Шевцов Геннадий Васильевич : другие произведения.

Аля-Улю, или Мыслитель на вахте

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В оригинальной повести автор подводит читателя к мысли о том, что понимание бытия доступно миллионам людей, а осознание неписаных законов его - удел немногих. Упорство и выстраданное мироощущение дают герою повести право утверждать: понимание и осознание не одно и то же. Не в этом ли причина того, что жизнь наша далека от совершенства?..
  Геннадий Шевцов
  
  
  
  
  
  АЛЯ-УЛЮ,
  ИЛИ
  МЫСЛИТЕЛЬ НА ВАХТЕ
  повесть
  
  
  
  
  
  
  
  Москва
  Издательство "Прометей"
  МГПИ им. В. И. Ленина
  1990
  
  
  ВBК 84Р7..4
  Ш37
  
  
  
  
  Аннотация
  В оригинальной повести автор подводит читателя к мысли о том, что понимание бытия доступно миллионам людей, а осознание неписаных законов его - удел немногих. Упорство и выстраданное мироощущение дают герою повести право утверждать: понимание и осознание не одно и то же. Не в этом ли причина того, что жизнь наша далека от совершенства?..
  
  Шевцов Г. В. Аля-улю, или Мыслитель на вахте. М., Прометей 1990.
  
  Ш 4702010201-274 без объявл.
   183(2) - 90
  
  ISBN5-7042-0073-7
  ( С) Геннадий Васильевич Шевцов, 1990
  
  
  А Л Я-У Л Ю,
  или Мыслитель на вахте
  
  Таланту на заметку...
  Если у тебя исписанная трудовая книжка и значительные перерывы в стаже, не стучи кулаком в грудь, доказывая, что не пьяница, не барыга, что не способен на воровство и подлость, что противостоял всеобщему разложению, невинно именуемому приспособленчеством. Тебе не поверят. Над тобой похабно посмеются, гордо хвалясь своей незыблемостью и поощрениями в трудовой книжке. Тебе посочувствуют. Но - выше голову. Тебе посчастливилось не захлебнуться в мутной воде брежневского безвременья, не пойти ко дну и - сохранить в себе Его величество человека, которого нельзя ни купить, ни продать.
  А с существующей анкетной системой - кривым зеркалом сообщества коммунистов-перерожденцев, отрёкшихся в проклятом 1956 году не только от великого полководца Сталина, спасшего мир от фашистского порабощения, но и большевизма, - думается, надо безотлагательно кончать.
  Автор
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Геннадий Васильевич Шевцов
   основоположник логики Его величество человека
   - науки самосохранения человека разумного
   от негативных проявлений психики.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Ч а с т ь I
  ЖУЛЯБИЯ
  1.
  Имя на очередной "самотёчной" рукописи неизвестное... Гевашев Игорь Васильевич. Никого не напоминающее, ни о чём не говорящее. Да и рукопись-то какая - с гулькин нос! Рецензент солидного журнала поморщился. Ну и друзья-коллеги! Второй год доверяют лишь опусы начинающих...
  - Нинель! - позвал он из своего домашнего кабинета - комнатушки, любезно выделенной ему супругой "для творчества".
  - Звал? - немного погодя Нинель появилась с подносом, на котором дымился в высоком бокале чай, и горкой лежало домашнее печенье.
  - Нет, не это, - отмахнулся он. - Впрочем, попью, спасибо. Тебе ни о чём не говорит слово "жулябия"? Не слыхала?
  - Откуда? - пожала круглым плечом жена, заинтригованно уставившись на папку небесного цвета в руках мужа.
  Препираясь и откусывая по очереди печенье, они перелистали рукопись в пятьдесят четыре страницы. Текст был аккуратно напечатан на тонкой бумаге.
  - Ладно, хватит на сегодня, - устало потянулся рецензент. - Как-нибудь выберу время прочитать этот "шедевр". Пока есть чем заняться...
  Степан Емельянович неделю не брался за дела, и сроки поджимали...
  К приятно манящим запахам из кухни в открытую дверь добавился ещё один - не столь приятный. Нинель умчалась спасать ужин.
  Из головы её почему-то не выходила эта "жулябия". Слово непонятное, а чем-то притягивает. Почитаю, решила она. Улучив момент, она прошмыгнула в кабинет и чутьём опытной ищейки быстро нашла в одном из многочисленных ящиков бюро голубую папочку. У себя в спальне сунула её под подушку софы. После нелепого случая с блинами, жирно оттиснувшимися на рукописи одного романа, муж-рецензент бдительно оберегал от любопытства Нинель свои папки.
  Что ж, операция удалась, можно будет заняться после ужина. Вряд ли благоверный станет ей докучать: засядет навёрстывать неделю негаданного отпуска.... И то сказать, занятие нашёл - травить себя измышлениями графоманов. Ведь и пишут же в последнее время!.. (Нинель успевала сунуть нос почти в каждую рукопись, рецензируемую мужем.) Вот ведь тоже надо было придумать: "Жулябия" Не просто пишут - словотворят!
  Когда настало время подумать о досуге, Нинель вытащила рукопись, минут пять всматривалась, вспоминала. Нет, Гевашева в печати не встречала. Ладно, но почему всё-таки "Жулябия" В подзаголовке - "Записки вахтера". Ну-с.
  Через полчаса любопытство её было удовлетворено: а больше и не надо. Нинель в этом была уверена твёрдо. Как-никак она воспитывалась на шедеврах мировой литературы!..
  Назавтра вернуть рукопись незаметно не удалось. Муж с самого утра трудился, не разгибая спины.
  - Хоть бы спросилась! - пробурчал он, не отрываясь от страницы. Краем глаза, уловив голубую папочку, понял, что брала-то Нинель "Жулябию".
  - Как? Ты просматривала это? И что же?
  - Сплошной негатив. В двух словах околоворотная галиматья. Вор на воре. Сам вахтёр изображён этаким созерцателем, праведником. К тому же всё схематично, художественность на нулях...
  Нинель умела выражать своё мнение вполне профессионально. Муж-рецензент, вполне доверяя её мнению филолога, ещё немного полистал рукопись, а потом за десять минут накатал рецензию.
  "В "Записках вахтёра" так много воровства и околоворотных типов, что буквально тонешь в их толпе, словно в омуте".
  Он перечитал записанное, похвалил себя за ёмкость фразы и принялся ещё острее оттачивать своё критическое перо:
  "Главному герою доставляет огромное удовольствие сидеть за двойными рамами своей "жулябии" и поглядывать, как все тянут через проходную всё, что плохо лежит. Всё же иногда он выходит из себя и разыгрывает роль этакого вселенского моралиста".
  Рецензент пришёл в отличное настроение и добавил ещё чуть-чуть красок: "Беда в том, однако, что обличитель выглядит несколько мелковато. Чего-то остерегается, без конца подстраховывается. Быть же принципиальным у него просто напросто не хватает духа". - Так вот ему и надо, мысленно подбодрил себя Степан Емельянович и не заметил, как тиснул заключительное клише: "В довершение всего язык "Записок" грешит штампами, красивостями (как же без этого!) и неточностями. Учитывая все эти авторские промахи, было бы рискованно предлагать рукопись для публикации. По поручению редакции..."
  Он облегчённо вздохнул и по обыкновению размашисто подписался.
  Нарушив очередность по прихоти своего "визиря", Степан Емельянович ни в коем случае этого не обнародует. Он положил папку с рукописью и рецензией на место в бюро.
  "Подписано - и с плеч долой!" - любил повторять рецензент известную фамусовскую фразу. Но сегодня что-то мешало до самого вечера чувствовать себя человеком, честно исполнившим свой долг. "Ведь отрецензировал уже!" - пробовал он отмахнуться. Но тоненький голосок досадно жужжал над ухом: "Нехорошо петь с чужого голоса, нехорошо..." Рецензент вспомнил, что так и не выяснил, что же за словечко такое "жулябия" и откуда залетело оно в голову автора. Два дня ещё чудное словечко следовало за ним повсюду, пока Степан Емельянович не сдался, устав бороться с совестью.
  "Чудак этот Гевашев, - заключил он, ещё раз просмотрев рукопись. - Кто ж такое напечатает?"
  Он проникся сочувствием к незадачливому автору и стал писать новую рецензию.
  "В вашей повести кипит жизнь. Герои выясняют отношения, сталкиваются, расходятся, совершают какие-то поступки. В общем, суетятся. Мне представляется, что нет у вас чёткого замысла, внутреннего психологизма, логики поступков. Вы не показываете, а перечисляете то, о чём хотели поведать. Отсюда мелькание лиц, имён, расхожих признаков, фактов, а жизненной картины нет".
  Степан Емельянович тяжело вздохнул: не хочется, а надо добавить:
  "Изложение ваше невнятно. Читателю трудно уследить за персонажами. Их легко перепутать, непонятно зачастую, кто и чего хочет, зачем делает. "Записки" это ещё не проза, а сумбурное изложение фактов и ситуаций, возможно, и возникающих в реальном мире. А вот самостоятельных тематических обобщений и образных решений у вас нет и в помине. Бедны использованные вами языковые средства".
  Степан Емельянович мог бы написать ответ с твёрдым, но непременно доброжелательным отказом и, не читая рукопись, он и просматривал-то её, чтобы несколькими подхваченными у новоиспеченного автора деталями убедить его в проявленном к нему внимании, ведь что важно - участие! Тут же наивность автора тронула его, и он рассердился на свою руку, что привычно выводила готовые, раз и навсегда кем-то отштампованные фразы. Степан Емельянович резко прервал рецензию, так и не закончив набора дежурных фраз. Скомкано подписался, довольный хоть тем, что ни разу не упомянул "околоворотных типов". "Не всем дано быть литераторами", - утешил он сам себя.
  
  * *
  *
  
  "И зачем я отсылал рукопись? - казнился всё это время автор "Жулябии". - Почему, собственно, "Жулябия"?"
  - Это что же - "Жулябия" - про воровство? - настраивался он на то, что так спросят в отделе прозы.
  - Да как вам сказать, - намеревался он ответить, - не так чтобы уж очень, а про жуликоватость во всем и ко всему, что плохо лежит. - На этом месте следовало бы снизить голос до шёпота, оглянуться и продолжить: - У моего героя Донцова, вахтёра, в типографии книги растаскивают.
  Но его строго спросили: "Где работаете? Должность? Публиковались ранее или нет? Домашний адрес и телефон?.."
  - Ну и начудил я, - сказал самому себе Игорь Васильевич, - в жизни такого не напечатают. Не герои наших дней!
  Через два с половиной месяца незадачливый автор получил свою рукопись и рецензию на неё. Он не поверил ни одному слову отзыва, лишь покрепче прижал к сердцу неоперившееся детище, так долго валявшееся в дебрях бюро рецензента, и почувствовал великую решимость продолжать свои "Записки вахтёра".
  Дело в том, что после неудачных попыток восстановиться преподавателем английского языка в Москве, ему подфартило: Оленька раздобыла копию трудовой книжки на Донцова. А устроился он на работу по чужой трудовой через одного знакомого из типографии издательства "Молодая гвардия" так сказать по блату.
  Не откладывая в долгий ящик, он занялся словотворчеством, перевоплотившись в Донцова:
  "Работа наша непрестижная, незаметная, но нужная", - наставлял меня в первый день работы в новом качестве, то ли утешая, то ли поздравляя с назначением в его смену, мой непосредственный начальник Афанасий Андреич. И я в этом скоро убедился.
  Афанасий Андреич - человек беспокойный, шумный. Седина под кепочкой недвусмысленно говорит о том, что бывший печатник давно на заслуженном отдыхе, не мыслит себя без любимого предприятия. Росточка он небольшого, а грудь колесом. Слушать его - одна умора! Как заправит арапа, так все удивляются: и откуда у него эта удаль молодецкая? К тому же, показалось мне, слегка игрив: с женщин глаз не сводит. Благо в цехах всюду их платочки колышутся. Влюбчив старик, думал я. А вы что подумали б, когда увидали, как Афанасий Андреич пальчиком щекочет женщину в бочок и под ручку берёт? Берёт и быстро-быстро увлекает к себе в крохотный кабинетик, а она ни жива, ни мертва, бедная, идёт. И вы подумали б, возмутились: седина в бороду, а бес в ребро! Приглянулась ему бабонька, так он служебным положением злоупотребляет, людей не стыдится. Приглянулась, да не тем! Даме оказано внимание потому, что прихватила кое-что! Глаз у Афанасия Андреича наметанный, и в караулке состоится следующий разговор.
  - Ваш пропуск, милочка! - и ладошку наготове держит Афанасий Андреич. Заполучит документ и давай со всех сторон исследовать. А налюбовавшись, выхватит авторучку и мигом сотворит акт о хищении народного добра. Это совсем неважно, что не осилил старик за долгую жизнь искусства каллиграфии. Главное здесь уметь вывести разборчиво самую суть: что? когда? где? сколько? А в этом умении ему опыта не занимать.
  Случается, что бабонька всплакнёт, а то и нарочито заголосит, к месту вспомнит о большой нужде и малых детках. Быстро перечислив все удары судьбы, взмолится, прощения запросит:
  - Прости, Андреич! Последний раз, не буду больше...
  - Ладно! - покладисто скажет Андреич. - Я добрый пока. Иди, да смотри у меня! - И как шикнет с присвистом на всю проходную: - Аля-улю-гони-гусей!
  Бедняжка вздрогнёт, и будто ветром её выдует.
  Однако не всегда его "ладно" столь великодушно. Несунья, если попадётся матерая (а он их быстро распознаёт), тогда Андреич не Андреич вовсе, а "должностное лицо при иcполнении", и тут уж - увы! - он должен действовать. Можно не сомневаться, что "чемпионка по воровству" будет оценена по заслугам. На то и товарищеский суд есть, и суд народный. Впрочем, у нас жалеют хороших работников, "ненароком оступившихся". Жалеют из простого расчёта: уволь, а кто останется?"
  Пожалуй, на сегодня хватит, подумал Игорь Васильевич, и, выходя из образа Донцова, оставил в покое авторучку.
  
  
  2.
  Так почему всё-таки "Жулябией" назвал я свои "Записки вахтёра"?
  Воскрешая чтением рукописи события двухлетней давности, Гевашев улыбнулся внезапному просветлению памяти. Само собой пришло и интригующее название той истории с дыньками, которая и вдохновила его на создание "Записок".
  
  "Аля-улю-гони-гусей"
  
  Как-то в ночное дежурство шум в темноте заставил Донцова мгновенно раскрыть сцеплённые первым сном веки. Что бы это могло быть, навострился он, не выходя из кельи - хлипкой подстроечки к основному зданию типографии. Вообще по ночам дежурить ему было небоязно. Проулков-закоулков во дворе типографии хватает, но на все сомнительные места фонарь есть с тремя круглыми батарейками. С таким прожектором окно ли незакрытое, дверь ли незапертая, ящики ли, удобной лесенкой прямо у боковых ворот сложенные, - всё заметишь. Но сейчас что-то не хотелось выходить в зябкую темноту двора.
  Окно в келье солидное, двойное, что в Елисеевском гастрономе! Сквозь него видны ворота. Там сейчас никого. Зато в другое окно-амбразуру, сбоку, в двери, хорошо видно, как из сплошь застеклённой стены типографии возник человек. За ним второй. Лица в полумраке расплывчатые какие-то. В руках второго - бумажный мешок.
  Вахтёр не понял, сколько прошло времени, пока он сообразил, что надо уведомить начальника смены. Переведя дыхание, осторожно подался назад, набрал в темноте ощупью три (хорошо, что не семь!) цифры. Мысленно представил картину: Афанасий Андреич нехотя отрывается от игры в "петуха" к вящему неудовольствию партнёров - сантехника и электрика. Но на часах два ночи, а двое нарушителей тишины сильно смахивают на грабителей из мрачного детектива: придётся побеспокоить игроков.
  - Аля-улю слушает.
  Афанасий Андреич, видно, проигрался и с досады никак не уяснит, что звонок служебный и надо как следует отвечать.
  Донцов немедля привёл его в чувство:
  - Афанасий Андреич, третий пост говорит. Тут... - и докладывает, словно на телеэкран глядя.
  - Давно? - хрипловато спросила трубка и приказала тут же голосом начальника смены: - Запрись и веди наблюдение! Молодец, что предупредил вовремя!
  Вовремя, ничего не скажешь! Те двое уже вразвалочку, во весь богатырский рост, назад возвращаются. Идут себе, будто они не в окно вылезли в два часа ночи, а прогуливаются по улице светлым днём, мирно беседуя. Донцов, наконец, разглядел их. Особенно запомнился малый с окладистой бородой. Влезли они в цех тем же макаром - в окно.
  А тут и подмога появилась. Афанасий Андреич с куском железной трубы семенит, дежурный электрик вразвалочку с фонариком, вахтёры - Александр Сергеич с палкой в руке, Егор Петрович с веником, две бабушки-подружки с пустыми руками идут, но судачат громко - страх на воров нагоняют.
  Донцов обрадовано ключ в двери повернул и выскочил наружу.
  - Что видел? Что слышал? - хором спросила подмога.
  Донцов молча, пригласил их идти за собою. Пошли осќматривать все боковые ворота. Ничего подозрительного! Афанасий Андреич скороговоркой всё дознается: что и как, какие они? До того дотошным оказался, что Донцов и не возрадовался такой помощи. А начальник ещё и наставляет: в нашем деле с оглядкой надо.
  Покружили, покружили Шерлоки Холмсы по двору, да ничего не обнаружили. Электрик в окно посветил и под ним: всё следы искал. А погода сухая, земля во дворе забетонирована - какие уж тут следы?!
  - Может, тебе показалось? Лёг не на тот бок, ветер хлопнул окошком и померещились спросонья грабители?
  Минут двадцать прошло, пока бравая команда насмешками натешилась. Вдруг у столовой, где днём торговали дынями, раздалось шиканье. И все гурьбой побежали на этот звук. Сразу же обнаружилась улика: за толстыми прутьями высится гора дынь, а рядом штырь железный, на котором тоже желтеет дынька! Александр Сергеич первым отважился высказать догадку, петушиным - от радости - фальцетом прокричав:
  - Яснее ясного! За дыньками охотились!
  Сердобольные бабушки заохали:
  - И как они, сердешные, справились? Замок, и щели узенькие!
  - А нож на что? - хихикнул Александр Сергеич. - Резали пополам и штырьком вытаскивали. Теперь сидят где-то и пируют, а мы ходим вокруг да около, облизываемся. Ножичка у тебя нет случайно? - заискивающе обратился он к начальнику-корешу.
  - Есть! - с готовностью откликнулся Афанасий Андреич и вручил бесхитростному просителю перочинный ножик в виде белочки с поднятым хвостом. Александр Сергеич не мешкая, приступил к операции.
  - Ты что ж это, жулябия, делаешь? - удивился молчавший до сих пор Егор Петрович, странно засопев носом.
  - Дыньку достаю, и все дела! - усмехнулся Александр Сергеич, ловко подтаскивая дыньку на штыре к прутьям. Стариковские пальцы уже протянулись сноровисто за решётку...
  - Отдай нож! - вдруг опомнился начальник. Едва не порезав рук, выхватил орудие посягательства на государственную собственность у вахтёра и негромко, но веско произнёс свой знаменитый клич: - Аля-улю-гони-гусей!
  - Ну и начудил, торопыга! На дыньках застукал! - после неловкой тишины загомонила ещё громче подмога и давай вновь потешаться над Донцовым, да так весело и складно, что он чуть было, не обиделся. Однако вовремя вспомнил о почтенном возрасте насмешников и простил им. Напоследок старички обнадёжили: - Если что - звони! Мы тебя в обиду не дадим! Отстоим!
  Афанасий Андреич на прощание хлопнул его чуть ниже левого плеча, там, где карман. Такая привычка у начальника смены: подчинённых проверять на честность. И, надо прямо сказать - здорово у него получается! Хлопнув, Афанасий Андреич одобрительно крякает: ревизирующая рука уткнулась в тело. Уже уйдя далеко, он ещё раз резанул темноту зычным "Аля-улю-гони-гусей!", так, что зазвенело в ушах, а и пустынном дворе пошло гулять эхо.
  Через неделю после инцидента с дыньками, в понедельник (день тяжёлый), Афанасий Андреич вызвал Донцова.
  - Ага, явился, не запылился! Пошли на громил. Да ты не бойсь!
  Бояться, действительно, оказалось нечего. Только в цех вошли, Донцов опознал "дынщиков".
  - Они? - Афанасий Андреич понизил голос до шёпота. - Не ошибся?
  Донцов два раза неловко кивнул.
  - Ну, тогда стой и молчи. Я сам поговорю с ними. Тебя не касается. Разумеешь?
  И следствие началось.
  - А ну, подойди сюда, Касаткин! - позвал начальник вахты.
  - Привет, Андреич! - непринуждённо откликнулся парень. - Может, помощь нужна? Ты нас знаешь, только скажи! - Подошёл тот, что с окладистой бородой, мускулы у себя на руках картинно пощупал.
  "Ну и архаровцы!" - восхитился Донцов.
  - Не красуйся, милок! - сурово осадил Афанасий Андреич. - Лучше сознавайтесь, - он оглянулся по сторонам, - вы лезли в окно в два ноль-ноль по московскому?
  - Когда? - вроде бы удивился Касаткин, а другой оставил в покое свои мускулы.
  - Так было или не было? Сознавайтесь! - И Афанасий Андреич принялся что-то отсчитывать на пальцах.
  Несуны как-то сразу увяли и хором заявили:
  - В последний раз, Андреич, промашку допустили. Не будем больше.
  - Что передавали за ворота?
  Парни переглянулись, и Касаткин доложил смущённо:
  - Всего три книжки, как на духу говорю. Предельно чистосердечно!
  - Эх вы, и не стыдно? - пожурил Афанасий Андреич довольно миролюбиво. Поинтересовался: - А закусывали-то чем? Неужто дыней?
  Парни сконфуженно молчали.
  - Ну ладно, не пойман - не вор, - добродушно заключил непосредственный. - Раз чистосердечно покаялись, идите, работайте. Да чтоб в последний раз!
  Донцов ожидал услышать знаменитое "Аля-улю", но было тихо.
  На задворках, вдали от людских глаз, красовалось извещение об удержании тринадцатой зарплаты.
  - И я в числе нерадивых, - понурил белую голову Афанасий Андреич.
  - А вас за что?
  - Да за это! За "петуха". Ничё, пускай! - Афанасий Андреич устало махнул рукой. Помолчав, он привычно ткнул перстом пониже плеча и пронзительно шикнул. Уходя, сказал тихо: - Вот и ладно, что тихо-мирно всё обошлось. Не надо дров ломать-то...
  Каких дров и где - Донцову некогда было узнавать: у ворот требовал его внимания громадный ЗИЛ...
  
   3.
  - Так, - прерывая воспоминания, обратился автор к воображаемому редактору, - не устраивают вас такие названия, что ж, дадим другие. И случай другой - не угодно ли? Вот, например:
  
  Проколотые скаты
  
  С месяц назад, в дневную смену часов в десять утра, Донцов, едва заслышав урчание лёгковушки, выскочил из кельи. Дело "открывай-закрывай", конечно, нехитрое, но сейчас подходить к воротам - этому чуду искусства из ажурных переплетений кружков, ромбов, квадратов - не хотелось. Душа противилась. Наметанный глаз отсюда видел: номера у машины не "свои". По инструкции нельзя, а придётся - начальство какое-то едет, чертыхнулся он, бредя к воротам.
  Лёгковушка уткнулась носом в ворота, нетерпеливо рычит. Привычно оглядевшись, нет ли поблизости "околоворотных типов" (затесавшийся в возвращённую рукопись первый вариант рецензии часто приходил на ум), Донцов вставил ключ в замок, ещё помедлил и наконец, распахнул створки ворот.
  "Вахтёрам к обязанностям своим положено относиться с пониманием", - невесело усмехнулся он.
  Приседая на ухабах проезда между высокими кирпичными стенами, во двор вкатился "Москвич". Вмятая левая фара, скособочившееся крыло свидетельствовали явно не в пользу водителя. Его упитанное лицо, какая-то расточительная улыбка показались Донцову знакомыми. Подняв холеные руки, водитель шумно приветствовал вахтёра, словно друга, которого долго не видел.
  - Как дела? - высунувшись из кабины, с приветливейшей улыбкой спросил он.
  - На пятерку! - почему-то тоже улыбаясь, ответил Донцов.
  Но водитель не поверил. Посерьёзнев, спросил:
  - Может, надо что? Скажи только!
  - Да всё есть вроде, - растерялся немного вахтёр.
  - Во! - поразился улыбчивый вседержец. - Первый раз такого служаку вижу. Ну ладно, приспичит - не стесняйся!
  Его очень знакомое лицо синхронно с машиной дёрнулось в сторону, "Москвич"- хромоножка, часто приостанавливаясь и припадая на скат с изувеченного бока, покатился в глубь двора, лавируя меж ЗИЛ ами. Вахтёр больше не интересовал всемогущего за рулём: он то и дело притормаживал и шумно приветствовал всех встречных.
  Вскоре его "инвалид" замер возле механического цеха. Затем будто пушка выстрелила: так безжалостно хлопнул дверцей симпатичный шофёр и тут же исчез в проёме ржавой двери цеха.
  - Это чья машина? - шёпотом спросил Донцов худющего рабочего столовой. Все звали того Володькой, несмотря на почтенный возраст.
  Смакуя "беломорину" и придерживая тележку, нагруженную деликатесами для буфета, Володька терпеливо ожидал у ворот. Он как всегда недовольно покосился на вахтёра, что приоткрыли для него лишь одну створку.
  - Фотолаборантова машина, - буркнул он, наконец.
  - Может, я зря впустил? - Донцов вдруг спохватился, что дал промашку. Володька, соображая: стоит ли что-нибудь извлекать из глубин сознания, - выразительно наморщил лоб (убаюкал уже себя бормотухой, понял Донцов), потом молча, поднатужился, засопел и разом выкатил грохочущую ящиками тележку на улицу. Вахтёр едва отшатнуться успел. Поразмыслив, он решил взять с Володькиного молчания пример житейской мудрости: не связываться с фотолаборантом и не уведомлять Афанасия Андреича о визите с неизвестной целью.
  А Афанасий Андреич, начальство, то бишь, тут как тут! Будто из-под земли вынырнул.
  - Чья машина? - спросил отрывисто. В глазах его, ещё по-утреннему чистых, голубых, мелькнула тревога.
  - Как чья? - нарочито удивился его неведению вахтёр.
  - Ах да, - торопливо кивнул Афанасий Андреич и тихохонько покатился в сторону пресловутого "Москвича". Тихохонько - потому что молча. А вообще-то Афанасий Андреич может очень даже быстро передвигаться. Не гляди, что несколько полноват, на гоголевских персонажей смахивает. Донцов, правда, никак не может вспомнить, на кого именно, но точно знает: не один с Афанасием Андреичем схожий толстячок найдётся у создателя "Ревизора".
  Обкатился непосредственный вокруг "Москвича" и раз, и другой, постоял немного, вернулся и вдруг огорошил:
  - Ты никого рядом с машиной не примечал? Донцов неистово помотал головой.
  - Отлучался, небось?! Глядеть в оба надо! - укорил непосредственный и удалился восвояси.
  "Да не отлучался вовсе", - хотелось возразить вахтеру, но он смолчал. С чего бы это такой строгий наказ: глядеть в оба? Как бы чего на ней не вывезли? Вот уж правда, не было бабе забот, так купила порося, так и он с этой машиной... Но делать нечего.
  И часу не прошло, как у "Москвича" появились дюжие молодцы из механического цеха, захлопотали дружно. Донцов напряг зрение: не грузят - ремонтируют! Он позвонил на центральный пост; сказали, что в курсе.
  Тут неслышно приблизился пожарник, заполнив собой всё жизненное пространство кельи. Донцов про себя окрестил пожарника "удивительное рядом": медлительный, тот появлялся нежданно-негаданно, большой - говорил, словно шелестел, угрюмый на вид - часто шутил.
  - А, Герасим Иванович! - обрадовался ему Донцов.
  - С тебя гривенник, - бесстрастно ответил тот, суя под нос вахтёру какую-то ведомость. При виде пятаков насупился: - У тебя что, гривенника нет?
  - Есть, наверное, - Донцов порылся по карманам, дейќствительно, нашёл.
  - Ладно, - отвёл вдруг его руку пожарник. - Может, сдачи кому надо с пятнадцати сдать, твои пятаки и пригодятся.
  Донцов спросил о драгоценном здоровье, хотя, что спрашивать: отгулял человек своё - в почтенном уж возрасте, можно и заикнуться о недомоганиях, а Герасим Иванович вот не заикался, и это тоже удивительно в наш век, когда и молодые-то - гнилые внутри. К тому же, вспомнил Донцов, пожарник недавно из отпуска, чуть ли не трёхмесячного - по праву пенсионера.
  Пожарник аккуратно свернул в трубочку пропуска, полученные заодно у вахтёра, тихо прошелестел:
  - Спасибо, не жалуюсь. Неприятность какая, слыхал? - И кивнул через плечо на ту самую машину. А какая - не сказал.
  "Вот оно что!" - вздрогнул Донцов. Мгновенно изобразив на лице полнейшее неведение, он выставил этот щит, как ёж колючки.
  Герасим Иванович усмехнулся и, нагибаясь, чтоб не ушибиться и не разнести вдребезги карликовый тамбур, покинул келью.
  Донцов с тяжёлым вздохом проводил его взглядом. Массивная фигура старика, особенно неуклюжая на фоне стройных молодцев, самозабвенно колдующих над "Москвичом", покачалась возле них и скрылась за подошедшим ЗИЛ ом.
  Неизвестность томит меж тем, и призрак неприятностей гонит на улицу. Заметив "Удивительное рядом", пересекающего пустынный двор, Донцов окликнул:
  - Герасим Иванович!
  Пожарник замедляет ход.
  - Вот люди! - ворчит он, опасливо обходя раздавленный близ столовой картофель.
  - А что за неприятность, не просветите ль? - ангельским голосом вопрошает Донцов.
  - Скаты вот, говорят, прокололи бедняге, - шелестит пожарник, пристально глядя в лицо любопытствующему.
  - Да что вы?! - только и осталось покрутить головой Донцову.
  Через час хозяин отремонтированного "Москвича" был уже за баранкой. Донцов снова звякнул на главную проходную, но Афанасий Андреич не изъявил желания подойти и предстать перед улыбчивым фотолаборантом со всей строгостью устава охраны.
  - Выпусти ты его к чёрту! - огрызнулся лишь он.
  Избавиться от автомобиля, торчащего во дворе, как бревно в глазу? С удовольствием!
  Выезжая, фотолаборант уже не расточал улыбок и приветствий. Скуластое лицо его было напряжённо-озабоченным, а маленькие глазки, казалось, хотели проколоть Донцова насквозь.
  - Ты для чего здесь поставлен? - зарычал он из машины, когда поравнялся с кельёй.
  - А что? - рассеянно обронил Донцов, выискивая на "Москвиче" следы дорожного происшествия. Их не было!
  - Что, что! - матюгнулся водитель. - При твоём ротозействе скаты прокололи! Дрыхнешь на посту...
  Донцов не задохнулся от обиды, всё услышишь здесь, у ворот. К тому же, верно, бывает, ночью и поспишь, наскоро, по-походному, но чтобы днём...
  - Тоже мне, умник выискался! - крикнул он вслед фыркающему "Москвичу", злорадно подумав: "Ну и поделом тебе! Изрядно, видать, карман потрясли-то, что злой".
  Истинный смысл события дошёл до него спустя несколько дней. В келью пожаловал технорук, или по-иному ночной директор. Предстал Леонид Сергеич во всей красе хорошо отдохнувшего, довольного жизнью человека. От него идёт чуть слышный дух берёзового веника и мужской косметики, и это приятно щекочет нос в затхлой атмосфере кельи.
  Технорук совсем лыс, если не брать во внимание остатки растительности на висках и макушке. Он достаточно высок, пожалуй, силён и здоров. Всё же Донцов считает нужным предостеречь его: "Картуз надо на голову, Леонид Сергеич! Погодка-то уж..."
  - Пустому сараю крыша не нужна, - парирует ночной директор невинный выпад.
  Обояние его богатырской натуры неизменно покоряет Донцова.
  Дружески хлопнув вахтёра по плечу, Леонид Сергеич задал традиционный вопрос:
  - Ну, как живёшь?
  - На пятерку, - так же традиционно ответил Донцов.
  - Неужто на пятерку? - рассмеялся ночной директор. - Кстати, ведро не одолжишь? - Между тем он попытался заглянуть за спину вахтеру. Это уже по раз и навсегда заведённому сценарию. Значит, засёк правонарушение через боковое оконце и рассчитывал накрыть любителя детективов с поличным, потому и налетел вихрем. Донцов не успел всего этого, и подумать, как уже стоял незыблемым камнем, заслонив свой шаткий стол: там, рядом с телефоном, накрыв список служебных номеров и табель-календарь, лежал томик Сименона, раскрытый на сто двадцатой странице.
  Леонид Сергеич предпринял ещё одну попытку кинуть взгляд на поверхность стола, но Донцов стойко держал позицию, и новоиспечённому сыщику пришлось ретироваться. Только когда он убрался из помещения с ведром в руках, вышел и вахтёр. Леонид Сергеич подхватил ведро и умчался за горячей водой.
  Донцов различил в сумерках неясные контуры "Жигулей" какого-то грязно-серого цвета. Затем под яростными нападками влажной тряпки очертания машины стали чётче, заблестели фары. Оказалось, машина была бежевого цвета.
  - Да, хлопот с ней не оберёшься, - посочувствовал Донцов через решётку ворот. Технорук откликнулся с готовностью, и беседа, обретя статус дружеской, продолжилась. Не обошли и темы погоды: дружно заклеймили её, обозвав "каверзной" и ещё почище, словом, непорядочно ведущей сеќбя по отношению к людям, выросшим среди настоящих проявлений времён года. Ну что это, в самом деле, за осень?! То дождь распояшется, хлещет, как в тропиках, оставляя после себя грязи невпроворот и океан воды, то солнце похозяйничать, выкатится и давай жарить, покуда не завалится от усталости за край земли... А не по милости ли всё самого человека?.. Когда исчерпали и эту тему, Леонид Сергеич вдруг спросил:
  - Что нового?
  - Да вот скаты, говорят, прокололи на той неделе, - бездумно ляпнул Донцов.
  Тряпка так и застыла над капотом.
  - Как это... прокололи? У кого? Где? - Вопросы как горох посыпались на голову бедного Донцова.
  - У фотолаборанта, - растерянно пробормотал он.
  Хохот потряс, казалось, не только отполированные "Жигули", но и гигантское здание издательства.
  - Ну и Серёга! Умора, да и только! Да он, братец ты мой...
  Леонид Сергеич не досказал, что начал. Донцов поначалу и не напрашивался.
  
  
  4.
  Но самолюбие его было задето. "Работа наша не престижная, но, безусловно, нужная", - припомнил он для поддержания духа. Несколько дней всё усмехался, грозился про себя: ну погоди, улыбчивый дядя! Наконец, улучив свободный час, птицей - лифтом - влетел на четвёртый этаж. Страшно знакомое лицо он встретил сразу - на Доске почёта. Теперь расточительная улыбка не была приветливой: казалось, фотолаборант посмеивается над его потугами познать о нём правду.
  - Где находится фотолаборатория? - обратился Донцов к первому встречному. То был мужчина благородной осанки, седовласый, одетый вполне импозантно.
  - Сделали ваше дело? - приняв Донцова за кого-то другого, участливо спросил импозантный джентльмен.
  - А как же иначе?! - в тон ответил вахтёр, не сообразив толком, о чём речь. - И в срок и точно!
  - Вот и всегда так: свадьба ль, похороны - все к нему бегут: "Серёжа, родненький! Сделай, заклинаем всеми богами!" Глядишь, назавтра просьба уважена.
  - Что и говорить, замечательный человек, - с воодушевлением поддакнул Донцов. - О людях печётся и днём и ночью. Недаром на Доске почёта красуется.
  - Отзывчивый, что говорить. Но, так сказать, не без "но", - возразил вдруг импозантный. Изучающе всмотрелся в собеседника и, не разрешив, очевидно, сомнений, туманно продолжил: - Одно "но"! Накладна его доброта. Сколько он с тебя слупил? - спросил вдруг без обиняков.
  - Не говорил ещё, - ляпнул липовый заказчик. Почуяв подвох, мужчина незамедлительно пошёл прочь.
  Донцов растерянно смотрел ему в спину и не заметил, как откуда-то появился ночной директор.
  - Где фотолаборатория? - кинулся к нему правдоискаќтель.
  - А у тебя что? - испытующе поглядел Леонид Сергеич. Донцов смешался.
  - Умер, что ли, кто? - встревожился Леонид Сергеич. - Зачем он тебе-то нужен?
  - Да... цвета глаз его не разобрал, когда машину ему ремонтировали.
  Ночной директор помрачнел.
  - Не темни. Сейчас занят он, скажи, что хотел передать.
  - Больше его не пущу - передайте!
  Леонид Сергеич усмехнулся:
  - Другие есть. Да и кроме вахтёра начальство имеется. Прикажут - как миленький распахнёшь ты свои ворота. Ежели в том будет нужда.
  - А вот и не распахну! - по-ребячьи взвился страж ворот, сверкнув глазами.
  Ночной директор, сочувственно вздохнув, терпеливо стал объяснять:
  - Видишь ли, на любом предприятии есть люди...
  - Знаю! - непочтительно оборвал Донцов. - Всем любезные Серёжи, Васи...
  - Называй, как хочешь. Но это так. Всем требуются отзывчивые, инициативные, пробивные парни. В жизни всё так увязано, что не вдруг расплетёшь узелки. А ты заладил: не пущу!
  - И не пущу! - закусил удила Донцов. Леонид Сергеич снисходительно рассмеялся.
  - Чтобы было так, как ты хочешь, многое ломать надо. А пока всё как было, так и есть.
  "А до каких, собственно, пор? - кажется, тогда задумался Донцов. - Разве те же Афанасий Андреич или Леонид Сергеич не в силах что-либо изменить? Ведь только усилиями народа... говорилось и говорится в печати. А у них просто не возникает подобного желания! Одно "но", видите ли!"
  - Что зажурился? - обратился к нему начальник, когда Донцов вернулся на свой пост.
  - Да вот о фотолаборанте думаю, - резко ответил он, но начальник не понял.
  - А, про Серёжу! А что с ним? Заболел?
  - Да пока жив-здоров. Велел спасибочки передать за тот ремонт.
  Афанасий Андреич пугливо оглянулся, полушёпотом сказал:
  - Ты вот что.... Забывай! Не ляпни, смотри, где. Ну, просмотрел, с кем не бывает? Люди мы живые. Так что теперь, всю жизнь казниться?
  - Ну как же не просмотреть, ведь Серёжа-а! - саркастически рассмеялся вахтёр. - Ему уже под шестьдесят, а вы его Серёжей все кличете!
  - Ну и что? - пожал плечами непосредственный. - Так он здесь лет сорок кантуется. Как тогда, так и теперь зовём. Повелось так.
  - Ладно! Но учтите, в следующий раз не пущу я этого фото волшебника!
  Афанасий Андреич беспечно махнул рукой:
  - Ежели и будет твой раз, то не скоро... Серёжа собирается "Москвичонка" отдать племяшу. Надоела, вроде как, машина.
  - Ну-у? А как сам обходиться будет?
  - А племяш на что?
  - Вычислил, значит, личного шофера... Башковитый малый, - покрутил головой Донцов.
  - В яблочко попал! - захохотал Афанасий Андреич. - Башковитый! А иначе кто б его здесь держал?!
  
  
   5.
  Листая рукопись, Гевашев дольше всего задержался на главе, рассказывающей о единственном во всей "Жулябии" случае настоящего хищения. И не стал сгущать краски, а ведь на предприятии, где ежемесячно пропадают тысячи книг, что угодно может произойти. Например, "как-то Донцов заметил через окно, что в подвал спустился какой-то человек. Он знал, что подвал замурован, но и десять, и двадцать минут, и полчаса - а человек всё не выходит. Донцов спустился и сам ступенек на пять - тихо, ни звука. Где же неизвестный? Галлюцинация? Одному дальше было идти как-то боязно, но не отступать же, решил он. Вооружился куском железной трубы и фонарём и нырнул в темноту. Посветил фонариком во все стороны - никого нет. В недоумении поднялся наверх.
  Навстречу - замдиректора. Вспомнилось его наставление при приёме на работу: "Чтобы муха без моего ведома..." Дескать, вот какая на тебе да на мне ответственность. Бросился рассказывать ему про сгинувшую в подвале "муху".
  - Так, значит, спустился в подвал и растворился?
  Донцов пожал плечами.
  - Чепуха какая-то! - Он вызвал нескольких рабочих, те, подтрунивая над вахтёром, обследовали подвал.
  - Может, там ход есть...
  - Чепуха, я б знал, - обронил замдиректора и ушёл. Так вот он, тот случай вкратце.
  
  А может, его и не было?
  
  Когда мимо "амбразуры" кельи промелькнул незнакомый человек, Донцов сначала отмахнулся: привиделось, мол, как тогда. Устыдившись, он взял свисток и вышел во двор, на ходу поправляя красную повязку на рукаве. Прошёл вдоль гигантской стены до выступа. Нет, не привиделось! Человек был, и незнакомый. Донцов перевёл дух и стал следить. Субъект слежки на присутствие вахтёра внимания не обращал. Как будто не замечая "стража", подозрительный гражданин вразвалку подался к утильке в глубине двора. Уселся на ступеньки в цех сварки и давай глазами есть Донцова. Заметил, наконец!
  "Может, образумится?" - думал Донцов, не сводя глаз с субъекта. Да только зря он так думал. Тот поднялся и направился к воротам, затем обратно потопал. Маячил туда-сюда, будто местность изучал. Внезапно метнулся к утильке и вернулся с полным бумажным мешком. Видно, терпение истощилось у бедняги, с иронией заключил Донцов, поднимаясь. Но неизвестный поставил мешок у забора, а сам в сторонке на булыжнике присел, сделал вид, будто его здесь ничего не касается.
  Донцов остановился. Лицо неизвестного было всё в ссадинах и синяках. Вид ночного разбойника. Не стоит одному, и браться за него. Пришибёт без свидетелей. Подмога нужна. Безразлично вроде бы зевнув, Донцов прошёл в келью и позвонил Александру Сергеичу.
  Тот чутко среагировал, выразил тотчас готовность действовать. Правда, оговорился, что не худо бы сначала известить начальника.
  Надо, так надо!
  - Кого? - звонко отозвалась трубка. - Афанасия Андреича? На обходе он.
  Донцов узнал голос Александры Викторовны, пенсионерки, которую все, впрочем, звали просто Шурой - тоже как повелось.
  - Это вы, Шура? Тут я засёк человека с мешком.
  - Где?
  - Возле контейнера, у столовой.
  Шура прибежала тотчас. Затараторила громко-звонко, так что Донцову неловко стало: ведь "субъект" рядом сидит, слушает. А вот Александр Сергеич молодчина - подкрался, молча, и с другой стороны, от забора, и как заправский сыщик ангельским голоском выведывает:
  - Вы что здесь делаете?
  - Отдыхаю. Нельзя разве? - хладнокровно отвечает "субъект". И сидит себе, как сидел.
  - А кто вы?
  - Ха!.. Дворника не признали?
  Он поднялся и вправду стал писать круги метлой. "И откуда метла взялась?" - ахнул про себя Донцов. Он готов был поклясться: не было метлы.
  Шура тем временем заглянула в мешок и тоже ахнула, но во всеуслышание. Подстрекаемые любопытством, заглянули туда и Донцов с Александром Сергеичем. А там книг - не сосчитать. Все на одно "лицо" и в золотом тиснении.
  - Вот так дворник! - хихикнул Александр Сергеич. Пока вахтёры приходили в себя, дворника и след простыл.
  Непонятно когда смылся. А тут как раз начальник охраны явился.
  Донцов помнил день, когда впервые встретился с ним. Как-то на дежурстве попал в поле зрения свежий человек. Словно большой ребенок, передвигался он по двору, явно заинтригованный кипящей здесь жизнью. Энергично загружался гигантский прицеп ЗИЛа макулатурой. У утильки здоровяки-грузчики сортировали металлический хлам, обрезки столярных изделий из столярки, подтаскивали к самосвалу, швыряли в него. У ворот смотровая площадка для машин с нетерпеливо машущим руками старичком вахтёром на ней; всюду люди, занятые делом, и без дела - просто дымящие в воздух. "Так это ж наш новый начальник охраны", - осенило Донцова. Он двинулся навстречу начальству. Подал руку.
  - Прошкин, - представился большой ребенок. - Всё в порядке? - неуверенно осведомился он.
  Сейчас Прошкин интересовался положением дел уже вполне профессионально.
  - Что? Где? Когда? - выстрелил он с ходу обойму вопросов.
  Объяснили, в чём дело. И вся опергруппа, возглавляемая начальником, двинулась искать неизвестного. Да разве найдёшь кого, в этих проулках-закоулках? Ни в раздевалке, ни в утильке, ни в тамбуре цеха сварки никого не оказалось.
  - А может, его и не было? - насмешливо поглядывая на Донцова, предположил Прошкин. - А мешок просто с неба свалился.
  Донцов отвернулся.
  - Ладно, пойду хоть мешок представлю начальству. Пускай за ротозейство посекут. Главное - с плеч долой.
  Подхватив мешок, глава охраны деловито промаршировал к воротам.
  Остаток смены прошёл весело: в оживлённых пересудах о мешке, о неизвестном. Пришлось сочинять докладную: таков порядок! Донцов объективно изложил всё, что видел и слышал, на сером листочке. Но, ни формат бумаги, ни её цвет, ни тем более сам текст не пришлись по вкусу главе охраны.
  Вторую докладную Донцов написал на отличной финской бумаге.
  Прошкин бегло прочёл и поморщился. Красным карандашом он сразу жирно зачеркнул слова "уголовная внешность".
  Донцов находил нормальным предложение: "После часу дня я заметил во дворе у забора мужчину уголовной внешности". Но раз начальник настаивает, надо изменить: "заметил... подозрительного мужчину". Следующие строки, где писалось о том, как мужчина кого-то высматривал, а вахтёр наблюдал за ним, начальство одобрило. Но тотчас встало на дыбы против слов: "порыскал у забора". После краткого обмена мнениями заменили фразой: "Поставил у забора, сам присел на камень". Про мешок Прошкин, конечно же, счёл нужным оставить. С мягкой улыбкой отнёсся к словам: "поставил в известность"; прочитав о неожиданном превращении несуна в дворника, развеселился. Однако решительно вычеркнул "растерялись". И начертал лаконично: "Человек исчез". Затем подумал и дописал от себя: "С начальником охраны мы тщательно осмотрели весь двор". Возмутился словом "несун", поставив решительное "вор". Предложение, в котором шла речь о геройском самобичевании начальника, исчеркал красным карандашом, не оставив, что называется, камня на камне. Долго раздумывал над описанием примет на фразе "лицо напряжённое, мрачное, в ссадинах" прямо-таки забуксовал. Несколько раз прочитал недовольно вслух, потом всё вымарал.
  - И как это вы успели так подробно рассмотреть! Издали-то!
  С этим начальник ушёл, приказав переписать начисто. Спустя некоторое время наведался Александр Сергеич.
  Опять о неизвестном:
  - Да его ещё найти надо! Уличить, доказать, что это он был, а никто другой. Вот если б фотоаппарат, взяли б на пленку. А так бесполезно. В общем, теперь близко не подпускай никого к забору. У тебя же свисток есть.
  - Есть! - откликнулся Донцов. - А он мог сопротивление оказать при задержании.
  - Я б такой приём применил, он так бы и сел! Мурлыча себе под нос песенку про царя и трех девиц, Александр Сергеич поинтересовался насчёт коробок картонных из утильки. Донцов, сочувствуя ему, сказал, что есть. Он не раз наблюдал, как ловко управляются сморщенные руки престарелого вахтёра с картонными кипами и как тяжко вздыхает тот, разгибаясь. Дочка вот помешалась на макулатурных книгах, приходится выручать, смущённо объяснял Александр Сергеич. Однажды Донцов не выдержал:
  - Да откажитесь вы, Александр Сергеич, такие тяжести...
  - Нельзя, обидится дочка-то... - смиренно ответил старик".
  "Крути не крути, - подвел итог своим "Запискам" автор, - а всё же среди нас таких много, кто здравствует за чужой счёт и кого совесть не мучает. Те, кто за жизнь без проблем. Не герои наших дней, не поэтому ли забраковал мою повесть об этих людях рецензент? Но я-то причём?"
  Войдём и мы в его положение и рассмотрим ситуации, в которых вахтёр Донцов, как главный герой повести Гевашева Игоря Васильевича "Жулябия" побывал.
  
  Смотри только наше!
  
  Часто вечерними сменами, изнывая от одиночества и безделья, Донцов поглядывал во двор соседа - пятиэтажного клуба фабрики... И оказалось, не напрасно! Частенько слышались оттуда подозрительные звуки, не раз успевал он во тьме различить бегущую вглубь двора фигуру либо срывающиеся с места затаренные "Жигули".
  Однажды поздним вечером Донцов увидел в том дворе парочку: верзилу в приплюснутой кепке и неопределённого возраста женщину с сумочкой. И как пролезли?! В воротах прутья толстенные, не раздвинешь, а щели узкие. Ну и ловкачи! Донцов позвонил Афанасию Андреичу.
  - Ты смотри только наше, - ответил тот недовольно. - А там пусть как хотят.
  Донцов не согласился с этим. Как раз из ремонтно-механического кто-то выскочил подышать вечерним воздухом. А что, если?..
  - Время есть? - спросил он у моложавого мужчины, который и выскочил глотнуть свежего воздуха.
  - Да есть пока, бежит, - засмеялся тот. - А что?
  - Да проверить кое-кого надо.
  Вышли за ворота, и вахтёр требовательно остановил, шмыгнувшую было мимо них женщину, что была в соседнем дворе.
  - Что в сумочке?
  - Бутылочка, - миролюбиво отозвалась она. - Оставила, вот и взяла теперь.
  - Вы одна? - Донцов вроде не видел здоровенного типа, затаившегося в тени ворот "соседа".
  Женщина не ответила, а мужик приблизился вразвалку - с неподъёмной сумкой в руках.
  - Ты что варежку раззявила? - грубо зашипел он. - А ну пошла!
  - Оставь их, - потянул за рукав тот, на помощь которого Донцов понадеялся.
  Он чертыхнулся, быстро взбежал по мраморным ступеням парадного подъезда издательства: звонить верному товарищеской взаимовыручке Александру Сергеичу. В ответ, как назло, тишина! На обходе, верно, ещё раз чертыхнулся Донцов. Хоть он твёрдо был уверен, что вынесли не книги, тоскливо глядел на торопливо удалявшуюся парочку. Она уже таяла во мраке ночи, когда вспыхнула лампа над воротами. В её беспощадном свете стало ясно, как те двое ухитрились пролезть: ворота теперь не досчитывались одного прута.
  - Знаешь, лучше не связываться, - наставительно изрёк парень из ремонтно-механического цеха.
  - Так рассуждать - всё разворуют! - в досаде бросил Донцов и мрачно пошёл прочь.
  А утром над соседним двором заклубился дым. Довольно-таки высоко. Явственно запахло гарью. Послышался шум подъехавших пожарных машин. Из боковых ворот Донцов видел, как по двору бегают растерянные люди, как из пожарных машин горохом сыплются ладные фигурки в касках, деловито ставят лестницы, тянут шланги... Поспрашивал, оказалось, горит клуб пятиэтажного "соседа".
  - Там ночью какие-то люди были, - сказал Донцов Александру Сергеичу, но тот отодвинулся от него, как от чумного.
  - Может, заявить, что видел? - Донцов никак не успоќкаивался, а Александр Сергеич ещё раз отодвинулся, чтобы тот, наконец, понял и унялся.
  Донцов понял. Время было идти домой, и он решил не влезать.
  Но через неделю совесть его запротестовала, и он подошёл к Прошкину. Начальник охраны деловито осматривал дворовые постройки.
  - Хочу посоветоваться, - начал вахтёр.
  - Посоветоваться?! Это замечательно. Слушаю!
  - Вот там, - показал на двор "соседа", но Прошкин не дал договорить: - Ну и погодка сегодня, а? - Он благодушно похлопал вахтёра по плечу и посоветовал: - А что там, оставь в покое!
  
  Давай разбежимся!
  
  После отповеди Прошкина Донцов зарёкся обращаться к начальству. Надо действовать самому! И вот когда заметил, что усатый парень из утильки то и дело суёт нос в щель забора, кого-то высматривая, сурово сказал ему: "Зайди!"
  Усатый, хмуро глядя на вахтёра, спросил, не вынимая рук из карманов:
  - Ну, чего надо?
  - Что-то разбегался ты по двору.
  - Волка ноги кормят, - усмехнулся тот.
  - На что намекаешь? - вроде бы удивился вахтёр.
  - Не намекаю, а говорю как есть, - обозлился парень. - Зарплата не ахти какая, а жить хочется.
  - Смотри, наживёшь себе небо в клеточку, сейчас ведь строго.
  - Ой, спасибочки, что предупредили, - насмешливо бросил усатый.
  И пошёл. Оглянувшись на вахтёра, парень чуть не расшиб лоб о водружённый посреди двора на случай досмотра открытых машин с высокими бортами столб смотровой площадки (площадку эту сооружал сварщик, не дотянувший здесь до пенсии из-за чрезмерного любопытства ко всему, что плохо лежит, очевидно, в память о себе).
  Вахтёр хмуро проследил, как усатый, потирая лоб, ворча: "Трибуна чёртова!", обходит удивительную конструкцию. Минут десять его не было видно, а затем Донцов засёк его на том же месте у щели.
  - Ты что, дурной? Я ведь русским языком сказал: "Сейчас строго!"
  Усатый лихо сплюнул, пошелестел чем-то в кармане.
  - Выпусти, я мигом!
  - У тебя же семья, ребёнок!
  Парень, молча, слинял. "Надо не терять его из виду", - решил для себя Донцов, а когда взгляд его снова упал на забор, усатый был у щели. Увидев вахтёра, метнулся за компрессорную, и тотчас же вышел обратно. Правда, без свёртка, который старался тщетно скрыть на бегу. Вахтёр не стал больше усовещивать неисправимого, позвонил начальнику смены.
  - Стой и стереги, я сейчас! - был приказ.
  Донцов вышел из кельи, но остался стоять за сложенными неподалеку тюками макулатуры. Усатый мелькнул к воротам, огляделся и молнией обратно.
  - Стоп! - перехватил его Донцов.
  Парень бросился к двери с табличкой "Посторонним вход запрещён!". Донцов успел ухватить его за рукав. Усатый буквально на себе втащил его в подсобку для сварщиков, сердито швырнул на пол три книги. На, мол, ешь.
  - Подними! - приказал Донцов.
  - Не мои это! И спешу я очень! - огрызнулся усатый.
  - Тогда ко мне пойдёшь.
  - Ещё чего! - разволновался парень. - Не пойду. Не шуми, чудило.
  - Если кто шумит, так это ты! - Стараясь не повышать голоса, Донцов в мягких тонах нарисовал парню картину следствия: как они с Афанасием Андреичем в два счёта, тихо-мирно дознаются про эти книги.
  - Знаю его! Мне работать надо, пусти!
  - Тебе сюда надо! - вахтёр ткнул пальцем в сторону кельи, не выпуская рукава нарушителя.
  - Ладно, - сдался тот. - Так куда идти?
  В келье он, хотя и сел на стул, всё ещё порывался уйти.
  - Ну, скоро придёт твой Андреич?
  - Сейчас! Охолонь, не волнуйся.
  - Знаешь что, давай разбежимся! - не выдержал нарушитель. - Оставь книги у себя, а?
  Не успел Донцов ответить, как вошли Афанасий Андреич и с ним ещё двое начальников поглавнее.
  - Чей сверток? - спросил начальник смены.
  "Может, исправится человек, осознает?" - глянув на побелевшее лицо усатого рискача, подумал Донцов и солгал:
  - Чей сверток - не знаю. Его задержал с тремя книгами.
  
  Дачник из механического
  
  Пожилой токарь из ремонтно-механического к щели в заборе не бегал и свертков не прятал, но редко уезжал с работы с пустым багажником своего "Москвича". Вот и сегодня он возился у ворот. Донцов присмотрелся: складирует стройматериалы на вывоз - и отказался выпускать.
  - Без Афанасия Андреича, - объяснил с неприязнью, - не могу. Спрошу.
  - Что звонишь? - благодушно вопрошает начальник смены.
  - Посоветоваться хочу. Дачник из механического пристал: пусти его да пусти.
  - Не пускать! - отрезал Афанасий Андреич, и бросил трубку.
  Донцов так и передал: строго-настрого, мол, запретил начальник смены вас выпускать. А начальник и сам подоспел.
  - Что несёшь? - грозно так прошёлся взглядом по доскам и дощечкам, по фанере, премудро уложенной и увязанной, по мешку, набитому чем-то.
  - Кубрих вам звонил? - вместо ответа нервно спросил токарь.
  - Он мне не указ! Документ есть на вывоз?
  - А как же?! - Дачник умчался и через минуту вернулся с помятой бумажкой. Афанасий Андреич так долго читал её, что у него заслезились глаза.
  - Ладно! - мрачно бросил он. - Выпусти его! Донцов протянул начальнику смены ключи на кожаном ремешке.
  - Что? - не понял старик. - Мне открывать?
  - Конечно! Не я же выпускаю его.
  Афанасий Андреич досадливо хмыкнул и поплёлся открывать.
  - Вот видишь! - не скрывая радости, воскликнул дачник.
  - Я-то вижу, умник, как ловко ты закрепил новенькую фанеру в старых листах.
  Но токарь не покраснел, на что надеялся Донцов, даже не смутился для приличия. Напротив, с апломбом победителя он стал разглагольствовать о том, что двор лишь очищается такими, вот как он, тружениками.
  Вахтёр плюнул под ноги и пошёл к себе, в келью. Дачник решил: хочет звонить туда, где будут, может, построже, чем Афанасий Андреич, которому можно сунуть бумажку бог весть какой давности. И с хозяйской сноровкой мгновенно сложив стройматериалы в багажник "Москвича" и наверх машины, неуловимо быстро перегнал машину в безопасное место. А сам, как ни в чем не бывало, вернулся к станку в ремонтно-механическом.
  - Ловко он обвёл нас вокруг пальца, - сказал Донцов, когда Афанасий Андреич вернул ему ключи.
  - А ты знаешь что... молчок! Учтём на будущее. Мы скоро, знаешь, как будем работать? Чтоб даже гвоздик не остался незамеченным, не то, что фанера. И не выскользнул бы туда, - показал на ворота. - Вот как мы будем работать!
  Целую неделю после этого случая он хвалил Донцова за бдительность - хвалил при всех. Донцову хоть и стало чуть теплее на свете, но какой-то червячок точил его изнутри, и как видно, не зря. В скорости застал он дачника у дверей подсобного помещения, где тот замешкался с висячим замком.
  - И почему это люди берут не своё? - философски спросил Донцов пространство перед собой.
  Дачник хмуро глянул и смолчал.
  - Про присутствующих, конечно, не говорим... Но вообще, так, интересно - почему? - не отставал вахтёр.
  - А вообще - так у Хазанова спроси, - хохотнул вдруг дачник.
  Донцов не оценил тонкого юмора, так как ни на один концерт с участием известного юмориста из-за проблем с билетами ни разу не попадал. И продолжал относиться серьёзно к притязаниям дачника. А тот всё наседал.
  Однажды под вечер раздался телефонный звонок; в трубке заговорили смутно знакомым голосом:
  - Знаешь, кто звонит?
  Донцов узнал: ночной директор, но то, что он и есть Кубрих, слышал впервые. Оказывается, на него и ссылался дачник.
  - Прежде всего: как жизнь? - не изменил традиций Леонид Сергеич.
  - На пятерку, а у вас?
  - У меня на что хочешь, только обязательно с плюсом. Понимаешь, жизнь должна быть обязательно с плюсом! - Он помолчал, а потом с нажимом спросил: - Жалко, что ли, дерьма? Подойдёт товарищ из механического, пропусти.
  Донцов глянул в окно. Так и есть: "товарищ из механического" что-то уже деловито складирует. Что именно - в сумерках не определить.
  - Мне что! - сказал Донцов. - Афанасий Андреич приказал: никого!
  - А это ещё кто?
  - Начальник смены, вот кто!
  - А-а! Так я позвоню Аля-улю...
  Донцов вышел из кельи. Растянув в улыбке лицо, дачник поздоровался с ним и спросил:
  - Звонил?
  - Кто?
  - Будто не знаешь! Ведь звонил, я сам видел.
  Донцов, не поворачивая головы, прошёл к задним воротам, чтобы запереть ведущую на улицу вторую калитку.
  Едва успел вернуться в келью, как заявился собственной персоной ночной директор.
  - Что же, получается? - пошёл на него в лобовую Донцов. - Чему мы потворствуем?
  Леонид Сергеич посмотрел снисходительно.
  - Вроде умный мужик, а шумишь! Ну, построит себе человек в пригороде домик, а мы, жлобы, сразу на все голоса: какой ловкач! Дачу отгрохал! А он её из хлама соорудил.
  - Из хлама?! - возмутился Донцов - Ваш "товарищ из механического" отборную фанеру таскает, что на паркет идёт!
  Ночной директор с досадой спросил:
  - Ну и что?
  - Как что? - побагровел Донцов. - Вам ли такое говорить? Если уж те, кто при власти, так сказать, потворствуют несунам, то дальше плыть некуда!
  - Да брось ты разводить философию! - махнул рукой Леонид Сергеич. - Тоже мне мыслитель! Стоять в воде и не замочиться?! Да не бывало такого!
  Мыслитель оглянулся. Это, заслышав громкий разговор, подал голос со своего места в двадцати шагах от кельи слесарь-ремонтник.
  Ремонтник подошёл ближе и оказался человеком карликовых размеров с громовым голосом. Донцов не знал его - тот явился сегодня из другого корпуса.
  - Плохо лежит, вот и берут! - Он кивнул на ремонтно-механический цех. - А то ещё распилят и скажут, что так и было. И не докажешь!
  - А совесть? - возмущённо воскликнул Донцов.
  - Не у тебя из кармана вытащил и не у меня! - вдруг стал назидать слесарь. - И вообще: какая глупость покупать материалы, ежели они под боком лежат. Плохо лежат! Никому не нужные!
  - Воровством это называется, - глухо упорствовал Мыслитель.
  - Кто смел, тот два съел! - пословицей сразил его слесарь.
  - Вот видишь, - усмехнулся ночной директор, который сначала молчал, приглядываясь к новому человеку. - Это кто говорит, а? Сам рабочий класс! Стаж у тебя, какой? - повернулся он к слесарю.
  Но тот успел испариться: что-то неладное уловил в привычном шуме компрессорной.
  - Да выпусти ты его! - взялся за своё Леонид Сергеич.
  - Нет! Не могу.
  - Послушай! Ну, возьми, к примеру, себя. Света у тебя, положим, нет. Сообщаешь об этом, а тебя спрашивают: обойдёшься до утра? Скажешь, да. И беспокоить монтёра не будут. А у другого не спросят, придут и сделают в ночь-полночь. И у того никаких проблем! А ты сам себе проблемы создаёшь и другим того желаешь. Я тебе, ты мне - вот по какому принципу люди сейчас живут!
  Донцов молчал.
  Ночной директор в досаде постукивал ребром ладони по куску дерева. У ворот недоумённо переминался с ноги на ногу хмурый дачник.
  - Звони своему начальнику! - потерял терпение Леонид Сергеич.
  Мыслитель поколебался, но всё-таки позвонил.
  - Ладно, - ответил начальник. - Разрешаю. Но в посќледний раз.
  Ночной директор не ушёл, дождался Донцова.
  - Из вахтёров ещё один вроде тебя: тоже не пускает. Ему, конечно, можно теперь бдительностью пощеголять: он-то себе двухэтажную дачу успел отгрохать! А ты дачи не имеешь, как строить её, не знаешь. Потому и вредничаешь. - Видя, что несговорчивый пытается что-то возразить, Леонид Сергеич предупреждающе поднял руку. - Ладно! Сколько ты уже здесь?
  - Пятый год, - невесело ответил Донцов, разочарованный покладистостью грозы несунов - Афанасия Андреича.
  - Ну, и что-нибудь полезное для семьи взял? Нет? Тогда я скажу, только не сердись, кто ты.
  Но Леонид Сергеич не успел сказать кто, ибо Донцов поќвёрг его в изумление.
  - А как же! Взял светильник, - сказал он так просто, хотя и не брал припрятанного кем-то в утильке светильника, позарился только, да и отнёс в электроцех.
  "Честное слово, покровитель несунов глянул на меня с уважением", - записал Донцов в своём дневнике.
  В половине двенадцатого ночи затихла компрессорная. Стукнула наружная дверь, щёлкнул замок. В руках голосисќтого слесаря-ремонтника огромная спортивная сумка и хокќкейная клюшка.
  - Выпусти, брат! Сын замучил: клюшку ему да клюшку! Валялась тут без дела.
  - Сочувствую, - едко сказал вахтёр. - Однако не пущу.
  - Всё равно меня на проходной пропустят.
  Не успели замереть его шаги, как мимо ворот тихо проследовала патрульная машина. "Ну как себя не похвалить за бдительность!" - сказал себе Донцов.
  
  
  Ч а с т ь II
  ПОСЛЕДНИЙ СТРЕСС
  1.
  Жизнь шла дальше, мысли текли тоже безостановочно. Как-то остановил Донцов парня, которого так неудачно призвал в вечер перед пожаром к себе в помощники, когда надо было задержать подозрительных лиц у ворот "соседа".
  - Слышал про пожар? - спросил его.
  - Хо-о! Так это когда было, - только и сказал парень и пошёл себе прочь.
  Вахтёр нагнал его.
  - Вот ведь бывает сходство между людьми! - сказал он таинственно.
  - О чём ты это?
  - Да наш новый сварщик с тем мужиком как вылитые близнецы.
  Малый что-то хотел сказать, но спохватился и ходу от новоявленного сыщика.
  Донцов снова нагнал его.
  - Он? Или не он? Вспомни.
  - Ничего я тебе не говорил! И отвяжись! - буркнул
  токарь.
  Вахтёр догадался: не ошибся. Поразмыслил и решил не докучать токарю каверзными вопросами, но думы о халатном отношении вахтёра-соседа к своим обязанностям, о пожаре не давали ему покоя. Донцов стал приглядываться к сварщику, интересуясь как будто его работой.
  Сварщик догадался, что его опознали. С мужеством обречённого он решил пресечь сразу все попытки вахтёра докоќпаться до сути происшествия..."
  Та-ак, а как было в реальности, когда он переставал быть Донцовым?
  Не поднимая головы, сварщик, вспомнилось Игорю Васильевичу, довольно внятно прорычал:
  - Что вынюхиваешь, Мыслитель?
  Он, молча, проглотил обиду. На кличку он уже не реагировал: раз сорвавшись с губ Леонида Сергеича, она пошла, гулять по типографии, и даже вот этот новый сварщик знал её.
  - Что надо, говорю? - повысил тон детина.
  - Да вот прикидываю: зачем сварщику с приличным заработком понадобился круиз по соседнему двору в ночную пору?
  - Чушь какая-то! - деланно возмутился тот. - Отвали! Не мешай работать. - Что-то ворча про бездельников (явно имея в виду вахтёров), он с рьяным усердием принялся за сварку.
  Потом сварщик этот куда-то исчез, как сквозь землю провалился. На его обычном месте Гевашев вдруг увидел незнакомого человека.
  - А этот... запамятовал, как звали? - не выдержал он.
  - Толяка, что ли?.. Уволился.
  "Так, всё ясно", - заключил Мыслитель, но... после драќки, как известно, кулаками не машут, и он никому ничего не сказал.
  ...А кличка Мыслитель закрепилась за ним, видно, не просто так, с лёгкого посыла Леонида Сергеича; водилась за ним такая слабость: философствовать к месту и не к месту. Вот и опять он не нашёл ничего лучшего, чем спросить при обходе двора у шофёра-экспедитора Олега Георгиевича (тот как раз смачно ругался с товарищем), что делает человека настоящим человеком.
  - Вы кем раньше работали? - сразу прекратив ругаться, спросил шофёр.
  - Учителем... А что? - не понял Мыслитель и даже плечами пожал.
  - То самое! - глубокомысленно изрёк шофёр. - Подќрывной работой занимаетесь в типографии!
  Вокруг них столпились коллеги шофёра. Ощущая молча-
  ливую поддержку, Олег Георгиевич лихо сплюнул, заложил руки в карманы расстёгнутого пиджака.
  - Людей баламутите, работать мешаете, - вызывающе сказал он.
  - Это кого я взбаламутил? - побагровел Игорь Васильевич. - Ты что несёшь?
  - Вы что растыкались?! - невозмутимо обрезал шофёр.- Я с вами коров не пас и хлев не чистил.
  Кстати появился Герасим Иванович. Мгновенно оценив ситуацию; скомандовал:
  - Что раскудахтались? По местам!
  Гевашев, поняв, что не сдержался и выдал себя, не опуская головы, медленно пошёл к себе. Вслед ему неслись слова довольно оскорбительные:
  - Глядеть тошно! Здоровый, как слон, а от настоящей мужской работы отлынивает...
  - Семью, изверг, небось, голодом морит!
  - И как только жена терпит такого?!
  Он влетел в келью, упал на стул и разрыдался. Целую минуту провёл он в каком-то затмении. Потом спохватился: реву, как малыш, у которого отобрали игрушку! Он встал на ноги, вздохнул как можно глубже, задержал дыхание, выдохнул. Приём этот всегда возвращал ему душевное равновесие.
  В окне мелькнула фигура. Так и есть - Герасим Иваноќвич. Поднялся ему навстречу.
  - Когда обедать пойдёшь?
  - Да хоть сейчас, - воодушевился Мыслитель. На часах, правда, не было ещё и одиннадцати, но Игорь Васильевич обрадовался возможности как-то развеяться. В близлежащей пельменной, поглощая обед, он весь погрузился в прошлое - к истокам своей "карьеры" на посту вахтёра.
  Мысли его унеслись на полчаса в то славное и трудное время, когда он был самим собой, которого любили школьники и который сам до безумия любил школьную сутолоку. И хотел, как лучше. А из этого "хотел, как лучше" возникали одни неприятности.
  Он, к примеру, считал, что будет лучше, если ребята из обыкновенной, не специализированной, школы будут заканчивать учёбу, зная не только I love you [ай лав ю], но и владея иностранным языком - разговорным, литературным, хотя бы адаптированным. Учебники, в общем-то, на это и нацелены, но много ли вы видали школьников, знающих иностранный язык? Значит, дело в методе преподавания и личности преподавателя. И Игорь Васильевич учил так, чтобы знали. Пятиклассники через месяц овладевали не меньше, чем сотней слов, а по программе они должны были проходить алфавит. Но пятиклассники ещё полбеды. Уровень знания старшеклассников вынуждал хвататься за голову... или начинать с того же, что и в пятом классе. Гевашев выкладывался на уроках, как грузчик, быть может, тщеславно надеясь на внимание общественности. И оно не замедлило на него обратиться.
  - Не пострадают ли ученики от такой нагрузки? Выдержит ли детская психика? - это по поводу младших школьников.
  Насчёт старших он услышал уже не охи да ахи. Ему пряќмо сказали:
  - Вы в своём уме? Вы куда нас тянете?
  - Но ведь они ничего не знали! Мы догоним и перегоним! Но времени на то, чтобы пожать плоды своих трудов, ему не давали.
  - Ишь, какой умный нашёлся! У нас не НИИ педагогики! Вы обязаны учить по программе, - сказали ему в одной школе, другой, после чего неизменно следовало: - Давайте расстанемся!
  - Так направьте меня в НИИ, сделайте запрос: как быть! - стал требовать он. - У меня ведь эффективный метод обучения. Ведь я разработал такую методику преподавания, по которой формируется Его величество человек, свободный от пьянства, сигарет. Ведь, как разъяснял пролетарский писатель и наставник молодёжи Максим Горький, "наше богатство не фабриках и заводах, а в качестве советских людей". Да приплюсуйте свободу от религии, как опиума для народа. Когда я в школу пришёл, то куряг на чистую воду вывел и многих избавил от этой вредной привычки. Вот по моей выстраданной методике и обучать надо не только иностранным языкам, но и другим предметам.
  Но в школах и других забот хватало.... От слишком прыткого новатора и врачевателя человеческих душ просто избавлялись.
  Конечно, у него не сразу стало получаться. Институт Гевашев закончил не в двадцать лет, а уже когда был женатым человеком. После лет пять проработал в разных школах, замещая ушедших в декретный отпуск учительниц, прежде чем начал "выскакивать" со своим методом. Пытаясь его "пробить", он мыкался ещё лет пять по разным школам. В глубине души он мечтал о признании его метода наукой, но характеристику для поступления в аспирантуру и предложения методики на ином уровне он, соответственно всему вышесказанному, получить не мог.
  И вот в расцвете сил он оказался не у дел, да ещё с такой трудовой книжкой на руках, что ни в одно приличное учебное заведение просто не брали.
  - С такими документами к нам? - удивлённо сказали ему в одной из московских школ.
  - А чем они хуже ваших? - пытался защитить свою честь и достоинство Его величество человек.
  Всё было бесполезно. Отказ следовал за отказом. Он стал непроизвольно вздрагивать, бормотать во сне, вскакивать с постели. Наконец, каким-то сверхусилием он приказал себе: "Хватит! Я не слаб душой и телом. Если кто принимает моё трудоустройство как курьез - надо выдюжить". Он решил стать "на пока" вахтёром: масса свободного времени для самообразования и обучения по выстраданной, своей методике - оздоровительных сеансов английского языка на дому.
  И вправду, стенд объявлений "Уроки" предоставил ему другую аудиторию обучающихся, с которой он добивался ощутимых результатов, что поначалу возносило, окрыляло. К тому же, это была возможность неплохо содержать семью. Но приспособленец, так сказать репетитор, как предмет купли-продажи состоятельных людей, из него не формировался. Он не мог быть машиной, делающей деньги. Привыкнув к тридцати парам глаз, он не мог получить удовлетворение от одной - пусть даже очень хорошо его понимающей. Он стал постепенно охладевать к урокам, всё больше и больше втягиваясь в другой мир - мир издательства, куда ему после целой серии отказов в публикациях его романа "Вопреки здравому смыслу", удалось устроиться вахтёром. Он зарёкся теперь предлагать какие-либо изменения в процесс работы, но жить тихой сапой не мог и здесь. Привычка работать с бумагой и людьми заставила запечатлевать свои наблюдения и размышления в дневнике. Так появилась документальная повесть "Жулябия". Потребность во многое вникать, выражая своё отношение к происходящему, создала ему такую вот "славу правдолюбца" и приводила к конфликтам. И всё же он гордился выстраданной прозой. К тому же ему так не хотелось быть просто растением.... И, как Пушкин, который, как известно, писал сам себе ободряющие письма, восклицал время от времени: "Ай да, Гевашев, какой at-a-boy! (молодец) [эт э бой]".
  
  2.
  
  На видном месте в келье висит инструкция, как и в каких случаях, следует поступать вахтёру. Но Донцов взял себе за правило проявлять по возможности сочувствие к человеку. Да и как же иначе? Вот, к примеру, Володька.
  - Выпусти, - просит тот, топчась у ворот с неподъёмной на вид сумкой.
  - И не подумаю! - поначалу говорит Донцов.
  - Пусти! Сноха рожает, а брат в командировке, в роддом надо!
  Донцова словно кто-то подтолкнул к воротам. "Жизнь есть жизнь", - решил он, нарушая инструкцию. Да ещё по-напутствовал: "В добрый час!" Взял, словом, грех на душу. Ведь знал, что Володька никакого отношения к цехам типографии не имеет, а пройти везде пройдёт. Только ему через ворота сподручнее: не надо кругом тащиться, по лестницам, с таким грузом.
  Выпустить-то выпустил, да забыл, что за воротами следит ещё одно недрёманное око. Едва Володькин дух простыл, заявился Афанасий Андреич. Гуманист-философ оробел: не заподозрил ли начальник смены его в потворстве несунам? На коварный вопрос: "Не пропускал ли кого без тележки?" - Донцов не ответил, лишь растерянно пожал плечами.
  - Смотри у меня! - прищурил Афанасий Андреич глаз и для пущей острастки погрозил пальцем.
  Когда гроза несунов удалился, вахтёр призадумался: что это он, в самом деле, повёл себя не лучшим образом на боевом-то посту? Володька наверняка насчёт снохи и роддома на ходу сочинил, а он уши развесил. "А почему, собственно, Володька, а не Володя или Владимир? Как его по батюшке?" - пришло вдруг ему в голову.
  Через гигантское окно-витрину хорошо видно всех. Видно и Володьку. Частенько он, пошатываясь, через силу катит по двору тележку с горой пустых или полных ящиков. Ветеран войны и труда, он часто болеет, и с желудком не в ладах, но зато со стаканчиком дружит не на шутку. Донцов старается выразить сочувствие, когда Володька, вытирая лицо рукавом рубахи или шапкой, если зимой, поясняет не без гордости, что вызван с больничного. Это случается довольно часто. Володька лишь говорит, усмехаясь:
  - Ничё, это я ещё на лёгкой работе, - и поехал, покаќтил дальше.
  Частенько Володька задолго до окончания смены появќляется во дворе в таком виде, что самое разумное, кажется, это сказать ему:
  - Иди, Володька, домой!
  Однако тот не считает себя вправе покидать рабочее место.
  - Не-а... подремлю малость, - бормочут его непослушќные губы, и действительно, подремлет где-нибудь в подсобке.
  Как-то, пробормотав это, Володька подошёл к выставленному наружу разделочному столу, попытался лечь на него. Мешалась кадка с водой. Недолго думая, Володька столкнул её; опрокинувшись, бочка выхлестнула из себя воду, клочки бумажек, щепки, прочий мусор. Оторопело поглядев на содеянное, он слез и поставил кадку на место. Ещё чуть подумал, поискал глазами метлу, вооружившись ею, мигом восстановил прежний порядок.
  Донцов тогда ещё жалел, что является единственным свидетелем этого поистине циркового номера с бочкой. Теперь ему стало стыдно. Человека поддержать надо, а не зубоскалить.
  Он выяснил, что рабочего столовой по батюшке кличут Михайловичем, и в следующую смену подошёл к нему, полушутя сказал:
  - А у меня, Владимир Михайлович, к тебе дело.
  Тут надо было многозначительно помолчать. Но Володя такой роскоши не позволил; вскинулся сразу: какое, мол, дело?
  - Деву тебе подыскал!
  Володька так и подпрыгнул от удивления.
  - Да ну! Врёшь! - И принялся недоверчиво оглядывать вахтёра. Значит, поверил, обрадовался Донцов.
  Владимир Михайлович же приосанился, извлёк папиросу, сунул в рот, а мятую пачку резко швырнул в направлении переполненной урны.
  - Покурим! - сказал он, плохо скрывая нетерпение, и стал травить свои - а заодно и чужие - лёгкие презренным никотином.
  - Владимир Михайлович, послушай, - тянул резину Донцов, - дышать и так нечем, а ты... - он прервал свою глубокую мысль - насчёт того, что выхлопных газов одного этого типографского двора предостаточно для сокращения и без того короткой жизни человека. А тут он с "Беломором", не привёдет ли это к всемирной катастрофе? - прервал, потому что рабочий спросил нетерпеливо:
  - Ей прописка нужна?..
  - Владимир Михайлович! - с чувством начал "сват". - Человек ты хороший, не летун.
  - Да, пятнадцать лет на одном месте, - скромно подтвердил собеседник.
  - Вот-вот, - кивнул Донцов. - Пятнадцать лет и ни одного прогула.
  - И бюллетенил не чаще других, - добавил "жених".
  - Но, Владимир Михайлович, у каждого из нас какой-нибудь, да найдётся изъян. Возможно, потому иной человек и один. Вот ты, к примеру, закладываешь. Не ошибусь, если скажу: потому ты и один.
  Володька перестал дымить, задумался - "заворочал мозгами", видно было по его напряжённому лицу.
  - Я и сам себя казню за это, - пробормотал он грустќно. - Вот и давление опять мучит.
  - Ну вот, выходит, о себе не думаешь, раз не бросаешь пить. Так я о тебе подумал на досуге.
  - А где она? - вновь оживился Володька и даже поверќтел своей облысевшей головой, словно надеясь увидеть Её. Наконец уставился на карман вахтёра, будто тот держал эту особу там и в любую минуту мог выпустить на волю.
  - Да нет её здесь. Она у тёти моей, - сказал Донцов, полагая, что "на пока" полезная ложь лучше бесполезной правды.
  - Приезжая, что ли?
  Доброхоту показалось, что Владимир Михайлович и дыхание затаил.
  - А какая тебе разница?
  - Так ей квартира, видать, нужна?
  - Квартира у тебя однокомнатная. Так что терять тебе будет нечего, - начал успокаивать взволнованного кандидата в женихи Мыслитель, подумав между тем об Ольге Владимировне, которая по-матерински приютила его у себя и помогла отстоять право жить и работать в самой Белокаменной. И которую он по привычке величал тётей Лёлей. - Она вдова, живёт в прекрасной однокомнатной квартире, с электроплитой, лоджией. Всё бы хорошо, да одна.
  - Так-то оно так, - согласился "жених". - А позору
  сколько, хлопот!
  - Так ты сам смотри - подойдёт, женись!
  - Сведи, - решительно заявил Владимир Михайлович. - Без бабы тяжко.
  - Верно! И голодный, и грязный, - подхватил "сват".
  Но "жених" обидчиво поджал губы.
  - А я сам себе стираю.
  Донцов пошёл в обход: стал развивать мысль о том, что мужчине всё делать по дому самому не выход из положения, что жизнь вообще - не малина, а в одиночестве и вовсе, как ягода клюква, кисла. Но собеседник возразил снова:
  - А я неплохо обхожусь и один!
  Тут его неожиданно позвали, но он уходил, отметил Донцов, гордо приосанившись, и глаза его сверкали.
  "Да, но как отнесётся к моей инициативе Ольга Владимировна? - только теперь подумал "сват". - Не вытурит ли метлой и меня и претендента?"
  Да и претендент-то ... Частенько Владимир Михайлович вваливался в келью и осипшим голосом вопрошал:
  - Сумку мою не видели? - А танцующие руки по всем углам шарят. - Серая, в которой, знаешь, жратву ношу?
  - Нет, не видел, - прячет улыбку Донцов.
  - И что за жизнь?! - сопя и охая, сокрушается Владимир Михайлович.
  - В руки надо себя взять. Не пить.
  - Сразу тяжело это...
  В этом унылом "тяжело" всё же угадывается мечта броќсить пить.
  - Уходить надо отсюда.
  - Да куда же?
  - Да мало ли куда? Хоть к нам в охрану, - подавляя улыбку, советует вахтёр, хотя уверен, что этого надорванного ненормальным образом жизни, безотказного работника ни за какие коврижки не выманишь с сытого местечка в столовой. Сытое местечко всякий ценит.
  Ладно, решается Донцов: хотя Владимир Михайлович не подарок, но всё же лучше, чем одиночество.
  Через два-три дня Мыслитель увидел его в окно. Стоит посреди двора, молча, перекатывает в зубах папиросу.
  - Здоровье как, Владимир Михайлович? - подошёл
  Донцов.
  - Да вот никак путёвки в Подмосковье не выбью, - пожаловался подопечный.
  Донцов хотел было поинтересоваться: не надумал ли он избавиться от одиночества, однако сдержался. Не может не попасться на удочку!
  - А чего это ты прифрантился, Владимир Михайлович? - как будто спохватывается Донцов, улыбаясь.
  - А как же.... Обещал, - что обещал, - не договаривает.
  - Ах, обещал. Ну, тогда поедем, - расхрабрился "сват". - Сегодня же поедем, вот сменюсь.
  - Сам не маленький! Смотри сюда! - И Владимир Миќхайлович зазвенел ключами от буфета, налёг на тележку. - Один еду!
  - Ты гляди-ка! - ахнул, смеясь, Донцов. - Вот до каких высот может дойти человек! Если того захочет, конечно. Раз доверили буфет, где коньяк и закусон, за мной не станет. Сию минуту будет вам и белка, будет и свисток!
  Насчёт белки неизвестно, а вот свисток у Донцова во рту к тому времени, когда Владимир Михайлович возник у ворот, взмыленный, как коняга на пашне, был.
  - Владимир Михайлович, разве так можно? Побереги
  себя.
  - А как? Только с четвёртого этажа. А ты, я вижу, не трепач, - бережно складывая вчетверо бумажку с телефоном и подробнейшим адресом тёти Лёли, прогорланил он.
  Донцов не стал спрашивать, когда тот намерен позвонить или доехать, считал: это дело в шляпе.
  Но, увы! К тёте Лёле Владимир Михайлович так и не явился ни в тот вечер, ни в какой другой, и даже не позвонил.
  * *
  *
  Какое-то время подопечный не показывался во дворе. Когда же появился в первый день, Донцов слышал, как завпроизводством столовой, пожимая тому руку, спросил, как отдыхалось в санатории.
  - Отлично! Жаль, что мало, - ответил Владимир Михайлович, стоя поразительно прямо - на удивление всем.
  - Трезвый! - весело подмигнул вахтёру завпроизводством.
  Но во второй, третий, четвертый день Владимир Михайлович уже не удивлял никого, кроме Донцова, - он взялся за старое.
  Донцов подошёл к заведующему.
  - Хороший ведь человек, работящий ...
  - Да, работник хороший! Иначе б не держали.
  - Но он на глазах гибнет, - чувствуя, что "заводится", Донцов замолчал, судорожно глотнул воздух.
  - Это от человека зависит. Вот вы же не пьёте!
  А на другой день этот "хороший работник" пропал. Донќцов сердцем чуял что-то неладное. Чуть не каждую смену он спрашивал работников пищеблока, куда же тот подевался. Улыбались только, подтрунивали, на скорое родство намекаќли. Оказывается, Владимир Михайлович всех, кому не лень было слушать, просветил насчёт планов Мыслителя.
  "Ну, дьявол!" - рассердился вахтёр, но отпираться не стал.
  - Я всегда говорил, говорю и буду говорить, что Владимир Михайлович хороший человек. Правда, поопустился малость. С кем не бывает!
  - Твой хороший человек в пятницу нализался до чёртиков!
  - Вы обязаны воспитывать работников!
  - Воспитывать? Да мы с ним голову морочим восемнадцать лет. Устали.
  - Но где он сейчас?
  - Где и положено, - отрубил администратор, ничего не уточняя.
  И лишь у председателя завкома Донцов узнал, что Владимир Михайлович в ЛТП (в лечебно-трудовом профилактории).
  В тот же день сообщил об этом Ольге Владимировне, не зная ещё, что она успела наведаться на предприятие: убедиться в наличии серьёзного человека, помышляющего о серьёзной семейной жизни. А у Доски почёта тётя Лёля прослезилась. Когда же узнала истину, то крепко задумалась, потом выќсказалась в защиту Владимира Михайловича.
  - Конечно, он хороший человек. И имя мировое - Владимир Михайлович. Вот увидишь, подлечится и вернётся. - В дрогнувшем голосе тёти Лёли - неподдельная доброта. Донцов и сам непонятно почему разволновался, а когда месяц спустя читал письмо Владимира Михайловича из лечебно-трудового профилактория, чуть не прослезился, всматриваясь в старательно вычерченные буковки на сером листе бумаги.
  "Добрый и отзывчивый друг" и много тёплых, искренних слов написал Владимир Михайлович тёте Лёле, потянувшись к сочувствующей душе. Как вот не радоваться за обоих! Спросил, как отнесётся тётя Лёля к возможным "завихрениям" Владимира Михайловича после лечения. Она ответила, подумав:
  - Читала я где-то, как женщина, в возрасте уже, познаќкомилась по переписке с мужчиной из того же города. Лет двадцать они переписывались, да так и не встретились. Когда он настаивал на встрече, она ссылалась на занятость. Писать же длинные письма находила время. Может, и я так сделаю... Хотя надеюсь, у нас иначе всё будет.
  
  3.
  Донцову нравилось общаться с многочисленным людом типографского двора в дневные часы, но ночные дежурства (на жёстком ложе - стол, да кожух) особенно привлекали его какой-то сосредоточенной тишиной, в которой хорошо думается и мечтается. Частенько, однако, ночь в типографии отличается ото дня лишь необходимостью искусственного освещения - работа кипит сутками. В такие смены приходится дежурить в гудящем переплётном цехе у стеллажей с остро пахнущими книжными блоками в обложках и без них".
  В такие часы Гевашеву невольно приходят в голову мысли: "Я охраняю материальные ценности - книги в золотом тиснении. И нет ничего проще, чем присвоить одну-две. Никто не узнает и не подумает, что я не вор, не несун, а именно ворюга. Потому что мне доверили беречь их от расхитителей, а страж сам прельстился. Но я не упаду! У меня другая цель: возвращение к жизни, работа по специальности, да, в конце концов, претворение в жизнь моей "методы". А это занятие - быть несуном - к добру не приведёт, даже если никто ничего не узнает. Это трясина!"
  И об этом он и поведал в рукописи:
  "Как считаешь? - спросил Донцов Колю, парня с лунообразным лицом и ранней лысиной.
  - Это насчёт чего?
  Донцов объяснил слесарю-наладчику переплётного цеха свою мысль.
  По опыту Коля знал, что идеальных вахтёров не бывает: соблазн велик! Обнажив в улыбке зубы цвета слоновой кости, Коля понимающе закивал:
  - Теперь ясно о чём.
  - О чём же? - уточнил на всякий случай Мыслитель.
  - Да всё о том же, что так волнует человечество, о понятном и непонятном. Короче, о том, из чего состоит мир.
  - Ишь, ты, закрутил, - удивился вахтёр. - Ну, из чего же?
  - Из набитых деликатесами холодильников, цветных телевизоров, видео. Модных тряпок и развлечений. Да мало ли ещё из чего!
  - Однобоко, Коля! - осудил Донцов. - Это всё материальная сущность бытия! А нравственная?
  Коля огляделся украдкой. Они стояли в проходе у двери, никто не мешал. Убедившись, что их не подслушивают, Коля продолжил:
  - У нас в переплётном, если и есть нравственность, то на словах! Как в остальном мире - не знаю, но догадываюсь. Идеальный человек существует в большой литературе. У классиков.
  - Коля! - позвали из глубины цеха.
  - Я сейчас!
  Минуты через три он подрулил на каре. Оглянулся воровато и вытащил из-под куртки первый том Шукшина.
  - Вот, презент от меня. Человек вы воспитанный, стесняетесь сами взять, - сказал вежливо. - А думающему человеку умные книги нужны.
  - Спасибо! - поблагодарил Донцов вместо того, чтобы возмутиться. Задержать или заставить несуна вернуть книгу на место ему и в голову не пришло.
  - Н-но, сивка-бурка! - зычно подстегнул Коля железного коня и укатил обратно.
  Донцов потерянно держал в руках "презент", осмысливая этот факт. Спохватившись, прыжком достиг тумбочки у выхода. Мгновение спустя облачённый в жёсткую обертку том Шукшина лёг на самый низ "хранилища"".
  Выходил правдоискатель из типографии с гулко бьющимся сердцем. Мысли его были разрозненными, он презирал себя за минутную слабость. Ему казалось, что все глядят осуждающе, догадываются о позорном компромиссе с собственной совестью. "Нет, моё место не в охране!" - твердил он себе. Увидев патрульную машину, он пугливо замер, как кролик перед удавом. "Нет, не могу я строить своё благополучие таким вот первобытным способом. Мне ещё предстоит вернуться в жизнь".
  - В жизнь! - повторил Игорь Васильевич вслух, поражаясь глубине сказанного. Разве он сейчас, не живёт - не дышит, не мыслит, не совершает каких-то поступков? Да, дышит, да, мыслит, но не совершает тех поступков, на которые потребовались бы его знания, способности, все силы... И если настоящее его состояние оправданно, как например, спячка медведя зимой, то тем больше надежды вкладывает он в слова "возвращение в жизнь".
  И на этот раз победило желание быть самим собой. И автор "Жулябии" записал: "Прочитав Шукшина, Донцов незаметно водворил томик на стеллаж в переплётном. Он побеждал соблазн присваивать через дарителей-несунов так нужные ему для саморазвития шедевры литературы.
  - Сумочку раскройте! Всё своё? - без четверти двенадцать то и дело звучал его баритон.
  - На, гляди!
  - Ничего нет на себе?
  - А ты поищи! Свой ведь, не обидимся! - со смехом отвечали женщины.
  Люди проходили и проходили, молодые и старые, мужчины и женщины, весёлые и грустные, стройные и грузные, торопливо текли и текли мимо надписи над выходом "Спасибо за труд!".
  Фотографии некоторых из них Донцов увидел в следующую смену на стенде с заголовком "Несунов к ответу!". Среди них Коли из переплётного, к сожалению, не было. Почему "к сожалению" - спросил себя Донцов; он, пожалуй, смог бы ответить.
  - Если брать, - задумчиво рассуждал Коля как-то раз, - а берут, заметь, все, - он выразительно посмотрел вахтёру в глаза, - если брать, то и не заметишь, как увязнешь. Нажива всесильна!
  - Выходит, ты понял и хочешь жить честно?
  - Кто ж не хочет честно? Не знаю таких. - Коля помолчал. - А жизнь не даёт жить честно. Потому как заработок наш сто пятьдесят рупий в месяц. Разве это деньги для мужика?
  - Дело надо иметь, чтобы не ломать голову над малыми доходами.
  - Дел у меня хватает! - возразил Коля. - Работаю, учусь.
  - Я не это имел в виду, - удивился его недогадливости
  Донцов.
  - А что же?
  - Дело у человека должно быть - дело жизни! Вот выучишься, инженером будешь, доработаешь до пенсии. А дальше что?
  - О, это не проблема. Вахтёром стану, как вы.
  - Тоже не выход, - задумчиво произнёс Мыслитель. - Надо судьбу перехитрить.
  - Перехитрить самого себя? Этого никому ещё не удаќвалось!
  - А надо бы! - не свернул со своего Мыслитель. - Скажем, избрал человек станок. Так будь новатором производства. Героем социалистического труда. Завёл огород - выведи такую сельскохозяйственную культуру, которой до тебя не выводил никто! Помидоровое дерево видел по телеку?
  - Или лошадку габаритами с дворняжку? - захихикал Коля.
  - Верно, понимаешь! Но важное в жизни человека - социальные вопросы. Не решить их министрам да академикам. Надо привлечь народные массы. Эти вопросы без нас с тобою не разрешить, Коля!
  - Ладно, я пошёл работать, - поскучнел тот.
  ... В этом же переплётном цехе любопытство Мыслителя привлёк долговязый парень с прижатыми к голове ушами.
  Из завязавшегося разговора выяснилось: сын ответственного работника одного из министерств.
  - Деньги нужны, - объяснил своё пребывание здесь парень. - Неохота от предков зависеть. Надоело отчитываться за каждый рубль.
  - Вот оно что! - разочарованно протянул Мыслитель. - Деньги на развлечения нужны?
  - А что? Молодость одна. Захомутают и до пенсии кататься будут. Только расслабься, - взваливая на себя мешок с отходами, пробасил парень. - Ну, я поканал.
  - А выход какой? - стоило ему вернуться, спросил Мыслитель.
  - Чувиха из Канады канает. Своя в доску, а мне через двадцать три дня восемнадцать.
  - На чужбину решил податься?
  - Зачем так усложнять? Где житуха, там и быть надо.
  "Смог бы я оставить Родину вот так, запросто? В любом случае нет! И ещё раз нет!" - подумал Гевашев, разволновавшись. Пристыдил парня:
  - Знаешь, кто ты?.. Scoundrel! [Скаундрал] (негодяй. англ,)
  Парень не понял и потому, возможно, не обозлился. Мыслитель не отставал:
  - Ведь комсомолец!
  - Ещё чего! Не комсомолец и никогда им не стану.
  - Почему?
  - Не хочу и всё! Чего ради дурочку валять?"
  Здесь на этом месте Гевашеву захотелось расшифровать такое бескомпромиссное решение бывшего пионера.
  "Трагедия целых поколений, - стала выводить на бумаге чуть вздрагивающая от охватившего всё его существо волнения рука, - в том, что врагам Советской власти и карьеристам после хрущёвского доклада на пленуме ЦК КПСС после XX съезда КПСС в 1956 году удалось убедить советских людей, что Сталин - злодей. И учителей-сталинцев, которые формировали советского человека, а не космополита, под разными предлогами изгнали из учебных заведений. А пришли наследники уничтоженной Сталиным Иосифом Виссарионовичем Пятой колонны, как пособников Адольфа Гитлера, которые и расчеловечивали и в литературе, и в киноматографе советского человека. Формировали с помощью дезинформации и фальсификации истории СССР на уроках литературы и истории казнокрадов и взяточников, проституток и наркоманов, воров и бандитов с большой дороги".
  - Ишь ты, умник! - вспыхнул было Гевашев, перевоплощаясь опять в неудачника Донцова, но, пораз-мыслив, стих.
  А может, так лучше, честнее? Какой громадный неподвижный балласт имеет сейчас организация ком-сомольцев страны! Загоняют в комсомол чуть ли не палкой, и теперь комсомольца от не комсомольца не отличишь. Только жаль их, с юности без веры, без романтики живущих.
  Мыслитель поговорил с одним, другим, третьим - никому нет дела, что товарищ их в Канаду собрался. Безучастны оказались к судьбе парня и мастера цеха.
  - Ваше дело, - одёрнула Мыслителя заместитель начальника цеха, - сторожить двери. Будьте добры наших рабочих разговорами не отвлекать!
  
  4.
  "Ваше дело сторожить двери!" - зло повторил Гевашев больно задевшую его фразу. - А ваше? Вот я пятый год у типографских ворот бренчу ключами амбарных замков, и никто не удосужился спросить: "Почему ты здесь? Разве это твоя судьба?" Я ещё молод и почти здоров. Я должен, должен вернуться!.. Вернуться? А куда? - остановил он себя. - И зачем? Чтобы в очередной раз вылететь из школы? Или, наплевав на себя, отбывать часы на уроках, заведомо обманывая учащихся, их родителей, государство? Этого вы хотите? - в полный голос спросил он воображаемого оппонента. - То-то было б удобно всем!
  Мыслитель не замечал, что пристально, в упор смотрит на женщину-технорука, непостижимым образом воплотившуюся для него в воображаемого оппонента.
  Ничего не подозревавшая Марина Владимировна, неплохой в принципе человек, сидела на основной проходной, весело рассуждая о смысле жизни. И тут вдруг вахтёр с сюрпризом.
  - О чём вы? - не поняла она. - Что вы хотели сказать?
  Мыслитель, надо сказать, был несколько консервативен: у него всегда возникала неприязнь к хорошо устроенным в жизни людям, которым нет никакого дела до прогресса, обновления жизни, чужой судьбы. И он увидел в ней именно такого человека. Всего лишь месяц в должности технорука, а успела уверовать, что находится на своём месте. Всё в душе его запротестовало.
  - Не всякая женщина - стопроцентная, - ляпнул он первое, что пришло в голову.
  - Как это? - осторожно улыбнулась Марина Владимировна.
  - Не всем дано понимать. Разжёвывать не буду.
  - Я пойму, - с достоинством поощрила она.
  - Ну, хорошо. Является ли, к примеру, бездетная женщина стопроцентной?
  - У меня дочь.
  - В единственном числе, - ужом извернулся Мыслитель. - Большая?
  - Десятиклассница.
  - И, конечно, вы с ней частенько выясняете отношения?
  - Случается, - дёрнула плечом технорук. - А всё же любопытно: какая я женщина?
  - На стопроцентную не тянете.
  - Почему же? - холодно поинтересовалась она.
  - Сына, вот ещё кого надо бы вам. Была ведь возможность?
  Технорук изменилась в лице. "Да", - сказал её быстрый жалкий взгляд.
  - Видите, я кругом прав, - не сумел, вовремя остановиться Мыслитель.
  - Тогда объясните, почему с таким умом и вдруг - привратник? Я пойму.
  Сказала, точно ножом полоснула.
  - Если б люди понимали, ни одной тюрьмы не осталось бы на свете, не стояли бы часами за дефицитными товарами, не ставился бы на самом высшем уровне вопрос о негативных явлениях современной жизни. И я не был бы "открывай-закрывай"...
  - Вас сюда никто не загонял, - вдруг услышал он резонный ответ. - Разве вы не сами пришли?
  Всколыхнутое, ожившее прошлое забурлило в нём. Ни в одной из пяти школ, кстати, в разных регионах Советского Союза, где ему довелось поработать, ему не давали быть самим собой. Теряя самообладание, он завопил нечто бессвязное. Хрипел, потрясая сжатым кулаком перед носом обескураженной женщины, держа её под прицелом немигающих свинцовых глаз. Он видел перед собой не её, как конкретного человека, а олицетворённое в ней, как еврейке, социальное зло в виде патологии социального восприятия бытия и потому распалялся.
  Технорук молча встала и, не дослушав монолог нового Гамлета, удалилась.
  - Вот видите! - поостыв, застыдился необузданного гнева Гевашев. - Может, но не хочет Марина Владимировна понимать таких как я. Как такого человека допускать в партию? Назначать на руководящую должность?
  - Конечно, нельзя, - поддержал Мыслителя Александр Сергеич, заменявший в этот день прихворнувшего начальника смены. - Но ничего не поделаешь. Не от нас это зависит.
  - Вот это-то и плохо, что не от нас. Понятно, почему вполне нормальные люди глушат разум горячительными напитками! - У Игоря Васильевича слегка дрожали руки после срыва, и он поскорее, боясь саморазоблачения, ушёл к себе в келью.
  "А если б от нас, - думал он по дороге. - Как можно разобраться: кого можно, а кого нельзя?.. Конкурс! Безанкетный конкурс на административные должности. Конкурс людей, а не документов. Главный критерий отбора: мыслящий человек - маяк в тумане обыденщины. Развитые, редкие люди, выстрадавшие своё мировоззрение, должны стать такими маяками для "маленьких" людей: не нищих, современно одетых, сытых, живущих в комфортабельных квартирах, но "маленьких" на фоне нетленных мыслителей.
  Какой безобразный срыв у меня был! И что за глупая привычка бросать людям вызов? Впрочем, людям ли? Особи типа "купи-продай", отбывающие день за днём, - люди? Люди, общение с которыми вызывает к жизни не зависть или корысть, а нечто сокровенное в тебе, желание воплотить в жизнь мечты, применить по назначению способности, силы. Много ли таких встречал?
  Всю свою насыщенную встречами с людьми жизнь Гевашев не успевал поражаться разнообразию людских типов, но таких встречал мало. Ему хотелось понять самого себя, разобраться: правильно ли выбран путь, постичь искусство этого выбора; он обращался со своим сокровенным к людям, но, как правило, все отказываются делиться своим, дорогим. Непросто добиться, чтобы человек раскрылся перед тобой, поделился секретом успеха или неудачи. Ходят этакие непроницаемые, под забралом спокойствия. Лишь выяснение отношений что-то обнажит, проявит. Раз, другой, третий... Нервы расшатываются, психика сдаёт всё чаще и чаще. А внезапное открытие страшной истины ошеломляет человека, заставляет совершать опрометчивые поступки, накладывать на себя руки и т. п. Эта неуправляемая стихия нервов - стресс. "А что было со мной? Неуправляемый срыв. Тоже стресс? Можно ли избежать его? Жизнь полна неожиданностей. Конечно, есть воля, но для любой сильной воли найдётся предел. Может быть, как спортсмен тренирует тело, можно "натренировать" психику? Как? Ведь воображаемое несчастье - не несчастье. И всё-таки, и всё-таки... Можно попробовать искусственно оказаться в подобной ситуации. Вступить в конфликт, управляемый разумом. - Этично ли это по отношению к ничего не подозревающему человеку, Игорь Васильевич не стал разбираться. - Вступить, чтобы больше не было срывов. Закрепить психику".
  Вступить в конфликт. Но с кем? Поразмыслив, Мыслитель остановился на Муханове. Запись в дневнике:
  "Ему за пятьдесят, но выправка молодецкая. Кепочка на голове с залысиной, вихор седоватых волос набок, при встрече улыбается. Не забывает повторить:
  - Вот ты - другое дело! А то поставят старуху, она вся трясётся. "Чего, спрашиваю, боишься?" - "Нельзя выходить без тележки". И не пускает. Приходится идти вкруговую. А я двадцать лет здесь работаю, не посторонний. Мне газетку взять и мигом обратно.
  - Проходи, - говорю ему и не чувствую угрызений совести. Не вор, а "Комсомолка" - дело житейское, нужное и полезное.
  Что-то давненько его не видел. Оказывается, был в отпуске он.
  - Видишь ли, - рассказал, - работал в одной рубашке, просквозило. А тут начальник в командировку посылает. В Ульяновск! Сам посуди, куда поеду - скрючило всего. А он одно твердит: поедешь без всяких яких! Я в поликлинику, подлечился, выхожу - машину захомутал кто-то. Мне же - изволь работать на другой, я артачусь. Вот меня и прогнали в отпуск. Куда ещё девать неугодного?
  Он рассказывает совсем несмешные вещи весело, вообще с ним приятно говорить, легко вызвать на откровения. Однажды он признался, что обожает баян. "Случится день без него - веришь ли, от скуки завываю!" А как-то, уставившись на свои узловатые руки, говорит:
  - Мать всё наставляла, бывало: "Учись, сынок! Пока жива, буду помогать, чем могу". А я, балда, боксом увлёкся. Упустил золотое времечко и теперь вот ишачу.
  - Ну не зря же, - постарался я утешить его. - За-рабатываешь ты прилично, к белым медведям за длинным рублем ехать не надо, так стоит ли убиваться?"
  Сейчас стояла задача очень важная: вернуть себя в норќмальное состояние через управляемый рассудком стресс и уцелеть, не впасть в безумие. Игра стоила свеч, и Гевашев, перестав на время быть Донцовым, стал "заводиться" с ничего не подозревающим шофёром Мухановым.
  - Как ваш больной товарищ? - осторожно спросил он.
  - А, Анатолий, - тотчас отозвался шофёр, заметавший в фургоне. - Ничего не знаешь?
  - Говорят, умер. А причина? - спросил Игорь Васильевич, хотя знал и обстоятельства смерти, и как хоронили, и даже то, что Муханов не удосужился проститься со своим другом.
  - Язва.
  - Жил, и верно, не подозревал о её существовании.
  - Не тревожила, а знать-то знал.
  "Вот подходящий момент, ведь сам в силки напрашивается", - подзадорил себя экспериментатор.
  - А он другом был вашим?
  - А как же! Жаль, хороший был человек. Свой, что называется. Вместе гуляли, словом дружили, как братья.
  - Проводил, как полагается, в последний путь?
  - На работе был. Отпуска в разгаре, работать некому.
  - Даже по такому случаю не отпросился?
  - А зачем?
  - Как зачем? - в свою очередь поразился такому пониманию товарищества Игорь Васильевич. - Как зачем? Друга за червонец продал!
  Произошло всё в точности так, как предполагал экспериментатор.
  Муханов побелел. Губы сжались, на щеке образовался желвак. Дёрнулся и замер.
  - Это моё дело! - взорвался он. - Моё дело, хоронить - не хоронить! Ты дурак!
  Выдержка спортсмена брала своё, укрощала врождённую потребность разрешать спор физической расправой.
  Всё-таки страх быть уволенным с хорошо оплачиваемой работы что-то да значит! Как ни чесались кулаки, дело кончилось вполне "интеллигентно" - дальше слов не пошли, хотя Муханов и не стеснялся в выражениях.
  - И я знаю, почему, - крикнул Мыслитель в лицо Муханову, багровое от негодования и той физической нагрузки, которую надо было в данный момент совмещать со ссорой ввиду непрерывного потока пачек с книгами в фургон ЗИЛ а.
  - Почему? - машинально спросил Муханов, делая передышку.
  - Сущности у вас разные. И друзьями вы быть не могли. Вы накопитель...
  - Кто накопитель? - взревел Муханов. Его трясла незримая сила, глазами он испепелял Гевашева, принимая его за вахтёра Донцова.
  На поле брани возник другой водила Олег Георгиевич. По своему обыкновению подкрался, подслушал перепалку и, движимый страстью самоутверждения, мощным бульдозером двинулся на вахтёра - тоже, разумеется, словесно: понёс аллегорическую ахинею про бочку полную и бочку пустую, про тлю и навозного жука и так далее. Муханов, как заигранная пластинка, застопорился на слове "дурак".
  Вовлечение в орбиту "ссоры" рабочих утильки, с неприязнью относящихся к холёным шоферам-экспедиторам, загребающим, по их выражению, деньгу, принесло пользу экспериментатору: они одобрительно покрякивали, поддевали шоферов.
  Спровоцированная ссора достигла своей кульминации - а Гевашев был спокоен, его не колотило, как бывало раньше, до побеления губ; не то, что прозрачные намеки Олега Георгиевича - прямые оскорбления не выводили его из себя. Он ясно всех видел, всё четко понимал и сознательно меткими репликами разжигал пыл своих, как ему тогда представлялось, врагов Советской власти, разоблачая их.
  Наконец спокойно, глядя в глаза Муханову, он сказал:
  - Ходить при таком заработке в заплатанных штанах и стоптанных штиблетах - крохоборство! - и ушёл.
  У себя в келье он ликовал вслух: "Победа! Психика закрепилась. Нервы не шалят. Я поставил на место психику! Теперь я уверен в себе, что бы ни случилось! Ведь стресса не случилось, как бы ни были задеваемы мои честь, достоинство, самолюбие! И это при моей обидчивости!
  А может быть, - продолжал Игорь Васильевич размышлять, - человека необходимо учить искусству преодоления стресса? Чтобы он стал неуязвим для ударов судьбы. Только обязательно ли искусственным стрессом? Или можно создать такую систему обучения, чтобы человек, каждый человек был безоружен перед негативами своей психики: владел не только своими эмоциями, но и страстями, мог противостоять пагубным наклонностям, уметь задушить в зародыше зависть, корысть, злость, вспыхивающую внезапно... Сколько неверных, ненужных, роковых шагов предотвратило бы это умение человека владеть своей психикой...".
  Воспоминание о Марине Владимировне не будило теперь никаких неприятных эмоций. Ведь она, того не ведая, оказала неоценимую услугу Мыслителю. Столкнувшись с ней, он, войдя в роль Донцова, доброжелательно поздоровался:
  - Доброе утро!
  - Что? - Марина Владимировна не вдруг сообразила, что ответить так неприятно приставшему к ней на днях вахтёру.
  А Его величество человек уже промчался мимо. Было не до того, как и что ответит технорук. Его продолжал занимать вопрос о стрессе: не является ли стресс мгновенным осознанием, ну как, скажем, озарение, постигшее Ньютона в момент падения знаменитого яблока на макушку учёного? Человек, перенесший стресс, совсем в другом ракурсе видит жизнь. Переоцениваются ценности, меняется стиль жизни, чего не достичь и десятитомным собранием советов разумных, просьб самых слёзных, пожеланий самых благих. Так не является ли стресс мгновенным осознанием, способным направить жизнь в правильное русло? И опять же, если да, способен ли человек прийти к нему, чем вызвать? Что должно заключать в себе обучение, при котором человек "воспитывает" свою психику?
  Через несколько смен Муханов пришёл в заменённой обуви и приличных штанах. Он был озабочен и, как раньше, улыбался. По всему было видно, что перекипел. Конечно, он и не подозревал, что недавняя ссора была для вахтёра чем-то вроде прививки.
  - Давай, давай! Право руля! Хорош! - зычно помогал он Олегу Георгиевичу ставить под загрузку машину.
  Хлопнула дверца.
  - Привет, академик! - козырнул Олег Георгиевич Донцову.
  Мыслитель зевнул, давая понять, что у него есть дела поважнее, чем вступать в перепалку с задирой.
  - Вызываю на ринг! Непринятие вызова сочту за трусость! - не унимался тот.
  Час спустя он сделал Мыслителю замечание:
  - Выйдите за ворота и выключите свет! Мы живём в социалистическом государстве, где каждый хозяин. Не так ли?
  - Так, так, - невозмутимо успокоил Донцов. Довольный тем, что отыгрался за прошлое поражение этим едким замечанием, Олег Георгиевич газанул и въехал во двор.
  
  5.
  Ночной директор вновь пожаловал на рандеву к Мыслителю. Но тот был мало склонен в этот раз к беседе на отвлечённые темы.
  - Вот уже пять лет каждое первое сентября страдаю. Чуть не плачу, - завёл Гевашев печальную песню.
  - Так иди в школу, - безучастно пожал плечами Леонид Сергеич.
  - Не берут.
  - Причина? - суховато великодушно поинтересовался собеседник.
  По двум этим репликам и пожиманию плечами Игорь Васильевич уже видел, что дальнейший разговор бесполезен: он безразличен ночному директору, и судьба его, и страдания, и радости; человек пришёл просто поупражнять свой мозг.
  Но Мыслитель ошибался. Леонид Сергеич, добыв упорным трудом солидное положение на родном предприятии, теперь и мысли не допускал, что в его жизни что-то не так. Что убеждения и мысли его не единственно допустимые. Ему было искренне жаль смотреть, как ему думалось, на этакого недотёпу, как Донцов. Подумать только! "Каждый должен внести свой вклад в дело человечества". Смешно жить с такими идеалами. Леонид Сергеич твёрдо был уверен, что каждый если и должен что-то вносить, то только в свою копилку, в своё гнездышко. Как пьющий старается непременно уговорить непьющего, так и Леонид Сергеич, сам не зная зачем, старался повернуть Мыслителя в свою веру. Он-то с шуткой-прибауткой про друга-одессита, у которого самое страшное проклятие "чтоб ты всю жизнь на одну зарплату жил!", то совершенно серьёзно старался привить Донцову чувство деловитости и взаимовыручки: ты мне - я тебе.
  Но не тут-то было.
  - Мне должно быть применение! - горячо втолковывал Мыслитель, подавляя страстное желание назваться своим настоящим именем. - Если по справедливости...
  - Это в идеале, - мягко возражал Леонид Сергеич. - Видишь ли, всё так, да не так, - туманно изрекал он.
  Этого прямолинейный автор "Жулябии" не понимал никак.
  - Как бы тебе нагляднее объяснить? - озадачивался просветитель. - Вот, пример есть, про Дюма быль. Приходит к нему молодой человек и говорит: "Вот мой рассказ. Проќчитайте и убедитесь, что он ничуть не хуже ваших". Дюма прочитал и признал: да, не хуже. "Но меня не печатают",- сообщает дальше молодой человек. "Вы хотите знать, почему печатают меня?" - усмехнулся Дюма. Понимаешь, Дюма! И этим всё ставится на свои места, всё объясняется.
  Мыслитель хотел было сказать: банальная истина, но сдержался. Действительно, выходит, писатели ничуть не хуже великих прозябают в неизвестности.
  - Всё так, да не так, - снова напустил на себя вид мудќреца ночной директор.
  - Говорите загадками, Леонид Сергеич.
  - Могу и без... - усмехнулся тот. - Исторически повелось: прежде всего - кто есть кто? А потом уж остальное.
  - Не хотите вы мне помочь!
  - А как? - невозмутимо отпарировал Леонид Сергеич. - При всем желании не могу. Да, верно, не в моём характере это - заниматься чужими проблемами. Ибо человек сам творец своей судьбы. Была и у тебя устроена жизнь. Была?
  - Что, правда, то, правда, - признался Мыслитель. - Была, и не раз.
  - Вот и, получается, - заключил не без торжества технорук, - сам себя и погубил. Кто же решится взять тебя в школу? Погляди на себя со стороны: издёргался весь, за речью не следишь. "Я могу!" А на поверку может оказаться - умеешь ключами ворота открывать. Вот и вся вершина саморазвития.
  - А зачем же вы со мной общаетесь? Не приходите больше!
  Ночной директор обнял его, похлопал по спине:
  - Совсем я не хотел обидеть тебя. Человек ты хороший, и не ершись. Просто для каждого есть предел - выше не прыгнешь. Как потолок, например, для комара или мухи...
  "Потолок, - осело в мозгу Гевашева. - У каждого свой потолок... понимания. В итоге давления этих "потолков" я и оказался вне школы".
  - Вот уже два года я вас спасаю, Леонид Сергеич, укорил он как-то ночного директора.
  - Меня? От чего же? У меня всё в порядке.
  - Вот от этого порядка и спасаю вас, а вы меня спасите от ключей.
  Леонид Сергеич рассмеялся.
  - Не согласен. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Это прописная истина. Если каждый возомнит себя, не знаю кем, то кто вкалывать будет?
  Гевашев не переставал надеяться, что разговоры его не пропадут втуне, а теперь понял: Леонид Сергеич не хочет изменять ни стиль работы, ни стиль жизни. Не хочет сам изменяться. Жизнь без проблем его вполне устраивает. В сердце будто толкнуло.
  "Так, да не так", - пульсировало в голове Гевашева. Он-то поносил ночного директора, то почитал его. Тем не менее охотно общался с этой загадочной особью из рода Гомо, которая упорно не желает развивать заложенные в неё природой ресурсы ума и души. Потолок понимания? Не потому ли он и потворствует несунам?
  Он торопился домой, опасаясь забыть мысли - пришедшие во время разговора с Леонидом Сергеичем.
  "Всё так, да не так! - записывал он в дневнике. - Многие странности, нелепости и неудобства бытия объясняются этой формулой оглушающей правды Жизни. Обращала ли на себя внимание мудрецов прошлого эта истина?.. Миллионы лет бьёт фонтан загадок жизни, давая начало полноводной реке мудрости, и никогда не иссякает. Начало всему - простое "почему?". Способность рождать эти "почему?" сделала двуногое существо Гомо сапиенсом (человеком разумным). Ум и руки с гибкими пальцами позволили человеку слабому выжить, даже взять верх над природой, что его создала. Строить цивилизации и разрушать цивилизации. Какая сила претворила все это? Безликая и безымянная? Цивилизация вынесла на гребень истории не так уж много имён...
  Из тьмы веков пробивалась, точила умы гениев и сейчас в эпоху, как говорят, освобождённого духа, достигла чудовищных размеров загадка бытия под названием "маленький человек". Почему он соглашается при жизни оставаться в тени, а после смерти в забвении? Почему громко не заявляет о себе? Почему разменивается на суету и мещанство? Он - творец простого и великого процесса - делания жизни?! Державин писал когда-то:
  "Я царь, я раб, я червь, я бог...""
  Гевашев потихоньку спускался с высот философии:
  "Так что же делает "маленького" человека большим человеком? - Дело жизни! Выстраданное, выпестованное дело жизни. Надо суметь противостоять обиходной формуле: нанялся - продался, суметь отстоять в себе Мастера, Творца".
  "Да, ты попробовал уже! - подал ехидненький голос маленький человек в нём самом. - Отстоял... Что ты теперь? Аля-улю-гони-гусей? - "Отстою!" - подавил сомневающийся голос Игорь Васильевич, и в глазах его защипало. Он продолжал писать:
  "Хитроумные запоры помеха лишь для дилетантов. Разве медвежатника остановят замки? Смешно и думать. И разве человека, у которого есть дело жизни, остановят всякие препятствия и неудачи?!" - Мыслитель поставил точку - у него перехватило дыхание.
  "Что я, двужильный?" - подумал Николай Васильевич, новый начальник охраны вместо уволенного как несоответствовавшего занимаемой должности Прошкина (с ярлыком "ни рыба ни мясо"). А подумал он так после очередного звонка сверху: вновь настаивали на переводе "зарвавшегося" вахтёра Донцова в смену Буркиной вместо престарелого сменщика Никиты Ивановича.
  Николай Васильевич знал, что выдюжит этот вопрос. Но зачем усложнять себе жизнь чужими проблемами? И на кой чёрт сдался Донцов этой Марине Владимировне? Взбалмошная какая-то! Дошла до самого директора. А тот отмахнулся: поменяйте вахтеров местами так, чтобы не встречался Донцов с техноруком.
  - Голь-моль, а дерзит! - покрутил головой начальник смены. - Поэтому и стоит на воротах в расцвете сил и таланта, - тут же усмехнулся он.
  Придя в келью к Донцову, осторожный Николай Васильевич не стал начинать с ходу, в лоб.
  - Что же это - книжечка раскрытая? В рабочее-то время? - добродушно покачал головой.
  - Непорядок? - с готовностью подхватил Игорь Васильевич, разыгрывая из себя вахтёра Донцова. - Непорядок! Признаю вину и каюсь, - убрал книжку. - А если взглянуть на это иначе?
  - Ну? - похлопал глазами начальник, подозревая наќсмешку.
  - Тупеть не хочется!.. А где взять острый ум для общения? Это в природе редкость. Великий О"Генри, - кивнул вахтёр на стол. - Как инженер человеческих душ помогает быть и остроумным, доброжелательным и в тоже время строгим и законопослушным.
  - А-а-а, - облегчённо протянул Николай Васильевич.
  Помолчали, и Николай Васильевич двинулся во второй заход.
  - Легко с вами, правильно воспринимаете замечания. А то на днях сменщику вашему, Борису, сделал замечание, а он обиделся.
  - Зря!.. Начальство всегда право, - съехидничал вахтёр.
  Тема была снова исчерпана, а Николай Васильевич так и не подобрался к переводу в другую смену. Опасался, что Мыслитель встанет на дыбы. Да и другой вахтёр, Никита Иванович, не очень рвался из своей смены на место Донцова.
  "Собственно, какая разница? - раздражённо думал Николай Васильевич, уходя. - В той ли, в этой смене? Всё равно "открывай-закрывай!""
  Однако Николай Васильевич не может долго носит камень за пазухой, не потому что он человек открытый, нет, просто он не вправе молчать: ведь указание к нему поступило, а от него ещё не ушло. Тяжкий крест руководить людьми! И начальник охраны со вздохом повернул назад: выполнять свою миссию надсмотрщика над своим подчинённым.
  Гевашев увидел: начальство возвращается, лицо хмурое, губы сжаты. Не с добром.
  Как известно, лучшая защита - нападение. Он вышел навстречу и горячо заговорил о неполадках. Начальник равнодушно промямлил:
  - Не волнуйтесь, разберёмся.
  В этом "разберёмся" желанием разобраться и не пахло, было одно только нежелание обременять себя излишней работой. Мыслитель почувствовал это и в самом деле разволновался.
  - Именно: разберётесь! Верное словечко обронили! Только и делают у нас, что разбираются, а как не было порядка, так и нет. И зачем он, верно? Где беспорядок, там никаких концов не сыщешь.
  - Вы своим делом занимайтесь, - урезонил его наќчальник.
  - И своим тоже, - совсем вскипел Донцов. - Лет пять на моей памяти на третьем посту ремонт делают, обнадёжиќвают, заверяют. А сквозняки как свистели, так и свищут, потолок, как тёк, так и течёт.
  Тут громадой надвинулся ЗИЛ - заслонил начальника от ответа.
  - Извините! - Мыслитель ринулся к воротам выпустить его.
  "Результат исцелительного стресса необходимо закрепить на практике, - лихорадочно думал Мыслитель. - Николай Васильевич по всем данным подходит: уравновешен, приспособлен к жизни. На новом месте как рыба в воде. Стоит попробовать".
  - При Прошкине ремонта не сделали и при вас не сделают, - вернувшись, снова завёл свою пластинку. - Кстати, где Прошкин, предшественник ваш? Корова языком слизала? Здоровый был вроде человек, на отдых не стремился. Видно, вникать стал? Надо же, взяли человека незнакомого с подобным производством, и списали на него все огрехи. И доброту к тому же проявили: "по собственному" уволили, без статьи.
  Николай Васильевич молчал.
  - Вы хотите сказать, что я не прав? - в открытую полез на рожон Мыслитель.
  Но начальник охраны вывернулся.
  - Нет, хочу послушать вас, чтобы принять решение, - обезоружил он Мыслителя.
  - Какое решение?
  - А всё же: что такого сказала технорук, что вы возмутились? - ушёл от ответа Николай Васильевич.
  - Видите ли, на сей раз причина во мне, - несколько сник Игорь Васильевич. Сославшись на расстроенную психику, он рассказал про тот нелепый спор-разговор чуть ли не со слезами на глазах. Они были вполне искренни. Ему смертельно, до тошноты не хотелось новых осложнений.
  Николай Васильевич пробормотал что-то похожее на "ладно, успокойтесь", и ушёл.
  - Успокоишься, как же! - буркнул ему вслед Гевашев и зло посмотрел на ключи. - Торчишь здесь вахтёром! - Он вдруг обрушился на себя: - От большого ума! Смирился с судьбой. В школу не берут, да и работать по школьной проќграмме не сможешь: легко ли перекраиваться? Нет! - вскрикнул он надрывно. - Я есть я, и другим быть не хочу. Живу по чести, на сделку с совестью не иду! Мне должно быть применение...
  Этот самокритичный монолог прервал сигнал быстро приблизившейся к воротам машины с салоном. Шёл шестой час. Эта машина вошла часа в два, и в ней были начальник АХО и столяры.
  - А где сам? - спросил как можно спокойнее Гевашев, перевоплощаясь в Донцова, имея в виду высокопоставленного спутника столяров.
  - Да вот, совсем извёл! Давай, и давай! - отозвались те. - А здоровье не железное...
  Столяры ворчали, а на вопрос так и не ответили.
  "Связываться с Скоркиным, в ведении, которого охрана?! Да ну его!" - с негодованием подумал Мыслитель и выпустил машину. Сколько раз осознавал он бессилие перед теми, кому подчинялся! Не пойдёшь тут на сделку с совестью!
  Не успела выехать за ворота машина с ухватистыми столярами, как появился начальник АХО с неподъёмным дипломатом.
  - Орлы ваши не дождались, - буркнул Мыслитель. - Только что укатили.
  - Знаю, разгрузились, и в добрый час! "Загрузились", - хотел поправить Гевашев, но не стал омрачать хорошего настроения Скоркина нелепыми гипотезами. Открыл ворота, выпустил того.
  - Кто больше виноват - ты или она? - спросил Скоркин на ходу, имея в виду нового технорука.
  - Человек может, да не хочет понять. Как назвать таќкого? - вопросом ответил экспериментатор.
  - Может, да не хочет? Дерьмо!
  - Вот и вынесли приговор.
  - Всё, всё, спасибо.... И я сказал, что вы нормальный, работе соответствуете.
  - Спасибо! - Гевашев состроил умильную рожицу спине начальника АХО.
  Умиляться, впрочем, были основания. Впервые его подќдержало начальство.
  - Уехали, шабашники! - кивнул он подошедшему Леониду Сергеичу. - Где бесхозяйственность, там и они. Прилично зарабатывают, а что пропадают, не ведают.
  - Как это пропадают? Я с этим не согласен! - возмуќтился Леонид Сергеич. - Неинтересно с тобой говорить! - и попытался уйти.
  - Да стойте вы, - властно сказал вахтёр, останавливая рукой ночного директора. И вдруг явственно ощутил нечто твёрдое в боковом левом кармане. Как ни далеки были мысли Гевашева в этот момент, он обратил внимание на сей приќскорбный факт.
  - Выпусти меня здесь, надо идти, - в некотором замеќшательстве попросил Леонид Сергеич.
  И столь часто слышанное Донцовым "выпусти меня здесь" навело его на интересную мысль о странном стечении обстоятельств, сделавших рабочего ночным директором, а учителя-новатора - вахтёром. Да и признался как-то Леонид Сергеич, что родился под счастливой звездой. А вот ему, Донцову, не повезло мол, не встретился он с положительными администраторами. А может, и были они, да взаимно друг друга не рассмотрели. Вот и оказался Мыслитель у типографских ворот с амбарными замками.
  - Странная получается картина, - сказал он вслух. - Внешне всё в порядке, и план предприятие выполняет, и знаќмя переходящее держит, а вот инженер-электронщик приќстроился экспедитором в столовую, квалифицированный гаќзосварщик там же пригрелся рабочим, а учитель - вахтёром. И нет никому дела, почему так? Что людьми движет?
  - Деньги! Это и малышу теперь понятно.
  - Как всё у вас просто, Леонид Сергеич. Всё к деньгам свели.
  - Зачем всё? Мир так устроен, что движут им деньги, и ничто иное. Да, есть, конечно, фанаты вроде тебя, но их очень мало.
  Ночной директор ушёл, а Гевашев вспомнил, как в прошлый раз Леонид Сергеич, ругая нерадивых слесарей, говорил:
  - У себя дома человек без дела не бывает. Всё надо: помыть, постирать, пойти что-нибудь достать, купить, да мало ли ещё что! И всё бегом, и всё как лучше! Ведь для себя, не для дяди. По-людски хочется жить, в достатке, не хуже, а где и лучше. Вот если б на производстве люди горели таким же отношением к труду, к делу, другой был бы коленкор. А как этого добиться, не знаем ни ты, ни я.
  - Верная мысль, - отозвался Мыслитель. - Но её осуќществление не разрешает человеческих головоломок. Человек должен реализовать своё призвание в жизни, если он человек, а не робот. Он должен быть на своём кровном месте.
  - Добивайся, - хмыкнул Леонид Сергеич.
  - Ага, добивайся! Я ведь сформировался в Его величество человека. И, как ни странно, ощущение такое, что как будто сейчас я общаюсь с безмозглым существом, пытаясь наделить его соответствующими мозгами. А оно упирается изо всех сил.
  Ошарашенный такой постановкой вопроса, Леонид Сергеевич молча, созерцал Мыслителя.
  - Разве я могу в одиночку без единомышленников переделать мир под себя?! Оснащённые наукой и техникой, люди думают, что знают факторы, управляющие человеком. И из этого лжезнания вытекает следствие, незыблемый постулат: "В своих бедах и трагедиях человек виноват сам".
  - Правильно, именно сам, - нашёлся что сказать оппонент.
  - Вы читали "Мегре и бродяга"?
  - Допустим.
  - Так вот, Сименон там проводит мысль, что в мире нет виноватых...
  "Эту же мысль проводит Лев Толстой", - вдруг вспомќнил Мыслитель после ухода ночного директора. Он со стыдом признался себе, что почти не знает Льва Толстого, не читал, например, "Воскресение" и долгое время искренне полагал, что это седьмой день недели. Прочитав только две главы, почувствовал, сколько сил таится в этом философском романе. Его мог написать лишь бунтарь, титан, мыслитель, в преклонном возрасте покинувший свой дом навсегда. - Осознание!.. - он задышал чаще, так был взволнован своим открытием. - Осознание выше понимания. Толстой всю жизнь понимал преступность барской жизни, а осознание этого пришло лишь к нему на склоне лет. А когда осознал, тогда и ушёл из семьи!.."
  И вдруг, возвращаясь в реальность, он услышал, как во дворе гремит Шура:
  - Не выпускать! Выясню, кто разрешил!
  Выглянул: МАЗ стоит в глубине двора, у ремонтно-механического. "Опять кому-то понадобилось вывезти "отходы производства", - понял он. Вышел.
  Вокруг машины столпились; подошли пожарник и начальник АХО. Разговоры те же: N... столько лет отдал производству, разве за работу верой и правдой не заслужил взять щиты из-под оборудования?! "И стройматериалы для производства", - про себя добавил Гевашев.
  Он, молча, приблизился к воротам, повесил ключи на дужку замка, и с высоко поднятой головой ушёл к себе в келью.
  "Понимание того, что можно и что нельзя, заложено в каждого - семьей, коллективом. А вот осознание того, что можно и что нельзя, - заложить, воспитать нельзя. Ведь велико искушение познать запретное. Не каждое преступление через "нельзя" приводит к трагедии, но только трагедия - понесённый в связи с нею стресс - приводит к осознанию того, что именно "нельзя". Может даже только один зловещий оскал беды - до самого дна сознания. Слоќварь не прав, отождествляя эти два понятия - понимание и осознание, между ними - дух захватывающее расстояние. Человек не способен с бесстрастностью компьютера рассмотреть все варианты последствий поступка; да и часто ли он делает это осознанно? - перед более или менее крупным шагом. Даже и в этом случае один прислуживается к голосу подсознания вопреки доводам разума, другой слабые аргуќменты "наития" отнесёт на счёт предрассудков, над третьим будет довлеть чужое приказание "надо!", четвертый... Да что гадать - ведь люди неповторимы, как окраска жирафа. Надо научить человека не только заглядывать за, казалось бы, обречённое быть, не только предвидеть нежелательное следствие - с целью застраховать себя, - надо научить виќдеть, твёрдо знать, понимать, осознавать, что пагубно даже самое безобидное "нельзя". Осознав это, человек станет выше соблазнов и слабостей. Вот поэтому его открытие Законов самосознания поможет человеку утвердиться в звании Его величества человека!"
  В таком состоянии его застала Шура:
  - На ключи, забастовщик! Деньги получил?
  Он удивился. "С чего это вдруг Шура беспокоится? До зарплаты далеко".
  - За отличную службу тебя и Преклонскую премировали.
  За случай с мнимым дворником его тоже "премировали", а в бухгалтерии об этом знать не знали.
  "Удосужились, наконец", - обрадовался Мыслитель. В приподнятом настроении подошёл к Муханову.
  - Как думаешь, отчего я такой развесёлый?
  - И, правда, с чего?
  Он сказал о вознаграждении. Особой причины для радости Муханов не узрел. "Эка важность - десятка!" - только и сказал. "Не всё можно понять!" - подумал Гевашев, но спорить не стал, отправился в основное здание типографии за премией. Там его на проходной встретил Александр Сергеич.
  - А, тебе положено, - сказал он, узнав причину появления так сказать Донцова.
  Но кассир, дородная, цветущая дама, поискав глазами, номер его табеля в платёжной ведомости, покачала головой.
  Игорь Васильевич не огорчился. На то и жизнь! В ней не всё, как хочется. Он не стал выяснять, в чём дело, не в его характере бегать по бухгалтериям. Мысли, обуревавшие мозг его, были неизмеримо дороже всяких премий и наград.
  Но подступиться с этими мыслями к людям науки он пока не решался. Кто поверит ему, вахтёру по неволе, что такое возможно? "Неосознанное, став осознанным, спасёт человека от растранжиривания заложенных в него природой ресурсов. Осознание негативных элементов психики, искоренение их сделает его полноценным". Кто поверит в это с ходу? Мыслитель знал, что это понимание ему дали не учёба в институте, не книги, замечательные, может быть, по языку и мыслям, - оно выстрадано им в упорном желании быть самим собой в любых ситуациях. Вопреки чему бы то ни было! Даже здравому смыслу!
  Но, а дальше события в издательстве и типографии развивались, как живописал их автор "Жулябии".
  
  7.
  "Мы ждем вас, Константин Николаевич! - Голос Молчановой, много лет бессменного начальника отдела кадров издательства и типографии, строг, требователен. - Бороду отпустили? Что так?
  - Видите ли, Валентина Михайловна, - растерянно отвечал Донцов, не совсем понимая, для чего доставил его в кадры начальник охраны. - Если откровенно...
  Тут Донцов заметил присутствующего в кабинете импозантно одетого молодого человека.
  - Да, да, только откровенно. Для того мы и пригласили
  вас.
  - Пять лет я работаю у вас в должности "открывай-заќкрывай"...
  Молчановой хотелось возразить, что нет такой должности, есть должность вахтёра, или более деликатно - контролёра пожарно-сторожевой охраны, но промолчала. Набралась терпения выслушать - не одна ведь.
  - Так вот, я и подумал на досуге, - дерзко продолжал вахтёр, - чем бы от людей отличиться? Извините, если б знал, что гости из вышестоящих, - он дурашливо поклонился в сторону молодого человека, - я б причесался, а то вроде ни к чему - все свои люди.
  Вахтёр, очевидно, ещё что-нибудь добавил бы, но строгая Молчанова взяла инициативу в свои руки, перебила:
  - Ну, хорошо, Донцов. Мы обнаружили при проверке, что у вас высшее образование. Ваша профессия - учитель английского языка. Вы же не станете это отрицать? А об этом в трудовой книжке ни звука.
  "Ага. Значит, проверяющий работу отдела кадров откуда-то свыше. Ничего фраерок. Вышколен, выхолен, дублёнка заморская (висела над стулом), галстучек с тёлкой..."
  Словно прочитав его мысли, молодой человек поправил модный галстук ядовито-яркого цвета с изображённой на нём красоткой, и протянул руку за трудовой Донцова.
  Молчанова подвинула на конец стола потрёпанную, распухшую от бесчисленных вклеек трудовую, сказала, усмехнувшись:
  - Двигайтесь поближе, Виктор Палыч, ибо эту инкунабулу небезопасно в руки брать - рассыпаться может.
  Молодой человек придвинулся и стал длинным отполированным ногтем осторожно перелистывать пестрящие печатями странички "досье" обвинённого в нечестности Донцова.
  - Странно, пять лет назад при оформлении это обстоятельство не послужило пре... - заволновался Мыслитель, но Молчанова снова перебила:
  - Вас оформлял Пекшев.
  Пекшев был её заместителем и с месяц назад рассчитался - с подсказки нового руководства.
  Мыслителю не хотелось ворошить прошлое - то, как он пришёл сюда после многонедельных хождений по разным местам. Но он с удовлетворением заметил, что волнение его сейчас какое-то особенное, управляемое. Он ощутил себя властелином своих ранее необузданных чувств и эмоций.
  - Насколько помню, я вам писал заявление, - необычайно мягким голосом ехидного правдолюбца сказал он.
  Молодой человек поднял голову.
  - Но почему, почему вы скрыли образование и...
  - Хотите сказать: пошёл вахтёром? Можно лирическое отступление? Небольшое, а?
  - Ну что ж, пожалуйста, - поторопила Молчанова.
  "Да он артист", - усмехнулся в душе молодой человек, но в следующую минуту ему было не до усмешек: странный вахтёр повёл наступление прямо на него.
  - Человек вы умный, - сказал он. - А как же - при молодости, красоте, здоровье - ответственное положение. Конечно же, умный, но... - Прежде чем продолжить, он цепко притянул к себе взгляд проверяющего. "И всегда ты вот так, не зная человека, зарываешься!" - тут же запротестовало подсознание. Конечно, можно и не зарываться, но ведь они-то без зазрения совести наступают на больную мозоль и не извиняются. И он брякнул: - Да, не дурень, но не могу-щественный!
  - Помилуйте, да кто же возьмёт на себя такую смеќлость, - насмешливо начала начальник кадров, но Мыслитель со стальными нотками в голосе, взял инициативу в свои руки:
  - Могущественный человек тем и отличается от умного, что выправляет судьбу человека, а не копается в его внутренностях.
  Молодой человек, вздрогнув, заметно заалел и перестал листать трудовую.
  Мыслитель же, расправившись, таким образом, с проверяющим, переключился на начальника охраны:
  - И он умный! Ещё бы! Всю жизнь в начальниках. Не успели выпроводить на заслуженный отдых, как он тут же с помощью друга снова пристроился в начальники. Посмотрите на него! Сама честность! Порядочность! Но не тянет на Его величество человека. Не так ли?
  - Скажите, вы на учёте у психиатра не состоите? - вмешалась Молчанова.
  Мыслитель пропустил намёк мимо ушей. Начальник охраны оставался непроницаемо спокойным, не изменяя своей выдержке бывшего начальника следственного отдела".
  А Игорь Васильевич, правда, не раскрывая тайны, как он в типографии оказался, знал, что говорил. Он ожидал найти здесь настоящую охрану социалистической собственности. Но откуда ей взяться, если сам начальник, просто отбывает часы на месте. Но умеет держать себя, говорить о честности, принципиальности. Умеет остановить рядового "несуна", а вот тех, у кого волчий аппетит, кто считает типографию своей вотчиной, не призывает к порядку. Почему? Мудрёный вопрос.
  И всё-таки верил, что человек лучше, чем есть на самом деле, то есть чем вынуждает его быть жизнь, и что это лучшее можно пробудить, - и потому он, нисколько не боясь, не хотел кривить душой. Слишком много у него всего поднакопилось, и ему так хотелось изменить жизнь - свою и других!
  - И Валентина Михайловна умная, - продолжал он, чуть не сказав "прожжённая", - но что она может, кроме приёма на работу и увольнения без осложнений? Ведь отдела кадров роль в обществе великая! Можете вы, - обращаясь ко всем сразу, с вызовом спросил он, - выправлять людские судьбы? Спасать людей?
  - От чего? - откликнулась иронически Молчанова.
  - Одного от пьянства, другого от стяжательства... Третьего от одиночества... Чтобы люди в сорок шесть не уходили из жизни. (Гевашев вспомнил некролог на двери типографии, что поразил его утром). Нет! Не можете. А вцепились в кресло пожизненно. Это надо же - через пять лет обо мне вспомнить! Надо полагать, обеспокоились, берётесь судьбу мою выправить?
  - Это ваше личное дело.
  - А почему не правое дело КПСС? Вы же вступая в партию, клялись служить народу, так ведь? А у меня семья как ячейка государства. Её оберегать надо, укреплять и материально и морально. Я ведь человек! И не просто человек, а Его величество человек! Со мной дружить надо! Так сказать набираться ума-разума! А то так и останетесь крысами по жизни, да к тому же с крысиной философией.
  - Ахинею несёте! - обронил, побагровев, фраерок,
  - Сколько раз ему в своей трудовой биографии выскочки и летуна приходилось слышать подобное от администрации! Он уже и не возмущался, замолчал, отвернулся.
  Молодой человек, видимо для того чтобы заполнить гнетущую паузу, не глядя на зловеще молчавшую Молчанову, спросил:
  - Что читаете?
  Взвинченный несколько своим монологом Гевашев, перевоплощаясь на этот раз с трудом в вахтёра Донцова, не смог ответить на этот вопрос спокойно.
  - Скажите, пожалуйста, - на той же своей едкой ноте спросил он, - а не заполнить ли мне анкету на манер школьных?.. Композиторов вам назвать, каких знаю, художников? - Он судорожно сглотнул и остановился.
  - Ну, зачем вы так, - смутился молодой человек.
  Шёл уже второй час такого вот разговора. Выражение лиц сидящих перед ним представителей администрации - кроме, пожалуй, часто появлявшегося смущения на лице молодого человека - оставалось непроницаемым. Хвалёная выдержка в разговоре - тоже негативное проявление психики. Вежливое равнодушие. А он тут распинается перед ними, как шут гороховый.
  За время разговора, пожалуй, раз пять открывались двери. Люди рвались по неотложным делам к начальнику отдела кадров, но Молчанова отсылала их к новому заместителю. "Ах, какая оплошность! - казнилась она. - Проходимца держали!"
  Аккуратный, исполнительный на работе, ни разу не бюллетенивший за пять лет, доброжелательный человек и примерный отец был в её глазах проходимцем, непонятно как проникшим в типографию.
  Страдальчески морщась, словно у неё от каждого слова отдает в голове, она ещё раз спросила:
  - Меня интересует одно: почему вы не идёте в школу? Хотя я понимаю, почему вас там не держат. И всё же?
  - У меня открытие...
  - Какое? - неожиданно властно потребовал объяснения молодой человек.
  - Не надо повышать голос, молодой человек, с наскоку не разберётесь, - осадил его Мыслитель. - У меня своя методика, за своевольное внедрение которой я и оказывался неоднократно вне школы. А теперь вот - у ворот с амбарными замками. Но дело и не в этом.
  - А в чём?
  - Так складывается у почти всех оригинально мыслящих людей, что они пребывают в плачевном состоянии, не на своём месте. Маются. Не способны изворачиваться, приспосабливаться к администрации, поэтому их не держат. Администрация за жизнь без проблем. И я понимаю: моё пребывание здесь проблема для вас. Ведь, как на духу, хочется жить спокойно, безмятежно, а тут я под ногами путаюсь. Тянет, наверно, зафутболить куда подальше?! Надо привлечь или обойти закон. Теперь мой начальник потеряет аппетит и сон - будет додумываться, как от меня избавиться. Хотя несоответствие "открывай-закрывай" моему образованию единственная моя вина. Я никому не мешаю считать типографию своей вотчиной, к сожалению. Но время перемен придёт! Когда?.. Не знаю! Кормушкам будет хана!..
  - Ну, ладно, хватит, - оборвала Молчанова.
  Но молодой человек с усмешкой поощрил:
  - Продолжайте, продолжайте, интересно.
  - Если б выявить оригинально мыслящих! Вот кто способен стать маяком в повседневной жизни. Выявить и, если не на своём месте, спасти!
  - Как?
  - Через конкурс. Ведь я могу доказать, что с помощью моего открытия, удаётся восстанавливать правильный физиологический сон. Сами знаете, что "утро вечера мудренее!" Разве моё место с таким открытием у ворот с амбарными замками?
  Никто не ответил ему. Молчанова, сославшись на неотложные дела, положила конец самоутверждению "самозванца".
  В коридоре, едва распахнулась дверь, стала расходиться торопливо порядочная толпа собравшихся на громкие голоса из кабинета начальника кадров. Молодой человек тотчас окликнул кого-то.
  - Вот видите - сказал ему Мыслитель, - не успели расстаться, как вы обо мне забыли.
  - Мы с вами ещё встретимся, - пообещал тот и, наклонившись, шёпотом добавил, своим разоблачением обескураживая вахтёра. - Обязательно встретимся, но в другом месте, Игорь Васильевич, - и протянул для пожатия руку.
  Молчанова, когда ошарашенный вахтёр обернулся, чтобы попрощаться, стремительно перед его носом захлопнула дверь. Мыслитель натянуто рассмеялся, не обращая внимания на недоумённые взгляды толпящихся кругом людей.
  "Вёл я себя раскованно, - анализируя опасную ситуацию, думал Мыслитель, спустя несколько дней после беседы администраторов с ершистым вахтёром. - Почему? Да потому что нет ничего страшнее равнодушия людей, особенно от которых зависишь. Равнодушие чувствительную душу сечёт и крошит по живому и даже тех, кто называется толстокожими, корёжит, если не явно, не сразу, так потом отзовётся в судьбе, характере. Это ли не негативное проявление психики? Ничуть не лучшее, чем стремление, например, к насилию, стяжательству, власти любой ценой. Человек образован, физически развит, и один-единственный в нём изъян: не может, как часто не может он осознать, прочувствовать зло каких-то своих поступков, слов, наклонностей. В этом несчастье человека.
  Виновен ли оступившийся человек? Вопрос этот волновал не одно поколение лучших представителей человечества. Ответ однозначен - виновен. В чём? Только в том, что не способен осознать содеянное, то есть осознать всю ту цепь поступков, что предшествовала совершённому злу. А полное, до конца, осознание преступления, раскаяние полное, бескорыстное - куда горше тюрьмы, каторги, казни. Об этом хотел сказать Достоевский, ставя в название своего романа о преступлении слово "наказание". Достоевский ... - Мыслиќтель с удивлением, повторил имя великого писателя. - Разве дошли бы мысли его до людей, если б Достоевский только витийствовал, как я? Он взял перо - и его услышало человечество. Значит... - увлечённого своей идеей Игоря Васильевича не смущало сравнение с гением Достоевского. Он продолжал говорить с собой: - Конечно, я могу управлять своими чувствами, потренировать себя ещё и ещё и добиться непроницаемого спокойствия моих сегодняшних собеседников. Сжав зубы и скрепя сердце, я смогу добиться каких-то жизненных благ, сказав самому себе: полно, я уже пережил эту "болезнь роста". Но зачем? Да, я перемучился. Но разве страдальцы и мученики всех времён страдали бы ради одних самих себя?
  Всю свою сознательную жизнь я, быть может, подсознательно, помимо своей воли шёл к открытию причин негативных проявлений человеческой психики. И теперь я должен поделиться знаниями с людьми. И я - уже второй раз - возьмусь за перо для этого. Меня, бродягу по документам, не хотят слушать, да и многие ли физически могут услышать? Я заговорю по-другому. Я попробую воссоздать Его величество человека - неспособного воровать, спекулировать, помыкать другими. Я попробую достучаться до оболваненных дезинформацией и фальсификацией нашей истории людей о довоенных репрессиях. Предложу выстраданное обучение осознанию негативных проявлений психики. Оно не только поможет малодушному человеку стать уравновешенным и сильным, но и восстать против порабощения человека человеком. Против номенклатурной буржуазии. Нельзя откладывать! Это нужно людям!
  А пока что "открывай-закрывай". Страж ворот с амбарными замками. А всё потому, что человека с большой буквы среди администраторов мне ещё не довелось повстречать. Парадокс жизни? Ведь что делает человека Человеком? Ни галстук, как считал милый смешной суслик из сказки, что на днях читал детям, ни дублёнка, ни положение в обществе. А что же? Я вас спрашиваю, Игорь Васильевич! Потрудитесь отвечать! - обратился он к самому себе вслух, как всегда, когда волновался. - Без всяких сомнений, настоящим человеком делает человека способность осознавать негативные проявления своей психики. Учить людей осознавать своё понимание, то есть осознавать то, что мы понимаем часто где-то глубоко в сознании или даже в подсознании, но не можем по слабости духа и воли отказаться от пагубных привычек, от заведомой подлости, быть может, от лёгкости накатанных дорожек, - так вот, учить людей этому надо с пелёнок. С пелёнок - то есть в семье, яслях, детских домах и интернатах. Ну и в школе, само собой разумеется. Семья, где тебя понимают, поддерживают, оберегают, укрепляют психику - великое дело! И как я раньше не подумал! - Мыслитель сглотнул комок в горле. - Как бы я вынес мытарства с работой, это нескончаемое родео по школам, эти ключи, наконец, в руках образованного человека в расцвете сил, если бы не надёжный тыл за спиной - семья? Верная спутница жизни и родные кровинки - дети, любовь которых ко мне и моя любовь к ним заставляет удерживаться на плаву. Осознание себя в семье счастливой удесятеряет силы. Человек тогда доказывает, кто он есть на самом деле. И я, засучив рукава, возьмусь за перо откровенно поведать о своих думах, чтобы помочь кому-то в ком-то разбудить Его величество человека, а в ком-то поддержать, ободрить. Ведь жизнь течёт быстро, и кое-кто просто не успевает добраться до осознания своего места в жизни. И тут нельзя переоценить роль литературы и кино, этих двигателей духа. И пусть ночной директор со всем присущим его натуре пылом внушает: "Ты искажённо воспринимаешь мир вокруг тебя. Я-то знаю!"
  После вызова на ковёр в отдел кадров, Игорь Васильевич ждал публичного разоблачения, но так и не дождался. Видно у начальства было дел по горло и ему было не до него...
  Гевашев вспомнил недавний эпизод.
  - С тобой хочет познакомиться сам Кирилл Андреич, - сообщил ему на одном из дежурств Александр Сергеич, тронув красную повязку на рукаве, какие обязана носить дежурная смена вахтеров.
  "Поймёт ли меня этот Кирилл Андреич? - подумал Мыслитель. Он уже несколько раз видел во дворе нового директора типографии, присматривался к нему. Судя по одежде, манерам, холёному лицу, у нового директора всё спорилось в жизни. - Не поймёт!" - решил Мыслитель.
  И ему захотелось сказать директору: "Сколько было надежд, а ничего не изменилось в судьбе человека с вашим приходом! А ведь в типографию пришёл не новый наборщик, а новый директор! Почувствовали это люди? Впрочем, пардон, они почувствовали: кое-кого вы уволили, кое-кому, ужесточив порядки, усложнили жизнь. Диктаторские меры эти принимал администратор Кирилл Андреич, а Кирилл Андреич - человек? Что может он как личность? Стоит ему поговорить с выпивающим - и тот прекратит пить? Вор перестанет тащить? Гулящая женщина станет порядочной? Инженер-электронщик не будет экспедитором, а я перестану держать ключи?!"
  - Не всё можно понять! - сказал он вслух, проанализировав бесполезность своего монолога, удивив своим поведением престарелого вахтёра.
  Вспомнился ему вопрос матери в последнюю с ней встречу: "Увидим ли мы тебя ещё учителем?" Мама, воспитательница детсада, всегда видела в нём преемника, шагнувшего дальше неё. Отец у него был шофёром, водил громадный ЗИС; на всю жизнь, кажется, запомнил Игорь Васильевич ярость отца, когда мальчишкой он один раз взял чужие варежки: "Ещё раз возьмёшь чужое - убью!" Отец умер рано, и мама растила их с сестрёнкой одна. Ах, мамочка!
  Мысль предложить себя в качестве педагога на производстве завораживала. Есть же психологи на предприятиях, почему же не стать им учителю, выстрадавшему своё мировоззрение? Как бы там ни было, не замкнулась его жизнь этими вот ключами. Будет у него и другое будущее. Мудрый царь Соломон когда-то изрёк: "И это пройдёт". Пройдёт, а другое - придёт.
  "И всё-таки орешник зеленеет" Сименона он перечитывал со слезами на глазах. Это были не слёзы расстроенной психики, а слёзы радости, восторга от осознания своей миссии на земле.
  - Дорогой Сименон! - обратился Гевашев к знаменитому французу. (Знаменитый писатель был снят с неразлучной трубкой в крепких зубах.) - Как бы ты назвал историю моего исцеления? А что думать?! Назову-ка я свою будущую повесть "Последний стресс". Ибо я верю, что он у меня был последним.
  
  ЭПИЛОГ
  
  Тогда не знал ещё Игорь Васильевич, что рукописи непрофессионалов, как правило, попадают в руки наторевшим в отказах рецензентам. Что пристрастный бредень их критического отзыва вылавливает вместо мыслей мелкий мусор досадных погрешностей, что в редакциях не хотят знать о том, что и самая великая река местами мутна, а умный ловец не сторонится мутной воды. Мыслитель не ведал, что рецензенты не ловцы талантов и мыслей, а громоотводы редакторов, опутанных взаимными обязательствами мира так называемой "большой" литературы, куда неискушённому новичку дорога заказана.
  Все три копии своей повести он получил одну за другой по истечении трёх с половиной месяцев - срока, диктуемого якобы большим объёмом работ, а вернее всего неповоротливостью издательских бюрократов. Сличив рецензии, он поразился, насколько точна прописная истина: сколько в мире людей, столько и точек зрения.
  И вот, во второй половине своего дежурства, один в своей келье, он попытался доказать заочно поимённо своим оппонентам актуальность повести в период перестройки всеобщего сознания.
  - Я вас насквозь вижу, - горячился он. - И знаю, что думаете. А думаете вы, уважаемый Никита Николаевич, вот что: "Нечего от общественно-полезного труда отлынивать! Отсебятину пороть! О преемственности, традициях литературы не знаете, о композиционном построении слыхом не слыхивали, а туда же - мудрствовать. Кто ж вас, извините, в калашный ряд пустит? Литература - хлеб избранных, их издать бы дай бог". А вы, милейший Владимир Фёдорович, и иже с вами! - На этом месте он запнулся: в дверь без стука, шумно отдуваясь от быстрой ходьбы в слабой надежде подќдержания нужного веса, ввалился ночной директор; застав нерадивого вахтёра за столь странным занятием как выясќнение отношений с воображаемыми собеседниками, мешаюќщими ему встретиться со своими читателями.
  - Не помешал?
  - Прошу, дорогой Леонид Сергеич! Сюда! - с шумом поставил перед ночным директором Игорь Васильевич стул. - Полюбуйтесь! Три отписки, и одна изощрённее другой.
  - Так это ж не вы написали повесть!
  - А-аа! - засмеялся, догадавшись, в чём дело, Игорь Васильевич. - Гевашев - это мой литературный псевдоним.
  - Ну, в чём-то они схожи, - резюмировал Леонид Сергеич, бегло ознакомившись с рецензиями.
  - В чём же?
  - Каждая из них объективна. Я как-то раз говорил тебе, что всё в нашем суетно-прекрасном мире так, да не так. Ты что, действительно считаешь, что полноценным человека деќлает способность осознавать негативы своей психики?
  - Не только считаю, но твёрдо знаю, исходя из своего опыта, что это именно так.
  - Вот рецензент пишет, что в этом утверждении есть рациональное, зерно: упомянутая способность в христианстве называется способностью к раскаянию, к покаянию, к осознанию своих грехов. Это чрезвычайно важное и ценное качество, как бы ни относился человек к христианству. А дальше он обвиняет тебя самого в проявлении тобой негативов психики, в чём ты сам себе не даёшь отчёта.
  - Ну, подождите.
  - Умей слушать!
  - Хорошо, - во всеоружии своей правоты улыбнулся Мыслитель - один против уже четверых, уличавших его в неправильном восприятии мира; решимость его отстоять право на публикацию была непоколебима. Что бы ни утверждали рецензенты и их единомышленник по жизни без проблем - Леонид Сергеич.
  - "Каждый из нас, - вполголоса начал тот читать, всматриваясь в каждую буковку обличительного документа - рецензии за подписью члена Союза писателей, - на протяжении жизни сам "открывает" для себя (иной, правда, так и не открывает), некоторые важные жизненные истины. Открывает не потому, что они до него были неизвестны, а просто потому, что самые важные истины человек непременно должен открыть для себя сам, испробовать, что называется, на собственной шкуре, тогда они для него и впрямь станут истинами, станут открытиями, а не скучными прописями". Так-так! - одобрительно крякнул Леонид Сергеич в полном согласии с рецензентом. - Всё правильно, и крыть тебе нечем.
  - Вы продолжайте, а после поговорим, - невозмутимо ответствовал Мыслитель. Удивительное дело! Голова чиста, и сердце не дёргается от обиды, словно не ему адресовались эти строки.
  - "И вот некоторые, - ухмыльнулся, продолжая, ночной директор, - к сожалению, немногие люди, которым посчастливилось сделать такие открытия, совершают ошибку. Начинают мнить себя гениями и пророками, призванными сказать миру новое слово, - тогда как нужно, прежде всего, обратить это открытие, так сказать, на себя. И попытаться просто жить в соответствии с постигнутой истиной, а не бежать проповедовать её словесно..."
  - Стоп! - перебил Донцов. - Улавливаете призыв примкнуть к обывателям?
  Этого ночной директор не улавливал. Он порывался уйти, но строптивый вахтёр руками усаживал его обратно. Усаживался сам. Голос его-то замирал, то подлетал к потолку.
  - В христианстве как? Совершил грех - и тут же замолил его перед святым образом. Опять чист перед своей совестью. И по новой! Грех, а то и преступление. После - исповедь перед батюшкой. И опять двадцать пять! Словом, живёт человек, будто по Садовому кольцу "букашка" катит, и всегда на правильном пути.
  Леонид Сергеич оживился.
  - Что ты хочешь этим сказать?
  - А то, что эти рецензенты, может, ребята честные, талантливые, и на слово, может быть, нюх имеют, но они не мыслители!
  - Каждый из нас мыслитель, - живо возразил техноќрук.
  - И вы мыслитель, Леонид Сергеич? Вам понадобилось двадцать лет, чтобы из подсобного рабочего стать тем, кто вы сейчас, техноруком - без соответствующего образования. Путь не из лёгких, тернист и многоступенчат. Я догадываюсь, сколько житейской сноровки, гибкости ума, изворотливости понадобилось вам. И всё для чего? Чтобы научиться ничего не производить, не реагировать на "негативы", считать их само собой разумеющимися. Это даёт вам право называть себя мыслителем?
  Леонид Сергеич молчал.
  - Ну, хорошо, - взволнованно продолжал Игорь Васильевич. - Вот вы здесь, а там, в цехах, крутятся, вертятся ваши подчинённые. Руки их заняты производством, как правило, макулатуры (я ссылаюсь на журнал "Огонёк"), а мышление - как бы что вынести. А вы говорите, все мыслители!..
  - Хорошо, хорошо! А из тебя какой мыслитель?
  - Сейчас объясню. Не вы, а я, неблагополучный человек, пытаюсь вас спасти от потребительства.
  - Это ты-то неблагополучный? Работа не бей лежачего, это раз. Два дня после дежурства - гуляй, Вася! - это два.
  - Ну, а в-третьих?
  - И, в-третьих, скажу! Ты просто лодырь. Работать не хочешь. Семью голодом моришь.
  - Я не лодырь, Леонид Сергеич. Как я хочу работать, мне не дают, а как дают, я не хочу. Потому что знаю, куда это ведёт. И я твёрдо говорю вам, ваш путь ошибочен. Вам не суждено сделать ни открытий, ни изобретений. Потому что ваша энергия - быть может, недюжинная, - пошла на карьеру ничегонеделателя. Вы уж меня простите, что я с вами откровенен. Моё призвание, моё дело - учить людей мыслить. Вы сосёте государство, типография для вас кормушка.
  Леонид Сергеич встал, набычась.
  - Да сидите! Кормушка она и для Николая Васильевича, начальника охраны, и для кадровички Молчановой. Это надо же! С неподъёмной сумкой на колесиках шествует с работы, из кадров. Так вот, дорогой Леонид Сергеич! А мы посты выставляем, несунов задерживаем. Для них типография не кормушка, так только, может, компенсация за работу во вредных условиях. Кроме того, они материальные ценности своими руками делают. В отличие от вас, которые ничего не делают, ни материального, ни духовного. Жаль только, что их труд часто зряшный. Ведь, книги, которые издаются, как правило, пусторожние, так как лишены патриотизма и любви к социалистической Родине. Нужны ли такие книги людям? То-то, что нет. Поэтому ценность имеют только те люди, которые не предали Советской власти в годы государственного переворота в 1956 году, руки и голова которых делают чудо - материальное ли, духовное. Вечность, другими словами. Что останется в благодарной памяти потомков.
  - А остальные, значит, шелуха?
  - Не шелуха, но каждый здоровый и мыслящий человек должен стремиться научиться делать не только чудо, но и сохранить в себе Его величество человека, только тогда будущее будет светлым.
  - Ну, это для детсада - светлое будущее, - поморщился Леонид Сергеич.
  - Человек должен поверить в свои силы, - упорствовал Мыслитель. - В наше время уже ясно: каждый нормальный человек может стать хорошим рисовальщиком независимо от способностей, каждый может научиться игре на музыкальных инструментах, есть музыкальный слух или нет. Каждого можно научить мыслить творчески. Каждый за свою жизнь может написать одну-две книги, нужные и полезные народу.
  - Да что же я с тобой тут лясы точу! - всплеснул руками ночной директор. - Надо бежать мемуарчики писать, - засмеялся он.
  - Не юродствуйте! Я повторяю, каждый нормальный человек способен ко многому. Но он несовершенен, совершенство нужно выстрадать, чтобы доказать миру, что уникален, неповторим. А люди что делают? Как правило, катятся себе по обыденности, как по рельсам, и мысли и поступки схожи у миллионов... Конечно, шедевры создают единицы. Социально значимые личности. Мыслители.
  - Тебя тоже Мыслителем прозывают, - оживился Леоќнид Сергеич. - А шедевр - вот он, - он кивнул на страќнички рецензий.
  - Не всё можно понимать, - не смутился Мыслитель.
  - Куда уж нам, - насмешливо протянул ночной директор, но вахтёр и глазом не повёл в его сторону. - Хотят этого рецензенты или нет, а им всё же придётся учиться мыслить у людей, выстрадавших своё особенное, социальное восприятие устройства мира. И в том, что они не видят в Настоящем - Настоящее, негатив их психики. Сделка с совестью, может, беда. Пора, наконец, им понять, что не уличать надо автора в дилетантстве и всех смертных грехах, а работать над ним. Они же к этому не приучены.
  Он помолчал, затем сказал бодро:
  - А за повесть я спокоен. Прежде чем отсылать рукопись, я уговорил прочитать её компетентного товарища из Союза писателей.
  Надо сказать, к чести Гевашева, что существование справедливости на белом свете, он совершенно искренне не ставил ни под какое сомнение. Поэтому посчитал, что в его жизни произошло немаловажное событие, когда встретил писателя - официально признанного, сумевшего понять его. Произошло это так.
  В тот знаменательный день (придя получать зарплату) он долго и потерянно бродил по обширному зданию издательќства. Вдруг как знамение возник в поле его зрения человек: с гордо поднятой головой, интеллигентным лицом, хорошо одетый, ходил он из кабинета в кабинет, видимо, ища кого-то. Повинуясь какому-то чувству, Игорь Васильевич ринулся к нему. Оказалось - член Союза писателей. Внимательно выслушал сбивчивое обращение вахтёра, ничего, не обещая, черкнул на листке из своей записной книжки домашний телефон. Они встретились. Гевашев воспрял духом, согретый участием в его судьбе довольно известного человека.
  - Так вот, - воодушевился Мыслитель, весь во власти приятного воспоминания, - тот товарищ из союза не нашёл в рукописи фрагментарной и сумбурной по сути и содержанию прозы, как утверждают эти вершители судеб из уважаемого журнала.
  - Тогда почему этот писатель не заступился за тебя?
  - А он считает, что человек всего должен добиваться сам. Так-де мыслил Сократ, и только в этом случае в обществе будет относительный порядок.
  - Правильно считают они с Сократом, - рассмеялся Леонид Сергеич.
  - Что ж тут правильного? Если личности не способствовать, она не состоится.
  - Ишь, чего захотел! - Леонид Сергеич уже во весь голос хохотал. - До сорока лет дожил и спохватился - личностью себя возомнил. Не смеши людей! - И сам оборвал смех. - Глянь вокруг: никто не пыжится выше себя прыгнуть, живут-поживают, добра наживают.
  - Значит, их такая жизнь устраивает, а меня нет!
  "Это твоё личное дело", - приготовился услышать в ответ Игорь Васильевич, но Леонид Сергеич жестоко выпалил:
  - Устраивает или не устраивает, а выхода у тебя нет!
  - А кооперативное издательство? - с загоревшимися глазами тихо сказал Мыслитель.
  - А деньги? - безжалостно отрубил ночной директор.
  С улицы раздался призывный сигнал ЗИЛа. Опустившись на землю, вахтёр помчался к воротам.
  Леонид Сергеич с сожалением глядел вслед наивному существу, на которое он потратил столько сил и времени в ущерб производству. Этот чудило погряз в миражах и не понимает - не осознаёт, по его же сентенции, - плачевного своего положения. Он так запутался в размышлениях о смысле жизни, что ему уже не помочь. Не выбраться ему из Аля-улю с таким настроем ума. Не зря говорят: горе от ума. Ума? Разве ж это ум? Ум - в том, чтобы жить в современном понимании этого слова. И ни к чему компрометировать себя общением с этим горе-мыслителем. Больше ни ногой в его келью!
  Сторонясь въезжающего во двор ЗИЛ а, Леонид Сергеич направился к незакрытым ещё воротам типографии. Молча прошествовав мимо возящегося с замком Донцова, он заторопился за угол - к парадному подъезду издательства.
  Мыслитель, тяжело вздохнув, закрыл ворота и медленно пошёл к себе, бренча ключами...
  1986 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"