Шерман Елена Михайловна. Цветы, утонувшие в реке времени (Из цикла "Истории Сергея Рыжова")

ЦВЕТЫ, УТОНУВШИЕ В РЕКЕ ВРЕМЕНИ

(Из цикла "Истории Сергея Рыжова")

Вы спрашиваете, почему я не женат? Да нет, ничего, я привык к этому вопросу. Раньше, правда, его задавали чаще, а теперь сослуживцы, знакомые и приятели привыкли к моему одиночеству - или утратили интерес. А друзья и прежде не спрашивали. Потому что знали причину.

    О нет, ничего банального, никакой девушки, не дождавшейся из армии; никакого предательства первых чистых чувств, никакого мужа, отказавшегося дать развод и тому подобных рядовых житейских трагедий. Как заметила еще в третьем классе моя первая учительница Оксана Петровна: "У тебя все не как у людей, Рыжов". Сказано было абсолютно верно, но тогда я еще не знал, сколь угрожающ прогноз при подобном диагнозе; не знал, как странно, неправдоподобно и обреченно преподнесет мне судьба то, о чем я безнадежно много мечтал много лет, и какую изберет развязку.
     История, впрочем, совсем короткая. Это деревце не успело вырасти.
     Началось все там, где все начинается - то есть в детстве; только я не знал, что это начало; я просто обрадовался, что на нашей стороне объявился еще один боец. Это была краснощекая девчонка с черной челкой, в белой шапке и красной куртке. Между нашей компанией и пацанами с соседнего двора шла битва снежками не на жизнь, а на смерть; мы укрывались за снежной баррикадой, обладая позиционным преимуществом; но враг превосходил живой силой и агрессивностью. Они были рослые, здоровые лбы, шестиклассники; а у нас только я учился в шестом классе, Сашка был на год младше, а Витька и вовсе малек-третьеклассник. Мы уже начали изнемогать в борьбе, как вдруг подошло подкрепление и решило исход сражения. Она атаковала врагов с такой яростью, что они были ошарашены, и с такой меткостью, что один из них покинул поле боя, то есть попросту сбежал с разбитым носом.

Мы победили в бою только благодаря девчонке, но Сашка не захотел это признать. Вместо того, чтобы праздновать победу, он обиделся и ушел - в нем заговорило ложное мужское самолюбие. А мы с Витькой остались и познакомились с девчонкой. Ее звали Вита, она недавно переехала в наш район, потому что ее родители поругались и теперь она живет у бабушки, а в свою прежнюю школу ездит на автобусе. Вита рассказывала все это вроде бы нам двоим, но смотрела только на меня, и я заметил, что у нее серо-голубые глаза - редкое явление при черных волосах. А потом начался снегопад, и мы расстались, и я не успел спросить ее - почему она ввязалась в битву именно на нашей стороне?

Примечательно, что вопрос, зачем она вообще ввязалась в битву, не пришел мне в голову.

     Вернувшись домой, я смотрел из окна, как крупный снег заметает нашу баррикаду и поле боя, превращая еще не остывшее событие в прошлое, и думал, что Вита, наверно, хорошая, и хорошо бы с ней подружиться. Я никогда не стеснялся дружиться с девчонками. Но из моих планов ничего не вышло - в нашем дворе Вита больше не появлялась.
    Судьба в первый раз примерилась к нам, но, увидев мою детскую рожицу и Викины руки в цыпках, решила: рано, слишком рано - и развела в разные стороны.

Не буду лгать, что долгие годы я жил ожиданьем новой встречи: в одиннадцать лет память короткая, и через неделю... ну через две я забыл новую знакомую. И если бы мы не встретились снова, никогда бы не вспомнил. Если быть совсем точным, то я ее не узнал ни с первого, ни со второго взгляда; это она вспомнила меня, и подошла, улыбаясь, с бокалом в руке:
- А ведь мы знакомы.

- Э... Как? - изумился я, глядя на высокую девушку, пришедшую на проводы Фимы вместе с Олегом Кнежевичем и отрекомендованную им "моя хорошая знакомая".
- Ты жил на Научной?

- Я там и теперь живу...

- Возле магазина "Продукты"? Детская площадка во дворе?

- Да, - кивал я, все более изумляясь и готовясь поверить в ясновидение.

- Я жила там полгода у бабушки. Помнишь драку снежками?

И тут меня осенило.

- Вика?

- Ну!

     Мы начали смеяться почти одновременно и неожиданно для себя, подхваченные легкой и щекочущей волной бездумной радости - подогретой , разумеется, алкоголем. Наш хохот привлек внимание, и Олег поспешил к нам; но когда Вика поведала ему, в чем дело, присоединился к нашему дуэту.
       Ну что смешного было, в сущности, в нашей встрече? Просто мы были молоды, полны сил, полны энергии, неиссякаемой веры в неизбежность победы над жизнью, невзирая на смутное, ветреное и тревожное время перемен, на которое выпала наша юность. Кто-то, как Фима, предпочел отказаться от выпавшего на его долю божественного пира и сменить созерцание творящейся истории - и участие в ней - на гарантированную устойчивость окружающего мира и вещевое изобилие; кто-то, как Олег, ринулся в бурлящий поток, рассчитывая не просто вынырнуть, но выйти на берег обновленным душой и телом, заново создав себя; а кто-то, как я, наблюдал широко раскрытыми глазами происходящее, жадно вдыхая неистовый ветер.

На дворе стоял октябрь 89 года; весы истории уже склонились на одну сторону. Впереди были тектонические разломы и локальные войны, смена имен, смена знамен, смена кумиров; впереди были сожженные мосты и разрушенные города, расстрелянные парламенты и низвергнутые статуи, ярость толп и отчаянный вопль беженцев, чудом успевших на последний поезд, самолет, корабль; впереди были смерти детей - тех, кто только должен был родиться, тех, кто завтра придет в спокойный мир, чтоб никогда не дожить до совершеннолетия. Впереди были пули в висок и затылок, смертельные дозы в вену, бандитские войны и переделы чужого добра; всеобщая распродажа и перепутанные нити дорог, рассеявших наше поколение по лицу земли. Но мы, двадцатилетние, не знали этого - и смеялись.

Конечно, я смотрел на Вику уже совершенно иными глазами - да и сама она стала другой. Румяная плотная девочка превратилась в стройную черноволосую красавицу, и только пристрастие к красному цвету (на ней было красное платье-свитер) и глаза остались неизменными - голубые, бездонные, то темнеющие, то светлеющие под влиянием освещения и настроения. И дело не в том, что у Вики были красивые глаза - мало ли красивых глаз? можно найти и лучше; но в том неуловимом, что жило в их взгляде, потому что там все не исчерпывалось внешним, и внешнее даже было не главным. Кажется, я начинаю выражаться невнятно. Вот есть умные глаза - посмотришь и видишь развитый мозг; есть добрые - заглянешь и согреешься душой; есть веселые - и ты невольно улыбаешься в ответ; а в ее глазах читалась бесконечность. В бесконечность можно вместить все, от ума до доброты, но нужно ли? ведь рядом с ней все теряет свою цену.

Влюбился ли я в Вику в тот вечер? Нет, как ни странно. Для меня она была девушкой друга и прежде всего девушкой друга, а дружба в ту пору была для меня священна. О, разумеется, она мне понравилась, впрочем, понравилась - не то слово! Я был очарован, околдован, восхищен; все на свете - и даже горечь расставания с другим другом - отошло на второй план; и если бы она пришла одна, я не то чтоб побежал, я помчался бы за ней, отринув привычную застенчивость. Но Вика пришла не одна, а с моим другом Олегом, и ушли они вместе.

Не желая растравлять царапину и превращать ее в рану, я никогда не спрашивал Олега о Вике. Потом оказалось, что зря. Их роман оказался из скоротечных: через две недели после памятных Фиминых проводов они рассорились - как сначала думалось, на время, но оказалось навсегда. Две недели, только две недели стояли между нами - и прояви я больше упорства, больше настойчивости, больше наглости, наконец - ведь я знал, где она училась - в Политехническом; найди я ее, выспроси через знакомых телефон... Все могло быть иначе, вся последующая жизнь.

Впрочем, имелся ли у меня, тощего, долговязого очкарика, помешанного на Камю и немецких романтиках (ничего себе сочетание) хоть какой-то шанс? Девчонки не баловали меня вниманием, успеха я не имел, и уж если Олегу не удалось покорить такую красавицу, то мои попытки, возможно, и вовсе выглядели б жалко. Непобедимая Виктория... Возможно, я проиграл бы. Но только возможно. Как гласит еврейская пословица: "Только Бог знает о дорогах, по которым мы не пошли". И почему-то вопреки очевидности мне кажется, что у нас могло получиться.

Ведь получилось спустя столько лет...

Но я не решился, перетерпел, перемечтал в одиночестве, и все заглохло. Оставалось воспоминание о прекрасной девушке, некоем эталоне красоты и обаяния. Когда по телевизору впервые показали сериал "Твин Пикс" и вся страна прильнула к экранам, у меня имелась дополнительная причина смотреть каждую серию: Шерилин Фенн, игравшая Одри, удивительно походила на Вику, только Вика была выше ростом - и красивее.
Прошло десять лет. Как морские приливы, приходили любови, заполняли душу и уходили обратно, к горизонту, оставляя на мокром песке водоросли и мелкие камни. Ни одна любовь не осталась надолго, и ни одна не оказалась настолько сильной, чтобы унести меня с собой. Не буду вдаваться в подробности - это совсем другие истории, и тут им не место; скажу лишь, что настал день, когда я перестал верить в возможность любить и быть любимым одновременно.

Не так страшны неудачи в любви, не так разрушительны ураганы и землетрясения чувств, как губительно постепенное высыхание сердца, когда ты сначала приучаешься жить без любви, а потом обнаруживаешь, что любви тебе и вовсе не нужно. Ведь так намного проще и удобнее, не замечали? Экономится время, экономятся силы, экономятся деньги, наконец; а регулярный секс можно обеспечить без особых душевных затрат, особенно мужчине. На смену восторженному слюнявому романтизму приходит цинизм, принимаемый за особо глубинное знание жизни - хотя одна крайность свидетельствует о степени близорукости, другая - о масштабах неудач, и обе - о незрелости человека. И я стал погружаться в омут мелкого себялюбия и обыденщины, черстветь, как брошенный в хлебнице хлеб, постепенно теряя способность любить и вместе с нею - свою душу. Спасти меня могло лишь чудо.

Много раз расцветала земля, но все те весны прошли мимо меня, бесплодно, напрасно; и вот настала предпоследняя весна 20 века, памятная многим. Снова, как в 41-м, бомбили Белград; и вместе с югославскими городами и мостами сгорала детская вера в общий мир, в общие цели с западным миром; сгорали иллюзии относительно завтрашнего дня и необходимости перековки мечей на орала. Той весной стали видны - слишком видны - начатые 10 лет тому глубоко под землей разрушительные процессы: последний уцелевший кусок могущественнейшего государства на Балканах в прямом эфире разрывали на части. И ничего нельзя было изменить: оставалось смотреть на экран и сжимать в бессильной злобе кулаки. Погано было мне на душе, и меньше всего хотелось участвовать в каких-либо пьянках - но так вышло в начале апреля, что я не смог отказаться.

Отмечали юбилей нашего завкафедрой, и, поскольку ректор издал приказ, строжайше запрещавший все виды пьянок на рабочем месте, торжество перенесли в кафе, причем организаторы даже не потрудились заказать банкетный зал - мы так и сидели в общем зале за сдвинутыми в ряд столами в обществе других посетителей. Застолье - с неизменными шуточками кафедральных остроумцев, застольными речами, тонкими намеками, салатом "Оливье", селедкой под шубой и дешевой водкой подходило к концу; уже принесли сладкое, уже наименее стойкие товарищи и молодые матери попрощались с коллективом, уже я подумывал, как бы и мне удалиться восвояси и посматривал на двери - и в этот момент в зал вошли новые посетители: мужчина в кожаном пиджаке и высокая черноволосая дама.

Медленно пройдя меж столиками, они вышли на ярко освещенную середину зала, и у меня перехватило дыхание: в черноволосой даме я узнал ее - забытую и незабвенную, вечно чужую и неизменно желанную, ставшую необыкновенно прекрасной. Ибо у каждой женщины свой период расцвета и своя весна.

Они сели за соседний столик, и я мог без помех рассматривать ее. Густые черные волосы были убраны в высокую прическу, подчеркивавшую белизну и утонченность изваянного гениальным скульптором лица: безукоризненный овал, высокий лоб, огромные глаза, которые от затенявших их длинных черных ресниц казались темно-голубыми. Слишком глубокое декольте, слишком облегающее платье на ней не казались смелыми, вызывающими: в ее совершенстве было нечто строгое, нечто тревожное, нечто, исключающее фривольные мысли. О, как она отличалась от всех присутствовавших в этом зале женщин! и как странно было думать, что это божественное существо одной породы со мной. Глядя на этот точеный профиль, на тонкие белые руки, я внезапно понял безумцев и рыцарей прежних веков, не признававших других форм любви, кроме служения Прекрасной Даме.

По невыносимому пафосу моих речей вы уже поняли, конечно, что я был пьян, и это чистейшая правда. Я уже был подшофе, когда они вошли, и, разумеется, добавил еще, выпив последовательно коньяк, шампанское и ликер. От этого дьявольского коктейля мое сознание поплыло, раздвоилось, оковы самоконтроля дрогнули, ослабели, а потом и вовсе упали: в это мгновение я мог все, что угодно. Мог громко запеть, мог сказать завкафедрой в лицо все, что я о нем думаю - но меньше всего меня интересовал почтенный юбиляр. Опрокинув стул, я встал и подошел к соседнему столику, с наслаждением ловя в расширявшихся, по мере того как подходил, глазах Вики изумление. Наконец-то она узнала меня; наконец-то она увидела меня.

- Можно? - спросил я - не у спутника дамы, как положено, а у нее самой. Плевать мне было на ее спутника; если б он полез драться - я ответил бы ударом в челюсть. Но он не полез, и не помню, если честно, что он ответил; помню, что Вика встала и протянула мне руку.

Мы вышли на середину зала, и к хмелю алкоголя добавился другой сильнейший хмель - музыки. Со стороны, конечно, я танцевал ужасно (если вообще эти движения можно было назвать танцем), но я наслаждался свободой своего вечно зажатого тела и близостью Вики. Пусть на три минуты, но она была моей; пусть на глазах у всех, но я обнимал ее за талию. Даже если б стены охватило пламя, и пол задрожал под нашими ногами, я не разжал бы рук. И даже если б мне навеки заткнули рот, я все равно сказал бы то, что сказал:

- Вика, я пьян, я одинокий эгоист и неудачник, но я хочу, чтобы ты знала: я любил тебя. И теперь люблю. Делай что хочешь с этой любовью: захочешь посмеяться - я посмеюсь с тобой. Но это правда.

Первый раз в жизни я признался в любви женщине, хотя за полчаса перед тем и не думал о ней. Все это было так непохоже на мое обычное поведение, что если б я был трезв, то решил бы, что сошел с ума. Но я был пьян в стельку, и горько сознавать, что только в таком состоянии у меня хватило духу, хватило смелости сказать о своих чувствах. На месте Вики я б засмеялся; но она не смеялась. Видимо, мои слова поразили ее.

Танец закончился, мы должны были расстаться - и в другой ситуации я смиренно принял бы вечный приговор судьбы. Но в тот вечер я взбунтовался и потребовал у Вики визитку, повторяя "Я тебе позвоню"; и она вытащила из сумочки картонный прямоугольничек, который я с величайшей осторожностью спрятал во внутренний карман пиджака.

Наши уже начали собираться, и не здравый смысл - а инстинкт - подсказал мне, что лучше уйти вместе со всеми. Не помню, как я распрощался с кафедральной публикой, да и какое это имеет значение? Я шел домой пешком через весь город, пьяный настолько, что не догадался взять такси или воспользоваться общественным транспортом, и над моей головой в темном влажном небе стояла огромная круглая луна. Та незабываемая ночь весеннего полнолуния! когда в последний раз ко мне вернулась моя юность, когда в последний раз я ощущал за спиной крылья и мог взлететь над темными домами, над серебряными лентами трамвайной колеи, над статуями и храмами, над всем этим городом, стоящим на семи холмах и подземной реке; городом, в котором я родился, вырос, познавал жизнь и так редко бывал счастлив.

Домой я пришел только к двум ночи, и до сих пор не могу понять, каким образом добрался благополучно. Захлопнув дверь и сбросив ботинки, я рухнул на кровать и тотчас уснул; но первая моя мысль по пробуждении была о вчерашнем. Голова дико болела - к похмелью присоединилась очередная мигрень, но еще сильнее было чувство стыда. В самом деле, я вел себя непотребно. Что подумает обо мне Вика? и, что не менее важно, подумают обо мне люди, с которыми мне еще работать вместе? Поскольку впечатления сотрудников ранее понедельника я узнать не мог, а звонить и выяснять было нелепо, оставалось позвонить Вике и извиниться. Что примечательно, про визитку я не забыл.

После завтрака, состоявшего из крепчайшего кофе, я достал визитку и начал ее изучать. "Виктория Всеволодовна Волошина" - согласитесь, само имя звучало как музыка, настолько красивы были его составляющие и настолько гармонично они сочетались. "Директор ЧП "Интерсервис" - стало быть, она занимается бизнесом? номер рабочий, номер мобильного, электронная почта - какая современная женщина (не забываем: на дворе стоял апрель 99-го года)! И как неудачно я выглядел вчера на ее фоне - как полный придурок. Но наскоро написанный в самом низу номер телефона давал шанс и надежду на индульгенцию: она написала свой домашний номер, стало быть, хотела, чтоб я позвонил. Честное слово, если б не это, я не решился бы.

- Алло! - раздался в трубке нежный голос, и сердце мое задрожало, как в 15 лет.
- Вика, это Серега Рыжов. Извини за вчерашнее.

- За что?

- Я был пьян.

- Значит, наврал по пьяни?

- Нет, - пробормотал я сдавленным голосом. - Сказал правду по пьяни.
- Тогда за что извиняешься, джентльмен? Помнишь рассказ О'Генри?
- Какой? - в этот момент я не помнил, как меня зовут.

- А еще филолог. В кафе служили две девушки, красавица и дурнушка, которую никто не замечал. И вот однажды один парень поцеловал ее при всех и убежал. Дурнушка расцвела, начала прихорашиваться, на нее начали смотреть другими глазами. А через два дня парень пришел и сказал, что был пьян и попросил прощения. Дурнушка расстроилась, а красавица ее утешила: "Он не джентльмен! Будь он джентльмен, разве стал бы он извиняться!"

Я понял, что надо рассмеяться, и издал соответствующие звуки.

- Вот так и ты....

- Но я тебя не целовал при всех.

- Еще не все потеряно, - смеялась Вика. - А хочешь?
- Что?
- Поцеловать?
"Ты играешь, а у меня сердце разрывается на части".
- Только поцеловать?
- А дальше от тебя зависит.
- Ты разве не замужем?
- Уже нет. А почему ты вчера отрекомендовался одиноким неудачником? В тридцать лет мужчина не одинок, а свободен, да и на неудачника ты не похож.
- Спасибо. Долго рассказывать.
- Можем встретиться.

Я слушал и не верил своим ушам. Зачем я этой блистательной красавице? Пофлиртовать, пококетничать? Но неужели без меня не с кем? Зачем я ей?
- Давай встретимся. Когда и где?
- Во вторник после семи, а где - решай ты, ты мужчина.

Мы встретились во вторник в пиццерии "Кастелляри" - ничего лучше я не смог придумать; и так началось не имеющее названия чудо - нежданное, позднее, небывалое. Конечно, первые встречи мы приглядывались друг к другу - точнее, приглядывалась Вика, а я просто любовался ею, упорно пытаясь понять, что стремятся разглядеть во мне ее голубые глаза, чего ищет во мне ее неукротимое сердце.

- Ты все понимаешь и ничего не требуешь, - обмолвилась она однажды; но разве это те мужские качества, которые способны внушить любовь?

За десять лет, что мы не видели друг друга, Вика успела пожить в Москве, вернуться, выйти замуж, создать свою фирму и развестись. Начинала она, кстати, с обычной челночницы, а теперь ездила на "Хонде". Но вот что странно: бурный бизнес девяностых, переезды, разлуки, ночи в тамбуре и стамбульские базары, разочарования и злые слезы не оставили на ней никакого следа, точно эти десять лет Виктория прожила королевой во дворце. И по-прежнему за лазурью ее глаз стояла бесконечность. Но я не мог отделаться от мысли, что если б я был рядом с ней все эти годы, то большую часть тяжести взял бы на себя.

Наверно, нужно подробнее рассказать о Вике - но что рассказать о женщине, в которой даже на паспортной фотографии ощущались вызов, сила и жажда жизни? Она вызывала судьбу на бой и упорно выигрывала сражение за сражением; но эти победы, столь значимые для окружающих, ничего не стоили для победительницы, потому что в глазах ее читалась бесконечность. И все, что было таким важным для меня, что искал я в других женщинах, внезапно обесценилось, более того, стало казаться смешным. Она не читала книг, которыми бредил я; она смотрела вместо фильмов жизнь, она не подхватывала с полуслова цитату - но что с того, если она сама была как стихотворение? Она великолепно водила машину, периодически пыталась бросить курить, могла матернуться, когда что-то упорно не поддавалось ей, мечтала построить огромный дом за городом в лесу - и каждый вечер возвращаться туда усталой, но довольной. И впервые в жизни мне было безразлично, кем я буду в этом доме и где будет мое место. Мы были настолько противоположны друг другу, что не могли не сблизиться.

      Ничего не было решено, ничего еще не случилось, но я знал: все будет. Я лишен дара предвидения; я чувствовал это по изменениям, которые произошли со мной. В первый - и в последний раз - я не ощущал привычной тяжести, был легок, остроумен, светел - и в то же время силен. Что бы я ни задумал - мне все удавалось; мрак отступил и растаял; наконец-то настал мой час.
      В тот год стояла небывалая весна; я не помню такого раннего и неистового цветения деревьев, такого изобилия нежно-белого и нежно-розового цветов, такой безудержной щедрости природы. И хотелось жить одним днем, жить этим синим небом, южным и ласковым ветром, ощущать едва уловимое прикосновение белых лепестков к лицу, пить вдвоем кофе в уличных кафе, сплетая пальцы рук; мчаться по шоссе навстречу огромному закатному солнцу; расставаться, зная, что завтра непременно будет встреча. И все же я первый заговорил о том, что можно отменить расставания.

- Давай попробуем съехаться. Хочешь?

- Надо подумать. Не обижайся, Сереж, дело не в тебе. Я не знаю, готова ли я.
Я знал, о чем ты. Вкратце ты успела поведать мне историю своего неудачного брака, и я не решился настаивать, хотя внутри все заныло: ну неужели ты не видишь, что я совсем другой человек! не похожий на твоего кретина; неужели ты не видишь, что я никогда не смогу причинить тебе боль.

Зачем я смолчал? Зачем говорю все это теперь, а не тогда? Почему побоялся настоять на своем?

- Я буду ждать.
- Ждать придется недолго, - улыбнулась ты, смягчая горечь полуотказа. - Вот вернусь из Киева, и мы решим....
От этого "мы" сердце снова заныло, на сей раз сладко, и я принял твои условия. Тряпка, интеллигент. Решать должен был я, и ты ждала другой реакции - теперь я это понимаю. Я должен был сказать: "Ты никуда не поедешь" или "Я не буду ждать"; я должен был что-нибудь сказать, что-нибудь сделать, чтобы наш разговор не окончился словами "Я позвоню тебе из Киева", чтобы ты не поднялась из-за столика кафе - такая красивая в своем алом платье, такая юная - и не пошла к припаркованной машине; чтобы, подойдя к ней, ты не оглянулась на меня - в последний раз; чтобы я не резал дважды вены, не в силах снова и снова видеть перед глазами этот прощальный взгляд.

     Асфальт был усыпан белыми лепестками, и твоя машина промчалась по ним. Май был на исходе, весна догорала. Ты уехала в Киев на два дня и должна была вернуться 30-го.
     Неполных два месяца длился наш роман: 49 дней, с первой - третьей встречи до твоего позднего вечернего звонка 29 мая:
- Сережа!
- Да, Вика!
- Ты знаешь, я надумала. Вернусь, обсудим детали.
- Ура! Я тебя люблю.
- Я тебя тоже. Жди меня утром.
- Ты поедешь ночью?
- Не думай, - засмеялась она, - не от желания увидеть тебя поскорее. Куда ты денешься...
   И верно - я никуда не делся. Сижу в той же квартире, в той же пижаме - уже старой и штопаной, и периодически чокаюсь с зеркалом.
- Я всегда езжу ночью. Шоссе пустое, можно разогнаться...

Я хотел сказать "Не гони", но промолчал. Опять промолчал, и тем самым взял на себя долю вины. Хотя разве только в этом? Любовь изменила и Вику, сделав ее более нежной, более романтичной, более женственной - и более слабой, более уязвимой. Та Вика хвасталась "Три года за рулем, и ни одного талона, ни одного инцидента!", этой не стоило ночью выезжать на шоссе. Она могла шутить и смеяться, но торопилась ко мне, не стоившему ее мизинца. Я даже не удосужился спросить, какие дела у нее были в Киеве... Но ведь я верил ей, я боялся, что в любопытстве она уловит тень недоверия.

   Я все отложил на потом.
- Ну, до завтра.
- До завтра.
       Я положил трубку, лег на диван, подложив руки под голову, и принялся ждать завтрашний день, медленно погружаясь в сладкую дрему. Спал я в ту ночь на диво крепко.
      Завтра не настало никогда.

Удар был таким сильным, что, по свидетельству очевидцев, "Хонда", кувыркаясь, метров сто летела по шоссе, прежде чем врезаться в бетонную опору и взвиться огненным вихрем. Никто не выжил: и заснувший водитель вынырнувшего на встречную полосу "Москвича", и Вика - погибли на месте. Не знаю, что осталось от того водителя, а Вику собирали по фрагментам, и наиболее сохранной из всех кусков тела выглядела правая рука с ее любимым кольцом - золотой змейкой; кисть почему-то не затронул огонь, и ее можно было опознать с первого взгляда. А от лица не осталось практически ничего.

Дважды я пытался уйти следом, и оба раза так нелепо и убого, как умею только я. Первый раз я перерезал вены на обеих руках поперек, всадив в них обычное лезвие, причем на второй вене оно сломалось, и я даже не добрался до нее по-настоящему. Вместо того, чтобы умереть, я только заляпал темной кровью пол. Она была теплая, тяжелая, как густой томатный сок, и довольно быстро начала сворачиваться. Это был порыв, я не продумал детали. Второй раз, уже зимой, я взялся действовать наверняка, напустил в ванну воды, залез в нее, вскрыл обе вены, улегся поудобнее и стал ждать. Но вода быстро остыла - в квартире было нежарко - и процесс затормозился. Я приподнялся, чтобы добавить горячей, однако из горячего крана раздалось шипение и более ничего. Из холодного крана капнули две капли ледяной воды. Мне ничего не оставалось, как с горем пополам выбраться из ванны и звонить в ЖЭК. Какой-то насморочный женский голос сообщил мне, что "на трассе авария и воды сегодня не будет". Тут мне стало нехорошо - не от новости, конечно, а от потери крови - и я вырубился, но лишь для того, чтобы очнуться часа через два. Никто меня не ждал даже на том свете.

Здесь, конечно, надо сказать несколько добрых слов о друзьях - потому что только благодаря им не было третьей, четвертой и пятой попыток, одна из которых непременно увенчалась бы успехом. У меня настоящие друзья, и я горжусь ими, я был свидетелем на каждой свадьбе, хотя никогда не смогу пригласить их на свою.

Наверно, надо пояснить... Я не мальчик, я хоронил близких, я знаю, как заглядывают в глаза врачам и читают там безнадежность (и, значит, тот, самый родной человек обречен); я достаточно пережил за свои без малого сорок лет. И я знаю, что после самой большой утраты наступает - рано или поздно - примирение, и боль покидает тебя. Так вот, беда моя не в том, что не я могу примириться - я не могу поверить. Если бы я смог перевернуть страницу, душу мою б отпустило: осталась бы светлая скорбь по несбывшимся мечтам и надеждам, по моим чувствам и краткости другого бытия; по снам, поцелуям, по цветам, утонувшим в реке времени. Но прошло восемь лет, а я по-прежнему не верю в Викину смерть, и это значит, что прошлого нет: все продолжается и будет продолжаться, пока я дышу. Из этого круга нет исхода.

   .      Трижды мы встречались на Земле.
      В первый раз мы были детьми.
      Второй раз ты была с другим.
      А третий оказался последним.
      Но знаешь - я верю в четвертую встречу.
.

...Прошлым летом в Будве (если кто не знает - это курортный городок в Черногории) я сидел под тентом пляжного кафе и вдруг увидел Вику. Клянусь, мне показалось, что я сошел с ума: но это были ее волосы, ее профиль, только глаза скрыты темными очками. Не помня себя, я подбежал к чужому столику и с криком "Вика!" схватил ее за руку. На меня оглянулась совсем молоденькая девочка; очки слетели, и я увидел маленькие, припухшие черные глазки, так не похожие на те бездонные голубые глаза. Но в профиль сходство было потрясающим! и те же черные волосы...

Разумеется, ко мне тут же подскочил ее парень, что-то гневно закричал, и я внезапно увидел ситуацию со стороны, глазами тех людей с соседних столиков, что уже повставали с мест, изумленно глядя на меня, и растерянно забормотал по-русски:
- Простите... простите пожалуйста... Но я принял вашу девушку за свою жену... она умерла, но мне показалось...

И рука, уже сжатая в кулак, опустилась, и в глазах блеснуло понимание. Как похожи главные слова во всех славянских языках: жизнь, смерть, жена, любовь. Кажется, они и утешить меня были готовы, усадить за свой столик, но я быстро ушел, почти убежал. Через несколько дней битком набитый автобус вез меня по горному серпантину обратно, на родину, к самой дорогой могиле. Я помнил об этом, и в то же время не мог отделаться от бредовой идеи, что Вика может быть и жива. Кто может засвидетельствовать, что за рулем "Хонды" в ту злополучную ночь сидела именно она? Кольцо же не привинчено к пальцам; она могла надеть его и на чужую руку.

Разве не было случаев, когда бизнесмены, которым угрожала расправа со стороны конкурентов, имитировали собственную смерть? Ведь я не был посвящен в ее тайны, ее деловые обороты. Возможно, у нее были серьезные проблемы; настолько серьезные, что она не решилась позвонить мне - вдруг телефоны прослушиваются. Все возможно в этом безумном мире, и моя версия имеет право на существование.

Мир огромен, и по улицам одного из его городов может ходить Вика - с новым именем, чужим паспортом, также безмерно тоскующая по мне в другой жизни, как я тоскую по ней. Она не смеет написать, она боится звонить - но она помнит обо мне; и когда-нибудь, когда враги ее отправятся к праотцам, она вернется. Вы будете смеяться... если сможете, конечно, но мою уверенность подкрепляют два обстоятельства. Первое - я никогда не вижу ее во сне, в отличие от других дорогих покойников. А это может означать, что она жива. А второе... когда я поставил свечу за упокой ее души, она немедленно погасла, хотя остальные свечи горели ровно, и сквозняка и близко не было. И это повторялось несколько раз в разных храмах - свечи, зажженные за упокой, не хотели гореть. Может быть, надобно ставить за здравие; может быть; я ничего уже не знаю, кроме одного: здесь или там, скоро или через годы, но однажды мы встретимся снова.

Моя или чужая? Какая разница,
Слова не отражают, а лишь искажают.
Неразрывно, невидимо - и навечно
Мы связаны тем, что не имеет названия.
Мертвая или живая? Какая разница,
Между мирами есть двери.
Однажды жарким летним днем
Я буду сидеть за столиком кафе
В маленьком южном городе;
В чужом южном городе,
С кириллицей на вывесках.
Я буду ждать свой двойной кофе
А ты подойдешь, красивая,
Как в последний раз;
Немного загорелая, в легчайшем платье
И с серебряными браслетами на запястьях.
Ты улыбнешься и сядешь напротив
Такая спокойная, такая счастливая,
Будто бы не было жизни.
Будто бы не было смерти.
Как будто ничего не было.
И я спрошу: а как же вьюжная ночь
Осколки бутылки, вой скорой
И шрамы на венах?
А как же новости в телевизоре,
Горящий самолет и разбившаяся машина?
Как же цветы, утонувшие навеки
В мутной реке времени?
А ты ответишь, что это был сон,
И возьмешь у официанта мой кофе.

И я тебе поверю.

30 марта - 6 апреля 2007 г.

Комментарии: 2, последний от 13/07/2014. © Copyright Шерман Елена Михайловна Размещен: 06/04/2014, изменен: 06/04/2014. 34k. Статистика. Сборник рассказов: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Печальная история о любви (1985 -1989 - 1999)

Шерман Елена Михайловна : другие произведения.

Цветы, утонувшие в реке времени (Из цикла "Истории Сергея Рыжова")