Семилетний Ваня проснулся, услышав, как тихонечко скрипнула дверь их крестьянской избушки. Уже открыл глаза, но так ему хорошо было, будто бы он ещё спал. А во сне Ваня чувствовал себя лебедем, парящим в небе, он видел там деревья диковинные, кроны которых облака белые, пушистые обнимали. А среди облаков ждал его, и души Любимых - вечный город.
Но вот почувствовал запах молока парного, улыбнулся, соскочил с печки, и, проворно натянув на себя штанишки и рубашку, бросился в горницу.
Там улыбнулся ещё шире, и проговорил:
- Маменька! Дорогая, милая матушка! Вот ты, какая у меня умница. Пока я спал, ты уже и в сарай сходила: барашков да коровушку покормила, и молочка набрала... Спасибо!
Он схватил большой и тёплый глиняный кувшин, и налил из него в свою чашку, которую вырезал из дерева, под руководством батюшки своего Алексея Олеговича.
Но ни батюшки, Алексея Олеговича, ни старшего Ваниного брата Саши не было в эти дни дома.
А дело в том, что в эту холодную, лютую зиму появилась в границах владений князя Василия огромная волчья стая. Люди вполне справедливо считали, что такая стая может разорять целые деревни, и надо остановить её пока не поздно. Так что князь Василий выступил вместе со своей дружиной, против волков.
Но им требовались опытные проводники и охотники, к числу которых относился и Ванин батюшка Алексей Олегович. Что же касается старшего брата семнадцатилетнего Саши, то ему очень уж хотелось попробовать себя в деле боевом, и Алексей Олегович разрешил ему пойти вместе с собой.
Мечтал о славном подвиге и Ваня, но его, семилетнего, не выпустили из дому. Сначала он очень расстроился, но потом рассудил, что всё-таки и матушка рядом с ним не так волноваться будет, как если бы одна осталась. Да и ученье ни в коем случае нельзя оставлять.
Итак, Ваня с удовольствием выпил молока парного, да закусил хлебом и коврижками, не далее как вчера в их печи испечёнными.
Ещё раз похвалил матушку свою - Пелагею Ивановну, и вымолвил:
- Ну, что ж. А теперь я в школу буду собираться.
- Ох, Ванечка, а на улице то сегодня шибко морозно.
- Ну, это ж не оправдания, чтобы школу пропускать, - произнёс Ваня. - Ты же знаешь, как я учение люблю... А уж что мороз-красный нос - на улицу из-за него теперь что ли не выходить? Ведь ты же выходила...
- Я то по двору нашему ходила. А тебе, Ванечка, целую версту по лесу топать.
- Что ж, раньше ведь ходил, вот и сегодня схожу, - ответил Ваня, надевая толстую шубу, вторые штаны, и высокие валенки.
- А волков не боишься?
- Волков бояться - в лес не ходить! - проговорил громко Ваня. - Что ж нам теперь в боязни по избам, по погребам сидеть и не жить вовсе?
И уже совсем другим - нежным и тёплым голосом проговорил:
- Ты не волнуйся, милая матушка. С волками уже папа да брат мой старший разделались. И скоро они победителями вернуться. Ну, а я пошёл в школу, а то уже опаздываю...
* * *
Зимой дни короткие. И начинаются они поздно, и заканчиваются рано. Вот и вышел Ваня из дому в такой час, когда небо ещё не просветлело, и только начинали процеживаться сквозь хмурые, завешивающие небо тучи первые отблески зарождающегося дня.
Но настроение у Вани было просто замечательное, весеннее! Он быстро пошёл по узенькой тропке, среди маленьких, словно бы утонувших в сугробах деревенских домиков.
Потом озорно сощурился, и слепил снежок, который запустил в стену стоявшего на окраине деревни, пустого сарая.
Ах, какое огромное и поэтичное чувство любви испытывал Ваня! Он любил всё: и небо, и поле, и свою родную деревеньку, и лес, и, конечно же, людей.
А впереди он чувствовал жизнь - прекрасную, многими свершениями наполненную, и от этого хотелось смеяться, и бежать вперед...
И нет, даже не бежать, а лететь, как лебедь! Ведь он же летал в своих снах!
И вот Ваня засмеялся, и раскрыв руки, быстро-быстро помчался, высоко прыгая, по молчаливому, заснеженному полю.
Замедлил свой бег только, когда оказался в лесу. Его окружали берёзы, от которых исходило какое-то неземное, белёсое свечение. И очень чувствовалось, что деревья эти живые. И душа их сказочная чувствовалась.
А чуть в отдалении, за берёзами, чернели ели.
Какой-то звук, донёсшийся именно из ельника, привлёк внимание Вани. Он совсем остановился, вслушиваясь.
Теперь услышал совершенно точно - гавкнула там жалобно, о помощи прося, какая-то собачка.
Тогда Ваня крикнул:
- Эй, кто там?! Беги сюда! Я тебе помогу!
Лай повторился, и на этот раз с большим энтузиазмом, но собачка не приближалась.
Ваня вымолвил:
- Да как же я сразу не сообразил! Ты, наверное, в беду попал, и сам бежать не в силах. Ну, ничего-ничего: сейчас я подойду и помогу тебе...
И вот Ваня сошёл с тропки, и, пробираясь через весьма высокие сугробы, направился в сторону ельника.
Как же темно, как же угрюмо, после светлого царствия берёзок было в окружении этих елей! Ване даже показалось, что он шагнул обратно, из пробуждающегося дня в ночные сумерки. На снегу лежали тёмные еловые иглы, куски ветвей и коры...
- Ну, где ты? - позвал Ваня.
И тут лай раздался совсем рядом.
- Сейчас, бегу! - воскликнул мальчик и порывисто бросился к источнику этих звуков.
Он увидел не то что даже собачку, а щеночка. Но это был самый удивительный из всех, когда-либо виденных Ваней щеночков. Шерсть его источала едва уловимое, но всё же, несомненно, чудесное золотистое сияние. А выражение его мордочки было таким умным, таким душевным и ласковым, что язык никак не поворачивался назвать его зверем.
И этот восхитительный щенок, которого Ваня сразу же полюбил, и которого в душе назвал другом своим - этот щенок был привязан к старой корявой еле чёрной, толстой верёвкой. От этой верёвки исходил резкий, чрезвычайно неприятный запах.
Верёвка плотно, в несколько оборотов перехватывала тело щеночка, и плотным и хитроумным узлом сжимала его тело.
Душа у Вани была жалостливая и нежная. Он не переносил какой-либо несправедливости, грубости, насилия.
И вот теперь, быстро опустившись перед щенком на колени, ласково погладил его по голове, шепча:
- Ну, ничего, не волнуйся. Видишь, я пришёл, и теперь тебя не оставлю...
Он попытался развязать стягивавший шею щенка узел, но это оказалось совсем нелегко - уж больно хитроумным был узел.
Тогда Ваня стянул варежки, и попытался развязать узел своими ловкими пальцами. Но верёвка смёрзлась и заледенела. В общем - задача была не из лёгких.
- Жалко я ножа не прихватил, - приговаривал Ваня. - Ну, ничего - и без ножа, своими силами справимся. И какой же изверг так тебя связал, да замерзать здесь бросил?
Так спросил Ваня, и тут же получил ответ.
На верёвке зияло клеймо: иссиня-чёрный овал, в центре которого ещё большей чернотой выжжена была буква "Ч".
И все в окрестных деревнях знали, что значит это "Ч". Так метил свою собственность Чернодум - мрачный и злой колдун, который жил в глубинах большого ельника, примерно в пяти вёрстах от Ваниной деревни.
Никто не любил Чернодума, потому что всем было известно, что сердце у него злобой переполнено, и что, если уж он устраивает какое-нибудь колдовство, так только во вред людям, или ж для своего личного обогащения.
Поговаривали даже, что Чернодум детей похищает (и, действительно, были такие случаи, когда дети прямо из колыбели исчезали), но пока не попадалось ясных доказательств, что именно Чернодум это делает, а поэтому и на колдуна никакой управы не было...
- Чернодум, - проговорил Ваня, и в голосе его появилось мстительное выражение. - Ну, ничего - нам не страшен Чернодум. Сейчас я тебя освобожу.
И тут поблизости завыли волки. И они выли с таким яростно-торжествующим выражением, что ясным становилось, что они почуяли Ваню, и теперь бегут по его следу.
* * *
Как впоследствии выяснилось, дружина князя Василия с помощью деревенских охотников, загнала-таки волчью стаю к глубокому оврагу. Там случилась настоящая битва: люди дрались с лютыми зверьми.
Волков было значительно больше, чем людей, и какая-то потусторонняя сила направляла их в битву. Лилась на снег и людская и волчья кровь, и всё же победа со значительным превосходством досталась людям.
От огромной волчьей стаи отделилась одна незначительная часть, и этим волкам удалось прорваться сквозь людской заслон.
"Незначительная часть" - это значит две дюжины матёрых, голодных, озлобленных волков. Каждый из них горел жаждой отмщения, каждый жаждал испить человеческой крови, и каждый мог справиться с таким семилетним мальчиком, как Ваня.
И именно эти волки оказались в лесу, неподалёку от Вани.
* * *
Ваня припал к узлу зубами, и что было у него сил, потянул. Даже его крепкие зубы затрещали. Узел всё-таки немного поддался.
Мальчик жадно вдохнул губами морозный воздух. Ведь от верёвки исходил такой невыносимый смрад, что просто невозможно было дышать.
Страшными волчьими завываньями полнился лес. И ведь Ваня не мог знать, что это только незначительная часть разбитой стаи. По этим несущимся со всем сторон воплям могло показаться, что весь лес заполнен голодными волками.
Но Ваня даже и не подумал, чтобы спасаться бегством. Как же это возможно, когда его новый друг, этот замечательный щенок, с такой ласковой мордашкой останется беспомощным?
И мальчик проговорил:
- Я тебя не оставлю...
Вновь вцепился зубами в тугой узел, и вновь потянул. На этот раз почти развязал. Закашлялся, и вместе с клубами густого белого пара выдохнул:
- Нет - не оставлю. Всё будет хорошо, друг мой...
И, наконец, узел был развязан.
- Свободны! - воскликнул Ваня, и тут понял, что волки уже окружили их.
Эти хищники хоть и были очень голодны, хоть и ввалились их бока, и грязная шерсть обвисла - всё же были ещё очень сильны. И, к тому же они не были простыми волками, Тусклый, мертвящий свет преисподней источали их выпуклые, широченные глазищи.
Волки стояли среди елей, а сумерки, которые их окружали, представлялись продолжением их тел. Так что казалось, будто вся эта еловая часть леса заполнена неким враждебным волкообразым чудищем.
Волки рычали, щёлкали своими гнилыми, но всё равно сильными клыками. Но самым страшным было то, что, несмотря на их громкое и хриплое дыхание, из их глоток совсем не выходил пара, будто перед Ваней стояли призраки.
- Главное - не падать духом, - вымолвил мальчик.
Затем он нагнулся, и подхватил с земли лежавший там сук. Он замахнулся этим суком и выкрикнул:
- Ну, кто первый? Подходи!
Волки подступали медленно. Им хотелось внушить своей жертве непреодолимый ужас - им приятнее было бы растерзать бьющееся в агонии, молящее о пощаде тело.
В том, что Ваня от них не уйдёт, у волков не было никаких сомнений.
Ваня крепче сжал сук, и проговорил щенку одобряющим голосом:
- Ты знаешь: я всё-таки чувствую, что всё будет хорошо. Потому что не может жизнь так вот просто обрываться. Эта жизнь такая прекрасная: в ней солнце яркое, трава душистая, вода прохладная. Всё будет хорошо...
Сначала щенок жался к Ваниным ногам, но вот он выступил вперёд, и зарычал на надвигающихся врагов.
И один старый волчище, страшную морду которого искажал глубокий, старый уже шрам издал звук, являвшийся чудовищным подобием смеха. Таким образом, он показывал своё отношение к геройству маленького, слабого щенка.
Волки подбирались со всех сторон, и вот-вот должна была начаться яростная схватка, в которой, прямо скажем, у Вани было совсем мало шансов на победу.
- Всё будет хорошо, - вымолвил Ваня, и весь напрягся - изготовился отразить первую волчью атаку.
Тут раздался такой невыносимо громкий свист, будто сразу несколько Соловьёв-разбойников решили посоревноваться, - кто же из них громче свистнет? С елей посыпались сухие ветви и всякая труха. Волки вжались в снег, и медленно стали отползать назад. Теперь глаза волков выражали ужас.
Зашумело прямо над Ваниной головой, и буквально в шаге от мальчика опустилась толстая вырезанная из тёмного дерева ступа. В ступе сидела колдунья Баба-Яга, которую хоть и побаивались, но всё же чтили гораздо больше Чернодума.
Главной чертой этой лесной ведьмы был её огромный, загибающийся к самому подбородку нос. Сейчас в одной руке Баба-Яга держала метлу, с помощью которой управляла своей ступой, а в другой - какой-то тёмно-голубой жезл, с прорезью на одном конце. И именно из этой прорези вылетали ярко мерцающие, крупные снежинки.
Эти снежинки пикировали точно на волков, и те издавали такие душераздирающие вопли, что впору было затыкать уши.
И эти серые разбойники даже и не пытались больше нападать. Они, издавая испуганные вопли, повернулись, и побежали прочь.
Прошло ещё несколько минут, и в лесу стало тихо-тихо. Ну, разве что у Вани в ушах от первого посвиста Баба-Яги звенело.
Мальчик повернулся к колдунье, и произнёс громко:
- Спасибо вам, большое!
Баба-Яга проворчала:
- А-а, не стоит благодарности. Просто пролетала мимо, услышала крики твои, да вой волчий. Дай, думаю, мальчонке помогу... А это что такое...
Она вытянула руку к верёвке, которая с такой неохотой выпустила щенка. Вот рука Бабы-Яги заскрипела и прямо на глазах начала удлиняться - к верёвке вытягиваться.
Наконец она схватила верёвку, и резким движением притянула её к себе. Ещё не увидел клейма "Ч", а только лишь понюхав верёвку проговорила Яга:
- Это от Чернодума "подарочек". Сразу его зловоние чувствуется.
- Ага, от Чернодума, - подтвердил Ваня, и, подхватив щеночка, который жалобно поскуливал, прижал его к груди.
Приговаривал жалостливый мальчик:
- Бедненький, за ночь весь обморозился. Ну, ничего. Вот сейчас я тебя в школу отнесу, там ты отогреешься, а потом - ко мне домой пойдём. Как же мне тебя назвать? Хм-м... А ты ведь такой солнечный, что назову тебя Солнышем. Нравится тебе такое имя?
И щенок завилял хвостиком, показывая, что имя ему понравилось.
А Баба-Яга спросила:
- Неужто после такого приключения в школу пойдёшь?
- А как же не идти? Разве же можно учебные занятия пропускать? Ведь они все такие важные, такие интересные!
- А как же назад возвращаться будешь? Новых встреч с волками не боишься?
- Не боюсь, - покачал головой Ваня. - Теперь уж они вряд ли сюда вернутся.
- Твоя правда - недолго этим разбойникам бегать осталось, - кивнула Баба-Яга. - Однако, Ваня, должна тебе предупредить: от Чернодума ныне всякого лиха ожидать можно.
- Чего ж он так разбушевался?
- А чует, видно, злодей окаянный, что тёмные времена грядут.
- О чём вы, Бабушка-Яга? - совсем уже спокойно проговорил Ваня. - Какие могут быть тёмные времени? Впереди весна, свет, счастье, да и вся жизнь прекрасная! Ладно, заговорился я с вами, а пора в школу - вот, уже совсем опаздываю. Да и Солныш замёрз.
- А хочешь, я тебя до школы в ступе донесу? - поинтересовалась Баба-Яга.
- У-ух ты! А, правда, можете?! - воскликнул Ваня.
- Давай, полезай в ступу!
И мальчик, бережно прижимая Солныша к груди, забрался в ступу к Бабе-Яге. К счастью, места там для них было достаточно.
Вот колдунья взмахнула своей метлой, и ступа, так легко и стремительно, будто вовсе ничего не весила, взмыла над елями.
Ветер ударил Ваню по лицу. В первое мгновенье у него даже глаза заслезились, но потом он привык. И улыбнулся, приговаривая:
- Вот здорово то! Сегодня во сне летал, а теперь вот ещё и наяву!..
И всё-таки, пока они долетели до школы, Ваня основательно подмёрз, и на носу у него образовалась ледяная сосулька.
* * *
Нет - в саму школу Баба-Яга залетать не стала - ни к чему было пугать учеников, и их учителей. Поэтому колдунья опустила свою ступу на окраине поляны. Теперь до школы было рукой подать - надо было только через поляну перебежать.
Ваня сорвал с носа сосульку, помахал на прощанье Бабе-Яге и, прижимая к груди Солныша, бросился к школе.
Ворвался в это деревянное, но такое просторное и светлое, и милое его сердцу здание. Сразу же, приготовившись извиниться, впрыгнул в класс, и обнаружил, что все его товарищи по учёбе смотрят либо на него, либо в окно. Оказывается, они всё-таки видели посадку Бабы-Яги.
А преподаватель - темнобородый, грозный с виду, но добрый в душе Данила Степанович, сказал:
- Ну, думаю, Ваня, расскажет нам сегодня интересную историю о своих приключениях.
И он, доверительно улыбаясь, протянул вперёд солнечного щеночка.
Конечно, кушанье для Солныша нашлось: он весело захрустел куриными косточками в углу, ну а Ваня, вкратце, но чётко и образно поведал о том, что пережил.
Данила Степанович заявил, что после уроков самолично проводит Ваню до дому, после чего занятия были продолжены.
Глава 2
"Чернодум"
Уже заканчивался скороспелый зимний день, а Ваня в компании Данилы Степановича, и окончательно развеселившегося Солныша, возвращался по лесной тропке домой.
В голове Ваниной всё ещё сиял последний урок - стихосложение. Вообще-то этот урок был необязательным, и только дети, которые чувствовали в себе поэтическое дарование или, по крайней мере, интересовались поэзией, могли на нём присутствовать.
Что касается Вани, то он чувствовал просто огромный интерес к поэзии, а уж сочинение стихов было его самым любимым делом. Правда, он сознавал, что ему всего семь лет, и сочинённые им стихи ещё далеки от совершенства, да и вообще - наивны. Поэтому он стеснялся их кому-либо, кроме своего учителя показывать. Но Данила Степанович Ваню хвалил, подмечая в нём задатки большого поэтического дарования.
И даже сказал как-то Данила Степанович:
- Кто знает, может когда-нибудь, лет эдак через двадцать, сочинишь ты такую поэму, что имя твоё по всей Руси загремит.
Этой похвалой вогнал Данила Степанович мальчика в крайнее смущение, но и доволен Ваня был, как никогда.
Вот и теперь, возвращаясь через лес, Ваня думал вовсе не о грозящей им опасности. Глаза его сияли, иногда он метко бросал в окружающие их деревья снежки, а на устах его сияли поэтические рифмы. Он даже сочинил несколько весьма недурственных стишков, но тут же их забыл.
Так, без особых приключений дошли до дома.
А в доме, помимо вкусного ужина, поджидала Ваню перепуганная, бледная мать. И глаза её ещё были красны от пролитых слёз. Бросилась она к своему сыночку, обняла крепко, и вымолвила:
- Вы уж не волнуйтесь, Пелагея Ивановна, что было, то было, а сын ваш цел, невредим, и сам о своих приключениях расскажет. Я же поспешу домой, ибо жена моя, Ирина, ждёт меня и тоже, должно быть, очень волнуется. Кстати, сын ваш в учении истинное солнце.
Итак, Данила Степанович вежливо отказавшись от предложенной трапезы, ушёл, а Ваня, усевшись за стол, и, уплетая за две щеки, рассказал о своих лесных приключениях. Впрочем, жалея мать, припадал всё как совсем незначимый эпизод. Мол, и волков он только издали видел...
Представил, кстати и Солныша. Маме щенок очень понравился. Она сказала:
- Ну - это добрая псина вырастит. Хорошим нам сторожем будет. А то нынешний то нас пёс, дворовый Шарик совсем старым стал. Скоро придётся с ним распрощаться.
- Бедненький Шарик, - жалостливо вздохнул Ваня, которому очень жалко было доброго старого Шарика, с которым он тоже очень дружил.
Их домашний кот Мягколап сидел в углу, и таращился своими круглыми глазищами на Солныша. Затем кот, неслышно ступая, подошёл к нему, и осторожно дотронулся своей лапкой до уха щенка. Солныш обернулся и приветливо лизнул кота в нос - Мягколап замурлыкал.
- Ну, вот и подружились, - улыбнулась матушка.
Тут со двора раздался радостный лай старого Шарика. Вслед за этим дверь распахнулись, и в горницу один за другим вошли: Ванин батюшка Алексей Олегович, и старший брат Саша.
Были они усталыми, замёрзшими, одежда на них поистрепалась, а кое-где на лицах запеклась кровь. А чья кровь - своя иль волчья не понять было.
Но воскликнула громко Пелагея Ивановна:
- Ох, счастье-то какое!
И бросилась их обнимать.
Подбежал к родным и Ваня - тоже говорил им слова ласковые, и очень радовался их возвращению.
В то же время он пытался как-то успокоить маму, так как ему неудобно было, что она так много в течение этого дня волновалась.
И так Ванино сердце сжалось, будто он предчувствовал, что нескоро им доведётся погрузиться в светлые сны.
И, действительно, только матушка с Ваниной помощью собрала для вернувшихся родных покушать, как с улицы раздались крики.
- Беда! Беда! Все собираемся у избы Аксиньи! - слышался знакомый голос одной из деревенских женщин.
- Надо идти, - с этими словами Алексей Олегович поднялся из-за стола.
- Куда ж ты, голубчик! - всплеснула руками Пелагея Ивановна. - Ведь только вернулся.
- У людей беда. Нельзя в углу отсиживаться, - твёрдо проговорил Алексей Олегович.
Он направился к выходу, прямо на ходу надевая свой тёплый тулуп. Семнадцатилетний Саша, быстро пережёвывая жаренное куриное крылышко, поспешил за ним.
Тогда Пелагея Ивановна сказала:
- И я с вами пойду, - и действительно начала с необычайным проворством одеваться.
Ваня понял, что и ему дома сидеть не стоит, и поспешил следом за родными.
* * *
Изба бабы Аксиньи стояла на окраине деревни. Был это большой, приветливый дом, с резными фигурами петушков и козочек на крыше. Баба Аксинья жила вместе со своей внучкой Мариной, её мужем Павлом, и их малыми ребятишками: трёхгодовалыми близняшками Васильком и Николенькой.
Но муж Павел, вот уже месяц, как отправился в город на заработки, и домашние с нетерпением ждали его возвращения - он должен был вернуться со дня на день.
Теперь на крыльце этого дома стояла, обхватив деревянную подпору, громко голосила и рыдала, Марина. Баба Аксинья пыталась её утешить, но и сама плакала.
И, так из её завываний мало что было понятно, заговорил деревенский староста - козлобородый дед Егорыч. Он расправил свою узкую грудь, и закричал, как мог громко:
- Слушайте все! У Марины сегодня беда случилась. Детишек своих Василька с Николенькой она покормила, и сама поужинать отошла. Вроде бы всё тихо было, да только ведь верно говорят: сердце материнское издали беду чует. В общем, и не доужинала Марина, а бросилась назад, в горенку. Да только опоздала немного, горемычная!..
Здесь Егорычу так самому стало Марину и детишек жалко, что на глазах у него выступили слёзы, и он быстро вытер их рукавом своего старого, заплатанного тулупа.
Затем, оглушительно высморкавшись, продолжил Егорыч:
- Вот вбегает она к детишкам своим в горенку, и видит, что окно настежь распахнуто, ветер ледяной внутрь врывается, а в люльках, которые рядом друг с другом висели, уже и нет никого. Бросилась Марина к окну, и ещё успела увидеть, как через поле прочь от деревни нашей, оседлав здорового волка, мчится Чернодум-окаянный! А в руках то злодей этот детишек сжимает!
Рассказ Егорыча произвёл страшное впечатление. Его слушатели с вниманием чрезвычайным, боясь хотя бы одно слово упустить. Даже и вытянулись к Егорычу деревенские мужики и бабы.
Ведь одно дело, когда люди живут в большом городе, и плохо друг друга знают, а тут, в такой маленькой деревеньке, где каждый другому сосед - все, как одна семья. И поэтому, случившееся с детишками Марины каждый воспринял, как личное горе.
А ведь, помимо отца Вани, ещё несколько деревенских мужиков ходили в поход вместе с дружиной Василия. И то, что Чернодум ускакал на волке, только вселило в них больший воинственный пыл. Да и не отошли они до сих пор от недавнего боя с волчищами.
После молчания, когда только густой пар вырывался из ноздрей да из приоткрытых ртов, раздались, стремительно разрастаясь голоса. И говорили все об одном: нельзя ни минуты медлить, надо идти к лесному жилищу Чернодума, и, если это возможно, вырвать у него похищенных детишек.
Никто не спорил. Никто никого не отговаривал. Вдруг выяснялось, что в лес собрались идти всей деревней: от мала до велика. Так и пошли. У многих даже оружия с собой не было.
* * *
Ледяной воздух сильно щипал, отгонял всякие мысли о сне. Да и до сна ли им было, когда окружал их чёрный, жуткий еловый лес?
Хотя некоторые люди несли в руках горящие смоляные факелы, но свет от факелов выхватывал лишь незначительную часть пространства, а дальше чудилось нечто жуткое, колдовское.
Только один деревенский старик знал дорогу к жилищу Чернодума, и он вёл остальных...
Шли молча. Лица были угрюмыми, часто можно было прочитать на них страх. Стоило только какой-нибудь веточке дрогнуть, как некоторые вскрикивали. Но всё же шли вперёд...
Никогда не забудет Ваня этой ночи. Он шёл рядом со своей матушкой, и говорил ей:
- Маменька, ты только не волнуйся, ладно? Ты только знай, что всё будет хорошо. Договорились?..
А ведь ему самому было очень страшно...
* * *
Островерхая изба Чернодума стояла на поляне, земля которой была на многие метры вглубь выжженной, мёртвой. Избу окружал высокий частокол. И те немногие, кто прежде эту избу видел, рассказывали, что из окон её всегда выбивался зловещий багрянец.
В частоколе были одни единственные ворота, и эти ворота, как и следовало ждать, оказались запертыми.
Но вот деревенские подошли, застучали в ворота, закричали громко:
- Открывай! Детей отдавай!!
Люди морально поддерживали друг друга, и поэтому ужас перед этим проклятым местом был не так уж силён.
Но вот сверху раздался нечеловеческий, а скрежещущий, механический голос:
- Убирайтесь! Драпайте, пока живы!
Оказывается, на одном из кольев над воротами сидела, распушившись, большая тёмная сова, и смотрела на подошедших людей выпученными, блюдцами своих глаз.
При виде этой птицы одной бабе стало плохо, и, если бы её не подхватил муж, то она упала бы прямо на снег.
На многих появление колдовской совы произвело самое тягостное впечатление. Но Ванин старший брат Саша вдруг метнул в зловещую птицу свой факел.
Сова успела увернуться, однако, всё-таки потеряла несколько перьев и испуганно скрипнула.
- Вот так то! И на Чернодума мы управу найдём! - воскликнул Саша.
Его поддержали. Другой мужик закричал:
- Не зря же мы сюда шли, а? Так что выломаем ворота!
У некоторых были топоры - вот и застучали ими по воротам. При этом кричали:
- Отворяй, Чернодум! Отдавай детей похищенных, а то тебе хуже будет!
Но тут поверхность ворот передёрнулась, стала липкой, и поглотила все врезавшиеся в неё топоры.
Мужики в ужасе отпрянули, бабы толпились за их спинами и жалобно причитали. А из-за частокола раздался злобный хохот Чернодума, а потом - его неожиданно угрюмый голос:
- Это я вас в последний раз предупреждаю: если сейчас же не уйдёте - быть вам покойниками!
Видно, деревенским было очень страшно, но отступать они всё же не собирались. И теперь обсуждали, что делать дальше.
Вот прозвучало предложение:
- Подпалить его дом надо!
Возражали:
- А если и дети похищенные сгорят?
- Главное - подпалить. Тут Чернодум к нам и выйдет. Пусть мужики с ним в схватку вступят, ну а бабы - детей из огня вызволят.
В общем, посовещавшись немного, всё-таки решили, что дом Чернодума надо поджигать.
Несколько факелов полетели через частокол, но, судя по всему, никакого ощутимого вреда не принесли.
Решили изготовить горящие стрелы из еловых ветвей, и из смолы. Работали быстро, слаженно. Подстёгивали мороз и беспокойство за похищенных детей.
Изготовили несколько стрел, и подожгли их - наконечники хорошо занялись. Сильными руками перекинули пылающие стрелы через частокол.
И вот уже повалил к небу чёрный, смешенный с частыми искрами дым.
- Горит! Горит!! - закричали взрослые со смешанным чувством испуга и восторга, совсем как напроказившие дети.