В исполнении старшины Нечипоренко фамилия любого солдата роты звучала именно так: "Та-ак-Ма-ак-Ся-ак". Поначалу молодые солдаты терялись, но при виде указующего перста старшины и змеиного шипения старослужащих, подкрепленных мгновенно вразумляющими подзатыльниками, быстро вникали в особенности старшинского произношения, а потом по мельчайшим изменениям интонации, как дрессированные собачки, мгновенно понимали, что старшина обращается именно к солдату Петренко, а не к солдату Думидзе.
Солдат, стоявший напротив старшины, тянул лямку второго полугодия службы. Это можно было понять по солдатскому ремню, опоясывающим его китель. Ремень был осторожно опущен на пятую пуговицу его кителя, а не туго затянут, как у салаги, между четвертой и пятой пуговицей. Это был толстый намек, что он уже сносил один комплект солдатской формы, Его Святейшество Великий Дембель благосклонно посмотрел в его сторону, и мрачную равнину долгой солдатской службы осветили первые, еще робкие лучи солнца.
Любой старик в роте мог подойти к салабону и проверить, не болтается ли ремень на талии, и горе тому, если ремень был ослаблен.
- Борзеешь, салага, - обманчиво ласково констатировал старик, и так туго затягивал ремень, что вздохнуть было трудно. Бедняге салабону могли посочувствовать викторианские модницы, то же носившие старательно затянутые корсеты и падавшие в обморок на балах, не имея возможности свободно вздохнуть. Однако молодой солдат - не жеманная барышня, в обморок не падал, а старик тут наказывал салагу. Фантазии старослужащих по этой части были неисчислимы, впрочем, так казалось молодым солдатам, они еще не понимали, что нынешние старики когда-то были сами молодыми, и над ними точно также издевались старики прошлых призывов. Всяк сверчок знай свой шесток!
Всякий, кто прослужил в армии хотя бы месяц, по ношению формы моментально мог определить статус солдата, особенно старослужащего. Первый признак - место нахождения солдатского ремня, который болтался на "яйцах", второй - сапоги в гармошку, доведенные до нестерпимого блеска раскаленным утюгом с огромным количеством сапожного крема, третий - панама, которая, вместо того, чтобы возвышаться куполом над головой, выглядела как цивильная шляпа, или, как более просто и доходчиво выражался старшина Нечипоренко, "як женский половой орган, нахлобученный на глупую солдатскую бошку".
- Есть! - голос солдата неожиданно сорвался с баска и взвизгнул, словно музыкант, настраиваясь, неудачно дунул во флейту пикколо, и та издала резкий визгливый звук.
Старшина поморщился, он не любил высоких звуков, вызывавших у него неприятные воспоминания о Венгрии, хоть и прошло почти тридцать лет. Старшине Нечипоренко, в бытность молодым солдатом, пришлось там повоевать и научиться прятаться, услышав такие звуки, чтобы спасти свою жизнь. В память о тех событиях парадный старшинский китель украсила скромная серебряная медаль "За боевые заслуги", которая терялась среди пышного медального иконостаса, впрочем, большинство наград было ведомственными или юбилейными, поэтому старшина ценил эту медаль. Однако Нечипоренко ничего не сказал, и тут, под сурдинку, неожиданно раздался мощный храп.
Старшина и солдат, синхронно повернув головы, посмотрели на кушетку, на которой лежал "Кузнечик", командир роты капитан Горбунков, укрытый с головой офицерской шинелью, из-под неё торчали ноги в офицерском галифе и вязанных темно-синих носках.
Старшина и солдат находились в кабинете командира роты, безнадежно унылой комнате, стены которой на высоту полутора метров были выкрашены тоскливой серо-голубой краской, а выше, вместе с потолком, - были побелены. В кабинете стояла унылая казенная мебель: у окна коричневый письменный стол с девственно чистой столешницей, три светло-коричневых венских стула, напротив - застекленный коричневый шкаф, за дверцами которого стояли одни воинские уставы, и кушетка, обитая коричневым дерматином. В спертом воздухе кабинета явственно ощущались алкогольные пары, которые энергично, всхрапывая, выдыхал Кузнечик.
Старшина и солдат посмотрели на командира роты и отвернулись, сделав вид, что ничего интересного не увидели, однако Нечипоренко открыл форточку, чтобы проветрить помещение. В самом деле, умаялся ротный после трудного ночного дежурства, принял на грудь горькое лекарство от усталости, но до дома предусмотрительно не дошел, чтобы жена не устроила дежурную выволочку, и прилег отдохнуть в своем кабинете, скоро встанет и продолжит тянуть нелегкую офицерскую лямку.
- Рррота, смирнааа, - вдруг от кушетки раздался командирский рык, перешедший дальше в нечленораздельное бульканье.
Старшина и солдат, вновь синхронно повернув головы, увидели, как ротный, сбросив шинель, попытался привстать, но лучше бы этого он не делал. Его сил хватило только на то, чтобы приподнять верхнюю часть туловища, которая потом резко спикировала вниз, и голова ротного с отчетливым костяным звуком вступила в тесный контакт с досками пола.
Едва голова ротного устремилась к полу, солдат в ужасе прикрыл глаза, ожидая, что вслед за ударом голова ротного расколется, и оттуда выплеснутся мозги Кузнечика, и его затошнило от ярко представляемого неприятного зрелища. Секунда, другая, тишина, солдат осторожно открыл один глаз и увидел, что не произошло ничего из того, что нафантазировал себе о ротном. Голова ротного оказалась очень прочной, просто командир роты теперь очень неудобно лежал: нижняя часть туловища на кушетке, а верхняя свесилась с нее и упиралась многострадальным лбом в пол. Солдат открыл второй глаз и посмотрел на старшину, который с непроницаемым лицом внимательно обозревал положение командирского тела, потом выгнул бровь и будничным голосом, словно это касалось какого-то неодушевленного предмета, а не тела ротного, сказал: "положи на место".
Солдат взял Кузнечика за плечи и, задержав дыхание, от ротного густо несло сивухой, поднял верхнюю часть тела на кушетку и заботливо накрыл его шинелью. Капитан Горбунков в последнее время пошел вразнос, стал частенько прикладываться к горькому лекарству, поэтому оставался ночевать в кабинете, где мог дрыхнуть сутками, и в такие дни его привычно замещал старшина, который и командовал ротой.
Едва ротный впадал в черную меланхолию и запирался в кабинете, в роте сразу же наступало сонное благодушие, никто не летал, как оглашенный, подгоняемый ехидными замечаниями ротного о беременных коровах, ползающих аки сонные мухи, и старшина брал командование в свои крепкие руки. У Нечипоренко, как ни странно, командовать ротой получалось лучше, чем у ротного, он не гонял по пустякам служивых. В такие моменты в казарме раздавались звуки, подобные басовитому гудку парохода: "Та-ак!Ма-ак!Ся-ак!", это старшина подзывал к себе очередного солдата и отдавал ему приказ. За глаза старшину Нечипоренко называли "Кляк-кляк". Служба шла, часы вели обратный отсчет, приближая заветный солдатский дембель, что на время службы превращался в новую религию, и вновь обращенные адепты служили ему не за страх, а на совесть.
Приказы Кузнечика исполнялись не сразу, и не шатко и не валко, поскольку часто было так, что отдаст Кузнечик приказ, а потом отменяет его, поэтому и не торопились, в надежде, что не придется его исполнять, но приказы Кляк-кляка исполнялись мгновенно. Пудовые кулаки рослого старшины не шли ни в какое сравнение с булавочными головками ротного. Хоть никто из них и не распускал руки, но демонстрация кулаков старшины впечатляла до печёнок, и от одного призыва к другому передавались на правах устной легенды, как однажды старшина, разъяренный неисполнением своего приказа, превратился в бешеного быка, что взрыв сапогами - копытами асфальт плаца, поддел на рога клятого солдатика. Остаток службы клятый солдатик имел вид бледный и испуганный, и приказы старшины исполнял мигом, даже став старослужащим.
Эмпирически давно установлено, что лучшими старшинами рот в родимой армии были хохлы, у которых, по пословице, снегу посредине зимы не выпросишь. Они хорошо "понимали" службу, были запасливы и неохотно расставались с накопленным добром, однако родная рота всегда была сыта, одета и обута.
У солдата, которого только что назначили посыльным к взводному Прогеру, была звучная и достаточно редкая на просторах страны фамилия, где чаще всего в ходу "Иванов-Петров-Сидоров", поскольку большинство русских фамилий образованы от христианских православных имен.
- Свободен, - сказал старшина. - Передай Бурслиму, чтобы он показал, где живет Прогер.
Кабинет ротного располагался на первом этаже, на втором этаже была казарма роты, где служил этот солдат, а на третьем этаже - казарма другой роты. Солдаты этой роты никогда не поднимались на третий этаж, а солдаты с третьего этажа никогда не заходили к ним, сказывалась традиционная неприязнь между ротами. Командир роты, расположенный на третьем этаже, по прозвищам "Костлявый" или "Бледная немочь" всегда презрительно отзывался о солдатах роты, расположенной на второй этаже, а уж как старался Кузнечик, и солдаты роты третьего этажа иначе как дубинноголовыми, им не назывались, и это был самый скромный эпитет в череде других.
Солдат поднялся на второй этаж, где зашел в умывальную комнату, в которой над начищенными медными кранами висели большие зеркала. В зеркале отразился высокий тощий солдат. Это был юноша из интеллигентной семьи, который до сих пор, несмотря на то, что отслужил в армии более полугода, стеснялся ругаться нецензурной бранью. Впрочем, в последнее время стал замечать, что нецензурными словечки стали легко слетать с его языка, и он даже не краснел при этом. Едва попав в часть, на курсе молодого бойца, он хорошо усвоил слова прапорщика Григоряна, что надо забыть о доме и хорошенечко служить. Поэтому, сцепив зубы, он впрягся в солдатскую лямку и, поскольку не было другого выбора, безропотно тянул.
На солдате была темно-зеленая форма с черными пустыми погонами с выдавленными на них двумя большими желтыми буквами "СА". Еще не выгоревшая серо-голубая шапка-ушанка на коротко остриженной голове была залихватски сдвинута на левое ухо. Лицо солдата было вытянутым, одни такой тип лица называли лошадиным, другие, наоборот, породистым, у него были большие серо-голубые глаза, такими же большими были нос и губы. Редкая светлая щетина робко пробивалась на подбородке.
Солдат критически осмотрел себя в зеркале, слишком узкие плечи, надо чаще подтягиваться на турнике и таскать штангу, внимательно осмотрел подшитый свежий подворотничок, чтобы не придрался сержант Бурслим, поправил синий значок специалиста третьего класса, который втайне гордился, и зашел в казарму.
Бурслим валялся на койке, а ноги, чтобы не снимать сапоги, положил на табуретку. Услышав о приказе старшины, Бурслим крикнул дневальному, чтобы тот принес ему шинель из каптёрки, и повел солдата показывать место жительства лейтенанта Прогера.
Сержант Бурслим отслужил год, но вел себя как старик с дембелем на носу. Он умело ладил со стариками и беспощадно гонял молодых солдат, поэтому старики его поддерживали. Бурслим был высоким, широкоплечим татарином, с крепкими большими руками и ногами. У него было широкое лицо, нос хищно нависал над тонкими губами, узкий разрез серо-зеленых глаз, и острые уши были прижаты к черепу. В профиль Бурслим был похож на ястреба, всегда готового клюнуть жертву. Он стригся наголо, чтобы скрыть ранние залысины.
На нем ладно сидела форма, подворотничок сверкал белизной, а сапоги в гармошку всегда были начищены до блеска. Три сержантских лычки на черных погонах были пришиты без просвета и сливались в одну большую, и это был уже не просто сержант, а старший сержант, и обращаться к нему надо было как "товарищ старший сержант", обращение просто "товарищ сержант" могло быть воспринято как незаслуженное оскорбление. К нему благоволил командир роты, и Бурслим мог уйти на дембель старшиной. Еще Бурслим был широко известен в части бляхой кожаного ремня. Она была не плоской, как положено по уставу, а согнута подковой, а на её сияющей поверхности была не звезда, а якорь! Вот так - среди сухопутных сапогов затесалась гордая водоплавающая птица, только в черных петлицах на эмблемах были скрещены не якоря, а связистские молнии. Когда Бурслима спрашивали, почему он носил такую бляху, его узкие глаза мечтательно прищуривались, и он говорил: "я всегда мечтал служить на море". Хорошая была мечта у жителя бескрайных казахских степей, чей отец был главным агроном совхоза, вместо волнующегося под ветром ковыля увидеть сине-зеленое море, от горизонта до горизонта, с седыми барашками волн. Однако военкомат вместо морфлота отправил его в сержантскую учебку войск связи.
На строевых смотрах Бурслима за бляху с якорем выгоняли из строя, даже давали трое суток губы, которые он провел, лежа на койке в роте, но упорно её не менял. По службе к Бурслиму претензий не было, поэтому на него махнули рукой и упорствовал только замполит батальона майор Тресков, который, проводя строевой смотр роты, всегда громогласно командовал: "Сержант Бурслим, предъявить к осмотру бляху". Бурслим показывал военно-морскую бляху, выгонялся из строя, и рота вместе с Тресковым покорно ждала, когда он вернется в строй и покажет уставную бляху со звездой. После строевого смотра бляха с якорем возвращалась на ремень Бурслима до следующего смотра с майором Тресковым.
Бурслимом с солдатом прошли через КПП части и вышли в город. Солдат мог точно сказать, что с начала службы он вышел в город в третий раз. Каждый раз, оказавшись в городе, он с жадностью впитывал новые впечатления. Сейчас он был почти свободен, вне опостылевшей до чертиков воинской части, где любой, у кого на погонах лычки или звездочки, может им повелевать, и он по команде, сломя голову, будет лететь, чтобы выполнить приказ. Здесь были гражданские люди, ярко и со вкусом одетые. Прощай, хоть на краткий миг серошинельное царство! Прощайте армейские уставы, Кузнечик с Кляк-Кляком, мелочно-придирчивые сержанты. Солдат побаивался Бурслима, но в городе с ним произошла удивительная метаморфоза, из строгого сержанта он превратился в провожатого, не шпынявшего его по пустякам, только клацали подковы на его сапогах.
По улицам города шли абсолютно свободные люди, которые знать не знали про строгие армейские уставы. Здесь можно затеряться в толпе и не бояться, что тебя поймают без увольнительной, ходить следом за любой понравившейся юбкой и надеяться на удачное знакомство. Особенно жадными глазами солдат смотрел на молодых женщин, поедал их глазами, такие очаровательные воздушные создания, в туфлях на каблучках и в коротких пальтишках до колена, а дальше - женская обольстительная нога, обтянутая тонким нейлоновым чулком. Ах, эти молодые и необыкновенно красивые восточные женщины! Огромные карие глаза этих женщин манили в неведомые дали, ярко-красные губы призывно шептали о неге и необыкновенном счастье, и хотелось сорвать с себя шинель, подбросить вверх шапку-ушанку, выпрыгнуть из сапог и босиком помчаться за ними в призрачную страну наслаждений, куда они, словно морские сирены, настойчиво зазывали. В этой стране нет армии, только свободная жизнь, и не по командам, среди которых самой ненавистной была команда "подъем", а самой желанной - "отбой", а в одуряющей шагистике на плацу заключен философский смысл солдатской службы. Ему до чертиков надоели бессмысленные военные игры взрослых дядей в офицерских погонах, что ежечасно отравляли его глубоко гражданскую натуру. Как надоело притворяться, что ему нравится солдатская служба, и он в восторге от модного фасона кирзовых сапог образца сороковых годов и шинели, в которую обрядили русскую армию в начале века и шинель, благополучно пережив российскую империю, продолжала служить новым поколениям солдат страны советов.
Солдатскую службу можно сравнить с метаморфозом бабочки. Он успел пройти первую стадию яйца - духа, сносить один комплект обмундирования и превратиться в гусеницу - черпака. Он старался не вспоминать первое полугодие службы, которое благодаря стараниям его отделенного - сержанта Шингорского, чтобы ему после дембеля наконец-то упиться насмерть, поломать руки-ноги и сдохнуть в сточной канаве, - превратилась в бессонный кошмар. Шингорский за любую мелочь наказывал его нарядами вне очереди. Чтобы отработать эти наряды, ему доводилось спать не более четырех часов ночью, и едва он припадал щекой к подушке, как тут же следовала команда "подъем". Надо было вскакивать с постели и бежать на утреннюю зарядку, начинающуюся с обязательного кросса по улицам, когда толпа полуголых солдат, громко топая сапогами, бежала сквозь утреннюю хмарь и мелкий дождичек. Самым отвратительным в службе были ночные тревоги, когда полусонных солдат выдергивали из теплых постелей, вывозили куда-нибудь к черту на кулички, и они там долго маялись в холоде и голоде, пока не подвозили солдатскую кухню с надоевшей до печёнок перловой кашей, заправленной килькой в томате.
Единственное, в чем повезло солдату, так это в месте службы. Он попал служить в Закавказье, в большой южный город, а не в какую-нибудь забытую богом точку на карте, где вокруг на тысячи километров не было ни одной живой души. История этого города, как пишут в глянцевых туристических путеводителях, начиналась в седые времена, и старинные здания в нем стояли вперемежку с современными, и мечеть с двумя башнями минаретов мирно сосуществовала с православной церковью всего в трех кварталах друг от друга. Воинская часть, где служили Бурслим и солдат, располагалась в старой части города.
Солдат засмотрелся на двух красивых девушек, шедших им навстречу. Эх, познакомиться с одной из них!
- Эй, Морген, закрой пасть, совсем в верблюда превратился, весь воротник обслюнявил, - ехидное замечание Бурслима вывело солдата из задумчивости. - Не пожирай девок глазами, они не про твою честь, еще и косоглазие заработаешь.
Солдат, которого только что назвали погонялом Моргеном, от его не слишком распространенной у русских фамилии, что поделать, тюремное арго глубоко проникло в армейский сленг, печально вздохнул:
- Хоть помечтать-то можно.
- Не переживай, дембель не за горами, всего-то еще одну пару сапог истоптать, да три хебешки сносить, - Бурслим хлопнул солдата по плечу. - Девки от тебя не убегут, а к Прогеру надо спешить, чтобы успеть до обеда.
Морген с завистью посмотрел на Бурслима, на его щеголеватую фигуру, затянутую в светло-серую курсантскую шинель с маленьким разрезом сзади, на котором были нашиты мелкие пуговицы, на ремень, с военно-морским якорем на пряжке и на сапоги, которые ярко сияли даже в этот пасмурный день. Он знал, что шинель на нем сидит как на корове седло, форма топорщится, а сапоги, сколько их не чистил ваксой, никогда не будут так сиять. Ему никогда не достичь такого уровня. Впрочем, каждому свое, кому форма, кому..., а что ему? Надо оттрубить полтора года, только как медленно тянется солдатская служба, словно улитка запряжена в тяжелую арбу и пробирается по узкой горной дорожке, где с одной стороны высоченная отвесная каменная стена, а с другой стороны бесконечно-долгий обрыв, и улитка часто делает остановки, чтобы передохнуть. Жаль, что улитку нельзя от души вытянуть хлыстом, чтобы шибче бежала и приближала такой заветный дембель, когда он, наконец, вернется домой и позабудет об армии.
- Запоминай дорогу, - сказал Бурслим, - больше провожатых тебе выделять не будут.
Командиром взвода, где служил Морген, был лейтенант Прогер, ленинградский еврей. Несмотря на то, что лейтенант Прогер был пиджаком, выглядел он очень солидно. На носу породистого еврейского лица с горбинкой угнездились тяжелые роговые очки с дымчатыми стеклами, на которые опирался козырек офицерской фуражки. Прогер был чуть выше среднего роста, всегда отутюженная форма сидела на нем как влитая, особенно хорошо он смотрелся в полевом офицерском обмундировании. При виде Прогера в полевой форме так и хотелось вслух ляпнуть банально-похвальный комплимент "вылитый эсесовец", не смущаясь его иудейским происхождением. Вот так и не иначе, еврей-эсесовец, уж очень часто в советских фильмах роли эсесовцев играли евреи, и режиссеров этих фильмов не смущал тот факт, что эсесовцы не страдали излишним человеколюбием к этой нации.
После войны прошло уже много времени, но тема войны продолжала активно эксплуатироваться в советских фильмах, где часто показывали затянутых в рюмочку эсесовцев в форме от Хьюго Босса. Морген подозревал, что и советские офицеры бессознательно стремились подражать этим картинным эсесманам, но благоразумно держал свое мнение при себе. Прогер, ленинградский еврей, выглядел интеллигентом чуть ли не в пятом поколении. Его родители сумели успешно пережить не только блокаду, но и борьбу с безродным космополитизмом, а в современные времена, как, ни странно, не стремились попасть на землю обетованную. Наверное, чувствовали, что не пришло их время осчастливить своим появлением Эрец Израэль, а может, их наполеоновские планы простирались до Нью-Йорка или солнечной Калифорнии.
Прогер никогда не повышал голоса и почти не ругался матом. Команды в его исполнении выглядели как дружеские просьбы, но старики их выполняли, а уж молодых солдатах и говорить не приходилось. Прогеру до дембеля оставалось совсем ничего, полгода, поэтому он, как говорили старики, демонстративно плюнул на армию в присутствии командира батальона и ни на что не обращал внимания, берег здоровье и нервы. Прогер прекрасно знал, что при выходе на дембель обязательно получит третью звездочку на погоны, поэтому ходил на службу через пень колоду. Моргену, имея на плечах пустые черные погоны, вряд ли светила хотя бы одна несчастная ефрейторская лычка и надо еще было долго тянуть армейскую лямку. С приходом в роту нового пополнения он автоматически перешел в следующую солдатскую фазу метаморфоза - черпака, давление старослужащих сразу ослабло, и вновь испеченные дедушки Советской армии стали прессовать новое пополнение. Ему еще до последней стадии солдатского метаморфоза - имаго, сиречь дедушки Советской армии, - ох как долго!
Поэтому, став черпаком, Морген позволил себе первую вольность, позволенную его солдатской фазе - чуть отпустил ремень, который стал закрывать пятую пуговицу солдатского кителя. Но и в новом статусе надо было быть осторожным, "не борзеть" и не конфликтовать со стариками. Солдатская служба быстро научила Моргена ладить с сослуживцами и обходить острые углы. Он надеялся, что назначение посыльным даст возможность чаще попадать на городские улицы, чтобы хоть немного отдохнуть от армии.
Уловив немудреные солдатские мысли, Его святейшество Великий Солдатский Дембель, новое божество, которому поголовно поклонялись в армии всякий солдат, коварно усмехнулся в седую бороду. Мечтать полезно, мечты юношей питают и придают им силы в преодолении препятствий, а ежели кто сломался, Великий Солдатский Дембель не виноват, божеству истово служат, не задумываясь о награде, а не требуют малодушно помощи по каждому пустяку.
Наконец, одолев путь, Бурслим с Моргеном добрались до дома, где квартировал лейтенант Прогер, и вошли во двор. Там росли три чахлых деревца, в центре - покосившаяся беседка, песочница с грязным песком, за ними скособочившиеся сарайчики в один ряд, за которыми были густые заросли кустарника. Сам дом был старым, из темно-красного, потемневшего от времени кирпича, на четыре подъезда, двери из квартир первого этажа выходили во двор дома, возле них стояли узкие лавочки. Лавочки были пустыми, холодная осень и ненастная погода разогнали любителей долгих посиделок.
- Не помню точно, где Прогер живет, - огорченно признался Бурслим.
Морген безразлично пожал плечами, ищи, здесь он в первый раз и не знает, где квартирует Прогер. Он хотел было присесть на лавочку, чтобы подождать, когда Бурслим найдет квартиру Прогера, но остановился от неожиданного видения. Солдат мог поклясться, что лейтенант Прогер материализовался из воздуха на крыльце пятой по счету квартиры. Он потянул Бурслима за рукав, и тот обрадовался: "о, как хорошо, и не надо искать".
Солдату показалось, что лейтенант Прогер очень неуверенно вёл себя у двери, то ли пытался открыть ключом, то ли осторожной мышкой скребся в неё, но ему явно не рады и не хотят открывать дверь. Когда Прогер увидел солдат, неудовольствие промелькнуло у него на лице, и он сухо спросил, в чем дело.
Бурслим, хитрец, смекнул, что не просто так Прогер скребется в дверь, и чтобы никто не услышал, показал на солдата, потом ткнул пальцем себя в грудь, а следом на Прогера и дверь. Эта немая пантомима означала, что Бурслим привел нового посыльного к лейтенанту, которому показал, где тот живет. Прогеру было все равно, он вяло кивнул головой и, махнув рукой, отпустил их. Бурслим радостно хлопнул Моргена по плечу и потащил его со двора:
- Теперь у нас есть около часа свободного времени, можно зайти в кондитерскую и съесть по паре пирожных, здесь они очень вкусные.
Морген смутился, солдатская получка была еще нескоро, и Бурслим, поняв его затруднения, неожиданно дружески хлопнул по плечу:
- Не бойся, я займу, потом отдашь.
2.2.
Посыльный. Два первых посещения лейтенанта
- Ро-та! От-бой! - закричал дежурный по роте самую лучшую в армии команду. Строй роты мгновенно распался, и по тому, как повели себя солдаты по этой команде, было понятно, кто и сколько прослужил. Салаги стали мгновенно раздеваться, лихорадочно выкладывать форму на табуретки и взлетать на койки второго яруса, чтобы сразу же уснуть, моля солдатского бога, чтобы никто из старослужащих ради хохмы не потренировался с ними в правильном исполнении команд "отбой-подъем" по сгорающей спичке в руках, и так не менее пяти-шести раз подряд, и каждый раз, когда салаги, одевшись, стояли в строю, прохаживался перед ними, придирчиво проверяя внешний вид. Горе тому салаге, если из сапога торчала портянка или не были застегнуты все пуговицы на кителе. Дежурный по роте сержант тут же объявлял несчастному наряд за неопрятный внешний вид, и салага вместо сна вместе с другими залетчиками начинал драить полы в казарме.
Следующая стадия солдатского метаморфоза - черпаки, - не особенно торопились, с едва заметной ленцой скидывали форму на табуретки, и поднималась на второй ярус. Предпоследняя стадия солдатского метаморфоза - старики сразу не ложились в постель, они долго слонялись по казарме, и если дежурным был молодой сержант, ему долго приходилось упрашивать их лечь спать. Просто так старики не давали уснуть роте, кто-нибудь из них становился посредине казармы и начинал скандировать речёвку, которую подхватывали все солдаты, вне зависимости от срока службы: "день прошел - дембель ближе!". Наконец, старики угомонились, и рота отошла ко сну.
Прошел месяц с того момента, как Бурслим водил Моргена к Прогеру, и Морген уже забыл о том, что назначен посыльным, однако в эту ночь ему быстро напомнили. Он уже уснул, когда подошел дежурный сержант Крохта, потряс за плечо и шепотом сообщил, что его вызывает дежурный по батальону. Морген неспеша оделся, тщательно навернул портянки и засунул ноги в сапоги. Как ни странно, но он, городской житель, мгновенно научился их вертеть, наверное, сказалась генетическая память от деда, прошедшего войну и отца, служившего офицером. Он сполоснул лицо холодной водой и вышел из казармы. Осенняя ночь была холодной, по небу ползли низкие облака, закрывшие луну и звезды, в окнах батальона не было ни одного огонька, и его неожиданно затрясло от озноба, в казарме было хоть и душно, но тепло. Он засунул руки в карманы шинели и пошел через непривычно пустынный темный плац к соседнему зданию, в котором ярко светились два окна первого этажа, где находился дежурный по батальону. Там, среди тепла, восседал удивительно свежий для ночного часа капитан Демченко с красной повязкой на рукаве дежурного по части. Он приказал ему вызвать лейтенанта Прогера в батальон.
Морген козырнул, вытолкнул еще сонными губами "есть" и пошел к КПП, где заспанный помощник дежурного открыл ему дверь и выпустил из части. Фонарь над КПП очертил желтый круг света на ночном асфальте, а дальше было темно, в этой части города фонари были редкостью. В первый раз за время службы он оказался ночью один в городе. Стоявшие вокруг части дома таращились на него черными провалами окон с немым укором, мол, чего мешаешь спать, сейчас зацокаешь подковами, будешь шляться по улицам и по подъездам, и всех будить.
Солдат сделал первый шаг по ночной улице, и город открыл глаза и подобрался, словно большой хищный зверь перед прыжком. Жители города, не спавшие в эту ночь, описывали потом случившееся по-разному, их мнения разошлись, и все были по-своему правы, но никто не догадался, что произошло на самом деле. Одни говорили, что произошло короткое замыкание на подстанции, питающей город, другие возражали, что это было природное явление, когда ветер разогнал тучи, и на небе проявилась необыкновенно большая серебряная луна. Поговорили и тут же забыли, и никто не узнал, что же произошло на самом деле.
Просто в городе разом вспыхнули все лампочки городских фонарях, ярко осветив со всех сторон фигуру солдата, ставшей на мгновение исполинской, равной памятнику Ильичу на главной площади города. Ильич в этот момент спрыгнул с постамента и хотел прогуляться по улицам, но яркий свет вспугнул его, и он с протяжным вздохом вернулся на место и вновь застыл, сжимая за спиной левой рукой мятую кепку, а и правую длань вытянул в сторону Москвы.
Следом на небе разошлись тяжелые тучи, выглянула необыкновенно огромная белая луна, изрытая темными кратерами, и город окутало серебряным светом. Свет на мгновение преобразил город, самые неказистые трущобы на миг превратились в сказочные дворцы, запущенные дворы превратились в пышные сады Семирамиды, а выщербленный асфальт улиц на мгновение стал гладким и ровным, словно Аппиева дорога. Свет окутал призрачным маревом солдатскую фигуру, вспыхнула и погасла рубиновая звездочка на солдатской шапке, маслянисто блеснула желтая бляха ремня, отлитая не из меди, а из золота, серая шинель превратилась в соболью шубу, черные кирзовые сапоги превратились в щегольские сафьяновые сапожки, расшитые мелким жемчугом. Ах, обманчивый серебряный свет луны... Зачем тебе было превращать сонного солдата в богатого заморского гостя? Но не получить ответа.
После вспышки разом погасли все фонари, луна спрятала свой бледный лик за тучами, и тьма вновь набросила на город черное тяжелое покрывало. Однако электрический и лунный свет запечатлели на камнях города сонное лицо солдата, и стоило ему выйти из части, город бы точно знал, по какой улице идет этот солдат. Южный закавказский город еще не знал, зачем ему нужен солдат, но как запасливый хищник пометил как будущую сладкую жертву. Пожалуй, неправильно называть этот город просто и безлико "город", у города был титул, которым его надо величать, чтобы не оскорбить. К сожалению, нынешние поколения жителей города не знали его титула, однако город о нем хорошо помнил и при случае обязательно напоминал. Его титул по-восточному звучал пышно и витиевато: "Господин Великий Восточный Город". Город имел древнюю историю, люди давно селились у реки, где в распадке между гор еще с незапамятных времен была удобная дорога. Сначала здесь возникло селение, превратившееся затем в город с крепостью, что оседлали удобную дорогу. Археологических раскопок здесь еще не вели, и никто не знал, сколько лет этому городу. Письменные источники сообщали противоречие сведения, но Господину Великому Восточному Городу не надо было беспокоиться о своем возрасте, и с учетом географического положения он полагал, что впереди у него вечность. Господин Великий Восточный Город не чувствовал себя древним старцем, был полон сил и энергии, и каждый новый житель-муравей, и каждое вновь построенное сооружение вливало в него новые силы. Жители обнесли город двумя стенами, первая, земляная, защищала город, вторая, каменная, защищала крепость с княжеским дворцом. Князь собирал немалую пошлину за проезд по дороге, его воины на вид были грозны и тучны, а сам князь по причине отсутствия достойных врагов, которых ранее беспощадно вырезал под корень, предавался утонченной восточной неге.
Когда одним жарким летом к нему подошли гяуры в белых рубашках, Господин Великий Восточный Город с презрением посмотрел на этих козявок, сколько их пыталось взять приступом его неприступные стены и с позором отступали, не сумев пробиться даже сквозь первую, земляную, стену. Господин Великий Восточный Город нашептал своему князьку не покоряться этим гяурам, которые прислали парламентеров, а сражаться с ними. Только слабые предлагают переговоры, сильные ничего не предлагают, они по праву силы забирают добычу. Князь высокомерно отказался от переговоров, и хотел было повесить парламентеров, но передумал. Однако гяуры, не смущенные провалом переговоров, оказались на удивление упорными муравьями, которые легко прогрызли земляную стену, словно не заметив её, и потом подвезенными пушками при помощи ядер пробили вторую, каменную, и приступом взяли дворец князя. Господин Великий Восточный Город обиделся, нет, не на своих защитников, которые за время безбедной жизни обленились и не сражались отважно за него, не на сбежавшего князя, бросившего свой дворец, а на этих козявок-гяуров, посмевших его завоевать. Он притворился, что покорился силе, но затаил обиду и стал ждать, когда гяуры потеряют бдительность.
Гяуры пошли дальше завоевывать Кавказ, оставив здесь небольшой гарнизон, и город превратился в глубокий тыл. Караульную службу в гарнизоне несли солдаты, только что выписанные из госпиталя, еще толком не отошедшие от лечения и силенок у них было маловато. Поэтому Господин Великий Восточный Город счел, что настал его черед поквитаться с наглыми захватчиками-гяурами. Он легко поднял восстание жителей и придал восставшим в помощь своих каменных слуг, которые легко передушили солдат гарнизона. Господин Великий Восточный Город мог праздновать победу, князь, бежавший было из города, вернулся и на арабском скакуне гарцевал среди окровавленных трупов гяуров. Однако Господин Великий Восточный Город просчитался, он не знал коварство гяуров, которые не пожелали расстаться со своей законной добычей и вернулись.
Они вернулись с еще большим количеством пушек, и если при первом штурме были повреждены только крепостные стены, а самому городу был нанесен минимальный ущерб, второе пришествие гяуров было поистине ужасным. Залпы пушек слились в адский вой, земля тряслась от канонады, пыль от взрывов поднялась до небес и затмила солнце, и ядра методично перемолотили город, оставив после себя только развалины. Гяуры несколько раз прошли через весь город. После них вместо тесно застроенных городских улиц были словно просеки в лесу. Арабского скакуна под князем убило ядром, а самого князя так и не смогли найти, его засыпало камнями и превратило в изломанный окровавленный труп, пойди, посчитай, сколько их там смердело под развалинами.
Великий Восточный Город впервые испугался, он трясся и выл вместе со своими жителями и навсегда зарёкся трогать солдат-гяуров. Надо отдать должное гяурам-завоевателям, разрушив город, они также быстро восстановили его, а затем построили много других красивых зданий, открыли несколько промышленных предприятий, и число жителей города резко возросло. Господин Великий Восточный Город обрадовался, с каждым новым зданием и с каждым новым жителем он молодел и становился еще сильнее и увереннее в себе. Однако пресная жизнь при гяурах наскучила Господину Великому Восточному Городу, ему хотелось общения и, несмотря на свой возраст, желание играть. Кто сказал, что играют только маленькие дети, если верить Э.Берну (американский психолог и психиатр, разработчик трансакционного анализа), игры сопровождают человеческую жизнь постоянно, от рождения до самой смерти. Господин Великий Восточный Город, созданный людьми, также был подвержен людским порокам, в том числе и пороку игры. Раньше он играл с князем, которого хоть и не считал себе равным, но снисходил до общения с ним, но с гяурами играть боялся. Они в своей гяурской гордыне просто не снисходили до него. Можно было общаться со зданиями в городе, но они, к сожалению, были тупы, как камни, из которых были сложены, и играть с ними не было никакой возможности, их каменная неподвижность и полное отсутствие эмоций выводила из себя Господина Великий Восточный Город. Ему хотелось игры, хотелось острых ощущений, он хорошо помнил сильные эмоции страха погибающих жителей. Поэтому он переключился на жителей города и приезжих. Поначалу его трансакции были простенькими, но вот незадача, на его попытки заигрывания мало кто обращал внимание, думали, что это просто ветер, скверная погода, цепляющие ветки деревьев, выбоина на дороге или некстати попавший под ноги камешек. Господин Великий Восточный Город был не просто обижен, он был рассержен, а поскольку на него не обращали внимания, отказывались вступать в игру, незаметно стал превращаться в брюзгу. Город стал злиться на никчемных людишек, и никак не мог понять, что надо сделать, чтобы они вступали с ним контакт и во время игры испытывали яркие эмоции. Помог случай. Однажды на городских улицах было совершено убийство, и это событие вызвало бурю эмоций, как у насильника, так и у его жертвы. Город, поначалу безучастно наблюдавший за происходящим, стряхнул с себя оцепенение и понял, что сильные эмоции доставляют ему наслаждение, и именно девиантные игры наиболее подходят для него. Он выработал ритуал игры, который заключался в том, что ловил на вечерних, а лучше на ночных улицах запозднившихся прохожих и начинал запутывать их в уличном лабиринте, уводя все дальше и дальше в каменные дебри, чтобы в укромном местечке тихонечко придушить. Свою жертву город поначалу считал равноправным игроком, который, если ему удавалось, мог выиграть у города, вырваться из его объятий, и город без сожаления отпускал игрока, в этом не было джентльменства, как не было у города понятий о добре и зле, императивно-ценностное содержание этих категорий было для города пустым звуком. Поэтому, если жертва прочно увязала в липкой паутине улиц, теряла волю, и шла, как баран на заклание, город начинал потихоньку душить слабую жертву каменными руками верных слуг. Вглядываясь темными провалами окон в безумные глаза жертвы, город торжествовал, наконец-то его трансакция удавалась, его до смерти пугались. Город вырастил в стенах зданий каменных слуг, которые по его приказу отделялись от стен и, как хорошие собаки-ищейки, не зная усталости и жалости, следовали за жертвой вплоть до её гибели. Каменные слуги оставляли жертву на асфальте улицы или в виде изломанной куклы, или в виде неряшливой кучи старья, или же еще в какой-нибудь причудливой позе с вывернутыми руками и ногами. Господин Великий Восточный Город, избрав девиантный стиль игры, был почти счастлив, когда игра удавалась. Яркие эмоции погибающей жертвы скрашивали серые будни Господина Великого Восточного Города. Город играл осторожно, и число его жертв редко превышало одного-двух человек за ночь.
Днем Господин Великий Восточный Город напоминал сытого ленивого кота, которого так и хотелось взять в руки и приласкать, но стоило спуститься ночи, как город ощутимо менялся, превращаясь в ловкого и опасного хищника, охотящегося за запоздалым путником. Город был терпеливым, он мог долго выслеживать свою жертву, а настигнув, никогда не выпускал из каменных объятий, и только утром заспанные дворники находили бледные и хладные трупы.
Особую роль в охоте на запоздалых путников отводилось улицам и зданиям. Улицы, днем серые и невзрачные, по которым ветер носил пыльный мусор, по ним можно было спокойно ходить, не опасаясь за свою жизнь, преображались по ночам и с азартом участвовали в погоне за поздними прохожими. Улицы намеренно запутывали жертву в своем лабиринте и выводили на такое пустынное место, где в опасную игру вступали здания, которые незаметно для глаза тесно сдвигались, образуя смертельно опасный круг, из которого было невозможно вырваться. Напрасно жертва металась в круге, и тут обманчиво распахивались двери подъездов, жертва бросалась туда, в надежде на спасение, но просочившиеся вслед за жертвой каменные слуги медленно душили жертву. Ради разнообразия могло обманчиво раскрыться окно, открывая сомнительный путь к спасению, и едва жертва пыталась в него влезть, как оконные стекла острыми краями впивались жертве в руки, в шею, в лицо, и жертва истекала кровью, такой же темной, как и темная ночь, в которой она погибала.
Кровь стекала на асфальт, город вдыхал ее пьянящий аромат, и сразу, как по заказу, с неба покорно брызгал дождик, смывая вещественные доказательства, чтобы отвести подозрения от города, заставляя утром милицейских стирать до подмышек подошвы в поисках жертвенных баранов, которых в свою очередь тупо вели на забой, но уже под сенью мудрого закона.
Пресытившись кровью жертв, город под утро впадал в сытую спячку и спал до вечера, а вечером просыпался, бодрый, и готовый к новой игре и жадно шарил по улицам в поисках очередной жертвы. Местные жители, с пеленок знающие о нравах города, до наступления сумерек прятались в свои норы, а если им случалось припоздниться, старались передвигаться только по освещенным улицам и никогда не заходить на неосвещенные, откуда уже невозможно было выбраться и дойти до дома.
Господин Великий Восточный Город сделал только одно исключение для солдат, ходивших по ночам в самоволки, он слишком хорошо помнил о страшной экзекуции, которой его подвергли гяуры в белых рубашках, отомстившие за погибший гарнизон. Поэтому он и не играл с солдатами в увлекательно-смертельные игры, но время от времени нарушал установленное самим собой табу, и, хорошенечко запугав солдатика, отпускал из невообразимо мягких в своей каменности объятий.
Солдаты, милостью министра обороны маршала Соколова С.Л. (министр обороны СССР (1984-1987 г.г.), попавшие служить в отдельный батальон связи, расквартированный в этом городе, были в счастливом неведении о нравах и обычаях этого города. Изредка, если у офицеров батальона бывало хорошее настроение, не испорченное вышестоящим начальством или сварой с законной, надоевшей хуже горькой редьки супругой, солдатам давали увольнительные в город. Однако большую часть времени солдаты, как настоящие заключенные, проводили, наглухо запертые в военном городке воинской части.
Тому, кому повезло попасть в увольнение, ошалевали от обилия красивых и так и манящих к себе женщин и потерянно бродили по улицам, не зная, куда приткнуться, пока на их пути не попадалась какая-нибудь забегаловка. Там солдаты заказывали себе пару кружек пива, куда обязательно вливали ноль семилитровую бутылку азербайджанского портвейна, а потом, нагрузив таким адским ершом свою бедную печень, тихонечко старались пробраться в часть, чтобы встреченные на пути офицеры их не унюхали и не посадили на губу.
Морген на удивление очень быстро нашел в лабиринте ночных улиц дом со спрятанным в его чреве лейтенантом Прогером, что посапывал в теплой постельке и еще счастливый, не ведал, что по его душу пришел посыльный. Крыльцо. Дверь, возле которой он увидел лейтенанта. Звонка на ней не было. Он очень вежливо, интеллигентно, чуть ли не с тысячью извинений, тихонько постучал, а точнее, тихонько поскребся в филенку двери. Никакого ответа. Он прислонился ухом к двери и послушал. За дверью была тихо, а сама дверь не пожелала просто так открыться. Он постоял, помялся и решил постучать еще раз. Вышло чуть смелее, чем в первый раз, но он постарался, чтобы стук в дверь не разбудил других жильцов дома. После второго стука дверь не открылась, а стала нагло ухмыляться над ним, что мол, съел, выкусил, не выдам тебе душку Прогера, отвали солдатик, если сам не спишь, дай другим поспать. Он не вынес издевательства двери и еще сильнее постучал в третий раз. Дверь насмешливо фыркнула и опять не открылась.
Морген растерянно потоптался у двери и вернулся в часть. Господин Великий Восточный Город вполглаза следил за Моргеном, но этот солдатик был ему без надобности, у него уже была жертва, которую он удачно запутывал в лабиринте улиц и чувствовал, что игра скоро закончится, жертва выбросит белый флаг и оросит кровью пересохший от жажды асфальт. В части Морген зашел к дежурному и доложил, что ему никто не открыл дверь и видимо лейтенанта Прогера нет дома. Капитан Демченко, сидевший у пульта, с ярко горящими зелеными и красными лампочками тумблеров, кивком головы отпустил его. Морген, которому очень хотелось спать, стрелой промчался через плац, взлетел по лестнице в казарму, окунулся в душное тепло и счастливо бухнулся в койку на втором ярусе. Обе койки резко закачались, но спавший на койке внизу сержант Рыбальченко не проснулся, только всхрапнул и повернулся на другой бок.
Однако ему не дали долго поспать, дежурный сержант Крохта сделал второй подход к его телу, и Морген совершил второй поход к заветной двери, за которой прятался и не желал выходить лейтенант Прогер. Увидев солдата, дверь тяжело вздохнула. Не дают тебе поспать, бедняжка, и попросила глупой солдатской башкой сильно по ней не стучать. Дверь - существо хрупкое, может не выдержать и слететь с петель. Только учти, предупредила дверь, она - не сторож лейтенанту Прогеру и не может обещать, что его сонное величество, если оно, конечно, ночует дома, соизволит встать, а то возьмет и пошлет далеко-далеко по матушке-Волге, да еще сапогом в лоб зарядит.
До сонного солдата с трудом, но дошло, что дверь над ним издевается и разозлившись, не стал стесняться и кулаком громко забарабанил по двери. Однако за дверью было тихо, как и в первый раз, и никто не спешил её открывать. Морген нерешительно потоптался на крыльце и понуро пошел в часть. Господин Великий Восточный Город уже заинтересованно посмотрел ему вслед, но помня о своем нейтралитете в отношении солдат, не стал пускать по его следу каменных слуг.
Морген надеялся, что все его мучения позади, в третий раз его уже точно не пошлют и наконец-то дадут спокойно провести остаток ночи в постели. Однако, едва он смежил веки, как Крохта опять безжалостно его разбудил. Наверное, дежурный капитан Демченко, сам не спавший, в отместку за тяжелую офицерскую жизнь, решил не давать спать и несчастному солдату. В казарме лежали в койках около сотни невинных младенцев, повизгивающих от восторга во сне, что не их подняли и не погнали в ночную тьму. Эх, нелегкая судьба солдатская, как тут не завыть от тоски, только некому жаловаться, присягу принял, а поэтому приказано - исполняй. Разве что пожелать Кляк-Кляку, назначившим его посыльным, недолгих лет жизни и скорого упокоения в гробу после тяжелой болезни под дежурный залп холостыми патронами почетного караула. Опять надо идти искать затерявшегося в ночи лейтенанта Прогера.
Если в первый раз Морген вскочил легко, во второй раз встал с трудом, в третий раз он совершенно не хотел вставать из теплой постели. Дежурный Крохта еще раз подошел и стал шипеть, мол, дежурный по части опять звонил и справлялся, как давно ушел посыльный к Прогеру. Морген с трудом разлепил веки, кое-как поднялся на койке и, как тяжелый мешок, который нечаянно уронили с высоты, рухнул на пол, прошлепал босыми ногами к табуретке и неловкими от сна руками стал собираться. Голова была чугунная, он путался в одежде и с трудом натянул штаны, куртку, долго не мог застегнуть на ней пуговицы, кое-как навернул на ступни портянки и вбил ноги в сапоги. Портянка на левой ноге сбилась, и пришлось еще раз перемотать её, а над ним стоял дежурный и нудил, подгоняя, но он слушал вполуха, он уже черпак, и поэтому мог позволить себе медленно собираться. Также долго он застегивал крючки на шинели, а потом прогрохотал сапогами по лестнице.
Улица встретила его промозглой сыростью, свет желтых фонарей, освещавших плац, потускнел, ночь нехотя отступала перед скорым рассветом. Черный бархат неба посветлел и стал темно-синим. По нему, как по платью модницы, были разбросаны стразы крупных южных звезд, среди которых особенно ярким светом выделялась утренняя звезда - Венера. Морген вдохнул сырой предутренний воздух, зябко поежился и потрусил к КПП.
В помещении КПП было жарко, в полутьме ярко светилась малиновым цветом раскаленная спираль самодельного козла. Дневальный по КПП поднял на него сонное лицо. Морген пробормотал ему неразборчивое быр-быр-быр, и дневальный вновь выпустил его из части. В третий раз за ночь Моргена выгнали из части в поисках пропавшего, но нужного, просто острым ножом по венам, лейтенанта Прогера.
Тот же фонарь над КПП вырезал желтый круг света на темном асфальте, но предутренняя тьма, вслед за ночной, по-прежнему уверенно прятала под свой полог город. Моргену сильно хотелось спать, и у него появилось крамольная мысль зайти в любой подъезд, подняться на площадку второго или третьего этажа, сесть на чей-нибудь коврик, привалиться спиной к двери и продремать до утра. Пусть утром Кузнечик вместе с Кляк-Кляком топочут на него сапогами, перетерпим, а там, глядишь, и объявится ночная пропажа в виде свеженького пупсика лейтенанта Прогера.
Солдат совершенно не знал города, в котором пришлось служить, в увольнениях был всего два раза, и эти увольнения были днем. Он хорошо запомнил, когда второй раз возвращался из увольнения, кто-то тихо прошептал ему в ухо: "ты здесь чужой, тебя сюда не звали, убирайся домой с этих улиц". От неожиданности солдат остановился и растерянно осмотрелся, но никого рядом с ним не было. Морген не знал, что Господин Великий Восточный Город с недавних пор стал общаться с солдатами и их запугивать. Он стал первым, с кем Господин Великий Восточный Город вступил в контакт. Солдат никому об этом не рассказал, чтобы над ним не посмеялись, однако задумался, почему его выгоняют из города.
Морген, едва надев форму, сразу почувствовал себя солдатом могучей Советской Армии, которая всегда побеждала в боях. Его приучили, что советский солдат-победитель, едва въехав в захваченный в честном бою город, тут же засучивал рукава и начинал строить школы и детсады, понимая, что с его приходом прирост населения будет расти как на дрожжах. Прекрасные девушки по причине отсутствия чепчиков, встречали с цветами в руках, и взгляд каждой так манил и много обещал, что хотелось спрыгнуть с танка, рассупониться от амуниции, завести любую красотку за угол и задрать ей юбку; для чего, в конце концов, он приехал сюда строить детсады и школы. Местные ухажеры пусть постоят в сторонке, солдаты-победители обслуживаются девушками побежденных городов в первую очередь. Откуда ему знать, что не везде солдат девушки встречали улыбками, цветами и дарили им свою невинность, были и города, где глупым солдатам, поверившим чарам местных обольстительниц, резали глотки, как баранам. Понятно, что такие факты скромно умалчивались. Морген не понимал, почему его отсюда гонят, ведь служил в своей стране, а не заграницей.
Морген зевнул и, как не хотелось спать, пересилил себя и пошел по уже давно известному маршруту. Однако стоило сделать несколько шагов, как тяжелые веки закрыли глаза, а ноги, спотыкаясь на выбоинах дороги, куда-то сами его понесли. Эх, солдатские ноги да вдоль по дороге и только пыль, пыль от шагающих сапог. Пыль поднималась все выше, и уже не видно спину впереди идущего и соседей по шеренге, но он, как заведенный, продолжал шагать, левой-правой, левой-правой, ать-два. Пыль внезапно превратилась в камень и сильно ударила по лбу, из глаз брызнули искры, и он с размаху уселся на задницу.
Ошеломленный Морген помотал головой. Боль мгновенно стряхнула с него остатки сна. Он, не раскрывая глаз, коснулся лба. Крови под пальцами не было. Голова цела, но чего-то на ней не хватало. Он провел ладонью по остриженной голове и понял, что слетела шапка. Он завозился, но вставать с земли не хотелось, получил в лоб и радуйся, что голову не снесли. Некто, влепивший в лоб, вел себя подозрительно тихо и никаких агрессивных действий больше не предпринимал. Странно. Он осторожно открыл глаза, но никого не увидел. Закряхтев, он кое-как поднялся на ноги и осмотрелся вокруг, но опять никого не было! Еще более странно. Кто же ему в лоб-то залепил? Ничего непонятно.
Город, с интересом наблюдавший за ночными похождениями солдата, решил с ним поиграть, хоть и ночь оказалась урожайной, две игры успешно выиграны, кровь пролилась на асфальт, и жертвы теперь кротко ждут, когда их утром обнаружат и заберут. Однако новая игра - это так интересно! Сам Морген невольно подыграл городу, поскольку засыпал на ходу, и город поставил у него на пути бетонный столб. Едва солдат с размаху наткнулся на него, столб сразу спрятался, и теперь солдат топтался на месте, не понимая, кто его ударил.
Морген неожиданно обнаружил, что держит в руках шапку и одел на голову, только легче от этого не стало. Кажется, он заблудился и не знал, куда идти. Теперь о Прогере можно забыть, самому бы выбраться отсюда. Вокруг не было ни одного живого огонька. Окна домов были залиты непроницаемой тьмой, а из открытых подъездов струилась физически ощущаемая мертвящая пустота, что отбивала всякое желание заглядывать в них. Он плюнул и просто пошел по улице, любая дорога куда-нибудь да приведет. Глаза опять закрылись, и Морген опять стал дремать.
Однако спать на ходу - сложное искусство. Надо уметь обходить препятствия и балансировать над пропастью, хоть во ржи, хоть в пшенице, хоть в городе на асфальте. Однако сколько не пытайся, не вырастить на асфальте рожь или пшеницу, отказываются почему-то расти, даже если бы изрядно подзабытый народный академик Лысенко на основании теоретических постулатов марксизма-ленинизма поставил бы успешный эксперимент по выращиванию зерновых на асфальте, но какое, в су щности, опыты Лысенко имеют отношение к полусонному солдату.
Морген, шел, не выбирая дороги, и город, похохатывая, подпустил ему под ноги банальный бордюр, жалея, что неспортивно во второй раз использовать столб. Солдат, как и положено, зацепился за бордюр, однако не упал. Тело, почувствовав опасность, мгновенно послало сигнал тревоги, и мозг словно обдало холодной водой и смыло сон. Морген перепрыгнул через бордюр и остановился. Куда теперь ему идти. Вспомнилась сказочная присказка, направо или налево пойдешь, везде обязательно что-нибудь потеряешь и ничего не найдешь. Пока он мучительно раздумывал, куда направить свои стопы, город решил сделать очередной ход. В пустоте улиц зародился ветерок, набрал силы и завертелся юлой вокруг солдатика, шепча ему в уши: иди прямо, иди прямо, и он, бездумно повинуясь ветерку, двинулся вперед. Ветерок тащил солдата, словно на аркане, все дальше и дальше.
Убедившись, что солдатик послушно идет за ветерком, Господин Великий Восточный Город сделал следующий ход. От домов отделились темные фигуры, их руки налились каменной силой и от тяжести стали свешиваться ниже колен. Каменные слуги неспешно двинулись за солдатом, им некуда было торопиться, и они могли шагать всю ночь за жертвой, а при наступлении утра могли спрятаться в любой стене. Господин Великий Восточный Город стал раздумывать, как с ним поступить. Ветерок продолжал вести солдатика, и он шел за ним, как баран на привязи, и Господин Великий Восточный Город решил, что поводит его по городским окраинам, намнет бока, хорошенечко попугает, а утром, истерзанного, отведет к воинской части. Игра никогда не должна заканчиваться и, кроме того, нельзя позволять солдату безнаказанно шляться по городу в ночное время, этак с городом перестанут считаться.
Однако солдатик попался какой-то неправильный, он не реагировал на потуги каменных слуг, что пытались его зажимать в узких переулках. Господин Великий Восточный Город обиделся, это был первый случай, когда выбранный им игрок не желал вступать в игру. Так не пойдет, надо переходить к более активным действиям. Он шепотом отдал команду, и каменные слуги стали окружать со всех сторон Моргена, чтобы хорошенечко намять ему бока.
Но планам города в отношении солдатика помешала какая-то шальная машина, что, разрезая желтым светом фар предрассветную тьму, промчалась мимо солдата, и спутный поток воздуха от машины сорвал с него уздечку ветерка, наколдованного Господином Великим Восточным Городом. Машина, доехав до конца квартала, неожиданно развернулась и опять с ревом промчалась мимо солдата, и темные фигуры с отвисшими каменными руками были вынуждены впрыгнуть в стены и раствориться в них. Солдат стал свободным! Господин Великий Восточный Город сплюнул от огорчения, но не стал расстраиваться, проигрывать надо уметь, и, как истинный джентльмен, напоследок сильно пнул солдата в зад. Город понадеялся, что от такого толчка солдат должен был обязательно полететь кувырком и ободрать лицо до крови о неласковый асфальт улиц, но и тут просчитался. Джентльменский поступок города не произвел никакого впечатления на солдата, он покачнулся, но не проснулся и, как заведенный робот, продолжил плестись по улице.
2.3.
Посыльный. Неожиданная встреча
- Эй, солдатик! Закурить не хочешь?
Морген, истоптавший в эту ночь сапоги до дыр в поисках, казалось, навсегда утраченного лейтенанта Прогера и окончательно заплутавшийся в городском лабиринте, от неожиданного вопроса замер соляным столбом, который тут же осыпался грязной кучкой на асфальт. Куча, подумав, опять взвилась вверх и превратилась в самого несчастного солдата на свете, с согбенной спиной, руками по локоть в карманах и головой, которая не только поминутно падала на грудь, но и упорно отказывалась соображать, а тут такое неожиданное предложение. Его можно было счесть слуховой галлюцинацией полусонного мозга, отмахнуться, забыть и продолжать брести дальше.
Когда же вновь предложили закурить, Морген встрепенулся и открыл глаза: перед ним в круге серебряного света стояла худенькая молодая девушка, закутанная в цветастую шаль. На память сразу пришли слова из песни, которую слышал в далеком детстве, которую пел Рашид Бейбутов: "ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне" , и Морген сразу и безоговорочно влюбился в эту девушку, как влюбляются только в юности. Ему исполнилось всего девятнадцать лет.
Девушка сдернула шаль с головы, и она, как змея, извиваясь вокруг тела, сползла к её ногам. На лицо девушки хлынул водопад огненно-рыжих волос. Девушка двумя руками подняла их вверх, открыв высокий лоб, большие глаза лилового цвета, чуть вздернутый носик, смеющие яркие губы раскрылись, обнажив ровные белые зубки. Едва девушка подняла волосы, как из них в разные стороны выпрыгнули две пучеглазых рыбки-мандаринки, синие, перевитые оранжевыми полосами, и они, убедившись в отсутствии опасности, энергично загребая плавниками, поплыли к ней, и стали шнырять в ее волосах, словно в водорослях.
Морген от изумления потерял дар речи, откуда появилась эта рыжая красавица с рыбками волосах, в цветастом сарафане и в босоножках на босу ногу, как ей не холодно в эту стылую осеннюю ночь, ему и в шинели зябко. Вопросы были готовы сорваться с языка, но он медлил и любовался девушкой.
Девушка приподнялась на цыпочки, его щеку обдало горячее дыхание, и он получил третье по счету предложение:
- Так ты хочешь закурить? У меня прекрасный сигаретный табак с добавками.
- Я никогда не курил.
- Никогда? - глаза девушки смеялись. - Так попробуй, не пожалеешь.
Он кивнул головой, такая девушка не могла предложить ничего плохого, и ему нестерпимо захотелось покурить. Девушка достала из складок сарафана большую самокрутку, прикурила, и в воздухе разлился медовый запах свежей травы, словно траву только что скосили и она, высыхая, благоухала, и вспоминались летние теплые дожди и колкая стерня под босыми ногами. Девушка пару раз затянулась и передала ему самокрутку. Солдат затянулся, однако вместо ожидаемого наслаждения его горло, словно грубый наждак, продрал горький дым. Морген закашлялся, и на глазах выступили слезы.
Девушка ту же поднесла ему маленькую плоскую фляжку:
- Выпей!
Морген понюхал, приятно пахло одуванчиками. Он сделал глоток, другой, третий, и мир вокруг мгновенно изменился. Ночная тьма начала стягиваться в большие пятна, похожие на кляксы, и бесследно проваливаться сквозь асфальт. С неба до земли протянулась хрустальная лестница, по которой, оставив колесницу, запряженную гнедыми жеребцами, неспешно спустилась юная женщиной в розовом одеянии с длинными белокурыми волосами. Это была розовоперстная Эос в окружении хоровода веселых нимф. Нимфы несли большую позолоченную швабру, золотые кисти и ведерки с краской. Розовоперстная Эос взяла швабру и стала решительно сметать с фасадов зданий липкую паутину ночи, а нимфы красить золотыми кистями фасады зданий в нежный розовый цвет и накалывать на острые сучки деревьев тончайшие розовые лепестки.
Восторженные оконные стекла домов, чьи фасады красили в розовый цвет, сначала еле-еле слышно, а потом громче и громче, стали выводить дрожащими голосками: "he comes the sun, he comes the sun, and I say it's all right" . Из-за здания, которое первым покрасили в розовый цвет, неторопливо выкатилось разноцветное солнце, и стало с натугой карабкаться на небо. Солнце переливалось всеми цветами радуги, и серая шинель Моргена поочередно становилась то синей, то зеленой, то красной. Солдат закрыл глаза, и ему неожиданно захотелось ракетой взмыть в небо, ловить пальцами теплые солнечные лучи, а потом закрепить эти лучи между облаками, чтобы они зазвучали подобно эоловой арфе, и услаждала бы его слух музыкой небесных сфер. Эх, почему Зевс не дарует ему вечную молодость, так прекрасно быть всегда молодым, полным любви и нежности, даже к врагам, и вечно танцевать в теплом солнечном свете.
Его тронули за рукав. Он открыл глаза и увидел, как шевелились губы девушки, но не слышал слов, и тогда из волос девушки выплыли пучеглазые рыбки-мандаринки и неожиданно синхронно запели писклявыми голосами: "all you need is love, love, love is all you need" , а потом затрубили в крошечные серебряные фанфары, и звук фанфар вернул солдату слух. Рыбки еще раз дунули в фанфары и нырнули в волосы девушки.
- Что с тобой? - услышал солдат.
- Я хочу, как ракета, взвиться в облака, - медленно и нараспев, качаясь на носках сапог, произнес Морген.
- Так чего же ты медлишь?
И солдат, смеясь во все горло, пыхнув выхлопом дюз, подобно ракете ввинтился в розовое небо. Разноцветное солнце, что неспешно продолжало карабкаться в зенит, на мгновение остановилось, словно в задумчивости, и опять скатилось за фасад здания. На земле расцвел еще один цветок огненного выхлопа, это следом за солдатом стартовала в небо девушка в цветастом сарафане.
Розовоперстная Эос, обидчиво поджала губки:
- Вот так всегда, стараешься, помогаешь влюбленным, и ни одного слова благодарности. - Она повернулась к нимфам и повелительно сказала. - Девочки, нам пора.
Побросав кисти, ведерки с краской и швабру, Розовоперстная Эос наперегонки с нимфами с веселым визгом помчалась наверх по хрустальной лестнице, к колеснице, и лестница следом за ними таяла и растворялась в небе, колесница тронулась, и предутренняя полутьма занавесила небо.
Господин Великий Восточный Город послал своих каменных слуг подобрать золотые кисти и ведерки с розовой краской. Однако его слуги, привыкшие только душить, были неуклюжи, и раздавили все ведерки, разлили краску и поломали кисти. Швабру, которой Розовоперстная Эрос изящно сметала паутину, слуги так и не нашли. Господин Великий Восточный Город огорченно вздохнул.
Солдат, взлетевший ракетой в небеса, пробил головой облака и стал кувыркаться в серебряном свете. Морген закричал от переполнявшей его тело радости, и ему показалось, что вместе с ним победно трубит стадо слонов. Недалеко проплывало кучевое облако, и Морген, вспомнив о летчике Нестерове, сделал мертвую петлю, ввинтился в него, и шинель тут же покрылась мелкими каплями воды. Солдат плюхнулся на облако. Неужели свершилось? Он не мог поверить, что сумел осуществить детскую мечту покататься на облаке.
Рядом с ним плюхнулась девушка и встряхнула рыжими волосами. Во все стороны от неё неспешно поплыли маленькие серебристые шарики. Морген ловил их губами, раскусывал, и они вкусом напоминали конфеты птичье молоко. Из волос девушки вынырнули недовольные рыбки, девушка поймала их и подбросила их вверх, и рыбки, сверкая оранжевыми полосками на синем туловище, медленно поплыли в серебристом свете.
- Хочешь кофе? - спросила девушка.
Он кивнул головой, ему действительно захотелось кофе, и он зримо представил себе густую и черную, как деготь, жидкость с горьким душистым запахом.