Клокочущий, бурлящий поток французских студентов стремительно струился навстречу, прячущимся за прозрачными щитами, полицейским. Из толпы в сторону полиции то и дело летели бутылки, камни, стулья из разгромленных демонстрантами кафе, и наполненные краской презервативы, оставляющие на щитах синие, желтые и зеленые пятна, отчего служители закона походили на оживших персонажей мультфильмов из парижского Диснейленда. Наиболее отчаянные демонстранты, первыми добежав до герметично сомкнутых щитов, всем телом бросались вперед, пытаясь пробить брешь в безжалостной системе государственного угнетения, явившей себя протестующим наиболее явным образом, в виде суровых мужчин в униформе, вооруженных щитами и резиновыми дубинками. Тех, кому удавалось, уподобив свое тело тарану, пробить линию обороны врага, безжалостно били дубинкой по голове и, схватив за ноги, тащили в полицейский автобус, специально оборудованный для безопасной транспортировки врагов государства и правосудия. С высоты птичьего полета площадь напоминала развороченный муравейник, в этом хаотическом, лишенном для стороннего наблюдателя какого-либо смысла, движении бурлила яростная энергия, но не та грубая энергия человеческих страстей, желаний, комплексов и пороков, а самая чистая и тонкая энергия абсолютного, немотивированного протеста. Для этой энергии неважна причина, поводом может послужить все что угодно, например безобидный "закон о труде", с которым подавляющее большинство протестующих даже не знакомо. Эта энергия рождается из вечной мечты человека о свободе, справедливости и избавлении от гнета всякой тирании.
Телевидение щедро снабжало каждого обывателя будоражащими кровь и зовущими на новые подвиги картинками сопротивления чужих студентов чужой государственной машине. Петр выключил телевизор и посмотрел в окно. На улице суетливо копошился неинтересный серый люд: толстые мужчины с наивными усами и детским выражением лиц; старые женщины, снующие с сумками, авоськами, пакетами, не замечая ничего вокруг себя; молодые, одетые, словно американские проститутки из дешевых кинофильмов, девушки; агрессивного вида парни в спортивных костюмах, загипнотизированные своими мобильными телефонами, а также бомжи, алкоголики, наркоманы и менты. Еще Петр увидел старые, ржавые качели, вкопанные ровно посередине двора, и все это вавилонское столпотворение непрерывно циркулировало вокруг качелей, на которых сидел мальчик (эта вполне могла быть и девочка) лет семи и ошарашенными глазами глядел на окружающий мир, который казался ему лицом беззубой старухи с глубокопосаженными черными глазами, чей костистый череп был обтянут грязно-коричневой кожей изрезанной бездонными бороздами морщин и бесчисленными кратерами оспин. И знал малыш, что зовут эту старуху Антонина, она родилась глухонемой и от этого люто ненавидела его, маленького мальчика который имеет возможность ежедневно беззаботно качаться на качелях и смотреть на неё, старую и злую. Если бы Антонину увидел случайно взглянувший на мир глазами мальчика психоаналитик, он бы назвал её коллективным бессознательным, но не одному фрейдисту не суждено было увидеть лик старухи во плоти, а уж тем более узнать её имя.
Раздался телефонный звонок, внезапный и обжигающий слух, словно удар плетью. Петр вздрогнул, сердце на миг замерло, и снова пошло, но уже тяжело, истерично с надрывом, пытаясь наверстать секунду простоя.
- Я слушаю, - сказал Петр, все ёще чувствуя дрожь в пальцах.
- Алло, Алло. Это ты Петя?
- Да это я, Людмила Федоровна.
- Петя, ты не мог бы сейчас к нам прийти?
- А что случилось?
- Машенька заболела, температура высокая. Вчера ночью даже бредила, тебя вспоминала. Вот я и подумала надо бы позвонить.
- Сейчас она как?
- Ничего, получше...
- Хорошо. Через полчаса буду.
Людмила Федоровна была матери его подруги. Стареющая женщина, сохранившая на отечном лице остатки былой красоты, она была типичной "хранительницей домашнего очага". Людмила Федоровна осыпала заботой и любовью, изменявшего её направо и налево, мужа и единственную дочь, которая относилась к матери как к пустому месту, презирая её за наивность и готовность пойти на любые унижения, чтобы удержать сволочь-мужа.
Добравшись на автобусе до Машиного дома, Петр поднялся на четвертый этаж и позвонил. Людмила Федоровна предстала перед ним в застиранном зеленом халате, старых стоптанных тапочках, в носках с изображением кролика-идиота Багса-Банни, но как всегда с милой улыбкой и надеждой на "светлое, доброе, вечное" блестевшей в уголках заплаканных глаз.
Петр вспомнил, как Мария первый раз привела его домой, знакомить с родителями. В тот день Людмила Федоровна кормила его тортом, собственного изготовления, с огромным количеством белого жирного крема и называла не иначе как "Петенька". Отец Марии, Сергей Павлович, высокий, стройный, выглядящий моложе жены мужчина, вел себя агрессивно, кричал на жену, демонстративно игнорировал дочь, и отпускал грубые шутки в адрес Пети. Сергей Павлович был типичный семейный тиран, не умеющий принять, что-либо выходящее за рамки его сугубо рациональных представлений о мире. На его сухом скуластом лице, с редкой седой щетиной, постоянно гостило выражение брезгливого недовольства, сменявшееся порой нахальной едкой улыбкой.
- Проходи в спальню, а я сейчас чай поставлю,- пролепетала Людмила Федоровна, и стыдливо виляя дряблыми ягодицами, пошла на кухню.
Мария лежала под толстым, в белом пододеяльнике, одеялом на полутороспальной кровати с деревянными спинками. Рядом на табуретке в беспорядке валялись разнообразные таблетки, горчичники, градусник и над всем эти возвышался граненый стакан в подстаканнике с недопитым чаем. Мария спала. Лицо её было бледней, чем обычно, спутанные пряди черных волос прилипли к потному лбу, правая рука лежала на груди, а левую она закинула за голову, так что была видна её белая подмышка. Нервно перекошенные губы, дрожащие веки, слабое аритмичное дыхание свидетельствовали о том, что жар не прошел, и боль не оставляла Марию даже во сне. Мария вздохнула и повернула голову к стене.
Напоив Петра чаем, Людмила Федоровна отправилась на работу, поручив Петру присматривать за дочерью, предварительно проинструктировав его о целебных свойствах таблеток и микстур, которые следует давать Марии.
Примерно через полчаса после её ухода Мария проснулась.
- Привет, - сказала она, нисколько не удивившись его присутствию.
- Ты как?
- Да вроде бы получше. Вчера был просто кошмар, температура до 40 градусов. Знаешь, у меня даже галлюцинации были. Сначала окружающее пространство окрасилось нездоровым красным светом, и все предметы в комнате потекли. Моя комната была словно котел, в котором кипела вязкая, маслянистая субстанция, принимающая под воздействием жара самые причудливые формы. Шкаф превратился в гигантскую голову бабуина с отвратительной оскаленной пастью. Стол внезапно воспламенился, и на его месте возникла окровавленная груда искореженных тел, которые непрерывно стонали и просили пить. А вокруг меня летал огромный ярко красный пудель, с человеческим лицом и маленькими рожками. Как хорошо Сид, что ты пришел (Мария всегда называла Петра Сидом, не объясняя почему).
Петр поцеловал Машу в холодный лоб, после чего выдал необходимые лекарства.
За окном в мрачно нависшем пепельном небе, плыли тяжелые осенние облака, сообщающие смотрящему на них, настолько огромный заряд острой необъяснимой тоски, что хотелось зажать голову руками и тихо беззвучно плакать, наблюдая как на пол падают мутные грязно серые слезы. Верхушки деревьев зачарованно раскачивались, подчиняясь воле неумолимого северного ветра, прилетевшего из запредельно далеких уголков холодного космоса, чтобы вырывать из замерших людей беззащитные души и уносить их межзвездную пустоту, где станут они черными безжизненными астероидами, бесцельно блуждающими, в пронизанном космическими излучениями, чреве невесомости. К Петру пришло озарение. Он понял, что причиной болезни Марии является осень, которая высохшей рукой схватила её за горло, передавив таинственные каналы, по которым в ее молодом теле циркулирует сияющая энергия жизни. Когтистые пальцы осени глубоко впились в беззащитную плоть, высасывая из организма отпущенное Всевышним время. Мария бледнела и умирала, превращаясь в прекрасную, но, увы, бесполезную скульптуру античной богини, с белым мраморным равнодушием вечно открытых глаз и грациозно приподнятой рукой, которая не в силах найти выход, навечно затерялась в одном единственном мгновении, и поэтому уже никогда не завершит жеста. И единственным способом спасти Марию было убийство. Необходимо пойти в самый эпицентр безжалостной октябрьской паранойи и найти старую женщину в черном как нефть плаще, с индустриальным оскалом плотно сжатых железных зубов, с безобразным хаосом седых волос, обутую в высокие кирзовые сапоги, с черным зонтом в правой руке и ржавым серпом в левой. Её необходимо убить. Убить, чтобы спасти. Убить Старуху, чтобы сохранить огонь жизни в девственно прелестной плоти ребенка.
Взглянув на Марию, Петр с ужасом увидел, как её лицо покрывается черными пятнами. Пятна медленно, но неумолимо проявлялись на бледном лице, оскверняя белоснежные изгибы, словно нефть, выплеснувшаяся на айсберг из потерпевшего крушения танкера. Необходимо было действовать. Немедленно.
Когда Петр, схватив куртку, выбегал из квартиры, Мария уже корчилась в страшных судорогах, и скрежет её зубов, словно током бил по нервным окончаниям и барабанным перепонкам.
Добежав до остановки, Петр сел в маленький полупустой автобус, идущий к окраинам города. Он чувствовал направление, в котором следует двигаться, его мозг вытянулся по горизонтали, превратившись в красно-синюю стрелку компаса. Красный конец, которой указывал на агонизирующую Марию, а синий, словно дуло ружья в руках у тюремного палача был направлен на обезумевшую Старуху, бредущую под дождем среди руин, бараков, больниц, моргов, заброшенных заводов и ржавых труб, вонзая серп в сердца тех, кто возникал у неё на пути. Петру было необходимо найти её раньше, чем она найдет Марию.
Он вышел на конечной остановке, эти районы казались уродливыми рудиментами на теле здорового чистого города, эти рудименты отторгались организмом, и не получая достаточного питанья, вынужденные пожирать сами себя, гнили изнутри и снаружи. Черные и грязно-коричневые бараки, переполненные мусорные баки, пустыри, свалки, мертвые и умирающие животные, заваленные строительным мусором трупы людей, десяти минут в этом ужасном месте хватило бы, чтобы окончательно и бесповоротно тронуться рассудком. Воистину чудовищен был облик тех монстров, чьи семьи жили здесь несколько поколений.
А дождь становился сильнее. Свинцовые струи глубоко врезались в землю. Грязь пенилась и бурлила, и это были пузыри земли.
По колено в грязи, Петр брел сквозь бесконечные лабиринты опустевших дворов, напряженно всматриваясь в, размытое дождем, пространство. Вскоре он услышал звук. Сквозь монотонный гул дождя, сквозь истеричный вой ветра, раздирающего свою плоть об острые ветви больных деревьев, доносилось шипящее дыхание Старухи. Подняв с земли, мокрый, холодный булыжник, с острыми неровными краями, Петр побежал ей навстречу.
Петр бежал что было сил, потеряв ощущение времени и пространства, а Старухи все не было. Внезапно к нему пришло осознание, что он никуда не бежит, а минут десять стоит перед Старухой не в силах пошевелиться. Камень выпал из ослабевших рук. Сердце перестало биться, легкие не наполнялись кислородом.
Маленькие, белёсые, глазки старухи похотливо взирали на замершего перед ней человека. Взгляд был невыносимо противен, Петру казалось, что по телу ползут жирные, сочащиеся липкой слизью, личинки гигантских гусениц, выделяющие ядовитый фермент, который разъедал кожу, позволяя личинкам проникать вовнутрь его тела и развиваться до взрослого состояния, пожирая внутренние органы.
Старуха скинула с себя лохмотья, и Петр увидел её обнаженное тело. Черная мумифицированная плоть, туго обтягивающая искореженные кости была украшена узором толстых упругих вен, наполненных застоявшейся липкой фиолетовой кровью. Огромные груди сочились вязким гнилостно-зеленым гноем, стекавшим по впалому животу в черный провал вечноголодного влагалища.
Непреодолимое возбуждение жаркой волной разлилось по промокшему, озябшему телу, Петр яростно впился дрожащими от холода губами в левую грудь Старухи. Его рот наполнился теплой безвкусной жидкостью, которая, стекая по пищеводу, минуя желудок и кишечник, накапливалась в распухающем члене. Петр продолжать сосать грудь Старухи, пока не почувствовал, что его член достиг небывалых размеров, тогда он повалил старуху на пол и грубо лишил девственности...
Прохладная ночь опустилась на утомленный ураганом город. Мария сладко спала, улыбаясь беспокойной стайке маленьких говорливых снов, танцующих на её лице. Сны смеялись и пели наивные веселые песни о далекой стране с зелеными лугами и заснеженными горными вершинами, о цыганских шатрах алеющих на горизонте, о далекой звездной пучине с блуждающим в ней космическим кораблем, о счастливом солнечном детстве, о теплом океане, преданно лижущим её загорелые ноги, о венецианских фонтанах, о школьных друзьях и весеннем ручейковом смехе, о цветочном ожидании счастья, о сияющем доблестном рыцаре, о подводном покое Марианской впадины, о милой улыбке матери и горячих руках отца, о цветущей сакуре, и зловещей малине... И не было этим песням конца. И это была кома.
Французские студенты наконец-то взяли Бастилию и, распевая Интернационал, весело гильотинировали членов правительства. Десятки голов отскакивали от туловищ, чтобы в заспиртованном виде быть выставленными на всеобщее обозрение в Лувре, символизируя полную и безоговорочную победу революции. Отрубленные головы, признав свое поражение, грустно глядели сквозь стеклянные колбы, и только голова Жака Ширака противно скрипела зубами, вызывая всеобщий хохот.
Всю оставшуюся жизнь Петр провел у постели Марии, взяв её за руку, он пытался что-то сказать, но обрывался на полуслове.