Ну, что я могу сказать? Могу сказать, что мне повезло. Я живу в хорошей квартире со всеми радостями современной жизни; к моим услугам всегда дорогая машина с тёмными стёклами. При этом я нигде не работаю, и у меня нет никакого образования (в том смысле, что нет корки с печатками и подписями, удостоверяющей, что я такого-то и такого-то окончил такое-то заведение по такой-то специальности). И ещё - ни квартира, ни машина, ни всё остальное мне не принадлежат. Но я и не претендую на владение ими. Я ими пользуюсь, и этого вполне достаточно.
Да, это, наверное, мечта многих - подобная жизнь. Но каждый понимает, что такое бывает только в сказках, по щучьему веленью ничего не делается, золотую рыбку в грязном пруду не выловишь, птицу-счастье за хвост не сцапаешь, да и джинны в бутылках или лампах как-то повымерли. И человек, горестно вздохнув, отчаявшись в халяве, идёт работать, получать денежки. Всю жизнь он что-то себе копошится, куда-то себе скребётся, занимает какое-то положение, покупает машинку-квартирку, рожает себе подобных, которым уготована та же участь скрестись и копошиться. А потом он умирает. Его отправляют на кладбище-свалку, как устарелую, износившуюся, списанную деталь. И машина-общество катится дальше без малейшего для себя ущерба. Ведь на место выбывшей детали находится десяток новых и крепких.
Нас изначально готовят быть винтиками в этой машине. В школе из нас делают заготовки деталей - сливают в головы всевозможные знания из самых разных областей. Сперва мы глотаем это пойло без разбора. Но постепенно заготовка начинает оформляться в будущую деталь - у неё появляются интересы. И теперь в коктейле знаний для неё начинают преобладать элементы, соответствующие этим интересам. После школы деталь отправляют на окончательную доработку - в средние специальные или высшие учебные заведения. И вот, она готова, новая деталька, с пылу с жару, блестит отполированной сталью. Осталось малое - вставить эту детальку в великий механизм социума.
Судьба деталек неодинакова. Какие-то из них делают свою маленькую неприметную работёнку на одном месте, постепенно снашиваясь, другие, наоборот, меняют своё положение, становясь всё более значимыми и важными, делаясь несущей конструкцией великой машины. Случается, конечно, и брак, когда деталька ломается очень быстро и почти сразу уходит в утиль. Тем не менее, все они там рано или поздно оказываются - и неприметные винтики-шурупчики, и важные несущие конструкции. Но машина не останавливается ни на миг, машина катится дальше. Машина бесконечно, непрерывно обновляется, и смерть этих бесчисленных деталек остаётся для неё не замеченной.
Как и все человеческие особи, из плавильного котла раннего детства, где я бултыхался вместе с другими малышами, такими же безликими и неопределёнными, я был отправлен на фабрику-школу, призванную воплотить мой материал в заготовку. Я беззаботно существовал там, ничего ещё не ведая о той печальной участи, которая была мне предопределена ещё в утробе матери.
Проблемы начались класса после девятого, после первых экзаменов, когда часть одноклассников ушла на окончательную доработку в техникумы, училища и т.д. Оставшиеся тоже ходили с озабоченными лицами, сосредоточенно думая, какой же станок придаст им окончательную форму, необходимую для исправного функционирования. Естественно, стали готовить к будущему превращению и меня. Мама и папа по очереди заводили душеспасительные разговоры: кем хочешь быть? куда собираешься? Собственно, меня особо не спрашивали, куда я там хочу и хочу ли вообще. Выбор был невелик - либо по стопам мамы, либо по стопам папы.
Я слушал разглагольствования родителей, планирующих моё будущее, с сосущим чувством под ложечкой, но не возражал. Где-то глубоко внутри себя я уже осознавал, что не особо-то и хочу выходить из беззаботного состояния заготовки и превращаться в безответный винтик механизма. Меня кормили, поили, одевали, и мне это нравилось. Но так не может быть вечно - это нам вдалбливают с детства. В тебя, заготовку, вкладываются большие средства: государство тебя обучает, родители тебя опекают, и ты должен сторицей отплатить за это. Так должно быть со всеми, всеми, всеми. Всеми... Стадность - этому наша школа обучает прекрасно. А как же иначе, ведь стадность - это стандартизация, а детали машины не могут не быть стандартными.
Итак, родители разглагольствовали, а я молча слушал. Стадность крепко ещё сидела в моих костях, и я с покорностью овцы ожидал уготованной мне участи.
Много на планете государств, и каждое из них представляет собой уникальную, неповторимую машину. Когда машина совершенна, когда она качественно собрана, она работает чётко, бесшумно, отлажено. Когда же машина собрана абы как, по пьяной лавочке, когда детали оказываются в совершенно неожиданных и неподходящих для себя местах, всё идёт наперекосяк, механизм скрепит, чадит, ломается, детали заклинивает. Наше общество, увы, таково. Конечно, народец наш в принципе склонен к самодельничанию, нахождение вещам неадекватного применения - это у нас в крови. И общество у нас такое. У нас даже в законодательстве заложено, что каждая деталь раз в жизни должна побывать не на своём месте. Я имею в виду армию. Разумеется, далеко не всем деталям хочется попадать туда. Ведь когда тебя насильно ввинчивают в неподходящий тебе паз, ты деформируешься, твой износ увеличивается, и ты ломаешься раньше отведённого тебе срока.
Пришла и моя пора лезть не в свой паз. Началось всё с казённой унылого вида бумажки. Потом - неприятный дядька в хаки, потом - безразличные врачи с красными, будто обваренными, руками, и, наконец, приговор - "годен". Мне было 17 лет, и загнать в тесный паз армейщины меня могли лишь через год. За этот год надо было что-то придумать. Было лишь два выхода - поступление в институт и взятка военкому. Так как первое было отнюдь не гарантировано, второе представлялось практически неизбежным.
Но как назло у нас сменился военком. Прислали к нам какого-то жутко принципиального Угрюм-Бурчеева. За свою принципиальность он долго не мог получить полковника. Пока его сослуживцы прибавляли звёзд на погонах и растили животы, тихонько приторговывая армейским имуществом, наш Угрюм-Бурчеев всё ходил в майорах. Пару раз осаживались ему на погоны подполковничьи звезды, но очень быстро слетали. Наконец, он окончательно стал подполковником. А потом и полковником. И прибыл руководить нашим военкоматом.
Но мы обхитрили судьбу. Папочка быстро прописал меня в квартиру своего брата, моего дядюшки, живущего в другом районе. Соответственно, сменилась и моя военная приписка. В новом военкомате верховодил добродушный толстенький полковничек, с которым мы быстренько уладили все вопросы по поводу моего белого билета.
И вот в этот момент я почувствовал, что я свободен. И мне очень не хотелось терять эту свободу. К концу подходила школа, за ней светили вступительные экзамены и новая кабала: подъёмы ранним утром, жизнь, вогнанная в прокрустово ложе расписания. И опять - кому-то что-то должен, куда-то надо спешить, что-то нужно делать... Я понял, что не перенесу такого насилия над собой.
Я ничего не сказал родителям - продолжал делать вид, что готовлюсь, хотя знал на 100 %, что никуда не поступлю. Мой провал стал шоком. Мама судорожно тёрла виски, папа ходил по квартире, как лев в клетке, и играл желваками на скулах. Потом поссорился с каким-то своим знакомым, который клятвенно обещал протащить меня в институт.
Не стоит отчаиваться, сказала мама, перестав тереть виски (от пальцев остались глубокие вмятины). Через год будешь пытаться снова. И меня начали поступать теперь уже в мамин вуз. Я не сопротивлялся, я был доволен. Я имел гарантированную свободу на целый год, а в более далёкое будущее заглядывать не хотелось. Да и отучил я себя от этой привычки - заглядывать в будущее. Если постоянно туда смотреть, будет хроническое несварение желудка... Репетиторы меня сильно не обременяли. Мне даже понравилось учиться - ведь учился я исключительно для себя...
Человек - это изгой природы. У него слабое, несовершенное тело, непригодное для жизни в естественных условиях. Чтобы выжить, человек построил города и создал машину-общество, ведь хилые тела могут функционировать только в составе этой машины, вкрученные в неё, как винтики-шурупчики. Я оказался изгоем среди людей - я не мог функционировать в обществе, от рождения не мог. И в то же время я не мог существовать отдельно. Я был неприкаянной шестерёнкой, блуждающей среди вращающихся механизмов, и самым главным для меня было - не задевать эти механизмы, иначе меня перемолотит.
Поймите, я вовсе не отрицаю общество, не призываю разрушать его, не измышляю каких-то утопических схем, которые могли бы осчастливить всё человечество. Общество существует уже тысячи лет, и массы людей не мыслят себя вне его. Но бывает и так, что рождаются на свет те, которым это общество неинтересно, которым чужды его интересы, которые не могут жить в нём. Их мало, но они есть, и я один из них. Нас нельзя объединить в какой-то единый класс, обозначить неким конкретным названием. Каждый случай индивидуален, и каждый из нас именует себя в зависимости от своего воображения. Кто-то не находит ничего более умного, чем применить к себе избитое определение "рак-отшельник", кто-то гордо величает себя степным волком. А я чувствую себя наутилусом. Не подводной лодкой, а моллюском. Есть такой моллюск, по-латыни называется Nautilus Pompilius. Одинокий осьминог, залезший в раковину, валяется где-то на дне океана на изрядной глубине. Безобидное, по сути, существо, ушедшее в себя. И ничего ему не надо - лишь бы вокруг плавал планктон, которым можно подкрепиться, да ещё чтобы никто не трогал. Для этого он, сердечный, и влез в туго закрученную раковину. По мироощущению - я вполне наутилус. Я такая же, как и он, вещь в себе. Мне нужна всего лишь комната-раковина, где я мог бы днями сидеть, глядя себе в пупок, как какой-нибудь Лао-Цзы (или кто там из восточных занимался пупкосозерцанием? Или это вообще монахи-картезианцы пупки созерцали?). И холодильник с едой. И книжку-заморочку, чтобы кровь быстрее бежала по сосудам мозга. Разве это много?
От степного волка наутилус отличается миролюбивостью. Наутилус не смотрит на окружающий мир с колокольни собственного высокомерия, не строит глобальную антитезу "затхлое мещанство и я, такой гениальный, но одинокий и никому ненужный". Мещанство, предпочитающее именовать себя стилистически более нейтральным сочетанием "средний класс" - это всего лишь совершенно нормальные люди. И отрицать мещан - это значит отрицать всё человечество и себя самого как его часть. Нет, мещане - обычные люди, а вот ты - степной волк, наутилус или как ты там себя называешь - маленький выродок, выкидыш человеческой породы, дивертикул. С этим уродством тебе и жить. И я, скромный моллюск, тихо с ним живу, давно его осознав и с ним смирившись. Я не хочу никого трогать, и хочу, в свою очередь, чтобы не трогали и меня. Но увы, жестокая машина так и норовит, так и норовить подцепить мою шершавую раковину своими шипастыми шестернями и раскроить её...
На следующий год я опять провалился. Родители впали в транс. Папа сказал, что не стоило меня от армии откашивать - тогда поступил бы как миленький. Мама опять хваталась за виски. Что ж, сынуля, иди работать, раз ты такой дурак, сказал папа. А куда? Да и не хотелось мне работать... Папа пристроил меня в библиотеку, маленькую сонную библиотеку на окраине города. Мне понравилось. Посетителей было ноль, книжек на одного человека хватало более чем. Платили за всё это дело, конечно, мизер, но мне и не надо было. Родители, не возмущаясь, продолжали меня содержать. Видимо, сам факт того, что я где-то работаю, их успокаивал, и они кормили-поили меня уже без былого укора в глазах: нахлебника, мол, вырастили, бестолочь...
Но так не могло продолжаться вечно. Во-первых, фонды окраинной городской библиотеки слишком малы - в один прекрасный день мной было прочитано всё, кроме детских раскрасок. А во-вторых, родители, наконец, обнаружили, что доходов в семейный бюджет от меня, совершеннолетнего лба, никаких не поступает. Все те гроши, что я получал, уходили мне же на пиво. Пришлось увольняться и искать что-то другое.
И тут я, сын интеллигентных в пятом поколении родителей, выкинул номер: пошёл работать в котельную. Опять мама хваталась за виски, а папа гонял желваки на щеках. А у меня в голове были Виктор Цой и "Камчатка". Увы, всё оказалось далеко не так романтично. В котельной были грязь и нетрезвый кочегар Николаич, который взвалил на меня всю работу, а сам дни напролёт тискал в тёмном углу свою возлюбленную с немытыми волосами. Ещё была тяжеленная лопата с углём... Первое время я терпел, но после того, как сорвал спину, терпение моё исчерпалось. Общения с пролетариатом мне хватило на всю жизнь.
После котельной я решил немного потунеядствовать - перевести дух после стресса. Однако тунеядство моё стало затягиваться. На первых порах меня просто сверлили укоризненными взглядами. Затем в один прекрасный вечер папа вызвал меня на мужской разговор. О чём он будет говорить, я знал, поэтому не слушал. Я смотрел поверх папиной головы, туда, где потолок перекрещивается со стеной, образуя прямой угол. Наконец, папин поток сознания иссяк, и я покинул комнату.
Я по-прежнему продолжал ничего не делать, и через пару недель вновь состоялся мужской разговор. Разговор на этот раз получился действительно мужской, ультимативный: либо ты, негодяй, идёшь работать (куда угодно! Я твою жизнь устраивать не собираюсь, раздолбай!), либо проваливай из дому, чтобы глаза мои тебя не видели! Я, конечно, понимал, что всё это голословные угрозы, что никуда меня, любимого непутёвого сынульку, не выгонят, а в конце концов и пристроят в какое-нибудь местечко... Но мне стало очень паршиво, и не столько от обидных папиных слов, - от безысходности. Никто меня не понимал, даже родители. Просто мы жили в параллельных мирах, с непересекающимися системами ценностей. Мои родители, порядочные и хорошие люди, как и миллиарды других двуногих, посвятили всю свою жизнь зарабатыванию бумажек с нулями. И чем больше этих нулей на бумажке, и чем больше самих этих бумажек, тем лучше. В результате, целью жизни оказываются сами эти нули. Я не хотел делать большой толстый ноль, нанесённый на бумажную купюру или всунутый в пластиковую карточку, своим божеством. Но увы, наша жизнь так устроена, что ноль в ней правит бал, на ноль приобретаются все мыслимые и немыслимые блага мира, и тот, кто не в состоянии добыть его, ноля, оказывается за бортом. Из-за него происходили все мои жизненные неурядицы. Мне не нужен был ноль, но я никому не мог это объяснить. Да и как сказать - не нужен? Моей телесной оболочке необходима еда, питье, одежда, а всё это добывается на ноли... Ноль взял меня в кольцо.
Полный грустных рассуждений, вышел я из дому. День был солнечный, но ветреный. Погода, видимо, портилась: на небе начинали кучковаться облака, сначала светлые, потом налитые какой-то свинцовой синюшностью. А я шёл под этим хмурящимся небом, не разбирая дороги, пока не натолкнулся на бывшего одноклассника. Одноклассник был волосат, в косухе и в обнимку с красивой пышногрудой пухлогубой девицей. Разговорились, одноклассник позвал в гости. У одноклассника собралась небольшая компания длинноволосых людей в чёрном, играющих на гитарах и слушающих жёсткую музыку. Ревел магнитофон, бренчали шестиструнные инструменты, дым стоял коромыслом, пиво мешалось с водкой. Мне тоже нравилась жёсткая музыка: видимо, моя от рождения пригнетённая душа требовала ещё большего прессинга от тяжёлых барабанов и гитар с могучим фузом. Домой я вернулся поздно и навеселе. На пути от входной двери до двери моей комнаты меня сопровождали две пары грустных глаз. Мне искренно было их жаль, но я ничего не мог поделать...
Постепенно я перебрался на постоянное жительство к своим новообразованным друзьям. Я кочевал по их квартирам, ел их еду, пил их питьё, курил их сигареты. Даже одежда на мне, наверное, была с их плеча (точно не знаю, я за одеждой никогда особо не следил. Изредка лишь, взглянув в зеркало, удивлялся, откуда у меня взялась эта курточка и эти брючки). Я прожил несколько лет, не имея ни гроша за душой, и это мне ни капельки не мешало: я не замечал отсутствия денег - ноль как будто отступил. Или, по крайней мере, немного разжал свою удавью хватку.
Меня любили в этой компании, сам не понимаю, за что. Ведь я не пел, не играл на гитаре (хотя нет, в конце концов тренькать немного научился. До сих пор этим балуюсь). Я с моей "философией жизни" был там чем-то вроде идеологического центра. По вечерам мы собирались в подземном переходе, мои друзья играли и рвали связки на сквозняке, я стоял рядом, пил пиво, а в ногах у меня валялся гитарный футляр с милостыней от прохожих.
Ночи мы проводили в милых беседах за рюмкой и обниманием девочек. Я чего-то там говорил, они все со мной соглашались и вслед за мной не желали становиться винтиками в бессердечной машине общества. Утро мы встречали с больными головами в прогорклой комнате. Мои друзья разбредались по своим университетам, а я спал где-то до полудня.
Увы, это не могло продолжаться долго. Мои друзья были обычными людьми, они не были врождёнными наутилусами. Вся их "наутилость" была дурная, юношеская, от избытка тестостерона в крови. Я знал - вот закончат они худо-бедно свои институты, напишут дипломные работы - и разбросает их судьба по отведённым им пазам в теле священной машины. Так и произошло - я остался один.
Я вырос из штанишек бесшабашной подземнопереходной жизни. Ах, как прекрасно было стоять на сквозняке в затёртой косухе, с сальными волосами, и ловить на себе косые взгляды прохожих, воспринимающих тебя не иначе, как маргинальный элемент. А ты весело плевал на всех них с высоты своей весёлой маргинальности! Это время прошло, в переходы заселилось новое поколение, среди которого мне не было места.
Нужно было искать новые способы существования. Первое время я мыкался по квартирам своих вчерашних соратников, и они по старой памяти с радостью меня принимали. Но у соратников появлялись сварливые жёны, сопливые дети, у соратников росла карьера, и двери стали захлопываться перед моим носом одна за другой. Папа ничего не желал слышать о моём существовании, и лишь мама втихомолку подсовывала кое-какие средства на жизнь. Я снял дешёвенькую комнатушку на окраине города у одного алкаша. Зимой там было холодно: батареи работали плохо, а тонкие бетонные стены и рассохшиеся окна с бесчеловечной лёгкостью пропускали наружную стужу. Летом комната заполнялась гнилостным духом разлагающихся во дворе мусорных баков и комарами. Но я жил, не ропща на неблагоприятные условия, по вечерам выпивал с моим хозяином-алкашом, а через какое-то время начал бегать вместе с ним сдавать бутылки. Я ничего не мог поделать, да и не пытался. Человеческая жизнь - как дикая природа, в которой действует закон естественного отбора. Она методично и безжалостно уничтожает всё нездоровое, аномальное, уродливое, что по какому-то недоразумению рождается на свет. Я был уродом, и я должен был исчезнуть. И я медленно, но верно исчезал, день за днём, день за днём. Точнее, исчезал я не физически, я исчезал с верхних уровней общественной машины, я уходил под землю, в отстойник, где скапливается брак - детали, не нашедшие себе применения в великом механизме.
А потом меня как током ударило. Я вдруг обнаружил, что отстойник - это не просто кладбище мирно доживающих свой век уродов, это тоже система, тоже машина, такая же, как и остальное общество. Не могу сказать точно, является ли машина-отстойник частью общей социальной машины или они существуют в параллельных измерениях, да и не важно это. Важно то, что здесь действуют те же законы, что и там, что здесь тебя тоже пытаются вкрутить в какой-то паз, где ты должен выполнять какую-то роль. Это был жуткий механизм, проржавевший, прогнивший, провонявший насквозь, и, тем не менее, он исправно существует и функционирует столько же, сколько и остальное общество. И уроды вовсе не умирали - уроды хотели жить и занимать ключевые гнёзда в своём протухлом механизме - хотели быть королями на помойке.
Я оказался загнанным в угол. Я не стал, не захотел быть шурупом там, в верхних этажах машины, но та же участь, только ещё более кошмарная, ждала меня и в отстойнике. И я не хотел этой участи, но бежать-то было некуда! Аксиома о невозможности быть свободным от общества материализовалась для меня в огромные клещи, обхватившие моё тело. Выбирай - говорили они - либо туда, наверх, либо оставайся здесь. Броситься в ноги маме-папе, попросить прощения, начать, извините за банальность, всё заново... Я могу стать там, у них, каким-нибудь маленьким, мизерным, но добропорядочным болтиком и тем самым продлить своё существование. Но вопрос - а оно мне надо? И ещё меньше мне надо оставаться здесь, в отстойнике. Я вдруг всем телом ощутил всю гадостность окружавшей меня комнаты. Эта комната не может быть раковиной наутилуса - слишком уж она ветха и негерметична...
Так возникла проблема самоубийства, реальная, жизненная проблема, а не экзистенциалистское словоблудие. Я не мог просто так вот взять и шагнуть в окно, вскрыть себе вены, напиться лекарств, броситься под поезд. Мне было банально страшно. Рукотворная смерть не могла стать избавлением, потому что у меня просто не было мужества для неё. А жить... Куда жить? Не находилось в земном мире подходящей для меня формы жизни - такой уж я патологический, уникальный урод. Каждый день мой мозг разрывался от этого безысходного противоречия. Хорошо бы, если б он действительно разорвался. Бах - и всё. Быстро и совсем не страшно. Но я был молод и сравнительно здоров, и моё тело грозило прожить ещё не один год.
Тогда я решил уйти. Встать и уйти, куда глаза глядят. Я, кажется, понял, почему люди так легко ввинчиваются в гнёзда: они всё время живут на одном месте, а неподвижный предмет очень легко взять и сделать с ним всё, что заблагорассудится. А если он движется - его ещё надо поймать.
В дорогу, куда-нибудь наугад, полностью отдаться во власть случаю. Найдутся же хорошие люди, дадут поесть. Или денег клянчить у прохожих. Пятеро, конечно, обматерят, а шестой даст что-нибудь. Материтесь сколько угодно, я не гордый. То, что вы мне кажете, я и сам про себя давно знаю, так что ничего нового вы мне не откроете. Ночевать можно и под открытым небом, сейчас лето, а зимой... До зимы дожить надо. Да и в конце концов, если я околею от холода, разве кому-то будет от этого плохо?
Дорога, наконец, даст мне долгожданную свободу. Выкинуть паспорт в ближайшую канаву... И - всё. Для общества меня не будет. Кто я? Кто вам сказал, что я человек? Где та бумажка, которая удостоверяет, что я человек? Может я и человек, но человек без имени, вы даже обратиться ко мне не можете. Гражданин... Так, кажется, обращаются у нас к людям, когда не знают имени. Так я не гражданин, не имею соответствующей бумажки. Мужчина... Хамское, типично русское обращение. Ну, мужчина, хоть ты мне в штаны и не заглядывал(а). Человеку без имени остаётся лишь его половая принадлежность.
Пока одежда на мне ещё не сильно обтрепалась, могу воспользоваться привилегией автостопа. Чтобы отъехать от родного города куда-нибудь подальше, чтобы окончательно потеряться в пространстве. Я вышел к шоссе на самой окраине, на восточном выезде из города.
Машины проносились мимо, некоторые останавливались и подбирали, но не меня. Я проторчал у дороги часа полтора и успел изрядно наглотаться выхлопов и пропылиться. Наконец, подошла моя машина.
У меня не было никаких чувств, когда я увидел её, когда услышал, как она скрипит покрышками по придорожной пыли, тормозя, даже когда садился в неё. Вот машина, которая увезёт меня, - единственное, что я тогда думал, хотя, скорее всего, не думал и этого. А ведь то была долгожданная раковина наутилуса. Прихотливый архитектор моей жизни причудливо выстроил всё так, чтобы встретились в этой ничем не примечательной пыльной придорожной точке А.
В машине сидела Мамочка. Она была лет на шесть-семь старше меня, довольно красивая. Явная бизнес-леди в обитом бежевой кожей салоне. Мне даже стало неловко за мою застиранную рубашонку и стоптанные кроссовки. И чего она взяла на борт такого замарашку? Куда едем, между тем спросила она, и я растерялся. Я совершенно не был готов к этому очевидному, естественному, лежащему на поверхности вопросу. Я не стал ничего придумывать и сказал правду: поехали куда-нибудь, в любом случае нам по пути. Она слегка повела бровью и нажала на газ.
По дороге разговорились - бесхитростные беседы случайных попутчиков, глупые исповеди в никуда, облегчающие душу. Я исповедовался, глядя вперёд в лобовое стекло на несущуюся навстречу дорогу. Очнулся я уже в симпатичном загородном особнячке.
Такой вот неожиданный случился хеппи-энд. У Мамочки есть загородный дом, пятикомнатная квартира, две машины и горничная. Летом мы ездим отдыхать на лучшие курорты мира. Весь день я предоставлен самому себе - с утра до ночи Мамочка трудится на ниве бизнеса, зарабатывая жирненькие, круглые, аппетитные ноли. Она возвращается поздно, усталая и несчастная, и всё, что ей нужно, - это мои нежность и понимание.
Да, на данном отрезке своей жизни я могу констатировать, что счастливая звезда улыбнулась наутилусу, дивертикулу рода человеческого, улыбнулась так, как улыбается раз в 20000. Зачем понадобился я моей Мамочке, успешной бизнес-леди, которая щелчком пальцев может заполучить себе в постель самого первосортного племенного жеребца? А в том-то всё и дело, что жеребцов ей хватало на одну ночь, на более длительные сроки с жеребцами она не совмещалась. Железная бизнес-леди с сильным характером - это твердая шипастая раковина, выдерживающая давление в сотни атмосфер. Но лоснящемуся жеребцу с лопающимися под кожей мускулами там тесно, неуютно, ему нужен простор, куда он и уносится стремительно, разбивая бедную раковину своими острыми стальными копытами. Бедная раковина остаётся пустовать, сиротливо открыв своё лоно в поисках того мягкого и податливого, способного наполнить её. И она нашла, нашла меня: наутилус вполз в свою раковинку и уютно свернулся в ней калачиком.
Мы оба могли позволить себе этот комфортный симбиоз душ, мы оба плевали на досужие кривотолки каждый со своей колокольни: она - с высот своего социального статуса, а я - из-за толстых стен своей наутилости.
Я люблю вставать рано утром и идти в город. Я практически не пользуюсь автомобилем. Я с наслаждением толкусь на многолюдных тротуарах, спускаюсь в метро... Я смотрю на озабоченные лица проходящих мимо людей и с великим наслаждением осознаю, как крутится, кропотливо и неустанно крутится вокруг меня эта великая машина. И я хожу, спокойно хожу среди вращающихся механизмов, и мне совершенно не страшно, что какой-то из них зацепит меня. Я достиг того, чего желал, - я не принадлежал машине. Вопрос только - надолго ли. Но я не люблю заглядывать в будущее...