Осень одарила Валерия неизъяснимым волнением, и он, мечась по своей комнатушке, или же на работе, которая была ему совсем не интересна, и которую он делал затем лишь, чтобы прожить, никак не мог успокоиться. Он плохо, или почти вовсе не спал ночью; он мало ел, и иногда страстно, едва ли не до судороги жаждал вырваться куда-то, и делать что-то, совсем не похожее на то, что он делал обычно.
Но вот подступила зима, и из размытой и чёрной ноябрьской грязи, родился вдруг совершенно новый, дивный, белоснежный мир. Несмотря на стужу, жар в груди Валерия не только не исчез, но ещё и усилился...
Однажды в погожий, но сильно морозный декабрьский денёк, возвращался Валерий через сквер домой. В голове назойливыми мошками вились цифры - это ненавистное наследие работы, от которого Валерий жаждал избавиться.
И тут его позвали:
- Валерий!
Он оглянулся, и обнаружил, что на боковой аллейке, сидит в своём кресле-каталке девяностолетняя безногая пенсионерка Олимпия Фёдоровна, ветеран войны, и лауреат каких-то там премий, теперь уже всеми забытая, одинокая, но проживающая в одном с Валерием доме, и даже почти его соседка. Иногда он, а иногда иные жильцы помогали доставить её кресло-каталку на улицу. Но Олимпия Фёдоровна не любила, чтобы кто-нибудь её возил, и сама медленно разъезжала по этому, единственному доступному ей скверу. Вообще Олимпия Фёдоровна слыла чудачкой, жильцы её недолюбливали, а в древние, дикие времена объявили бы её ведьмой.
И вот теперь эта замкнутая, погружённая в себя Олимпия Фёдоровна позвала Валерия. И он подошёл, остановился изумлённый, в двух шагах от неё, старой, страшной, и впрямь похожей на ведьму, но смотрящей на него своими невыразимо прекрасными очами. И тогда Валерий подумал, что когда-то, давным-давно она была красавицей...
Вообще-то он ожидал, что Олимпия Фёдоровна попросит довести её до дому, но она сказала неожиданное, заставившее Валеру вздрогнуть:
- Ведь я вижу, Валера, как ты маешься; вижу, что больно тебе, чувствую, что и ночей ты не спишь. И знаю, в чём причина...
Эти слова крайне заинтересовали Валерия, и он сразу, резко спросил:
- Ну, и в чём же причина?
Олимпия Фёдоровна вздохнула, и вымолвила:
- А в том, что ты ещё не нашёл себя, не раскрылся. Ведь у тебя, Валера, сердце поэта.
- Поэта? - изумлённо переспросил Валера. - Я что, по-вашему, поэт?
- В душе, да - ты поэт, - сказала спокойно Олимпия Фёдоровна. - Только люди тебя, конечно, поэтом не назовут, ведь ты до сих пор ни одного толкового стихотворения не написал. Ведь это так? Я не ошибаюсь?
- Да, - вздохнул Валера. - Пытался, в общем-то, в школе, но это всё так, не серьёзно. Такие, знаете, глупые детские стишки, которые многие пишут. С тех пор и не писал...
- А сколько тебе лет?
- Двадцать восемь.
- Да-а, - вздохнула Олимпия Фёдоровна. - Время то летит - не успеешь оглянуться, и уже стариком станешь.
- Да уж, - вздохнула Валера.
Неожиданно Олимпия Фёдоровна заявила:
- Ты должен найти свой голубой цветок.
- Чего?! Какой ещё голубой цветок, - фыркнул Валера.
Он вспомнил, что говорили об Олимпии Фёдоровне, будто она помешанная. Вот теперь и призадумался - может, и правду говорили, и зря он уши развесил. А Олимпия Фёдоровна смотрела на него своими прекрасными очами, и говорила своим красивым голосом:
- Вот ты спросишь у меня, что такое голубой цветок, а я немногое тебе смогу рассказать. О нём ещё немецкий романтик Новалис писал, и всё его творчество голубому цветку посвящено...
Олимпия Фёдоровна прикрыла глаза, и тихо вымолвила:
- Словно незримыми стенами жизнь ты свою окружил, словно в темнице ты, собою же возведённой, но завтра вырвешься, завтра свободным станешь, завтра свой Голубой цветок найдёшь...
И, странно, но поверил этим словам Валера. Понимал ведь, что обычному человеку всё это безумием бы показалось, но слушал теперь только Олимпию Фёдоровну - каждому её слову внимал.
И спросил:
- Вы скажите, что мне делать?
- Что же - слушай. Ведь завтра день субботний, и ты на работу не идёшь, да?
- Да, - кивнул Валера.
- Так вот. Тебе сегодня совсем спать не придётся, будешь вот эту книгу читать.
И она протянула Валере томик Новалиса, в котором были "Генрих Фон Офтердинген", "Гимны к ночи" и "Духовные песни", затем продолжила:
- Вот это до пяти часов утра читать будешь. А в пять часов поедешь - сначала на метро, потом на электричке, и, наконец, на автобусе, куда я тебе здесь написала.
И она протянула Валере листок, на котором действительно подробно был расписан его грядущий маршрут. Валера листок принял, и вымолвил изумлённо:
- Так, стало быть, вы всё уже заранее приготовили?
- Ну, конечно же, приготовила, - ответила Олимпия Фёдоровна. - Ведь я тебя давно приметила. Знала, какой ты. Ну, иди, а я тут ещё немного посижу, снегирей покормлю.
Валера немного отошёл, но обернулся, и заверил Олимпию Фёдоровну:
- Я обязательно всё как вы сказали, сделаю.
Олимпия Фёдоровна безмолвно кивнула.
* * *
На обратной стороне данного Олимпией Фёдоровной листка значилось:
"И там, в поле, под сенью берёзы, в час рассветный увидишь, как поднимется из-под снега голубой цветок. Ни в коем случае не срывай его, но только прикоснись губами к одному из его лепестков, и в вечной любви поклянись".
Прочитав это, Валера вновь засомневался: "А не сумасшедшая ли всё-таки Олимпия Фёдоровна? Не зря ли я потеряю время?"
Но эти мысли, по расчётливой природе своей были отвратительны ему, и он, вспомнив прекрасные, ясные очи Олимпии Фёдоровны, начал читать Новалиса.
И читал, не отрываясь, как ему было указано, до пяти утра, а потом поднялся, и поехал сначала в метро, потом на электричке, и, наконец - на автобусе. Он не чувствовал усталости, и ни разу за всё это время не зевнул. Так чувствует себя светлый юноша, впервые влюблённый, и впервые стремящийся на свидание со своей возлюбленной.
И думал: "Какой сегодня необычный, какой прекрасный день. Господи, я ещё не увидел этот цветок, а уже весь горю!"
Но он ехал на ранней электричке, и на первом автобусе, и за окнами было темно. Ведь всё это был декабрь. Но где-то в темноте уже нарождался новый день, и Валера чувствовал это.
И потом шёл по узенькой, неведомо кем протоптанной тропочке среди высоких, похожих на барханы сугробов к одинокой берёзе, которая вздымалась среди поля. Берёза была старой, но величественной и стройной. Валера сравнил эту берёзу с душой Олимпии Фёдоровны. Он чувствовал её душу, она была где-то рядом...
Возле берёзы стояла маленькая скамеечка, Валера уселся на нёе, и подумал, что, когда Олимпия Фёдоровна была молодой, то тоже сидела на этой скамеечке, и дожидалась зари - ждала, когда расцветёт Голубой цветок.
Валера ждал. Он смотрел на заснеженное поле, на синеющую вдали берёзовую рощу, и на тёмное ещё небо. И такая кругом была тишь, такая спокойная благодать, что и само ожидание стало для Валеры счастьем и откровением. И вспомнил он детство своё, когда каждый образ мира, каждое его движение, казалось ему прекрасной, неземной тайной; когда всё-всё было гармонично, и он любил всё-всё...
И вот спокойным, необъятным, могучим багрянцем, засияла, расходясь в полнеба бесконечностью бесконечно тонких образов, заря. Тогда Валера медленно опустился на колени, и смотрел на снег, в котором, среди тёмно-серебристых крапинок уходящей ночи уже алели отблески невинного новорождённого дня. И, склонившись ещё ниже, целовал этот восхитительный снег, призывая рождение Голубого цветка.
А потом почувствовал, что Голубой Цветок родился, но не во внешнем мире, а в его душе. Но, что это за Голубой Цветок, он не мог выразить ни земными словами, ни земными чувствами, потому что это принадлежало иному миру. И это невозможно было втиснуть в рамки какого-то определения, как невозможно описать всю красоту, всю гармонию.
И он вернулся в город преображённый, свободный, жаждущий творить красоту. Теперь и в его сердце расцвёл Голубой Цветок.