли.
Все эти чёрные свечи сияли, и, порождая живой пламень, совершенно не таяли. Расставленные вдоль стен зеркала порождали отражения так, что Степан видел заполненные мерцающим свечением, уходящие в саму бесконечность аллеи.
Медуза взяла подсвечник, на котором сияло шесть свечей, и протянула его Степану, такой же подсвечник взяла и себе. Затем подхватила своего возлюбленного за руку...
И вот, несущие двенадцать свечей, пошли они сквозь бесконечные зеркальные залы.
И в сладком танце тёмной гармонии парили, выхваченные из течения времени, подобные новорождённым, и в тоже время древним как само время богам. Не чувствуя тел, танцевали сквозь вселенную зеркал и свечей. Окружённые аурами света, и чернотой небытия, чувствовали любовь неземную, и не было даже мысли, что это может закончиться.
Но это закончилось, потому что пришёл новый день, и, бросив свою беспощадную свинцовую серость сквозь окна, провизжал урчанием машин, истеричным собачьим лаем, и похотливым бабьим воркованием, что Степану надо идти на работу, потому что надо же ему зарабатывать деньги, чтобы как-то поддерживать жизнедеятельность организма, и платить за квартиру.
И он, мрачный, предчувствующий муку, поел что-то, и, распрощавшись с Медузой, вышел на улицу. И ещё яснее, нежели накануне, видел он людей. И любая дисгармония в их душах, любое нехорошее чувство, будь то зависть, гордыня или же злоба буквально резали его. Пустые глаза людские жгли его раскалённым железом; а в их словах, пусть даже и не бранных, чувствовалась затаённая внутри то ли злоба, то ли пустота.
Степан опустил голову, и смотрел только на мостовую. Всякая лежавшая там бумажка, смятый пакетик, и даже каждая трещина вещала о разложении, о безнадёжности, о смерти.
Измученный, со струящейся из носа кровью, забежал он в сквер. А там собаки: виляющие хвостами, уродливые нагроможденья плоти. Нервные, истеричные, продавшиеся за мясо, но готовые за это мясо загрызть - гадят, чтобы весной, когда подтает убивающий жизнь снег, воняло. О, да - весной, всё расцветёт, зазеленеет, проснуться всякие гады. В этих пыльных травах будут жрать друг друга, отрывать конечности, мариновать - безжалостные, уродливые убийцы, насекомые. И будут бегать кошки, орать, жаждя соития; и в шерсти их тоже будут копошиться гады; будут пожирать их смрадную плоть. А с деревьев будут слетать птахи, и, не ведающие ни сострадания, ни разума, клевать маленьких гадов, и жадно вырывать друг у друга еду.
А над всем этим - извечный гул людской толпы. Вопли пьяной мрази, слюнявые обнимки прыщавых парочек, чьи-то руки, ноги, хвосты - так есть, так было, и так будет.
Степан знал это, но это ему было совершенно не нужно, и он просто сказал:
- Я не хочу больше жить в аду.
И вернулся к Медузе.
* * *
Ночью плыли они сквозь мягкую бесконечность, но гармония свечей была разодрана воплями пьяной нежити за окнами.
Медуза опустилась на пол, и плакала, а Степан подбежал к окну, и, выглянув, увидел, что всё пространство широкой улицы, и даже прилегающего парка, заполнено клокочущим потоком пьяных полулюдей-полуживотных. Эти существа шли, вопили матом, хрюкали, рычали, пищали, рыдали и хохотали. Они бранились, они били друг друга, они издевались друг над другом, отрывали друг другу руки, носы, пяточки, рыла, хари, копыта и пятки. Их были тысячи и тысячи, они всё двигались, и вопили, всё громче и громче.
- Мне очень страшно. Пожалуйста, подойди ко мне, - взмолилась Медуза.
Степан подошёл, и обнял её.
Они забились в угол, и сидели там, бледные и дрожащие, целующие друг друга, а вопли адских существ подобно раскалённым стрелам врывались сквозь окна, и пронзали их до самых сердец.
На следующий день Степан вынужден был сбегать в магазин, и вернулся через пару часов - бледный, трясущийся, с сочащейся из носа из ушей и из носа кровью - словно из застенка вырвавшейся. А на самом деле вырвался он из мира, который стал для него совершенно неприемлем.
Он заколотил окна, он заколотил входную дверь...
* * *
Той ночью слились Степан и Медуза в одно облачко света из свечей, которые не гаснут, и облачко это лишённое плоти и бессмертное, не ведающее ни смут, ни боли, но представляющее единое гармоничное целое погрузилось в зеркала, ушло навеки.
А когда, спустя неделю, взломали дверь в квартиру Степана, то нашли ту несуразную оболочку, которая сдерживала когда-то его дух. Оболочка была пустой, и не функционировала, но, вместе с тем, оболочка была нетленной.
И молодой врач, который делал в морге вскрытие, сказал громко и чуть язвительно:
- Прямо как святой.
- Помолчал бы, и занимался делом! - прикрикнул его старший наставник, подумав, что этот молодой врач, в сущности, дрянной человечишка, и испытавший секундное желание его ударить.
А стоявшая в углу медсестра подумал, что вот будет теперь о чём посудачить с подружками, и раздавила мерзкого таракана.