Шляхов-Е; Орехова -Т : другие произведения.

Мой друг Кандыбин

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Мой друг Кандыбин", - трилогия, рассказывающая о девочке Кате, собаке Сержанте, докторе Пантелеевиче, старушке Светлане Александровне, бородатом музыканте с Арбата, дедушке "мать-перемать" и Семене Кандыбине, что в конце первойповести сошел с ума, потому что по-другому не мог, да и не хотел.
  
  
  Мой друг Семен Кондыбин
  
  
  КАНДЫБА, КАНДЫБИН
  
  Кандыбать - прихрамывать, медленно идти. Кандыбой называли плохую
  лощадь. Вероятно, в применении к человеку: хромой, медлительный.
  Фамилия Кандыба - украинская фамилия. Возможно, фонетический вариант
  фамилии Гандыбин.
  
  По другой версии фамилия Кандыбин родом из села Касторное Курской области.
  Первоначально это была широко распространненая украинская фамилия
  Кандыба. Позже, когда село перешло по юрисдикцию России она "орусела"
  и получила приставку "ин".
  
  Словарь русских фамилий.
  
  
  
  
  Мой друг Семен Кондыбин-0
  
  
  
  
  Сначала к нам в контору устроилась рыжая девушка с
  детским взглядом. Я была в отпуске, и узнала об этом
  от Артема. Он так и сказал:
  
  - Тут к нам девушка устроилась... С детским взглядом.
  
  - Угу, - ответила я.
  
  Потом повисла пауза. В трубке шуршали минуты междугороднего
  молчания. Мы всегда были мастерами по междугороднему
  молчанию, мы тратили на него по ползарплаты.
  
  - Напишешь? - спросил он. - Только черными чернилами.
  Синие чернила - это признак плохого вкуса. Культурные
  всегда пишут черными чернилами по белой бумаге...
  
  ***
  
  Потом, когда рыжая девушка с детским взглядом станет моей
  подругой, она скажет, что я "лицемерная на всю голову".
  К сожалению, это где-то правда. Где-то три года назад я приехала
  в село Половинкино совершенно лысой. Мой череп уже не
  отражал солнечных зайчиков, но все равно выглядел эпатажно.
  
  - Ох и дура, - восхитился дядя Федя, председатель колхоза.
  
  - Такие хорошие были волосы, - вздохнула тетя Шура.
  
  Мне следовало ходить по деревне, гордо неся лысину, как
  знак пренадлежности к прогрессивной молодежи. А я повязалась
  платочком и стала жить так. В платочке я полола картошку,
  загарала, ходила за хлебом, носила соседской бабушке молоко...
  Честно говоря, я боялась, что все будут смеяться и показывать
  пальцами. Мало того, что замуж не берут... а мне тогда было
  19... эх...
  
  ***
  
  С Артемом мы познакомились потом, я уже была не лысой, а с
  полноценным хвостиком. Мы сидели на "Мельнице", должен был
  начаться концерт, а пока все пили пиво, радовались друг-другу
  и обнимались. Иногда мне нравится, что горд Б. такой
  маленький и домашний, всегда можно спросить про симпатичного
  парня: "Кто это?". И тебе ответят как его зовут, с кем он
  живет, где берет деньги, сколько пьет и есть ли у него дети.
  Впрочем, в Москве, говорят, точно так же.
  
  В общем, мы сидели, пили пиво и я даже не заметила, как он
  оказался за нашим столиком. Если честно, я сначала увидела,
  как он рисует на салфетке медвежонка. Медвежонок как бы валялся,
  как бы брошеный злым ребенком. Девочкой, подумала я тогда.
  И ошиблась. Дальнейшие события показали, что этот медвежонок
  - я, только не брошеный, а такой... Ну, помните, из песенки
  "плюшевый мишка пер на Берлин..."
  
  Он сказал, что приехал в Барнаул недавно, будет работать в
  нашей конторе, видел меня в буфете и хотел бы со мной дружить.
  А тут прибежал Андрон с бутылкой водки и палочкой с надписью
  "Выручалочка".
  
  - Катька, - заорал он. - Ты девка добрая, напиши мне письмо!
  Вот адрес: небо, Богу. Для Андрона.
  
  Сейчас я иногда думаю, что Андрон и правда получил бы такое
  письмо. Он такой, этот Андрон. Но вся фишка в том, что писать
  на небо мне совершенно нечего.
  
  ***
  
  - Привет. Это я.
  
  - Ты на часы посмотри, клоун.
  
  - Я знаю, что поздно. Я думал, что ты не спишь, раз я не сплю.
  
  - Ты на меня сердишься?
  
  - Мнительная ты. Не возьмут тебя в космонавты
  
  - А я и не хочу.
  
  - Зря. В космосе хорошо. Там кормят из тюбиков.
  
  - Ты как?
  
  - Как обычно.
  
  - Лучше меня?
  
  - Вряд ли.
  
  - А как?
  
  - Ну, хуже наверное.
  
  ***
  
  Корова ненавидела меня всю свою коровью жизнь. Мне приходилось
  наряжаться тетей Шурой, чтобы ее подоить. Я оставляю дикий
  термин "наряжаться тетей Шурой" на совести его автора, соседа
  Гриши Тытотова - я просто завязывала мамин платок и надевала ее
  куртку.
  
  ***
  
  Это был мой отпуск. В последний день я получила
  письмо и долго не хотела открывать конверт. Я знала, что там
  будет постмодернистская хрень - молодой человек пробует себя
  в эпистолярном жанре. Было:
  
  "Я так соскучился по письмам к тебе и от тебя.
  Блин...
  
  Даже сны уходят в песок. А в песке лежат старинные часы,
  которые показывают разное время. И можно ходить и собирать
  их.
  
  Собирать как грибы. Они растут среди листьев.
  Собирать как ягоды. Они растут среди травы.
  Собирать как глаза. Они растут среди ресниц.
  Как тебя. Ты растешь вместе с облаками."
  
  Почему-то стало противно. Есть такое слово: "красивость".
  Я целый год кормилась его красивостями - как будто целый
  год ела одни пирожные. Солнце мое, взгляни на
  меня. Н е с м о т р и. Не надо. Отвернись.
  
  ***
  
  Он тогда уехал в Москву, а я в Быстрый Исток, в деревню.
  Деревня оказалась совсем не такой, как в книжке Золотухина,
  и почти не отличалась от моего любимого Половинкина.
  
  Странные вещи происходили со мной в Быстром Истоке. Там я
  поняла, что если от одной звезде к другой мысленно провести
  мысленную линию, получится множество сложных геометрических фигур.
  Меня поразило небо, которое получается, если смотреть на него таким
  непростым способом.
  
  "Может, это моя двадцать четвертая весна сводит меня с ума, -
  думала я, - Может, это я свожу с ума мою двадцать четвретую
  весну? Так хорошо быть свободной и усталой.
  
  А про небо и геометрию потом никто не понял. Кроме Семена.
  Он хрюкнул и высказался про идеальный мир, в котором под
  звездными домиками бродят стада задумчивых хиппи.
  
  В деревне мы пили самогонку, как текилу. С солью и лимоном. Лизнул,
  глотнул, откусил...
  
  ***
  
  Девушка с безумно красивым взглядом до сих пор работает
  у нас, в отделе маркетинга. Хотя "у нас" я говорю по привычке.
  Так получилось, что мы с Семеном больше там не работали. Но
  говорить об этом мне как-то не хочется. Хотя обо всем, что
  случилось с нами, можно было бы написать повесть. Или три:
  "Мой друг Семен Кандыбин", "Мой друг Семен Кандыбин-2" и
  "Мой друг Семен Кандыбин-3".
  
  Я даже знаю двух людей, которые смогли бы с этим справиться.
  Но пока эта ненаписанная история звучит в моей голове.
  
  Как флейта. Как любая музыка.
  
  
  
  
  ЕВГЕНИЙ ШЛЯХОВ, ТАСЯ ОРЕХОВА
  
  
  МОЙ ДРУГ КАНДЫБИН
  
  
   Бум-м!- сотрясался стол. Бум-м!- еще раз. Было больно, и смешно до
  колик. Бум-м!- представлялся в голове и звон колокола и набат
  мертвого Бухенвальда и удары клуши, подвешенной за цепь к
  скрипевшему крану. Бум-м! - лолмались дома, осыпались земляные
  крыши... Бум-м!- издалека раскатывался эхом гром и вдруг стало тихо.
  
  Кап!- капнула на стол капелька крови. Доигрался. Ветер шумел и холодно
  было и как-то бесснежно, слишком бесснежно. Нетерпимо бесснежно...
  
  Думалось, рванет сейчас, порвет струны и провода, зовоет, закружит,
  запоет... Но было тихо, пела далекая птица и жить оставалось
  погибшему поколению целую жизнь.
  
  ***
  
  Катю убили в пятницу, перед обедом.
  
  Так бывает. Но Катя не знала, что так будет и даже не написала
  завещания. Хотя утром был вагон свободного времени. Она слонялась
  по квартире, вполглаза смотрела новости, поливала кактус,
  варила овсянку, и уже потом пошла на работу пешком.
  
  На работе, опять же, было время подумать о душе! Но кто бы
  знал...
  
  Артем позвонил в полпервого.
  
  - Ты видела кино: "Три цвета. Белый"?
  
  - Я видела только "Красный" и "Синий" - ответила Катя.
  
  - Так вот. В "Белом" одному мужику было очень плохо, и он
  попросил второго его убить. А тот выстрелил сначала
  холостым и сказал: "Следующий у меня настоящий. Стрелять?"
  
  - Ты звонишь, чтобы пересказать кино? - Катя нервно хихикнула.
  - Шляешься где-то три недели,
  
  - Значит, холостой на тебя не подействовал. Заряжаю настоящий.
  Никогда мне не звони, дура...
  
  Последовавшие гудки должны были символизировать выстрел. Это
  было отвратительно, главное, что от этого было стыднно. От этого
  уже давно было стыдно, давно пора было плюнуть ему в морду и
  уйти... Только вот трудно уйти, когда тебя никто не держит.
  И жалко, жалко...
  
  Катя взяла сигарету, поднялась в курилку и задумалась. Все было,
  как при жизни. Девчонки из бухгалтерии обсуждали новую краску
  для волос, за окном по Красноармейскому медленно тащился трамвай.
  Не верьте, не бывает никакого того света. Остается этот, и не
  понятно, как в нем жить, тем более, что тебя убили.
  
  Семен подсел внезапно, так что когда Катя обернулась, он был
  наготове. Семен почему-то всегда был наготове, что всех
  чрезвычайно раздражало.
  
  - Чего?
  
  - Ничего.
  
  - Угу. - Семен посмотрел в лампочку. - Думаю.
  
  - О чем? - Катя улыбнулась. Семен всегда думал над какой-нибудь
  в хорошем смысле этого слова вещью, пока не додумывал ее до конца.
  В прошлом месяце, например, он долго размышлял, почему с каждым
  годом становится все больше идиотов. Потом - можно ли разговаривать
  фразой из одного слова. Теперь он практиковался, и на длинные Катины
  монологи бросал реплики типа: "угу", или "неа", или "спорно". Семен
  считал, что при определенной тренировке можно будет навсегда отсеять
  лишние слова. На его взгляд, он говорил слишком много лишних слов.
  Он и Катю склонял к короткоговорению, и иногда она на это велась.
  Как вот сейчас, например:
  
  - Рассказ?
  
  - Пишу, - кивнул Семен. Он, как всегда, был наготове.
  
  - Дашь? - Катя сигаретой и глазами изобразила, что хотела
  бы почитать, как там у него получается. Тот купился и полез в карман.
  Свои гениальные мысли Семен как настоящий литературный дисседент
  писал на обрывках какой-то рыбной бумаги и носил всегда в кармане.
  Собственно, с этого все и началось.
  
  - Вот, - сказал он и хрюкнул. Хрюкал он непроизвольно и довольно
  смешно. Это не мешало ему стесняться своего таланта и делать вид,
  что это так, для общего веселья.
  
  Катя развернула листок и улыбнулась. Сначала, видимо, рассказ
  назывался "Мой друг Кандыбин", но затем заголовок был
  почему-то не принят и дважды зачеркнут. "А что, весьма даже неплохой
  заголовок", - подумала Катя и стала с неохотой разбирать дурацкие
  какракули Семена:
  
  "Я" - начинался рассказ - "поэт Семен Кандыбин".
  
  Это было неожиданное заявление.
  
  "Я вышел на улицу Пушкина. Увидел мигающий желтый. И пару
  машин. И березу. Увидел смешную старушку и в прочем. Я дальше
  задумался. И мало смотрел на прохожих. Я шел и пинал подкефирник."
  
  - Фигня! - сказала Катя.
  
  - Да ты сама дура. Не понимаешь... - разбил на кусочки свою теорию
  Семен. Судя по грустному лицу Семену сразу же стало жалко теорию,
  еще жальче - полтора дня, за которые он измучился, пытаясь общаться
  одним словом в фразе. Катя и Владик, видя мучения Семена, нарочно
  переспрашивали многие вещи, делали непонимающие лица и говорили
  "в смсыле". В общем, Семен сжался, посмотрел в лампочку и спокойно
  изрек:
  
  - Дальше.
  
  - Пожалуйста. - Катя прочитала, подвывая в нужных местах - "На улице
  Пушкина было безлюдно и сыро. Четыре окурка бессмысленно плавали в
  луже. Фонарь подмигнул, и ему я в ответ усмехнулся. Девчонка в
  оранжевой куртке шагала навстречу. Девчонка держала в руках апельсин
  и смеялась..."
  
  - Сам ты мигающий желтый. - Кате надоело. Она погасила сигарету,
  забрала рыбные листочки и пошла в столовую. Смерть смертью, но иногда
  надо и подкрепиться. Были в ее жизни несокрушимые принципы.
  
  
  ***
  
  Катя работала в этой конторе три года. Сначала она думала, что это
  временно - заработать денег после универа, осмотреться и заняться
  чем-нибудь настоящим. Но временное имеет свойство становиться
  постоянным, к тому же в Барнауле из века в век трудно найти хорошую
  работу, а деньги нужны всегда... Однажды она призналась себе, что
  будет сидеть и перекладывать бумажки всю жизнь, потому что не на что
  больше не годится. Семен пришел в контору полгода назад, после универа,
  и тоже говорил, что он здесь временно. А Владик работал пять лет,
  он говорил, что ему по фигу. Его интересы лежали в другой сфере,
  он называл это: "сало, пиво, рок-н-ролл". Владик играл в группе
  "Бамбуковый сад", пел в церковном хоре, изучал сербский и французкий,
  строил сайт в Интернете, а отпуск проводил в детском лагере.
  Пионервожатил.
  
  Они втроем отвечали за связи фирмы с общественностью.
  
  - Случайные связи, - всегда вставлял Семен.
  
  - Случайные половые связи, - грустно уточнял Владик.
  
  Работа их не напрягала. Писали пресс-релизы, звонили знакомым
  журналистам, проводили иногда пресс-конференции и дебильные
  рекламные акции. Раз в месяц начальник, вызывал их в кабинет
  с видом на реку и орал 12 минут. Не больше и не меньше. А
  потом выписывал премию.
  
  - Непоследовательный он какой-то, - обижалась Катя.
  
  - Маньяк, - резюмировал Семен.
  
  Первое время Катя писала большие журналистские материалы для
  краевой молодежной газеты, а потом бросила. Семен самовыражился
  в олигофренических стихах. Владику было плевать. Когда-то они все
  трое, что называется, "подавали надежды".
  
  - Лучше бы мы подавали нищим, - сказала Катя Артему, но уже давно.
  К тому же, в этой конторе была самая классная в городе столовая, что
  немаловажно. Потому что люди творческие, по выражению Семена,
  "рождены, чтобы жрать". И не смотря на пылившиеся в личных делах
  надежды, творческая суть им просто так жить не давала.
  
  Катя взяла салат и села к Владику, за столик в углу. Вскоре к ним
  присоеденился Семен, который взял борщ, пельмени, пирожки с мясом
  и еще котлетку и компот. Он презрительно скривился:
  
  - Салат... пища божьих коровок, - в столовой Семен выражал свои
  мысли фразами из нескольких слов. Иногда - из многих.
  
  - Нельзя есть одно мясо, - объяснила Катя. - Это вредно. Хотя
  я понимаю, что ты предпочел бы салат из разных соротов колбасы
  и компот из колбасофруктов.
  
  - Эх... - Семен вытер ложку салфеткой,- твоими бы это... устами,
  кажется. Хрюк!
  
  - Поэт... - сказал Владик, пролив кофе на стол. Он попытался
  сгладить неловкость вольными упражениями с салфеткой, но вышло
  довольно грязно.
  
  - Нуте-с! - как бы спрашивая разрешения, сказал Семен и снова
  хрюкнул. Потом картинно улыбнулся и решив, что всем не до него,
  принялся за пельмени, бормоча под нос что-то очень похожее
  на песенку маленького ежика из мультфильма про дружбу.
  
  Катя взяла вилку и почувствовала огромную усталость. В принципе
  это и была смерть. "Есть или не есть, - подумала она, - и резко
  по-гамлетовски, - во-о-о-от в чем вопрос... что благородней.
  духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль ополчась
  на море смут сразить их... противоборством..."
  
  -... противоборством, - перебил ее мысли Семен,- ничего не добиться,
  - вот шел я позавчера по Ленинскому. Вижу, стоит у пицерии девчонка.
  Такая ого-го вся, ну в смысле ничего так, девчонка. Вдруг
  останавливается на светофоре тачка. Подходят к водиле гаишники -
  мол, так и так, сержант Пупков, ваши документы... А водила выходит,
  медленно так достает из кармана газовый баллончик... как брызнет
  менту в лицо! Сержант на асфальт, орет матом. А мужик, прикиньте,
  ка-ак рванет во дворы... Второй мент за мужиком. Ну и это...
  не догнал. Тачку, правда, на штрафную отогнали.
  
  - А девчонка что? - спросил Владик.
  
  - Да хрен ее знает... Я пока за этой бойней смотрел,
  она ушла.
  
  - Дурак, - обобщил Владик и принялся за гречневую кашу.
  
  - Жалко... - почему-то сказала Катя. Есть не хотелось.
  Она достала из кармана джинсов сочинения Семена и под
  зазывающее чавкание принялась читать...
  
  "Я шел и мечтал о позиции четкой и ясной. О том, чтобы выйти из плотных
  рядов маргиналов. И жить не боясь оказаться смешным. Ну, отчасти
  в забытости есть и приятное - та же усталость. Усталым легко быть
  простым. И грустить. В невосомости мнений. Однако не нужно пытаться
  учить за меня теоремы. Напрасно..."
  
  - Дикий термин: "в невесомости мнений" останется на твоей совести,
  - предупредила Катя. Она посмотрела на салат... Грецкие орехи,
  курица, майонез... Не сегодня. - Сема, можно я лучше твой
  пирожок съем?
  
  Семен молча подвинул Кате тарелку с пирожками и сказал:
  
  - Сидим, как три дауна, сидим и не богатеем. Давайте богатеть?
  Я даже знаю как, надо производить туалетную бумагу с анекдотами.
  Люди будут читать в туалете, смеяться и говорить нам спасибо!
  Нашу бумагу раскупят на корню! Все дело в психологии!
  Русский человек не может не читать в туалете.
  
  Обычно в России в туалете читают анекдоты, вечерние газеты или
  что-то из зарубежной классики - Экзюпери, Толкиена, Чосича.
  В Америке читают только газеты. В Германии туалетными
  блокбастерами считаются произведения Кинга, Эдгара По и Федора
  Достоевского. В Англии совмещать два жизненно важных процесса не
  принято.
  
  Катя повертела тарелку с пирожками. Пирожок-пирожок, я тебя съем.
  Не ешь меня, добрая Катя, я тебе пригожусь...
  
  - Не хочу, - Катя отодвнула тарелку Семену. А он ничего такого
  не сказал. Сожрал и не поморщился.
  
  ***
  
  В субботу Катя и Семен пошли красить Барнаул. "Барнаул"
  - это семь больших букв на горе, на въезде в город. Каждый
  год Андрей Тургенев, главный по работе с неорганизованной
  молодежью устраивал акцию: "Сделаем буквы чистыми".
  Неорганизованная молодежь любила оставить на "Барнауле"
  надписи типа: "Кобзон жив, Децл лох" или "Леха, ты дебил,
  но я тебя люблю". Закрашивать это дело приходилось
  организованной молодежи.
  
  Таксист остановился у подножья горы.
  
  - Не будем искать легких путей и прочих тропинок, - сказал
  Семен. - Полезли.
  
  Они карабкались наверх, цепляясь за чахлые кустики весенней травы
  и пели про то, что если друг оказался вдруг и не друг и не враг,
  а так, парня надо взять в горы. Катя сказала:
  
  - Какая у нас с тобой напряженная жизнь все-таки...
  
  - Мне сейчас встретился презерватив, - откликнулся Семен. - Ты
  только подумай, какими надо быть экстремалами, чтобы лезть сюда,
  напрягаться, спотыкаться... и все из-за какой-то фигни. Ладно
  мы, нас зовет долг...
  
  - А их, может быть, любовь позвала, - подытожила Катя.
  
  Семен вспомнил вдруг, что бухгатера, выдающего им премию
  зовут Любовь Ивановна Pублик и в этом контексте даже использование
  по назначению презерватива на крутом склоне показалось ему не таким уж
  крупным препятствием. "Точно,- подумал Семен, - это Любовь позвала".
  
  Они посмотрели наверх и увидели Тургенева в черной бандане, который
  призывно размахивал кистью.
  
  - Выбираю букву "У". - сказала Катя. Свинцовое небо плевалось
  мелкими снежинками. Внизу дрожала Обь. Ей было холодно... Кате
  тоже было холодно, она вспомнила, что ничего сегодня не ела.
  "Второй день уже", - удивилась и обернулась. Семен
  сосредоточенно закрашивал слоненка на букве "А" и молчал.
  Наверное, придумывал стихи...
  
  Сегодня утром Катя дочитала стихотворение Семена,
  из-за чего настроение было ужасным. Собственно такое настроение
  свойственно мертвым, но проблема была в том, что Катя ни сном ни
  затаившимся духом не ведала, что уже умерала.
  
  По-этому все списывала на дурные стихи коллеги.
  
  "... напрасно. Так шел я и думал, гадая в каком направленьи
  меня ожидает несчастье... Темнело. И вдруг на углу Молодежной,
  у крытого шифером дома я встретил ее. И повелся. Купился
  на хитрость бесхитростной сущностью. Резко. Скрутили, набросили
  петлю, смеялись. И ночь я провел в размышленьях. Пока не пришел
  сослуживец, к которому я дозвонился. И штраф уплатил. За свободу.
  "Не пил бы, сидел лучше б дома" - пропел мне в догонку полковник.
  Стареет. Полковники раньше в цене были большей. Теперь же
  готовы за слабость заставить платить. Позарплаты. Полжизни.
  Полсмерти. Полмужества. Ладно. Не в запахе дело. Не в цвете
  того заточенья. Кто был там, не раз еще вспомнит, проснувшись
  осеенней порою от шума летящих трамваев. И куцых квитков
  на полтинник. За ночь в вытрезвителе, служащих мятой закладкой
  в Коране. Религия - вот избавленье. От страхов и пошлых намеков,
  от легких проказ и бессонных. Ночей. Что скрываются подло под камнем
  восьмым от Вселенной.
  
  И да будет так.
  
  С.С. Кандыбин."
  
  - Слышь, Семен! - крикнула Катя, - а зачем ты все свои стихи
  доводишь до космического абсолюта?
  
  - Да... это... понимаешь, я просто закончить стих не могу.
  Заканчиаю его заканчиваю, а он собака... Кажется, что слабо,
  не в разрез, в общем. Вот. А что?
  
  - Да так. У тебя нос в краске!
  
  Но Семен видимо опять погрузился в размышления о космосе
  как конечности бытия и последней фразы не слышал. А Катя снова
  подумала, что то, чем живут многие барнаульцы, просто миф. Есть
  не хотелось.
  
  А утром Катя решила похоринить себя. С почестями. Позвонила Семену
  и Владику. Ввела их в курс дела.
  
  - Признайся уж сразу - прокомментировал Семен, - что напиться
  захотелось. Если будет пожрать, то я приду.
  
  Владику пришлось скинуть на пейджер.
  
  С утра приехал брат и все раскрылось. Он скинул с плеч две больших
  сумки с деревнескими продуктами и сказал:
  
  - Вот. Жри. Не за что.
  
  У него была особая манера разговаривать. Если Семен занимался
  краткоговорением в силу своей отстраненности, то брату, как
  многим россиянам средней полосы, говорить было лень и он старался
  убить собеседника емкостью. Обычно брат использовал для этой цели
  маты, но тут сдержался. Брат называл себя Иваном, был упитан и
  имел два неоспоримых преимущества - с ним можно было говорить на
  любые темы и он умел делать выводы. В отличии от того же Семена с
  его космическими концовками.
  
  - Выпьем. - утвердительно произнес Иван.
  
  Катя согласно кивнула. Трескнул коротким замыканием звонок
  и лихо заверещал. Катя подошла к двери и вдруг подумала, что
  это может быть Артем. "Черт, он будет просить прощения..." -
  решила она и поняла, что ей в принципе пофиг, она уже
  не простит. Не потому, что гордая, а потому что уже три дня не ест.
  А виноват он. А она еще столько же будет не есть. И еще столько же.
  И еще. И когда-нибудь от нее останется лишь то, чему можно
  еще верить. Процесс, конечно, низковат, но результат...
  Глупые размышления мертвого человека.
  Ну, вы сами понимаете...
  
  На площадке стояли Семен и Владик. Владик держал в одной руке
  скипетр - четок, а в другой - державу в виде пивной полторашки.
  Казалось, щелкни перед его глазами нужный шифр, как он начнет
  облизываться и мурлыкать "Таити... Таити... не были мы ни на какой
  Таити..." Семен был грустный, но все же на готове. Это раздражало.
  
  Ивана все знали, обошлось без знакомства.
  
  Через полчаса Катя сидела на подоконике и слушала хор пьяных
  голосов, исполняющих "Трусы в горошек", хит "Бамбукового сада"
  прошлого века. Она сделала страшное открытие - ей совсем не хотелось
  пива. Больше того, она не могла выпить ни одного глотка. Впереди
  маячили долгие, трезвые, безрадостные дни.
  
  - Сегодня мне приснилось имя "Артем". Просто имя, понимаешь?
  Двеннадцатым кеглем, - сказала она подошедшему Семену.
  
  - Ну и дурочка, - пожал плечами Семен.
  
  Катя спрыгнула с подоконика и побежала. Иногда с ней случались
  беговые припадки, Семен называл это "синдромом Форреста Гампа".
  В такие моменты она могла пробежать огромные расстояния, пока
  внезапно не останавливалась. Самое печальное, что она не могла
  управлять бегом. Ноги несли ее по каким-то странным маршрутом.
  Один раз она забежала в лес, второй - в городскую санэпидемстанцию,
  в третий - вбежала в трамай и еще остановку потихоньку трусила
  на месте, улыбаясь и делая вид, что ничего психиатрического не
  происходит.
  
  В этот раз она выбежала на стадион, пробежала круг по беговой
  дорожке и затормозила перед задним крыльцом спортзала. Из
  окна сначла доносилась печальная мелодия, а потом - бравурные
  марши. Какой-то чудак играл на трубе.
  
  "Интересно, как там эти алкоголики?" - подумала Катя и побежала
  обратно.
  
  Семен спал тихо, обхватив холодильник. Владик смотрел в окно, казалось
  он не спит, но он спал. Иван залез в ванну в спортивном костюме
  и тапочках. Им было хорошо, видимо, они уже решили проблему Катиной
  смерти. Катя надела куртку и вышла на улицу. Вечерело.
  
  Потом побежалось. Бежалось до гастронома, потом мимо поста ГИБДД
  по переулку к стройке, оттуда к заброшенной аллее. Потом порвался
  шнурок на кроссовке и бежать расхотелось. Катя села на скамейку
  и стала связывать оборванные концы шнурка. Концы не связывались, а
  если связывались, то узел застрявал в дырочке, что жутко бесило.
  
  - Вы не правильно их связываете. - сказал кто-то.
  
  Кате тон не понравился и она решила не отвечать. Кто-то
  подошел к ней, нагнулся и хитро связал шнурок на внешней стороне
  кроссовка. Катя испугалась и не придумала ничего лучше, как
  сказать "угу".
  
  - Ничего. - сказал кто-то.
  
  - А я уже три дня не ем, - сказала Катя.
  
  - Зря, - ответил кто-то.
  
  - Я не могу, - сказала Катя.
  
  - Бывает. Я уже третью неделю пить не могу, - ответил кто-то.
  
  - Правда! - обрадовалась Катя. Все же приятно встретить такого
  же как ты идиота.
  
  - Правда, - сказал кто-то и щелкнул по кадыку, - Завязал.
  
  - А-а...
  
  Катя обернулась и поняла, что сидит рядом с Артемом. Стало жарко
  и обидно. Она прижала большой палец к указательному и, как учил Иван,
  что есть силы с размаху засветила в ухо Артему. Тот дернулся,
  рука соскользнула, удар пришелся по губе. Артем сплюнул кровь
  и сказал "Вот дура. А письма я твои сжег." Катя вскочила на ноги и
  что есть силы ударила в спину ногой уходящему Артему.
  Тот обернулся и... Катя поняла, что это не Артем. На нее удивленно
  смотрел Ильин, непосредственный начальник, зануда и карьерист.
  
  - Ты что, совсем офигела, а! - кринул он.
  
  Катя хотела попросить прощения, но не стала.
  
  - Ничего, завтра поговорим, а... Ты бы сходила к психиатру, а...
  Я гляжу, ты от своей голодовки с ума сходишь, а... - начальник
  в свете фонаря казался меньше и худее обычного. Рыжая бородка
  обрамляла его славянское лицо.
  
  - Не, ну ты посмотри!, - сказал он голосом Влада, - Вот уроды!
  
  Катя вздрогнула и проснулась. Она сидела на подоконике, обняв горшок
  с кактусом. В кресле сидел Семен и читал журнал.
  
  - Вот уроды... - сказал Семен и хрюкнул.
  
  - А эти где? - спросила Катя.
  
  - К девкам ушли, - ответил Семен.
  
  Катя пошла искать телефон. Он оказался на кухне. Катя набрала
  шесть цифр и начала считать. Трубку сняли на седьмом гудке.
  
  - Да, - ответил недовольный женский голос.
  
  - Я могу поговорить с Артемом? - вежливо спросила Катя.
  
  - Он спит, - ответил голос.
  
  - С тобой? - поинтересовалась Катя.
  
  - Я уже не сплю, - недовольные нотки в голосе усилились.
  
  "А я не ем", - подумала Катя и спросила:
  
  - Ты красивая?
  
  - Я умная, - объяснила девушка на том конце провода. - Я
  практичная, хорошо готовлю, умею вязать, не задаю лишних
  вопросов, знаю, чего хочу и не пристаю с разговорами к незнакомым
  людям. Два мужа назад я была как ты. Разбудить Артема?
  
  Артема всегда было трудно разбудить. Он уходил в свои сны, как
  в путешествия. Обычно он путешествовал в себя. В нем уживались
  волшебные страны и разные люди. Однажды он встретил во сне бабушку,
  которая пела ему песни несуществующего острова Канчучес. А в другой
  раз он шел по песку и собирал заржавевшие часы, которые показывали
  32 мая. Раньше в каждом своем сне он встречал микроскопического
  медвежонка по имени Катя. Артем прятал медвежонка в ладошки и уносил
  куда-нибудь, где хорошо...
  
  - Не надо, - ответила Катя. - Пусть он спит...
  
  ***
  
  Катя шла по улице в новой куртке и подавленном настроении. Утро
  было хмурым и совсем не похожим на майское. Старые дома равнодушно
  смотрели мимо нее. Им было скучно. По этой улице уже двести пятьдесят
  лет ходили растерянные барышни, в разной степени несчастные из-за
  своих кавалеров. Катя свернула к одному из скучающих домов.
  Дверь распахнулась, из нее выпрыгнула женщина с безумными
  глазами. Она посмотрела на Катю и протянула руку:
  
  - Надежда Михайлова, автор проекта обводнения Сибири.
  
  Катя кивнула Надежде Михайловне, вошла в раскрытую дверь.
  Поднялась по ступенькам и остановилась у окошка с надписью
  "Регистратура":
  
  - Я к Беф-Строгальскому.
  
  - Двеннадцатый кабинет, - старушка из регистратуры зевнула.
  Катя пошла по узкому коридору в поисках двеннадцатого. Навстречу
  ей жизнерадостно топала толстая тетка лет сорока, в детских
  штанишках, которые крепились на крупной напузной пуговице.
  Увидев Катю, тетка оживилась, помахала пухлой ручкой и крикнула:
  
  - Привет, Малыш! Я Карлсон!
  
  - А я Ленин, - буркнула Катя и подошла к Карлсону поближе. Тетя
  Карлсон на минуту повернулась к ней спиной, чтобы показать пропеллер.
  Пропеллер был что надо, почти как настоящий. Закончив демонстрацию,
  Карлсонша села на пол и спросила:
  
  - Ты почему такой печальный, малыш?
  
  - Я кажется с ума схожу.
  
  - Пустяки, дело житейское.
  
  - Ну... тебе виднее, - искренне сказала Катя и улыбнулась.
  Нет, все таки, ничто так не поднимает настроение, как встреча с
  настоящим Карлсоном, пусть и не живущим на крыше по причине
  ее частых улетов.
  
  Беф-Строгальский сидел за старым канцелярским столом и листал чью-то
  историю болезни. Он уже давно и успешно совмещал психиатрию
  с драматургией. Пьесы доктора Беф-Строгальского с успехом шли
  во МХАТе и на Бродвее. Катя подумала, что он смотрит на больных,
  как на персонажей еще не написанной пьесы.
  
  - Садитесь, - отрывисто бросил он. - Что беспокоит?
  
  Катя вдруг поняла, зачем она пришла.
  
  - Трудно писать пьесы? - спросила она.
  
  - Э-э-э... - замялся врач.
  
  - Наверное, не трудно, - решила Катя. - Слева пишешь, кто говорит,
  справа - что говорят.
  
  Она встала и направилась к двери.
  
  - Подожди! - Доктор поднялся со своего места. - Ты зачем
  приходила-то?
  
  - Не ем. - сказала Катя.
  
  - Давно? - Беф-Строгальский рассматривал ее с неподдельным интересом.
  Она знала, что доктор рассматривал так всех интересных пациентов,
  но не ответить не смогла.
  
  - Пять дней, - Катя взялась за дверную ручку.
  
  - С мужиком поругалась, - заключил доктор. - Выписать антидипрессанты
  или так поживешь?
  
  - Так поживу, спасибо, - Катя обиделась, что доктор свел ее драму
  к мелкому недомоганию.
  
  - Больше положительных эмоций, - посоветовал врач. - Спортом
  займись. Пройдет скоро...
  
  Катя вышла из больницы. Из серого неба на серое все моросил серый
  дождь.
  
  - Эй! - из окна второго этажа по пояс высунулся Строгальский - Эй...
  Это... ты уедь куда-нибудь. Недели на три.
  
  Ничего не изменилось...
  
  ***
  
  Погода была летная. Летели деревья в немытом окне, иногда целыми
  рощами, иногда по одному. Иногда пролетали дома, деревни, толстые
  лошадки. Иногда лошадок обгоняли настырные "УАЗики", иногда
  "УАЗиков" обгоняли столбы электропередач. Потом по окну неожиданно
  размалась жидкая какашка птицы и Катя отвернулась.
  
  "Проявил себя - закрепи..." - высказался плеер и надорвался. Радио
  уже не ловилось. Плеер кашлял.
  
  "Ты уедь куда-нибудь..." - вспомнилось. Легко сказать.
  
  Прошел проводник, открыл туалет.
  
  - Орешки, пиво, журналы... орешки, пиво, журналы... орешки, пиво,
  журналы...
  
  - Черт! - вскочила Катя. Она вспомнила, что оставила сумку
  на вокзале. На сидении, крайнем. Хрен бы с ней с сумкой,
  но в ней были деньги, документы и письма. Письма, 234 штуки,
  она взяла в камере хранения. Шла, мало надеясь, что Артем их
  не выбросил. Оказалось, не выбросил. Сложил аккуратно в пакет
  от гамбургеров. Издевался. Была у них на вокзале специальная
  ячейка в камере хранения. Номер 1263. Ключ прятали в пожарном
  ящике вокзала, в ведре с песком. Оно было священное, это ведро.
  За два года никто ключ никто даже с места не сдивнул. Они думали,
  что когда будут не в состоянии разговаривать друг с другом,
  можно разговаривать через ячейку. Разговаривать через нее
  пришлось два раза. Первый - когда Артем как-то запил и
  ушел из квартиры. Он положил в ячейку ключи от квартиры и
  куцую розу. Катя ключи забрала, а роза осталась лежать в ячейке.
  Но тогда все обошлось поездкой в Горный Алтай. Был второй раз
  - в нем фигурировали письма и жирный пакет от гамбургеров.
  А теперь пакет и письма и сумка остались на вокзале. Черт...
  
  - Ну что, вам пиво или журнал? - спросила подкатившаяся тележка
  с продуктами и втянула в себя утренний насморк.
  
  - Мне пистолет... - сказала Катя.
  
  - Пистолетов нет, - раздалось от уезжающей тележки.
  
  Pistoletov.net
  
  Можно было сойти в Новосибирске, но Новосибирск Катя проспала.
  Проснулась утром в следующем дне. Поезд стоял. Город был Омск.
  Вспомнила сначала, что потеряла деньги и письма, потом - что
  не ест уже шестой день. Почти неделя. С трудного понедельника
  через чистый четверг на предательскую пятницу. Суббота.
  На завтра планировалось воскресение, вот шансов воскреснуть
  уже не было.
  
  - Девушка, мать-перемать, проснулась... А то я уже думал,
  туды ее, не проснется. Думал, что заболела. Хотел, мать-перемать,
  уже будить, но бабка не дала. У тебя я гляжу вещей с собой нету...
  Украли, может... Мать-перемать.
  
  Катя удивилась и посмотрела на своих попутчиков. Веселый дед с бородой,
  вылитый гуманист Толстой ел лапшу "Доширак", напротив него сидела
  маленькая толстая бабка и зашивала дырочку на носке. Катя подумала,
  что эту компанию видимо выдернули из дачного домика и сунули в вагон,
  не предупредив.
  
  - А чего вы все время "мать-перемать" говорите? - спросила Катя.
  
  - А я это, туды ее, матюкнуться люблю. А бабка, понимаешь,
  не разрешает. И вот, мы, это... консенсус выработали. Мать-перемать.
  И не матюкаюсь и все приятней на душе. Ага. Ведь оно как получается...
  Как мать-перемать так мать-перемать, а как мать-перемать так хрен.
  
  - Согласна, - остановила размышления псевдотолстого Катя, - а вещи
  у меня и правда, наверное, уже украли.
  
  - Плохо, мать-перемать. А едешь куды? В Москву, говоришь...
  Или еще куда-нибудь говоришь... Во, растуды твою... как так.
  Ну ладно.
  
  Катя отползла в глубь своей верхней полки и уставилась в окно
  напротив.
  
  За поездом бежало стадо облаков. Семь штук. Последнее - самое
  маленькое и сумасшедшее.
  
  - В одном облаке энергии не меньше, чем в атомной бомбе, - сказал
  ей однажды Артем. - Давай всех на хрен облаками закидаем?
  
  Но это тоже было давно. Тогда Катя была веселой и влюбленной девушкой.
  А теперь она стала путешественником, имя которого никому не интересно.
  Тем самым, из учебника математики. Со скоростью 50 км/ч поезд уносит
  путешественника из пункта Б. в пункт М. Никто не жалеет о нем в пункте
  Б. И в пункте М. он тоже никому не нужен...
  
  "Не знаю о чем вы тут говорите, - сказал один еврей двум другим, - Но
  ехать надо".
  
  ***
  
  Семен сидел на своем рабочем месте и смотрел в лампочку. Начальник
  уже два раза присылал за ним секретаршу, но Семен отвечал, что
  ждет важного звонка от рекламодателя.
  
  - Иди, - посоветовал Владик. - Поорет, премию выпишет... Ничего
  страшного.
  
  Семен продолжал молча пялиться в лампочку. Дверь неслышно
  распахнулась. Начальник прошел в кабинет, сел на подоконик,
  достал сигареты.
  
  - Если Семен не идет к Магамету... - Владик попробовал
  разрядить напряжение шуткой.
  
  - Помолчи, а... - бросил в его сторону начальник. Он нервно прошелся
  по кабинету. - Я долго с вами нянькался, а! Я закрывал глаза на ваш
  кандыбизм, прощал ваши залеты... Мирился с тем, что вы ни хрена
  не делаете... Где реклама, а? Где, я вас спрашиваю, реклама нашей
  фирмы?
  
  Начальник схватил со стола пачку барнаульских газет и швырнул их
  в направлении Семена.
  
  - Ни в одной нет нашего логотипа! Уже две недели! Может, вы думаете,
  что я дурак, а?
  
  Семен и Владик тактично промолчали. Начальник размял сигарету
  пальцами.
  
  - Дело в том, - сказал Владик, - что в настоящее время на
  потребителя обрушивается слишком много рекламы, он ей уже
  не доверяет. И прогрессивные руководители понимают, что гораздо
  эффективней создать позитивный имидж своей фирмы...
  
  - Имидж... - начальник вздохнул и понюхал сигарету. - Вы
  насоздавали, а... У нашей фирмы имидж цирка, а у меня - имидж
  главного клоуна. В общем, так, а. Сейчас сядете и напишите план
  развития отдела на ближайший месяц. Продумаете мощную
  рекламную акцию. Завтра утром отчитаетесь.
  
  Он еще раз понюхал сигарету, скорчил зверскую рожу и пошел
  к выходу. В дверях начальник обернулся:
  
  - Ваша Катя три дня на работу не ходит. Что с ней, а!
  
  - Она пропала, - ответил Семен и внезапно хрюкнул. - Потерялась.
  
  - Если в понедельник не найдется, пусть пишет заявление, - ответил
  начальник. - Таких Кать каждый год сто штук универ выпускает. Звездой
  себя возомнила а. Ишь, а!
  
  Начальник ловко бросил сигарету в мусорную корзину и ушел.
  
  - Наверное, пошел выписывать нам премию, - предположил Владик.
  
  ***
  
  Казань проезжали ночью. Поезд стучал днем, вечером, в утренние часы,
  ночные. Даже когда стоял, все равно стучал. Это позволяло думать
  размеренно, не спеша. Катя не знала, что размышления в поезде
  - фрикции вынужденные и безосновательные. Счастлив тот, кто
  умеет спать в поезде, не думая, не жалея, не отвлекаясь на слова и
  запахи. Этого можно достигнуть, направив эенергию поезда во внутрь
  себя, а попросту войти в гипностическое состояние, оттолкнувшись от
  цикла размеренного стука колес. Эта теория была гордостью Семена.
  
  Дед двадцать один раз пытался заставить Катю отобедать, чем
  Бог послал, мать-перемать. Один раз ему подвывала бабка,
  но они скоро сдались. Старики сошли в Гусе Хрустальном, зацепив с
  собой треть назойливых торговцев хрусталем. "Николай Иваныч, -
  крикнула бабка деду, - ты что совсем охренел, оставил мне три
  сумки..." "Николай Иваныч, дорогой, купи набор стопок!" - вынырнул
  из под нагроможденных в проходе баулов усатый мужичок. "Колян! -
  орал кто-то в дверях, - купи лучше у меня графи-и-ин... ".
  "Ни-ко-лай! Ни-ко-лай! Ни-ко-лай! Ку-пи! ку-пи! Ку-пи..." - скандировала
  толпа рабочих жен на перроне. "Мать-перемать, мать-перемать!"-
  визжал Николай Иванович, размахивая бородой по сторонам.
  Забавно получалось у него, смешно.
  
  Москва появилось внезапно. Шли мелкие станции за станциями,
  а потом поезд фыркнул и шепотом выругался. Катя посмотрела в окно,
  увидела Казанский вокзал и заплакала. Второй раз за год.
  
  - Доброго пути... Доброго пути... Доброго пути...
  
  - Квартиры-гостиницы-комнаты! Увартиры-гостиницы-комнаты! Квартиры-
  гостиницы-комнаты!
  
  - Пашка! Пашка, сукин сын! Простите, обозналась... Он такой же,
  только с усами...
  
  - Пироги горячие! С картошкой, печенью, яйцом и луком...
  
  - Па-а-апа!!! Не ходи так быстро! Паа-а-апа-а-а... ты наступил мне на
  ногу-у-у-у...
  
  - Аа-а-а-а-а-а-а-а-а-ааааааааа!!!
  
  - Вот дура. Девушка, вы чего оре-е-е-ете! Тут лю-ю-юди ходят!
  А вы оре-е-ете! Э-э-эй! Ты чего оре-е-е-ешь, гово-о-орю!
  
  - Так, ору. Денег нету, ору. Жизни нету, ору. Знакомых нету, ору.
  Чего приехала! Жить негде, возвращаться некуда. Документов и то
  нету... Спокойной ночи, малыши!
  
  - Чего она орет, скажите...
  
  ***
  
  Семен надавил на звонок. Потом постучал в дверь кулаком.
  Потом долго пинал дверь ногами. Потом плюнул и сел на
  ступеньку.
  
  - Нету ее, - раздался вкрадчивый голос. Семен обернулся.
  На площадке стояла Катина соседка, загадочная старушка
  Светлана Александровна.
  
  - Вы не знаете, где она? - спросил Семен.
  
  Старушка ответила туманно:
  
  - На этой неделе ее очередь лестницу мыть. Она вам ключи
  оставила. Возьмите. - В сморщенной лапке соседки болтался
  брелок с ключами.
  
  Семен взял ключи, открыл дверь, вошел в квартиру. На стене висел
  большой листок бумаги с надписью: "Сема, можешь водить сюда
  девок, только пусть они вымоют лестницу. С ув. Катя."
  
  Семен прошелся по квартире, открыл и разочарованно закрыл
  холодильник, полил кактус и пошел домой. На площадке он
  задержался и крикнул:
  
  - До свидания, Светлана Александровна!
  
  За старушкиной дверью что-то загадочно треснуло. Потом послышались
  позывные "Маяка". Остро запахло жареной картошкой.
  
  Семен нечаянно хрюкнул и ушел.
  
  ***
  
  - Привет, - сказал голос, - пододвиньтесь чуть-чуть.
  
  Катя проснулась и испугалась. Или сначала испугалась, а потом проснулась.
  Точно, сначала испугалась. И замерзла. Катя и не подозревала, что
  ночи весной бывают такими холодными. Она поджала под себя ноги и
  полностью приняла форму куртки. Стояла чарующая тишина, изредка
  рвущаяся криком далекой птицы. В остальном ситуация складывалась
  по едким канонам романтичности. Был парк. Была скамейка. Была ночь.
  Был даже голос. Но, кажется, женский.
  
  - Я не бомж, - подумала вслух Катя.
  
  - Как знаете, - спокойно ответил голос.
  
  - У меня просто денег нету, - прододжила размышлять Катя.
  
  - Бывает, - поддержал тему голос.
  
  - И документов, - не унималась Катя.
  
  Голос зевнул, чуть помолчал и все таки высказался:
  
  - Плохо.
  
  - Ничего нет...
  
  - Тоже плохо, - равнодушно проскрипела скмейка.
  
  - Ты чрезвычайно догадлива, - злилась Катя.
  
  - А я с вами, гражданка, на брудершафт не пила. Извольте
  использовать уважительную форму обращения. Не тыкайте, если будет
  так угодно... - голос снова зевнул и окончательно захрапел, изредка
  подталкивая ногой Катю в бок.
  
  "Ну что ж, по краней мере, это образованное чмо", - решила Катя и
  уснула.
  
  ***
  
  Семен никогда не любил дождь. В дождливую погоду ему хотелось
  завесить окна, накрыться с головой одеялом и впасть в анабиоз.
  Но вместо этого он садился за столик у окна, под портретом еще
  очень молодых "битлов", ел пиццу и запивал ее пивом. Он считал
  "Блюз-кафе" самым уютным местом в Барнауле. Уютным и домашним,
  со вкусной едой и знакомыми лицами. Семн огляделся. Что-то в
  этот раз никого знакомого.. хотя...
  
  В углу, наклонясь над пивными кружками, скучали Артем и незнакомая
  блондинка. Семен взял свое пиво и зачем-то подсел к ним.
  
  - Привет, козлы дорогие, - сказал он и хрюкнул.
  
  - Сам дорогой, - ответил Артем.
  
  Наступило неловкое молчание. Семен смотрел в окно, на дождь и
  старого панка Андрона, который прыгал черз лужу и, судя по выражению
  лица, матерился. Рядом под зонтиком стояла девушка прекрасного вида
  и ждала, когда наступит ее очереь прыгать...
  
  - Говорят, это проблема всех поколений барнаульских девушек,
  - сказала блондинка. - Хороших мужиков в нашем городе не было никогда.
  Одни, пардон, аграрии. Мужики начинаются западнее, за Уралом. Туда
  надо ехать. "В Москву, в Москву," - как верно заметили три сестры...
  
  - Я не аграрий, я - принц, - возразил Артем.
  
  - С этим трудно спорить, - кивнула девушка. - Ты - мой принц.
  Семену стало противно, и он ушел. Точнее, остался. И чтобы
  подавить чувство противности, купил еще пива. И еще. А потом
  -еще.
  
  ...После седьмой кружки Артем уже не казался Семену безнадежным
  гадом. "Наверное, я пьян", - подумал он. И сказал:
  
  - Ты не знаешь, куда пропала Катя? На работу не ходит, дома не
  появляется...
  
  - Не знаю, - Артем пожал плечами. - Может, в деревню уехала. Или
  в Горный. Мне это больше не интересно.
  
  Артемова девушка бросила в Семена хлебным шариком:
  
  - Кондыбин, я вас любила, о-у-о...
  
  - В смысле? - Семен поправил очки.
  
  - Песенка есть такая. "Гагарин я вас любила". Не слышал?
  
  - Ну слышал. А ты пол мыть умеешь?
  
  - И шить. - Девушка прищурилась. - И готовить. Хочешь меня замуж
  позвать? Так я уже за Артема собираюсь.
  
  - Нет, - сказал Семен. - Просто есть одна лестница, которую
  нужно вымыть. Счастливой семейной жизни. - Ему снова стало противно,
  но он остался. Точнее, ушел. Дождь уже кончился, и фонари желтыми
  пятнами отражались в мокрых лужах. Подбежала рыжая дворняга и
  протянула лапу.
  
  - Катька, - сказал Семен дворняге. - Ты где?
  
  Собака мотнула головой. Семен сел на корточки и увидел свои маленькое
  отражение в собачьих глазах. Он помахал рукой и маленькие вогнутые
  Семены махнули ему в ответ. И улыбнулись. Все восемь.
  
  ***
  
  Кате впервые в жизни приснился по-настоящему радостный сон. Странно
  даже, что он пришелся на пору первых шагов нашей героини по
  московскому дну. Вдвойне странно, что ни скамейка с выломанными
  ребрами, ни собачий холод, ни даже нервные толчки соседки по
  скамейке не смогли его испортить. Все началось как бы издалека.
  Где-то по краям рваной кинематогрофической пленки пролетали
  забытые люди, люди хорошие и забытые незаслуженно, за ними
  забавно шагали колонны с избитыми истинами на транспорантах,
  выкрикивая что-то доброе, что не вязалось никак с теми истинами,
  потом появился Семен, он рассказывал свою новую историю и смешно
  похрюкивал, потом о чем-то стоящем напело радио. Это был разбег.
  
  С прыжка Катя плюхнулась в воду. Когда получалось бывать на море,
  а получалось это не каждое лето, хотелось остаться там жить.
  А тут получилось.
  
  Был в ее сне город, новые, только со станков, не помятые друзья и
  главное, она во сне почувствовала, что ее уже нет. Событие не весть
  какое радостное, но откровенное точно. Иногда жуткая весть исчерпывается
  фактом, и остается упиваться осознанием своей стойкости перед
  этой вестью и ее жуткой сутью...
  
  ***
  
  Я не знаю, где ты, но надеюсь, что там есть Интернет и колбаса.
  Звонила твоя мама, я сказал, что ты в командировке. Ильин обещает
  тебя уволить, но пока не уволил. Я написал за тебя заявление на
  отпуск. Так что ты сейчас как бы в отпуске. Лестницу кто-то вымыл,
  наверно, загадочная бабушка. Владик-толстый задик сказал, что мы с
  тобой один и тот же человек, просто живем параллельными жизнями.
  Кактус поливаю. В столовой третий день дают голубцы. У меня завелась
  собака. Зовут Сержант. Артема не видел, зато видел прекрасную
  девушку с кукушкой на плече. В Барнауле жарко и комары, но ты
  все равно возвращайся.
  
  Намыль сразу же.
  
  ***
  
  - Пантелеич, а ты где так писать научился? - Катя открыла глаза
  и удивилась. Мир виднелся сквозь мелкую сетку, довольно
  нечетко. Смешно дернула носом и поняла, что рештка перед глазами -
  всего лишь марлевая повязка.
  
  - В аптеке. Там сначала читать заново учат, а потом уже по инерции
  писать начинаешь, - ответил где-то позади Пантелеич.
  
  - А ты сам понимаешь, что написал?
  
  - Понимаю, - добродушно тврдил Пантелеич,- я два последних курса
  в университете таким способом шпаргалки писал. У нас преподы академики
  были, они такого почерка в принципе не переваривали. Так всегда
  бывает - или умеешь что-то делать, или учишь этому остальных.
  
  - Философ! А мне кажется, у нее сердечко слабое, и дело тут
  не в истощении.
  
  - Не-е, это нервное. Но истощение налицо. У нее затяжные голодные
  обмороки. Такие при неврозах бывают, причем при тяжелых.
  А сердечко у нее нормальное, как паровоз. Плохо, что у гастрит
  обострился. Был вялотекущий, а стал острый... и кислотность
  пониженная, черт...
  
  - Ну ладно. Все, что ты тут ей прописал, я достану. Хорошо,
  что Ленка ее узнала. Сестра, говорит, двоюродная. Через нее
  все и достану. А то бы пол Москвы пришлось на уши по рецептам
  поставить. Ни карточки, ни документов, ни полиса. Слушай,
  Пантелеич, как бы нам за нее не попало. Ленка, конечно, баба
  особенная, но работу потерять не хотелось бы.
  
  - Иди, давай.
  
  Дверь хлопнула, прижав с десяток сквозняков.
  
  - Доктор... - прошептала Катя. То, что она находится в больнице,
  было ясно сразу, по запаху. Пахло хлоркой и чуть-чуть нашатырным
  спиртом.
  
  Воздушные руки волшебника ловко освободили глаза от повязки.
  Сверху на Катю посмотрело некрасивое, но жутко обаятельное
  существо с короткой стриженной бородкой. Улыбнулось.
  
  - Привет, - сказало лицо, - Я Пантелеич.
  
  Ей всегда нравилось, когда людей называют по отчеству.
  
  - Степановна, - ответила Катя и куда-то снова провалилась.
  
  Откуда ей было знать, что Пантелеич - это фамилия.
  
  
  ***
  
  Pабочий день начался с "тынцев", так тут называли особенное
  время, когда начальство тебя, грубо говоря, имело. За все.
  В связи с этим понятием, образвались в конторе и
  новые - "Студия бального тынца", "Тынцевальное настроение" и
  "словить тынца".
  
  Ну, так, короче, с них день и начался. Ильин вызвал в кабинет
  Владика и Семена:
  
  - Я знаю, вы думаете, что я - чмо. И это правда, а. Я чмо, а вы два
  подчмошника. Грибы подчмошники, а... И с этого момента вы будете
  делать то, что я вас скажу. А чего не скажу, делать не будете, а.
  А вот когда вырастете из подчмошников в большие чмы, а, будете
  сами решать, что делать вам и вашим подчмошникам.
  
  - Но как меняешь убежденья, - вздохнул Семен. - в тот миг, когда
  тебя тынц-тынц...
  
  - Что? - Ильин прищурил глаза.
  
  - Ничего, - сказал Семен. - Наше дело подчмошничье. Мы молчим.
  
  - Все козлы, только Иван Царевич - прекрасный парень, - сказал
  потом Владик, имея в виду себя.
  
  А Семен молчал. Он думал стихами. Про Катю.
  
  "Я дам себе шанс, и послушаю медленный поезд. И время на пару минут
  остановит скольженье по кругу. Мы снова увидимся, что-нибудь скажем
  друг-другу. Не хочется думать, что поздно - но все-таки поздно.
  Ты слышишь шаги - это я тороплюсь на подмогу. Я тоже солдатик, не
  стойкий, зато оловянный. Мы сбились с пути, мы с тобой потеряли
  дорогу. Ты злая и умная, я уже добрый и пьяный. Ты есть у меня,
  я тебя никогда не оставлю. Я есть у тебя, ты меня обязательно
  кинешь. И в сером конверте тебе незабудку отправлю. Ты выйдешь
  на старт - только это окажется финиш."
  
  Сама собой отпала надобность в космической концовке, подобно
  ушедшим ступеням под брюхом стального спутника...
  
  ***
  
  После лаконочного знакомства с доктором Пантелеичем прошло около
  двух дней. Катя уже вставала с больничной койки, гуляла два раза
  в день от окна до ординаторской и даже попыталсь читать свою историю
  болезни. Естественно, ничего в ней не поняв, она насильно приволокла
  Пантелеича за бороду к столу и заствила по порядку расписать партию.
  Пантелеич мялся-мялся да и все выложил.
  
  В больницу Катю привезла некая Лена, бывшая однокурсница Пантелеича.
  Катя к тому времени совсем ослабла, у нее было переохлаждение,
  температура, обострившийся гастрит и неудовлетворительный жизненный
  тонус. Сопротивления при транспортировке не оказала. Была без сознания.
  Два дня она провалялась под сильными лекарствами, потом вернулась.
  Не буянила, с врачом не спорила, с медсестрой не разговаривала.
  Один раз к ней приходила Лена, да и то на пару минут. Со дня на день
  ее, видимо, выпишут.
  
  Странная штука жизнь. Как зебра. Полоска черная, полска белая, полоска
  черная, полоска белая, полоска черная, жопа. Вспомнилось: "Как
  мать-перемать так мать-перемать, а как мать перемать, так хрен."
  Удивтельно точно сказано.
  
  ***
  
  " Привет, Сэм. Я жива. Я ем, Сэм!!! Ем:))) Ты просто не представляешь,
  какое это счастье просто есть. Черт, это было какое-то затмение.
  Нужно меняться, нужно обязательно меняться.
  
  Маме скажи, что я уехала к подруге в Москву, пусть не волнуется.
  
  Вчера меня выписали из больницы, я лежала с гастритом. Пока живу
  у случайной знакомой. Возможно, в скором времени у меня не будет
  доступа в Сеть, так что ты не сердись.
  
  Ильину скажи, пусть он мое рабочее место засунет в свое мягкое.
  
  Пиши. Не скучай!"
  
  ***
  
  Лена оказалась тем образованным чмом, что делило скамейку
  с Катей в памятную майскую ночь. Она жила на проспекте Вернадского
  в двухярусной шестикомнатной квартире с двумя туалетами и маленьким
  бассейном. Pаботала менеджером во французской парфюмерной
  компании, была замужем, имела двух детей, но муж с детьми жили
  отдельно, где-то в Подмосковье. Читала ортодокса Иосифа Pаскина и
  любила философтсвовать на тему задницы.
  
  Это было на самом деле смешно. Задница - это, пожалуй, самое смешное
  слово в мире. Вдвойне оно забавно в письменном аналоге, втройне -
  в буквальном изображении.
  
  Лишь однажды она посмотрела на Катю внимательно и сказала:
  
  - У меня есть в Москве любимое место. Укромное, понимаешь?.. Когда мне
  плохо, я хожу в сад ЦДХ,.. Хи... Там очень-очень красиво, сам по себе
  парк небольшой, и по всему парку стоят статуи и скульптуры... Очень-очень
  красиво. Еще там есть забавные фантанчики... В общем, получается такая
  комбинация Летнего сада в Питере и Японского сада... в Ботаническом есть...
  ...эх, там вот тоже многочисленные фонтанчики, речушки с мостиками,
  всякие деревья, кустарники, цветочки... очень симпатично, но там много
  народу... А в саду ЦДХ народу мало, хотя в самом здание полно... очень-очень
  красиво там... все приходят обычно на выставки и сразу бегут на
  экспозицию, по парку мало кто ходит... только пенсионеры...
  
  - Ну, - перебила ее молчание Катя.
  
  _ Ах, да... А еще, знаешь, очень здорово в Коломенском, особенно когда
  яблони цветут, там есть яблоневый сад и вот когда они цветут, то там просто
  божественно, такое ощущение что попал в рай...
  
  Потом она молча взяла сумку и ушла на два месяца.
  
  Кате везло на придурков. Вот и Лена была сумасшедшей. Иначе тяжело было
  объяснить то, что она не бросила ее замерзшую на скамейке, что притащила
  в очень дорогую частную клинику, что вообще с ней не разговаривала,
  что пропала на несколько месяцев, оствав Кате свои хоромы. Еще она зачем-то
  ночевала на скамейке и курила редкий для Москвы "Беломор". Странно
  это было. Так, мучаясь алогичностью происходящего, Катя бездельничала
  под стервозную скрипку, солировавшую из кухни. Там работал
  телевизор.
  
  ***
  
  Арбат шумел. "Не мечтал о счастье я таком..." - перебором а потом
  скользя к основанию грифа па-пам-пам... играл седоватый, но еще молодый
  мужик, озорливо поглядывая на холщовую сумку, в которой позвякивала
  мелочь, сотрясаемая нервной ногой музыканта.
  
  "Нет, завоз завтра!, - орал в руку здоровенный рыжий тип, - Завтра, я
  сказал... да, высшего, да, полковничьих больше... нет, лучше
  русскую, советскую... да, шинели... все. А-а-а... казачью еще...
  ага... пару комплектов, давай... " Pука почесала значительное
  ухо и бросила мобильник в карман. Тип сплюнул на тротуар, потом
  прыгнул в подсобку своего ларька и начал собирать в сумку парадные
  полковничьи и генеральские мундиры. Поблескивали на болезненном солнце
  петлички, живые и мертвые одновременно, в тертости краев и синеве
  заплесневшей меди.
  
  "Не-е мечта-а-а-а-ал-л..." - выдавливал навзрыд музыканат и нога
  уже билась в истерике о сумку. Гитариста обступили японцы и завороженно
  смотрели на ногу. "Ха-ра-со" говорили, "ха-ра-со"...
  
  Соловьем пропел серебристый "Лексус", рыжий сорвался с места,
  закидывая впереди себя сумку. "Еду! да... буду... брось ты... -
  снова закричал он в значительную руку, - все, конечно, люблю..."
  Хлопнула дверь, взвизгнули шины. Арбат стал намного свободнее.
  Значительно.
  
  "Ха-ра-со..."- еще раз дружно сказали японцы и ушли. "... о сча-а-астье
  тако-ом..." сквозным баррэ добил песню музыкант и от счастья
  такого, счастья выполненной работы, сильно пнул сумку.
  Мелочь звякнула в терцию, музыкант улыбнулся. Вернулся
  мальчишка-японец, пробормотал что-то похожее на считалку
  про тумаан и ежика и протянул гитаристу доллар. Тот
  кивнул на сумку и устало отвернулся.
  
  Арбат шумел. Как может шуметь только Арбат, в людях, в головах,
  в животах. Катя шагала между людей, пиная крышку от "Спрайта".
  Крышка докатилась до рекламного щита и упала в лужу. Обидно, -
  подумалось Кате, полдня крышка скиталась с ней по Москве, а тут
  так позорно погибла.
  
  Музыкант за спиной громко высморкался и тронул легким перебором
  струны.
  
  ***
  
  "Взрослая жизнь - это скажем, произведение видимых целей на преданные
  принципы, деленное на количество концентрированной обиды." - сказал
  Семен, опрокинул в себя стакан и ударил лбом об стол.
  
  "Такие дела." - снова сказал он и снова опустил с силой голову.
  
  Бум-м!- удивился стол.
  
  Бум-м! - удивился Семен.
  
  Через чеытрнадцать часов его с разбитым в кровь лбом, спокойного
  и улыбающегося чему-то забрала скорая, направив сразу же в местную
  психиатрию. Там Семен и провел оставшуюся жизнь, изредка навещаемый
  двоюродной сестрой из Витебска и задумчивым Беф-Строгальским.
  
  Иван перебрался в Катину квартиру, скоро женился и открыл
  мелкооптовую продуктовую базу на деньги жены. Иногда к нему приходил
  Владик и они пили водку и пели про трусы в горошек.
  
  Артем к 37-му году своей карьеры дослужился до старшего менеджера.
  
  Лена вышла замуж за Пантелеича и уехала в Гeрманию умирать.
  
  А Кати так из них уже никто никогда не видел...
  
  
  
  
  МОЙ ДРУГ СЕМЕН КОНДЫБИН-2
  
  Что мне сансара?
  Я призрачен в ноль.
  Это - пароль.
  
  Глава первая.
  
  - Частоту блюсти - не жопой трясти, - сказала тетя Шура
  и одобрительно посмотрела на кактус. Катя подозревала, что
  кактус в новеньком горшочке на вымытом подоконнике казался тете
  Шуре чем-то вроде древнего фикуса, об который иноверцы-злодеи
  затупили все шашки и домой побрели.
  
  - А на верхней колючке... - негромко запела Катя - две волшебные
  птицы не смыкая очей...
  
  - Вот ты, девка, поешь, - тетя Шура ткнула в Катю обличительным
  указательным пальцем. - А че ты мне-то поешь, ты бы парню какому спела.
  Я в твои годы в женихах, как в сору рылась... В двух. А вот ты, я смотрю,
  все одна да одна. В двадцать четыре года - нехорошо это. Некрасиво.
  
  Что нехорошо - Катя не спорила. Иногда она смотрела на свою
  новую жизнь как бы со стороны и каждый раз огорчалась. Ее
  новая жизнь выглядела по-разному, в зависимости от времени суток.
  Утром это была большая светлая комната с двумя окнами и сухими
  цветами в банке. В одно окно медленно вливалась утренняя порция
  солнечных лучей, в другое лезли ветки черемухи. Катя попадала
  в новый день, даже не успев открыть глаза: она слышала, как
  голосят петухи, как тетя Шура гремит подойником и разговаривает
  с коровой, как матерится сосед дядя Федя Тытотов и распевается
  утренняя птица. Все эти звуки были Катиным будильником. Катя
  никогда не запоминала сны и принципиально не жалела об этом.
  
  Днем Катина жизнь скучала за столом в сельской библиотеке в
  ожидании читателей. Вечером жизнь зевала на диване перед теликом,
  или шелестела страницами толстой книжки. Они были неинтересны
  друг-другу: девушка Катя и село Половинкино. Они прекрасно могли бы
  обойтись друг без друга. Но тот, кто управлял Катиной судьбой,
  решил обставить ее жизнь пасторальными декорациями: коровами с сонными
  глазами, колодцем у забора, дощатым туалетом в лопухах и желтыми
  шляпами подсолнухов.
  
  Катя приехала в Половинкино два месяца назад. На дне рюкзака лежали
  самые дорогие ее сердцу вещи: синий диплом библиотекаря-библиографа
  высшей квалификации, сидишник, фотография Семена, и Лены Пантелеич
  и плюшевый набодец с пищалкой на руке. В ней почти ничего не осталось от
  девушки с синдромом Фореста Гампа. Хотя прошло не так много времени с
  тех пор, как она окончательно выяснила свои отношения с едой, завязала
  с журналистикой, окончила в Москве библиотечные курсы, позабыла Артема,
  и в первый раз под видом двоюродной сестры из Витебска навестила в
  больнице Семена, страдающего тяжелой формой шизофрении. Катя не знала,
  зачем вернулась на Алтай - может, чтобы быть поближе к Семену, пока
  он лежал на больничной койке, рассматривал трещину в стене и ничего
  больше от жизни не хотел. А может потому, что только на барнаульских
  улицах можно было встретить настоящую Любовь. Любовь Ивановну Рублик.
  
  В общем, она решила стать девушкой-невидимкой и как-нибудь пожить
  пока, держа перед собой, как компас, фразу: "а Катю больше никто
  не видел". Поэтому она не позвонила никому из друзей, а съела два
  чебурека под аккомпанимент случайного бомжа-баяниста и потопала
  на вокзал, покупать билет на автобус "Барнаул-Половинкино".
  
  Половинкино - это деревня катиного детства. Когда Катя была маленькой,
  родители временно сдавали ее родственнице тете Шуре. У тети Шуры не было
  своих детей, поэтому ей приходилось нянчится с Катей. Катя была тихой
  и доброй девочкой. Примерно до семи лет она искренне верила, что
  ее купили в игрушечном магазине у продавца дяди Гномика.
  
  В трехлетнем возрасте Катя подружилась с соседским мальчиком Гришей
  Тытовым. Дружба продолжалась три года, а потом внезапно кончилась после
  истории с зайцами. Тогда Тытотов пришел к Кате и рассказал, что каждый
  человек мог бы легко помать себе зайца, если бы знал, как это делается.
  Все очень просто, сказал Григорий. Просто надо насыпать на заячий хвост
  немножко соли. И тогда заяц не сможет сойти с места. Подходи и бери
  его голыми руками. Я поймаю себе мощного зайца, сказал Тытотов. Я буду
  своего купать в тазике, сказала Катя.
  
  Она до сих пор помнит огромное белое пространство, исчерченное
  цепочками заячих следов. Тогда они ушли куда-то далеко за деревню
  и чуть не замерзли. Их нашел Гришин отец дядя Федя на зеленых
  "Жигулях". Гриша был бит ремнем, а Катю сочли пострадавшей стороной
  и даже не отругали. После такой чудовищной несправдедливости Тытотов
  обиделся лет на десять, а потом вырос и уехал из Половинкина в интернат
  для одоренных детей. С тех пор Катя его не видела, но вернувшись в
  деревню, часто вспоминала о своем смешном приятеле.
  
  Чтобы убить время, Катя начала работать сразу над двумя проектами:
  она вышивала на ночной рубашке оранжевого кота и участвовала в
  конкурсе на грант фонда Сороса "Возрождение культуры Сибири". Кот
  получался плохо и напоминал печального мурзилку. Зато второй проект
  явно удавался: Катя красноречиво расписывала буржуям, как страдают
  жители Половинкина от своей серости и удаленности от мировых культурных
  центров и как им хочется стать полноценными членами гражданского общества.
  Из всего этого как-то очень логично вытекало, что половинкинской библиотеке
  необходимы хороший, подключенный к Интернету компьютер, а Кате - достойная
  зарплата. Через месяц Катя лично увезла свой проект в Новосибирск, и
  постаралась произвести на представителей фонда хорошее впечатление. А
  потом вернулась в Половинкино - ждать.
  
  Ответ привез хмурый человек в очках и бородке, в котором Катя с
  трудом узнала Гришу. Он появился внезапно, как-будто нарисовался на
  зеленой библиотечной стене тонкой кисточкой, обмокнутой в черную гуашь.
  
  - Ну что? - сказал он Кате и еще сильнее нахмурился. - Начальство
  сказало, ты грант выиграла. Скоро машина придет... Здорово, кстати.
  Че-то ты совсем не изменилась. Такая же кукуха.
  
  Глава вторая.
  
  Григорий Тытотов говорил, что его сознание сформировалось, когда
  ему было лет пять. Уже тогда он со всеми здоровался не иначе, как
  Григорий Палыч Тытотов и точно знал, кем будет, когда вырастет.
  Летчиком-милиционером. Таким образом, не став раздирать детскую
  душу терзаниями двух профессиональных стихий, выбрал он "золотую
  середину" , совершенствуя до нужного часа прочие навыки - , к примеру,
  умение наложить на телегу говна больше, чем туда может войти.
  Пока он рос, сознание его лишь меняло оболочку. Годам к тринадцати
  Григорий уже считал себя человеком взрослым и твердо верил в незыблемость
  трех принципов. Честность. Ответственность. А третий принцип у него
  всегда менялся. И в своей непостоянности был незыблем.
  
  В 14 лет Тытотов ни с того ни с сего сорвался со своего села в большой
  город Б. Стал здесь жить, учиться и работать. Скоро отрастил бороду,
  получил высшее образование и стал специалистом по компьютерному
  программированию. Когда-то ве было иначе.
  
  Pодная деревенька Григория была не особенно-то глухая, в принципе,
  это было среднестатистическое село с полторы - двумя тысячами жителей.
  С одной стороны - река, с другой - однояйцевые близнецы-деревушки.
  Pядом был небольшой городок P. P. в деревне не любили, и Тытотов тоже
  не любил, из солидарности. Просто это горожан тянет
  путешествовать. А село самодостаточно само по себе. Некоторые
  половинкинцы так и жили в своем селе годами, пили и дрались, стояли в
  очередях за талонами на подсолнечное масло и ходили слушать
  доклады местного правления. Выезжали они при этом в город раз в десять
  лет да и то с искренней неохотой.
  
  Там Григорий и родился. Жил. Насколько помнил, ему
  всегда было скучно. Музыкальная школа, какой-нибудь кружок, по субботам
  баня, по восресеньям - дискотека. По понедельникам - школьная линейка.
  По ночам было интереснее. Но и воровство, бдь-то арбузы, доски или сено,
  быстро надоедало. Так что любой выезд в Р. скоро стал событием
  радостным и незаурядным. Правда, дальше Р. юный Тытотов нигде не бывал.
  "Неча..."- глядя в грустные глаза сына, говорил отец. "Дык, блядь,
  дорого и страшно..." - ворчала вслед Григорию мать.
  
  Но больше всего Григория удручала школа. Мало того, что
  количество учеников в классе колебалось от 12 до 14, и все рожи буквально
  надоедали за месяц учебы, так и просто было скучно. С одной стороны,
  деревенские гадости случались порой очень даже смешными и по-детски
  трогательными. К примеру, один раз кто-то накакал огромную кучу в
  песок пожарного ящика. Ящик стоял под лестницей, из-за
  чего по ней невозможно было ходить. Только бегом. Все знали, кто
  этот Кто-то, но учителям, естественно, не говорили.
  Он же ходил с полмесяца героем и самым сообразительным парнем. Так же
  в порядке вещей было материть время от времени директора школы,
  показывать учителям языки или просто игнорировать учительские задания.
  Доходило до забавного. Учитель приходил на урок проводить контрольную...
  А в классе никого нет. На следующий день класс приходил в школу и
  откровенно врал бедному цчителю, что тот их отпустил с контрольной
  уроком раньше, да что-то запамятовал. Учитель не мог подобного вспомнить,
  так как этого не было, но не верить всему классу он не решался.
  
  По-этому сами понимаете, школьники глумились, как могли. Скорее ради
  спортивного интереса, чем желая кого-нибудь поддеть. От городских
  забав деревенские в принципе отличаются прежде всего бесцельностью
  и простотой исполнения. Однажды класс Григория хором заквакал на
  уроке георграфии и так квакал целый учебный день. Иногда ребята
  мочились прямо под парты, если учитель в порыве гнева не отпускал
  кого-нибудь в туалет. В-общем, уважаемый читатель, у вас, видимо,
  складывается впечатление, что в школе Григория был полнейший
  беспредел. Но это не так, поверьте. Просто им было очень скучно.
  Их никуда не вывозили, не давали прутевок в лагеря. За девять лет
  отличной учебы Григорий был награжден, наверное, пятьюдесятью
  дипломами и почетными грамотами, и только однажды ценным призом
  - большим плюшевым ослом по случаю празднования полной победы
  демократии над коммунизмом. Осел был мягкий и его тут же кто-то
  украл.
  
  Уровень образования в школе Тытотова был крайне не ровен. Отличный
  математик. Посредственный литератор. Никудышный военрук, никогда не
  служивший в армии. Кстати, он при всем этом совмещал должности
  физрука, военрука и трудовика. А порой и учителя черчения. Иногда
  заканчивая школу, многие выпускники или не умели читать или читали
  по слогам. Минусы ученической успеваемости компенсировались искренностью,
  наивностью и круглосуточной дружбой, когда на класс внезапно наезжали.
  К городским школа привыкала долго. Но если те вели себя нормально, их не
  били.
  
  Классу к восьмому Григорий твердо решил, что пора прощаться с деревней.
  Вообще после девятого класса половина учеников шла работать в колхоз,
  четверть - учиться в р-ский сельхохтехникум. Четверть оставалась
  доучиваться до одиннадцатого класса. Тытотова такое положение не устраивало.
  К тому же при отличном аттестате о не полном среднем в директорской
  ему не раз намекали, что он непризнанный клоун и пора ему из школы
  идти "на повышение". Тогда клоун взял да и уехал в Б., столицу края.
  Пошел в школу я в шесть лет, а в Барнауле оказался в четырнадцать.
  
  В большом и шумном Б. у Тытотова не было ни одного знакомого
  человека. Кое-как он нашел через деревенских знакомых комнату
  с бесплатным приложением в виде очень красивой бабушки. В-прочем,
  он бы и рад был отказаться от приложения, но никто его об этом не
  спрашивал. Бабушка любила слушать радио и петь казачьи песни
  на плохом украинском. Иногда к ней приходили обе соседки
  с площадки и тогда они вместе слушали радио и пели псевдохохляцким
  хором. Григорий в своей комнате закусывал зубами подушку и пытался
  уснуть.
  
  Потом Тытотову за пару месяцев пришлось научится жить
  самостоятельно в абсолютно незнакомом городе. И это оказалось
  чертовски трудно. Во-первых, приходилось учиться. Во-вторых,
  узнавать город, который ему казался просто целой страной. В-третих,
  нужно было распределять скудные родительские средства так, чтобы они
  внезапно не закончились. А у денег есть такое подозрительное качество -
  внезапно заканчиваться. Покупать продукты, вещи, оформлять документы...
  И потом, как же было грустно чувствовать себя в шкуре волка-одиночки.
  Или скорее волчонка. А то и щенка. Короче, через месяц такой жизни
  он сидел на диване и про себя ныл. Все, решил Тытотов, уезжаю домой.
  Родина не отпускает. Вот только посмотрю, что там за Дворец Спорта такой
  агромадный...
  
  В городе, скоро уяснил для себя Тытотов, все почему-то постоянно врут,
  хотят казаться лучше, чем есть. Хотят казаться богаче, чем есть. Хотят
  постоянно кем-нибудь руководить. В-общем, в этих условиях ты или принмаешь
  условия игры, или уходишь в себя. Последний вариант чреват
  пьянками, уходу в параллельные наркотические миры и т.п. Григорию
  первый вариант нравился больше. Но и самостоятельный Тытотов
  не раз срывался, когда слышал, что про деревенскую жизнь говорят плохо.
  Сердце ныло и порой за родной навоз и ватники хотелось бить рылы.
  Но как известно, Григорий был человеком с сформированным сознанием.
  Так что больше молчал. Молчал и на самом деле учился жить в городе.
  Иногда он потрясал одноклассников казалось бы простыми вещами. К примеру,
  если занимал у кого-нибудь тридцать копеек, то их отдавал. Мелочь вроде
  такая... Но в городе не ценят чужих денег. Здесь привыкли к карманным
  деньгам. В деревне такого понятия не существовало.
  
  Кое-что Тытотов принял на веру, не поняв. Ну вот не было в Половинкино
  привычки говорить "по понятиям". Мол, ты кто по жизни? А ты что за
  пацанов нас не считаешь, а? А ну-ка обосну-у-у-й... В деревне ты просто
  выходил за школу и бил кому-нибудь морду. Или тебе били. И тут же
  замиривали. А в горде все по понятиям. Город в этом плане раз в сто
  выглядел жесточе. Здесь надо быть раз в сто умней и осторожней. Надо уметь
  смотреть и молчать. Уметь быстро бегать, фиксировал Тытотов в памяти
  помпезные выводы. И в принципе можно иметь этот город, как хочешь, думал он,
  ложась спать. Так что если человек не размазня, а характер,
  закрепленный основами пользования интеллектом, он выживет... - бормотал
  Григорий, засыпая. И тот факт,(зевок) из деревни он или из города,
  (глубокий зевок) существенной роли не играет...
  
  Григорий был сформировавшейся личностью, что глупо было бы отрицать.
  Вот только летчиком-милиционером Тытотов так и не стал. Год от года
  он все настойчивее вспоминал какие-то давно утонувшие моменты
  деревенской жизни. И телега с навозом, казалась, благоухала
  жизнью и огромный растянувшийся обшарпанный зад половинкинского
  коровьего стада был нужным штрихом деревнского пейзажа.
  Короче, Тытотов впал в ностальгию. По-этому, когда, прямо из
  середины списка населенных пунктов, в которые их фирма должна была привезти
  и установить новые компьютеры с выходом в Интернет, по глазам выстрелило
  подчеркнутое маркером "Половинкино", он сам вызвался съездить
  в родную "дыру" и проследить за доставкой техники.
  Тытотову почему-то стало спокойно и волнительно одновременно.
  
  Глава третья.
  
  Катя сидела на библиотечном подоконнике и смотрела на солнце через
  грязные равзводы на окне. На завтра назначалась осень, по-этому
  солнечность казалась фальшивой. Захотелось в лес или в Москву. И
  то и другое в ее памяти прочно вязалось с холодным солнцем,
  переливами красного и желтого и некой приятной дальностью. А компьютер
  в углу комнаты - приятной белой близостью.
  
  Вынырнувший из детства Тытотов кинул на стол пачку пластиковых
  коробок и куда-то глубоко в бороду произнес:
  
  - Тут проги, иначе говоря, софты. Железо я сейчас тебе закину. Дрова сама
  поставишь или тоже мне ставить? Мне значит ставить... Аську инсталируешь,
  броузер выберешь какой нравится и чаться себе на грантовые бабки,
  эмпэтрихи качай, только блюди лимит - в день не больше пяти метров.
  Поняла? Не поняла. Ничего, ты только не висни. Это просто.
  
  Катя из короткой речи Григория поняла два слова - "дрова", о которых,
  вернее о катастрофичном отсутствии которых вздыхала каждое утро
  тетя Шура и "блюди", характерное словцо тетишуриной же речи.
  Правда, то, что предлагала блюсти хитрая родственница, с дровами
  вязалось постольку поскольку. Катя кашлянула, манерно пожала плечами
  и загадочно добавила: "Что-то у меня живот разболелся..."
  И ушла мыть окна в каморке, где школьный ансамбль баянистов
  вот уже четвертый год напрасно разучивал "Очи черные".
  
  В итоге Тытотов расправлялся с доставленной новенькой техникой
  самостоятельно. А однажды он внезапно исчез. По телефону Кате
  сказали, что он заболел и будет через месяц.
  
  Первую неделю Катя мужественно ничего не трогала - только играла
  в глупую игру про человечка, который слонялся по виртуальному
  берегу виртуальной реки, между делом убивая черепах, рыбок и
  мурзилкообразных человечков. Это занятие ей быстро наскучило - но
  дело в том, что Катя совершенно не умела работать с компьютером и
  боялась неосторожным нажатием ненужной клавиши что-нибудь в нем
  сломать.
  
  Однако, в какую-то дождливую пятницу она ткнула мышкой в кнопку
  "_* " в углу монитора. Монитор мигнул, а потом по нему поползли
  белые буковки и составились в два слова.
  
  - Привет, бабень.
  
  Катя несколько опешила от такой фамильярности, но, поазмышляв
  на тему: "а чем я, собственно, не бабень?", ответила:
  
  - Привет, смешныш. Ты кто такой?
  
  - Андрей Pоманович Чикатило. Маньяк.- отрекомендовался этот... внутри
  компа. - А вы, барышня?
  
  - Меня зовут Катюша. Я тебе рада, только мне некогда.
  
  - Катюша - это пушка. Иди. Мне тоже некогда. У меня игра.
  
  - А у меня работа.
  
  - В лес не убежит, - резонно заметил Чикатило. И затих.
  Но, видно, ему было скучно без Кати, потому что через
  час он снова выполз на связь:
  
  - Ау...
  
  Катя слышала от Лены Пантелеич, что существует такая программа
  для общения. Судя по всему, на ее машине стояло что-то подобное,
  такое, что позволяло ей общаться с этим маньяком. Катю это
  обрадовало - маньяк попался забавный, с ним было интересно. И
  вообще... И вообще.
  
  - Если у тебя есть кофе и булочки, заходи, - ответила она. - У
  меня есть только сахар. И чайник. Что не маловажно...
  
  - У меня ничего нету, - ответил этот, выдающий себя за маньяка.
  
  - Плохо, - сказала Катя.
  
  - Сахар и чайник. Хлеба и зрелищ... Пива и бабу. Что-то вы, гражданка,
  мыслите слишком приземленно.
  
  (Впоследствии хмурый Гриша Тытотов обнаружит хистори - сохранившуюся
  копию бесед Кати и ее виртуального друга Шумка. Он долго будет бороться
  с любопытством... но так и не станет ее читать. Поэтому мы так
  никогда и не узнаем, о чем на самом деле разговаривали наши
  главные герои. Хотя нет, неглавные... да и не герои. Диалоги
  персонажей, используемые авторами, полностью придуманы, как,
  собственно, и сами персонажи... Да как и сами авторы. Поэтому если
  что-нибудь с чем-нибудь и совпадает - так это не более, чем
  случайность...)
  
  Глава четвертая
  
  Город был чужим всегда, даже в детстве. С тех пор он не особенно
  изменился: даже надписи на крышах остались такими же глупыми.
  Раньше это были длииные, занимавшие три-четыре крыши хвастливые
  фразы типа: "Б - город орденоносный", или "цвети, мой край,
  жемчужина и житница России!" Тепрь дома украшались лаконичными,
  но какими-то страшными "Сотел" и "Запсибметалл."
  
  Катя шла и думала о том, что ее одиночество, в сущности, прекрасно.
  Листья под ногами издавали шипящие, какие-то польские звуки - и если
  бы Катя умела понимать язык листопада... "Не печалься, Катя, мы все
  умрем и родимся снова, нам нет никакого дела до того, что будет с
  тобой и Семеном, а тебе нет никакого дела до нас. Какая разница,
  висеть на ветке или плавать в луже? Не все ли равно, куда унесет
  тебя ветер? Легче, Катя, легче, легче..."
  
  - Вы к Кондыбину? - спросила толстая медсестра и посомтрела на
  Катю сонными глазами. - Пройдите в шестую палату. Второй этаж.
  
  Катя поднялась по деревянной леснице, прошла по коридору, пахнущему
  лекарствами и почему-то вареной кукурузой. Немножко постояла перед
  дверью, украшенной крупной шестеркой и постучала, как в детстве:
  "Се-мен, чем-пи-он... Тра-та-та-та. Се-мен.".
  
  - Войдите! - крикнул кто-то жизнерадостным баском.
  
  Катя вошла и сразу увидела Семена. Он сидел в лотосе на кровати у окна
  и с большим интересом читал свою записную книжку. В комнате была еще
  одна кровать - ее занимал пузатый дядька в зеленой футболке.
  
  - О! - обрадовался он. - Нимфа, так сказать, сошла в наше скорбное,
  так сказать жилище. В нашу обитель, так сказать. В палату номер шесть.
  
  - Это не нимфа, - буркнул Семен. - Это девочка из сказки про трех
  медведей.
  
  Катя села рядом с Семеном и подумала... скорее, это были не мысли,
  а какое-то странное чувство. Чувство про то, что так будет
  всю жизнь - один из них в том или ином смысле обязательно окажется
  на койке в доме скорби, а второй в том или ином смысле будет приносить
  ему пиво и еду. Чтобы отогнать это тусклое и не очень радостное
  чувство, Катя спросила:
  
  - Как поживаешь? Добра наживаешь?
  
  - Как обычно, - пожал плечами Семен. - Исключительно как обычно.
  
  ... За окном начался дождь. Медленный, и какой-то нерешительный.
  Небо как будто не знало, плакать ему или нет.
  
  Хистори
  
  Шумок: Ау?
  
  Катя: Не, не ау.
  
  Шумок: Почему?
  
  Катя: По кочану. Ты где был целую неделю?
  
  Шумок: Жил. Но это я так, для сведения.
  
  Катя: А я валялась с температурой. Эта болезнь называется очень
  глупо - "переутомление"... Да еще себе ноги стерла до
  гнойных волдырей...
  
  Шумок: В Палестину ходила?
  
  Катя: Ага.
  
  Шумок: А я тоже прихворнул. Вирус ходит.
  
  Катя: Ты ведь в Москве живешь? Там у вас грипп?
  
  Шумок: Хм... Может, и в Москве.
  
  Катя: А я в селе Половинкино. Зато меня в переходе не взорвут,
  а тебя обязательно взорвут...
  
  Шумок: Да ну... Я не тону и не горю.
  
  Катя: Вот и я про то. Они ж переход не сжигать и не затапливать
  будут. Просто взорвут. А тебе какой больше цвет нравится - голубой
  или зеленый?
  
  Шумок: Зеленый, а что?
  
  Катя: Договорились.
  
  Шумок: О чем?
  
  Катя: Ну вот взорвут тебя в переходе. А могилку-то как
  всегда в голубой цвет покрасят. Вот я приду и перекрашу.
  Договорились.
  
  Шумок: Добрая девочка. Или ты так шутишь? Регинодубовинишь, так
  сказать?
  
  Катя: А ты типа смеешься. Петросянишь, не побоюсь этого слова.
  А зря смеешься. Это тебе так кажется, что не взорвут...
  
  Шумок: И меня разнесет на сотню мелких кусочков... И развеет мой прах
  по свету ветер.....
  
  Катя: Да нет. К чему столько романтики. Ты рухнешь тяжелым мешком на
  чью-то разорванную тушу. Кровь хлынет тебе в лицо. Но это будет не
  твоя кровь. Кому-то оторвало ногу.. "Мама" - закричит потерявшийся
  ребенок... А ты уже ничего не слышишь. Тебе чудится ящик пива, синее
  небо и два выходных впереди. Главное, умереть с хорошей картиной в
  глазах. Вот.
  
  Шумок: Интересно, откуда в тебе столько гуманности, человеколюбия?
  Ка-тя...
  
  Глава пятая
  
  Ей снова приснился этот самый лилипутик. Маленький, сморщенный,
  несчастный и очень одинокий. Он сидел на высоком детском
  стульчике, болтал ногами, смотрел телевизор и хотел карликового
  пива из карликовых бутылочек. Лилипутик капризничал, а Катя
  говорила ему что-то доброе очень нежным голосом...
  
  Начинался сентябрь, и как-то очень тепло начинался... Катя
  помогла тете Шуре выкопать картошку, научилась варить глинтвейн,
  похудела, купила себе несколько очень модных
  тряпочек... Но этот капризный лилипутик так и сидел на своем
  нелепом стульчике в глубине ее подсознания, и капризничал, и
  показывал язык, и щелчком ревматических пальцев включал беспокойство,
  или скуку, или тоску...
  
  Однажды поздним вечером она вышла из дома и увидела в далекой
  черноте движущийся огонек. Огонек приближался и негромко гудел.
  Кто-то сидел там, в этой, судя по звуку, старой машине. Наверное,
  он слушал приемник и думал, что его ждут...
  
  Катя вдруг остро ощутила невероятное одиночество. Так было
  однажды в детстве, вспомнила она и увидела ночь, метель за окном,
  больших людей в мокрых от снега шубах, в углу - бак для воды со
  смешным краном, зеленую кружку... Мама в красивой вязаной
  шапочке беседует с чужой старушкой, нелетная погода, сломался
  автобус, поезд сошел с рельсов, нас не догонят, какая умная девочка,
  уже и читать умеет, крошки от печенья, яичная скорлупа, мужчина,
  не курите, здесь ребенок, мама, мы никогда не сможем вернуться домой,
  мы останемся здесь навсегда, я не хочу здесь, прогони эту старуху,
  прогони их всех, горячий лоб, холодное стекло, черная-черная ночь,
  ветер все воет, так хочется спать, в книжке толстая мышь, ей плохо,
  она не может пролезть в норку, не жалей ее, это сказка про жадность,
  мне не страшно без огня, есть фонарик у меня, мам, я знаю стишок про
  фонарик...
  
  ... И маленький огонек вдалеке движется сквозь метель.
  
  - Я понимаю, Сэм, - сказала Катя через двадцать лет. - Я понимаю,
  это невыносимо.
  
  Она посигналила зажигалкой этому, в автомобильчике, и пошла в дом.
  По дороге ей встретилась кошка.
  
  Хистори.
  
  Катя: Приветик...
  
  Шумок: А... Это ты.
  
  Катя: А и Бэ сидели на трубе. Упала, пропала - кто?
  
  Шумок: И дед Пихто.
  
  Катя: Через плечо конь.
  
  Шумок: Жак Ив Кусто
  
  Катя: Манто.
  
  Шумок: Жан Поль Бельмондо.
  
  Катя: О, Пари, Пари....
  
  Шумок: Мусье, жоре манж па си жюррр... В смысле "мадам".
  
  Катя: Шум... Давай поговорим про интеллектуальное и культурное?
  
  Шумок: Без проблем. Пионер( понятие интеллектуальное и
  что ни на есть культурное) Иван Петров сексуально
  был здоров. Он своей подруге Галке ставил в день
  четыре палки...
  
  Катя: Глупый ты все-таки.
  
  Шумок: Я злой и страшный серый волк. Я в поросятах знаю толк!
  УРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР!
  
  Катя: Правда - страшный. Мужчина, я вас боюсь!
  
  Шумок: Ну-ну...
  
  Глава шестая
  
  ... Он оглянулся и понял, что надо быстрее. Их было трое, они
  уже догоняли его. Все трое имели довольно бледный вид, наверное,
  они давно ели только то, что находили на помойках. Но все
  равно - их было трое... И эти трое были не дураки подраться.
  
  Пошел дождь. Запахи города перемешались и потекли узким ручейком
  по специальному желлобку. Он выбежал на остановку. Здесь было
  безопасно - те трое наверняка стараются держаться подальше от
  приличных людей. А про себя он знал, что умеет нравиться людям. За
  свою невеселую, по-настоящему собачью жизнь многие (чаще это
  были молчаливые девушки, от которых пахло сигаретами и дорогими
  духами одновременно) хотели удержать его, быть рядом, заботиться
  о нем и вместе ходить на базар за мясом. Но он всегда убегал,
  дело в том, что ему нужен был только один человек...
  
  А если его нет, остается исповедовать одиночество, как религию и
  мокнуть под дождем.
  
  Раскрылись двери подошедшего трамвая, он зашел вместе с другими
  пассажирами и смутно подумал, что раз нет денег, надо хотя бы сделать
  умное лицо. А потом ему стало наплевать. Он сел на пол, уперся спиной
  в стену и стал разглядывать лица.
  
  Люди отводили глаза. Люди почему-то чувствовали себя виноватыми.
  Даже кондукторша долго делала вид, что не замечает его... Но потом
  подошла и спросила:
  
  - Слышь, парень... Ты с кем?
  
  Он мотнул головой, лег на живот и посмотрел на нее снизу вверх.
  Он уже давно решил, что лучше всего молчать. А они пусть задают
  вопросы, орут, поют и плачут.
  
  - Может, он больной? - громко предположила кондукторша.
  
  - Подождите, - попросила девушка в серой куртке. Она подошла
  поближе, села на корточки и опустила руку на его мокрую голву:
  
  - Может, ты кого-то ищешь? - спросила она. - А, собакин?
  Хочешь, пойдем со мной? Обрадуем тетю Шуру? Пойдем, будем с тобой
  добра наживать...
  
  Сержант поднял голову. Девушка пахла дождем, астрами,
  книгами и каким-то беспокойством. Он внимательно посмотрел
  ей в глаза. У нее были хорошие глаза. Человек с такими
  глазами все поймет и не обидится. Сержант махнул на прощанье
  хвостом, выскочил в кстати раскрывшуюся трамвайную дверь и
  потянул носом воздух. Семеном не пахло...
  
  Хистори
  
  Катя: Я тебя видела.
  
  Шумок: Я тебя тоже
  
  Катя: Во сне?
  
  Шумок: В сказочном.
  
  Катя: В белых тапочках?
  
  Шумок: И в красных валенках. Как наденешь галстук - береги его. Он со
  цветом валенок цвета одного. Я талант.
  
  Катя: Признаный?
  
  Шумок: Присранный.
  
  Катя: Завистниками.
  
  Шумок: Это - да. У меня завистников - как дерьма за баней.
  
  Катя: Многовато будет....
  
  Шумок: Не не знаю. Не бывал за баней.
  
  Катя: А мне приходилось.
  
  Шумок: Ну-у-у... Поздравляю. Значит ты теперь стала женщиной.
  
  Катя: Опять глупости.
  
  Шумок: Мне молчать-бояться?
  
  Катя: Нет.
  
  Шумок: Тогда о чем поговорим?
  
  Катя: О жизни.
  
  Шумок: Позишен намбер ту - я слушаю, а ты говоришь.
  
  Катя: Угу. Случается так, мой загадочный друг, что человеку
  просто скучно. Вроде, все у него нормально, но не хватает
  какого-то большого приключения.
  
  Катя: Или человека. Или дела. И тогда ты как будто не живешь,
  а играешь в кино. Или даже смотришь это кино про себя.
  
  Шумок: Может, это потому, что весь мир действительно театр?
  У каждого в жизни есть несколько театриков, на которых он и играет
  разные роли: работа, семья, друзья... И ты ищешь возможность
  сыграть новую роль и найти для нее новых зрителей?
  
  Катя: Может... Только ведь даже "зрителей" сложно найти.
  А близких людей...
  
  Шумок: Так ведь white pages - и все найдутся, я вот только Бога
  еще не нашел, но не теряю надежды.
  
  Катя: Давай, я буду называть тебя Семеном? Тебе все равно, а
  мне.. теплее как-то.
  
  Шумок: Семен - это твой парень?
  
  Катя: Семен - это мой человек. Точнее, мы с ним - один и тот
  же человек, только живем параллельными жизнями. Прошлой весной
  я хотела помереть, но потом подумала, что ему будет грустно без
  меня и... Не померла вот. Но это тоже так, к сведению.
  
  Шумок: Человек - сам кузнец своего несчастья.
  
  Катя: Ты это к чему?
  
  Шумок: Смешны мне все твои страсти, интрижки. Пора бы перестать
  беспокоиться и начать жить. Если ты не знаешь, чего хочешь, то
  получаешь то, что остается...
  
  Катя: Кому-то жаль душевной тишины, кому-то мало скомканного
  тела.. Ты не сумел, она не захотела... Трам-пам... Песенка.
  Это я пою. Правда, у меня нет слуха.
  
  Шумок: Зачем петь, если нет слуха?
  
  Катя: Ты еще спроси, кто изобрел радио.
  
  Шумок: Радио изобрел иностранец по фамилии Маркони, гражданин
  Италии. Но принято считать, что это сделал Попов - наш
  соотечетвенник.
  
  Катя: Нда... Прямо не человек, а справочник. Всему лучшему в себе
  ты обязан Большой Советской Энциклопедии?
  
  Шумок: Всему лучшему я ничем не обязан. Когда ты кому-то
  обязан, это уже не лучшее.
  
  Глава седьмая
  
  Светлана Александровна заваривала подорожник. Для своих семидясети
  шести лет она была удивительно либеральным человеком. Пожалуй, у
  Светланы Александровны было всего два убеждения: "отвар подорожника
  лечит от всех болезней, помогает сохранить здоровье и красоту" и
  "люди - добрые". С такими принципами старой даме жилось просто и
  солнечно.
  
  Светлана Александровна заваривала подорожник и посматривала в
  окно. Во дворе невнятно желтели березы, на лавочке беседовали
  две толстые кошки. На крыше гаража тусовались голуби. В самом
  углу окна куда-то голопом бежал Иван из соседней квартиры.
  
  Светлана Александровна закрыла чайник глиняной крышечкой, села
  на табуреточку и задумалась. Она думала о том, что ее жизнь почти
  прошла, и как-то очень быстро и очень глупо. И ничего не осталось
  от нежной девочки Светы - разве что фотографии в плюшевом альбоме.
  Были мужчины - и ушли, не оставив большого следа в ее сердце. А ведь
  какие страсти бушевали! Светлана Александровна улыбнулась.
  
  Раньше все было по другому. Раньше лучше грели пимы, раньше молоды были
  мы. Барышни были загадочны и недоступны, юноши - верны и отважны.
  
  - Хотя, - сказала она однажды соседке Кате - И тогда подлецов хватало.
  В то время все девушки стремились выйти замуж, а мужчины этим
  пользовались. На этой почве часто возникали конфликты, вплоть до
  комсомольского собрания. Я себе, конечно, ничего такого не позволяла.
  Я всегда была немного загадкой, немного над всей этой суетой... Очень
  романтичная была девушка...
  
  - Вот-вот, - кивнула Катя. - И я такая же. Семен говорит, что я веду себя
  так, как будто у меня вместо задницы букет гладиолусов.
  
  У Светланы Александровны не было детей. Она никогда не жалела об
  этом. Современные молодые люди ее удивляли: какие-то, право,
  инопланетяне. Но она смотрела на них с доброжелательным любопытством.
  Правда, все больше по телевизору...
  
  - Хорошая девочка, - говорила Светлана Александровна про Земфиру.
  - И голосок такой серебряный! Одела бы платьице, сделала бы перманент...
  И была бы не хуже чем эта... Бритни Спирс.
  
  Катя смеялась над словом "перманент", вертела в руках чайную ложечку.
  И Светилана Алдександровна смеялась вместе с ней. Странно, что дружба
  с Катей кажется безвозвратней, чем молодость. Хотя прошел только
  год с тех пор, как она пропала, оставив квартиру двоюродному брату
  Ивану.
  
  Светлана Александровна плеснула на два пальца подорожникового
  отвара и решительно тряхнула головой. Незачем грустить по прошедшей
  жизни... Пора начинать новую.
  
  Хистори:
  
  Катя: Вчера я была у одного художника.. не спешишь? Я расскажу тебе..
  
  Шумок: Да нет, не спешу.
  
  Катя: Это деревенский дед, который всю жизнь проработал в колхозе,
  а на старости лет неожиданно стал творческой личностью. У него
  свет отключили за неуплату, а при свечке картины писать нельзя...
  И он поэтому читает Пелевина, "Чапаева". А ты помнишь, там есть место,
  где Вовчик Малой с кем-то у костра... И вот моего художника это натолкнуло
  на идею, что у ангелов, как у людей, есть своя иерархия. Что бывают
  ангелы-паханы и ангелы-шестерки... И вот он вырезал деревянного ангела...
  Наверное, это ангел-бомж.
  
  Шумок: Да нет, на армию эта теория чем-то смахивает, он
  там не служил?
  
  Катя: В Красной Армии.
  
  Шумок: Человек не может с другими людьми общаться как с
  равными, все время какие-то иерархии выстраивает. Я не об этом
  художнике, а вообще.
  
  Катя: А еще я, знаешь, смотрела кино про Красную шапочку. Впервые
  после детства. Там момент есть классный, когда она Звездочету
  расписание на стенку повесила: "Днем - сон. Ночью - считание звезд".
  Чтобы не отвлекался на пустяки.
  
  Шумок: Составь себе такое же расписание. Все получается, как
  хочешь.
  
  Катя: Все получается как получается :)
  
  Шумок: Это звучит банально, но то, что не получается...
  Потом оказывается, что это было и ненужно вовсе. А когда сбывается, но
  не то, то разачарование только кажущееся - сбылось именно то.
  Человек живет самообманами.
  
  Глава восьмая
  
  
  
  
  Женское общежитие номер два библиотечного факультета
  Алтайского института культуры в начале 90-х
  считалось поистинне пуританским. И не потому, что девки,
  избравшие трудный путь окультуривания, не желали
  большой и чистой любви на сеновале. Просто администрация
  института с начальством общежития постановили для порядка -
  мужиков не пущать! И что тогда только началось...
  
  Количество сестер и теток из исламских государств
  у будущих библиотекарей возросло до небывалых размеров.
  Общежитие, казалось, было отадно на откуп небольшому арабскому
  эмиратику. Туда-сюда шныряли по общежитию молчаливые родственницы,
  бормоча молитвы. Вскоре библиотекарши стали убивительным образом
  беременеть. Сестер раскрыли - под разноцветными народными одеждами
  и паранжой в общежитие проходили похотливые слесаря.
  Вахта стала осторожнее. Однако начальство искало не там.
  
  Окна общежития библиотекарй выходили аккурат на окна общежития
  радиозавода, населенном преимущетсвенно холостыми радиорабочими.
  В ночное время из окна заводского общежития осторожно
  выглядывала лестница. Лестница тихо ползла вперед вплоть
  до противоположного окна женской комнаты. Там ее благодарно
  принимали. По такому мосту счастья всю ночь туда-обратно проворно
  карабкались пропахшие рабочим потом крепкие парни радиозавода.
  Но и этот воздушный коридор девицам быстро закрыли.
  Тогда отчаянные мужики стали залазить в комнаты через пожарную
  лестницу. Потом - через крышу. Потом их по-одному всем женским
  подразделением затягивали на связанных простынях.
  
  Неизвестно, чем бы закончилась эта война, но вскоре проблема решилась
  просто. На вахте появилась загадочная табличка - "проход одного мужчины -
  3000 рублей". В страну неизбежно врастали рыночные отношения...
  Потом на первом этаже общежития открыли столовую. В ней обычно
  обедали сотрудники магазина компьютерно техники, завотделом
  в котором числился Григорий Тытотов, бородатый человек в очках.
  
  Их было почти четверо. Почти - потому что курьер Таня неделю назад
  подвернула ногу и страдала теперь комплексом неполноценности.
  Вы видели где-нибудь хромого курьера? - жаловалась она. Сусамов сказал,
  что видел пол тыщи хромых курьеров и даже двух одноногих. От такого
  утешения Таня расплакалась. Для нее это было настоящей трагедией,
  как ни крутись. Вчера Тытотов посвятил ей стих:
  
  - Путь голова моя седа,
   Зимы мне нечего бояться!
   Моя нога - моя беда,
   Моя нога - мое богатство...
  
  В столовой всегда было весело. Это даже раздражало. Все ждали
  момента, когда программист Сусамов найдет в салате Верочкин локон и
  охотно его продемонстрирует. Верочка, пяидесятилетняя женщина
  с честным лицом электромонтера, работала в столовой старшим поваром
  и была к программисту не равнодушна. По крайней мере, ее локоны
  попадались только в салате Сусамова.
  Он по обыкновению возмущался:
  
  - Я больше не буду ходить сюда обедать! Нет, правда, не буду!
  Так ведь не знаешь, в каком необычном месте найдешь Верочкин локон
  в следующий раз!
  
  - В заднице, - подсказал Тытотов.
  
  - Странное у тебя понимание необычного места - обиделся Сусамов.
  
  - Хм... - удивился Тытотов,- как будто для тебя находить
  Верочкин локон в заднице - обычное дело...
  
  Программиста Тытотов недолюбливал.
  У того все время водились носовые платки, в чем Григорий
  видел смутную примету упадка. Лично у него носовой платок был один.
  Тытотов чистил им ботинки на работе. Их и сейчас не мешало бы
  почистить. Сквозь обрывки целлофановой скатерти с неестественно
  зелеными рыбами виднелся аппетитный глиняный шлепок. Тытотов
  поскреб ботником об ножку стола. Бестолку.
  
  Бывают дни, когда ничего не получается. Ни омлет, ни
  побриться, ни поговорить. Как-то сумрачно и даже
  трамваи плетутся назло медленне, чем обычно.
  И самолеты падают на твоих глазах, машины бьются
  в пробках, как кролики. Ты говоришь - плохой день.
  А тебе говорят - читай гороскопы или иди домой.
  А дома воды горячей нет и крысы попискивают на кухне,
  затаясь в трубе канализации. И не спится.
  И не пьется, как всегда, потому что пить помногу
  умеют только в книгах. И телевизор показывает только новости
  и армянские мультики. И не позвонит никто, потому что
  телефон упал и теперь лежит в разных углах кухни.
  И девушка не придет, у нее экзамен по начерталке.
  Грустно немного, но больше как-то обреченно.
  Хорошо, когда есть чай. И нет денег. Тогда точно
  не пойдешь в магазин на углу за сахаром и не купишь
  ненужной вещи, которая будет не нужна ни тебе, ни
  следующему дню.
  
  - Мальчики, мальчики! - вдруг воскликнула дизайнер Лена Ботикова, -
  я совершенно не знаю, что мне делать... В нашей семье шесть человек -
  я, муж, сын, моя мать, его мать, сестра из Киева... Еще собака.
  Мы садимся за стол и съедаем все. Сколько бы я ни готовила...
  Понимаете, нам никогда не хватает хлеба...
  
  - Ужас! - посочувствовал тактичный Сусамов.
  
  - А вы собаку съешьте... - посоветовал Тытотов.
  
  Выдался денек. По пути зашли в магазин, того требовала
  ситуация. Зарплата как-никак, не в кафе же сразу идти. Из
  столовой. Хотя и это выглядело странным. Потому что все равно
  день закончится в кафе. Казалось бы, зачем спорить с судьбой.
  Тем более в день зарплаты - выглядит такой спор кощунством.
  
  - Можно зеркало? - спросил Тытотов, натянув на уши кепку.
  Уши выглядели крыльями пассажирского авиалайнера.
  
  - А брать будете? - поинтересовалась тетка.
  
  - Как же я вам скажу, буду ли я брать или нет, если я
  себя в зеркало не видел... - обиделся Тытотов.
  
  - Нет, - упиралась тетка, - сначала скажите - будете брать или нет...
  Будете - дам зеркало, а на нет и суда нет.
  
  - Да как я скажу! - искренне возмутился Григорий, - вы что, не понимаете,
  мне для этого нужно на себя посмотреть - нормально или нет...
  
  - Значит так. Или будете брать, и я даю вам зеркало, или кладите
  кепку на место! - полковничьей хваткой вцепилась тетка.
  
  Тытотов разозлился и кинул кепку на стол. Кепка встала на ребро.
  
  - Я так и знала, что брать не будете... - презрительно
  усмехнулась тетка в догонку.
  
  - Вы бы еще саму кепку спрятали, пока я не скажу, что брать буду... -
  съязвил Тытотов.
  
  Прибарахлиться не удалось. В кармане лежала зарплата и по выражению
  программиста Сусамова "жгла ляжку". В прочем, особого опортунистского
  жжения Тытотов не заметил. Зато появиась открытая ненависть к
  одежде. Тытотов даже хотел выкинуть свой старый красный шарфик,
  которым обвязывал горло после болезни. Но не стал.
  Он-то догадывался, что в шарфике выглядит как дурак. Но жена-то
  всегда говорила, что дело тут не в шарфике. Жена ушла месяц назад.
  К программисту Сусамову.
  
  Бывают дни, когда ничего не хочется. И вроде бы премия,
  и даже долгов нет. И рыжие девушки призывно трутся об твою куртку и
  старые знакомые зовут в гости. Не хочешь. Не желаешь
  вставать со стула, искать носки под диваном. Презираешь саму
  возможность ехать в электричке. Даже солнце кажется зажаренным в
  сметане, облака нарисованными, а жизнь сдается бесполезной тройкой
  в покере. И не дай Бог тут скандал или случайный звонок. Не дай Бог
  замыкания в счетчике или вырванной ветром антенны. Это все исправится,
  легко исправится, только завтра. Завтра будет открыта дверь для
  милиции, и в сердце будет чиста канализация - плачьте. Завтра можно
  будет выпить пива или даже сыграть в футбол. Хотя последнее вряд ли.
  Только перестаньте стучать в стену. Я не подойду к телевизору, чтобы
  обезглавить этого орущего депутата... А пульта у меня нет.
  И не звоните, потому что я и к телефону не подойду.
  Даже затем, чтобы перезать его дребежжащую артерию.
  Ничего не хочется. В голове немое кино из детства,
  взгляд прилип к ручке стола. Кран размеренно
  плюется в раковину.
  
  В такой день нужно собку заводить. Есть дела,
  которые либо делаются необдуманно, либо не делаются вообще.
  К таким относится покупка собаки. Или женитьба. Думать тут
  - последнее дело.
  
  За этот месяц случилось многое. Сначала он уехал в село Половинкино,
  потом слег с бронхитом, потом ушла жена. Цепь злоключений
  выглядела логичной, и отсюда как бы следовало - не фиг было
  ездить в село Половинкино. Так Тытотов возненавидеол еще и
  село Половинкино, которое вроде бы было не при делах,
  тем более семейных.
  
  Иногда мы ничего не выбираем, хотя и можем. Но не решаемся.
  Марина сказала "Хм..." и "Помолчи". В этом был какой-то вызов.
  
  А молчать он не умел. Он вообще думал, что молчать красиво умеют
  только одиночки. Они тоже бывают разные. Есть такие, что одиноки в толпе.
  Есть олдинокие в себе. И то, и другое, к слову, крайне унизительно.
  Тытотов чувствовал себя одиноким и там, и там. Даже жалел себя.
  А молчать красиво все-равно не умел.
  
  И сказал:
  
  - Любовь, конечно, тоже опьяняет, но водка дешевле.
  
  Что-то было еще, но Тытотов ушел. Уехал в село Половинкино.
  
  Были в их жизни и забавные случаи. Один раз они с Мариной
  нашли труп. У подъезда. Натуральный труп, с пеной у рта.
  Бросились вызывать милицию и скорую. Вызвали. Вернулись,
  а трупа нет. Мама, играющая с мальчиком, им ответила:
  
  - Ушел ваш труп. Полежал немного, потом за ним пришел такой же
  труп, только чуть потрезвее и забрал его...
  
  А потом совсем по-доброму:
  
  - Это слесаря наши, со второго подъезда. Алкоголики проклятые...
  
  День-то был именно таким.
  
  Бывают дни, когда думается больше обычного.
  Сядешь, скажем, в троллейбус на площади Советов, а выйдешь
  на Северо-Западной, черт знает где. Да и то, не потому что
  опомнишься, а потому что конечная. И тут нет, чтобы
  спохватиться и на обратную ветку... Нет, течешь,
  куда толкают. А толкают, как назло, в 115-й, кладбищенский.
  Pычит, ругается автобус, глину грызет с обочин. Pемень порвался!
  Можно было бы выйти, но не в этот день. На стекле странные буквы -
  "вы из он", что-то английское. Что? Черт, тронулся автобус...
  У нас умеют чинить высокотехнологичные аппараты с помощью
  единственного инструмента - монтажки. Без монтажки
  у нас не чинят даже телевизоров. Нет, не то, чтобы
  жалко - не соскочил. Все равно дождь, все равно до ближайшей остановки
  полтора километра лесом. Что же... Чего-то жалко нетерпимо,
  а чего - вопрос. Да! "Вы из он", что-то английское.
  White man had british pop... тунц-тунц. Ну вот, остановка.
  "Вы из он", "Вы из он", ленинградский почтальон... Эй-эй!
  Мать-перемать... Не дали выйти. Вон та пучеглазая старушка
  перегородила выход коляской и хоть бы обернулась. "Вы из он",
  бабушка, факин ниггер... Вышел, слава богу... Свобода. Конечная.
  Черницкое кладбище. "До трассы подкину" - утешает водитель. Он
  в гараж, на реионт. Автобус нужно лечить. И только на трассе,
  свысока наблюдая кашляющий ПАЗик, доходит - "не высовывайтесь из
  окон". Загадочное "вы из он", черт возьми, что-то английское!
  А автобусному стеклу не позавидуешь. Наверняка сначала
  отцарапали "сь". Получилось "не высовывайте из окон".
  Что поражает - единодушие по поводу того, что именно не
  стоит высовывать из окон. Потом отсекли "не", сняв
  ненавистный запрет. Ну и день...
  
  - Третий - за женщин! - истерично орет Сусамов. Все же плохой он
  человек, в зарплатной ведомости когда расписывается, рукой
  закрывает цифру.
  
  Задумался... Что показательно, прогнозы свершились - уже в кафе.
  
  
  Хистори
  
  Катя: Ты как? Хорошо?
  
  Шумок: Не знаю.
  
  Катя: Лучше меня?
  
  Шумок: Вряд ли.
  
  Катя: А как?
  
  Шумок: Ну, хуже, наверное.
  
  Катя: Это плохо.
  
  Шумок: Почему?
  
  Каят: Тебе не хорошо и мне тогда плохо.
  
  Шумок: Сожалею.
  
  Катя: Не веришь?
  
  Шумок: Логик бы сказал: "после этого - не обязательно вселедствие
  этого". Тебе не хорошо не из-за того, что мне плохо, а по каким-то
  своим причинам. Может, живот болит?
  
  Катя: Почему ты для всего находишь простые объяснения? Люди
  часто совершают необъяснимые поступки. Вот я - сижу в зачем-то в
  селе Половинкино...
  
  Шумок: Логик бы сказал, что в данном случае человека
  может удерживать либо ненависть к своей старой жизни и
  кругу общения, либо привязанность к новой жизни кругу общения.
  Жизнь тебе не особенно нравится. Остается круг общения, то есть
  я. Все просто.
  
  Катя: Дурак ты... Просто я там себе места не находила и
  здесь мне его тоже нет. Хочется бежать куда-нибудь, запрыгнуть
  на ходу в поезд. Вот только Семен...
  
  Шумок: Поздно
  
  Катя: Что? Ты что, уходишь???
  
  Шумок: Цинизм принципов не влияет на парадоксальное явление иллюзий.
  Бежать поздно. Место свое искать. Поздно
  
  Катя: Рабочее?
  
  Шумок: Мягкое...
  
  Глава девятая
  
  Катя нашла Сержанта у ворот краевого психоневрологического диспансера.
  Он лежал у ног Семена, как памятник верности. И только иногда по живому
  вертел хвостом.
  
  - Это пес из автобуса! - обрадовалась Катя.
  
  - Это Сержант, я тебе писал, - буркнул Семен.
  
  - Хрюкни? - попросила Катя.
  
  - Хрю.
  
  Они замолчали. Мимо, шелестя посыревшими от сухости листьями,
  маршировали пожарники в блестящих касках. Замыкал колонну смешной
  крепыш Андрей Вячеславенко, который однажды помог Кате снять
  с тополя ничейную кошку. Вячеслав не по уставу улыбнулся и незаметно
  махнул рукой.
  
  - Пора возвращаться, Семен, - сказала Катя.
  
  - К этим? - Семен мотнул головой в строну Города. - Они все время
  разговаривают и едят мясо.
  
  - Ничего страшного, ты раньше тоже очень любил мясо. Можно есть мясо
  и быть прекрасным человеком...
  
  - Почем ты думаешь, что пора? - Семен ковырнул землю больничным тапочком.
  
  - Я познакомилась с одним человеком... То есть как бы познакомилась.
  Мы разговариваем в этой... Кажется в аське. Понимаешь, он просто открыл
  мне глаза на многие вещи! Я раньше не понимала, как надо жить, а теперь
  понимаю.
  
  - Ну и как?
  
  - Не надо петь, если у тебя нет слуха. Не надо лбить, если потом будет
  больно. Не надо есть мяса, если у тебя больной желудок. И еще я поняла,
  что любое чудо можно объяснить, если почитать учебник логики за первый
  курс.
  
  - Дура, - сказал Семен. - Возьми Сержанта. Корми и не читай ему учебник
  логики. Может, увидимся еще.
  
  Хистори
  
  Катя: Я завела собаку. Сержанта. Не знаю, как у нас с ним
  сложится. Он смотрит на меня, как на идиотку почему-то...
  
  Шумок: Хм. Если, начиная любое дело, задумываться, а что из
  этого может выйти, то тогда точно ничего не сделаешь, ничему
  не научишься, и даже просто не проснешься. Ведь зачем?
  
  
  Глава десятая.
  
  - Ты с кем разговариваешь? - удивился Тытотов. - Ну ты даешь.
  Ты поди думаешь, что это человек? Гы... Это новая программа.
  Можно сказать, ты разговариваешь с роботом, который знает 10 тысяч
  слов. Да ладно, не огорчайся так. Можно сказать, что ты разговаривала
  сама с собой. Интересно было?
  
  
  
  
  
  МОЙ ДРУГ СЕМЕН КАНДЫБИН-3
  
  или
  
  "1976"
  
  
  - Шухер, салажата! Свободу броненосцу Потемкину! - крайне загадочно
  прокричала старшая медсестра 2-го травмологического пункта отделения
  неотложной помощи единственной больницы города Б.
  Круглая как мячик, медсестра катилась по коридору,
  расталкивая рассеянных студентов медунивеситета по сторонам и
  освобождая проход для четырех одинаково одетых мужчин и одной
  медицинской каталки. Между тем, на каталке лежал субъект неопредленного
  возраста. Он был бледен и помят. Общей неопрятности добавляло
  еще и то, что субъект практически не имел головы. Правая височная
  область его была напрочь радроблена. Грудь и плечи забрызганы
  кровью и ошметками мозга. Субъект был жив и, судя по уцелевшей
  улыбке даже доволен.
  
  - В реанимацию! - скомандовал звучный бас хирурга Попова.
  
  Каталка на секунду замерла, развернулась на 90 градусов и влетела
  в открытую дверь реанимации. Дверь закрылась и все стихло.
  
  
  
   Было утро.
  
  Было утро 1976 года. Было утро темное, снежное и липкое.
  В квартире на третьем этаже улицы 3-й Пороховой ввоз, самой старой и
  снежной улицы городка, было тмено и тихо. Город спал,
  
  Андрей приоткрыл глаза. Звонок просвистел три раза, тактично помолчал
  и снова залился соловьем. "Убью..." - подумалось. Андрей
  надрывно икнул и потянул на себя воздух. Легкие защемило.
  Стало нетерпимо холодно.
  
  Обычно звонки звенят противным "дзы-ы-ы-ы-ы-ы-ы...", и ты смешься - мол,
  звоните-звоните... Этот звенел свистом. Фьють-фьють-фьють... Не прячьтесь,
  вижу-вижу. Все вижу.
  
  Минута тишины. Толчок - надо. Мысль - на раз откинуть одеяло,
  на два нырнуть в тапки, на три одеть халат. Многоходовая комбинация.
  "Первый пошел" - буркнуло из Андрея. "Есть пошел"- ответ центру.
  Чертово одеяло! Чертов холод! Чертовы тапки...
  
  "Однако,- подумал Андрей, кутаясь в теплый родной халат,- если это
  Лунин, то может быть к матери его... Антропохериально... бррр!
  Ну, в-прочем, не стоит. Не по-человечьи это, не по советски.
  У Лунина теща завмагом, в институте завязки, много денег да и
  вообще настоящие друзья так не поступают. "
  
  - Иду-у-у-у-у! - вырвалось из Андрея и разлетелось паровозным гудком.
  
  Фьють-фьють-фьють...- "ха-ха-ха!"
  
  - Да иду-у! Иду. Уже иду... Иду, сказал!
  
  Щелкнул замок и вошли двое.
  
  Тонкий и толстый вошли. Толстый был заметно приятнее. Усат, подумал
  Андрей, стало быть добр. А тонкий... Тип. Знакомая физиономия.
  роста среднего, улыбается. Андрей сладко зевнул и
  спросил шепотом:
  
  - Вы собственно от Лунина? Он сам-то где?
  
  - Лунин-то.. Сан Саныч. А он помер, - сказал тонкий и кивнул усатому
  - мол, заходи. Шагнул в квартиру и стал по-хозяйски разуваться.
  
  - Как помер? - стукнул зубами Андрей.
  
  - Как-как? Тихо помер. Героем. Мы... Вы вчера ведь вместе пили?
  
  - Пи..пили.
  
  - Морозище-то у вас... Ну вот Сан Саныч, царствие ему ... Авария что ли?
  Опять на ТЭЦ трубы прорвало? Холодно, как в прошлом году.
  
  Андрей покосился на Тонкого и подумал - разве в прошлом году было хролодно?
  Не вспомнил и сказал:
  
  - Ага. Так как помер-то?
  
  - Авария... Не помню... Черт. Так вот нахрюкамшись наш Лунин пошел к своему
  университетскому корешу. Институтскому, то есть. - Тонкий скинул кряхтя
  грязный заграничный ботинок и выдохнул, - А кореш-то уехал на дачу.
  Швепс-с-с... Пузырьки. Во-о-о-от... Пиво есть?
  
  - Есть. А причем здесь пиво? И что дальше-дальше-то... А в-вы из милиции?
  
  Тонкий осмотрелся и нагло направился прямо на кухню, по дороге ковырнув
  на окне иней. Потом он поддернул штаны, подышал на стекло и живо
  шагнул к холодильнику.
  
  - Мы-то? Слышь, шеф, мы из милиции? Нет, мы не мусора. Мусора
  через час приедут. Черт бы их... При замерзшем Лунине твои
  конспекты найдут. На них номер группы и адрес. Да ты не волнуйся!
  Сам он помер, замерз. Никто его ни убивал... - Тонкий вытащил из
  холодильника кусок ливерной колбасы, подумал и разрезал его на две
  части. Потом подумал и одну часть разделил еще надвое. Большую часть
  он безуспешно попытался полностью засунуть в рот, а меньшую кинул бесшумно
  подкравшемуся к Андрею толстяку. Тот почему-то испугался,
  оступился и хлопнул по воздуху руками. Колбаса шмякнулась об диван и
  покатилась к выходу. Толстый вздохнул.
  
  - Значит замерз Сан Саныч. А когда, если не секрет? - с хитрецой
  спросил Андрей. Он начинал понемногу просыпаться. Сейчас было четыре
  тридцать утра. В три они вышли из институтской коптерки и разошлись
  по домам. До Швепса, замлаборотории теоретичекой химии, сослуживца
  Лунина ехать было не меньше получаса. На такси тот сел минут двадцать
  четвертого. Это Андрей помнил хорошо. Ну, допустим, Сан Саныч и добрался до
  своего немца к четырем. А эти двое приперлись где-то минут двадцать
  пятого. Что ж им, по спецсвязи сообщили что ли о его смерти? Ага, ночью...
  Ну, Лунин, ну клоун! - Так когда...
  
  - А вот минут пять как уже помер, - доедая колбасу, ответил Тонкий.
  И вкусно отхлебнул из банки пива.
  
  Толстый снова вздохнул. Андрей посмотрел на Тонкого и засмеялся.
  Тот тоже хохотнул. Как-то знакомо хохотнул. Нет, пожалуй, очень знакомо
  хохотнул. По-свойски.
  
  - Извините, а мы не встречались? - еще смеясь, душевно всхлипнул
  Андрей, подумав, что раньше Лунин такими розыграшами не блистал.
  Однажды в день Дурака тот, насмотревшись французских комедий,
  поставил на приступ подъездной двери ведро с какой-то вонючей
  массой. По его предположениям Андрей должен был, открывая дверь,
  вылить на себя эту массу, тем самым отменно повеселиться. Однако
  мир жесток, и вместо Андрея за железную ручку взялся председатель
  домкома Сапфиров. Ведро сорвалось, но не перевернулось и всей
  десятикилограммовой массой стукнуло жильца по голове. Сапфиров
  очень удивился и умер. Спустя несколько дней какой-то юный
  корркеспондент накатал об этом в местной газете славный опус
  "Смерть, притаившаяся в ведре", где псевдонаучно рассматривал
  привратности судьбы.
  
  - Встречались. - прошипело... Впрочем, что мы все вокруг да околло.
  Слушай, парень, - дернулся гость, - я сейчас скажу кое-что очень
  нелепое. А ты будешь молчать и не задавать вопросов. О кей?
  
  - Чего?
  
  - Хорошо? - переспросил Тонкий, заложив руки за спину.
  
  - Ну, давайте. - Андрей испугался, сел в кресло и стал дышать на руки.
  
  - Значит так.
  
  - Позвольте, а... - начал было Андрей, но Тонкий сжал кулаки и Андрей
  замер. Он узнал эти кулаки. Он просто не мог не узнать эти кулаки.
  Потому что это были его кулаки. Даже пять точек, значащих в мире
  подворотен фразу "имел я ваши все законы", по дурости наколонную
  каким-то дисседентом на иститутской пьянке, отчетливо чернели у казанка
  гостя. И пальцы такие же, тонкие. Только цвета другого. И шрам от
  пореза, и ноготь, срезанный станком.
  
  - Андрей, ты обещал...- тихо сказал Тонкий - Понимаешь, Андрей,
  ты не думай, что мы тут пришли тебя веселить... Э-э-э, разыгрывать что ли...
  Понимаешь? Дело-то вот в чем... Черт, как бы это сказать!
  
  - Что сказать?
  
  - То, что ты, Андрюша, - это я. А я - это ты. Только я - это ты через
  24 года. И я вернулся в прошлое. Как у Спилберга - "Назад в будущее"...
  А-а... откуда ты знаешь Спилберга... Понимаешь, звучит это конечно, как
  с большого перепоя, но ты уж будь добр, поверь. А потом у тебя еще
  будет возможность проверить. Вот, допустим, откуда я могу знать про
  смерть Лунина, если он пять минут назад окочурился...
  
  - Ну хватит, братва, - Андрей встал с кресла, подошел к холодильнику
  и налил себе пива из теплой банки. Потом он подошел к двери,
  щелкнул замком и ткнул пальцем на Тонкого, - Идите-ка вы мудозвоны
  в жопу. Поняли! Фантастики им с перепоя захотелось... Валите отсюда!
  И ты, папаша, собирайся, - кивнул Андрей на Толстого. Козлы, блин!
  Театр тут устроили, Станислваские... А Лунину передайте, чтобы
  он нахер шел. Счастливо! - Андрей распахнул дверь.
  
  В дверях стояли трое в милицейской форме. Андрею стало неудобно -
  милиционеры все слышали и могли решить, что это им.
  
  - Вы Андрей Белинский?
  
  - Я...
  
  - Вы знаете Александра Лунина?
  
  - Знаю...
  
  - Он умер. Замерз. Вот ваши конспекты. Ждем вас завтра в районном
  штабе. Пару бумажек подпишете и отпустим..."
  
  
  ***
  
  
  С утра в Дом Литератора потянулись удивительно похожие на дом
  люди. Неброские и такие же двухэтажные, они быстро забегали на крыльцо,
  на ходу сбивая налипший снег с первого этажа. Последним в двери
  авторитетного в Б. заведения проломился толстяк в коричневой куртке.
  Толстяк оказался виновником мероприятия. Звали его Глеб Беф-Строгальский.
  Был он неплохим психиатром и маститым драматургом. Писал пьесы.
  Пьесы его, ходившие в фаворитах на Бродвее и в престольной, алтайской
  богеме нравились. По-этому, видимо, она их никогда и не читала.
  Были у Глеба и идейные противники, говорившие, что тот спекулирует
  своей профессией. Какой именно профессией спекулирует Глеб -
  психиатрией или писательством, долго не знал никто. Однажды заместитель
  начальника жилищного комитета Б., член Союза писателей, Тунцов
  попросил у Беф-Строгальского взаймы пятьсот рублей. Драматург
  Тунцову отказал, после чего оппозиция окончательно определилась -
  Беф-Строгальский спекулирует своим открытым доступом
  к людской беде, списывая своих героев с пациентов-шизофреников.
  Сам Тунцов писал короткие рассказы о замерзших водопроводчиках.
  Еще у него была жена, которая его не любила. В сущности,
  это был несчастный человек.
  
  Толстяк хлопнул дверью и миролюбиво, но матерно выругался.
  Из фойе Дома Литератора вырывался пронзительный голос
  радиоприемника. Беф-Строгальского ждали. "Не хорошо опаздывать
  на собственную презентацию..."- протягивая руку, заявил
  Поздняков, пьяница и журналист. Странно, подумал Глеб,
  я думал это презентация моей книги... ну что ж, придется презентовать
  себя. И направился в ближнюю залу.
  
  Когда-то Беф-Строгальский мечтал стать разведчиком, но воврмя
  сломал позвоночник. Писать Глеб начал давно, еще в те времена,
  не от мудрости лучшие. Не всех, но многих своих героев он на самом
  деле рисовал с собственных пациентов. В прочем, он не считал это
  зазорным, да и мы не считаем. Не из солидарности не считаем, а так, из
  нерешительности. Да и кто решит, что тут правильнее... Вот и говорим, что
  от не решительности.
  
  В зале, напоминавшей салон заезжего фокусника, стены были оббиты
  кумачом. Особой привлекательности помещению добавлял бюст
  Пушкина, вылитый из бронзы. Бронза со временем потеменела,
  да и Пушкин, судя по родословной, не был альбиносом, так что
  молодые посетители Дома Литератора время от времени интересовались,
  что это за негр стоит на тумбочке. Сообразительные
  догадывались, что это Мартин Лютер Кинг.
  
  Беф-Строгальский придавил задницей новое кресло и глупо помахал
  рукой собравшейся публике. Публика, как уже нами упоминалось,
  была похожа на дом и друг на друга. В первых рядах
  тихо переговаривались начальник литотдела и литредактор
  местной газеты "Алтайский путь". Говорили они о яблоках
  и о копченой рыбе, но никто об этом не знал. Так что и мы особенно
  на этом не наставаем. Позади путевцев расположилась
  сборная команда Б-ского литературрного альманаха. Команда
  ритмично помалкивала, высоколитературно приподняв подбородки. Далее
  по центру зала обсиживали пятачок юнкоры инетернет-газеты "Мы",
  что вышла ровно один раз, но полностью умудрилась истратить
  деньги, полученные по гранту. Левый край, ближний к выходу,
  был занят подозрительными личностями в черном. Личности
  числились в помещении работниками сцены. Что удивительно,
  сцены в Доме Литератора никогда не было. Позади всех,
  на самой галерке, пестрой стаей снегирей уселись корреспонденты
  ищдательского дома "Журналист", мало знающие о литературе и
  пришедшие на банкет по дружбе с Беф-Строгальским.
  Правый край пустовал.
  
  - Скажите,- чуть приподнялся литредактор "Алтайского пути", -
  вы выросли как писатель... ну, если сравнивать ваши последнюю...
  ну, и предпоследнюю книгу?
  
  - Вырос, - ответил Беф-Строгальский, - на два сантиметра.
  
  Галерка оживилась. Кто-то крикнул: "А потолстел насколько?"
  
  - Как я могу ответить на вопрос, в котором я может быть единственное
  заинтересованное лицо, - продолжил Беф-Строгальский, - это вопрос
  к критикам. Единственное, что я могу сказать о моей новой книге -
  далась она мне намного труднее, чем все остальные.
  
  - Выходит. повести писать сложнее, чем пьесы? - тихо поинтересовался
  кто-то из юнкоров. Остальные хихикали.
  
  - Мне было сложнее.- улыбнулся Глеб, - я все время терял черновики.
  А пьесы я помню наизусть. Слева пишешь - кто говорит, справа - что
  говорят. В прочем, сложность, наверное, прирегатива материала.
  Случаи бывают разные, как говорит наш главврач.
  
  - Ск-кажите, Г-глеб, - с расстановкой отсчитал буквы редактор
  литературного альманаха, - "1976", название ваш-шей новой книги -
  это ч-что?
  
  Беф-Строгальский удивился вопросу.
  
  - Я имею ввиду-у, - протяжно говорил редактор, дергая правым плечом,
  - это проекция на другое поколение, незримая эрзац-реальность... или
  путешествие в нирвану своего сознания... похоже на отчет перед стартом
  космического кораб-бля... извините, девять, семь, шесть... Можент я
  слишком утрирую, но объясните, нет ли тут связи с "Сорок первым"
  Лав-вренева... И сколько вы собираетесь собрать выруч-чки за свою
  книгу?
  
  - "1976" - это потому что одному моему пациенту казалось, что он живет в
  1976-м году. В повести об этом написано... А денег я хочу собрать много,
  но соберу наверное, мало. - грустно ответил Беф-Строгальский.
  
  Pедактор учтиво кивал и через плечо прислушивался
  к беседе путевцев, перешедших с шепота на повизгивание.
  Литсотрудники энергично пользовались мимикой, при том завлитотдела
  все время протирал очки, а литредактор даже один раз
  показал своему товарищу фигу.
  
  - Глеб, ну-ку, ну-ка... Pасскажи подробнее об этом пациенте, встав,
  прогремел на весь зал высокий волосатый бас с галерки. Подумал
  и добавил, - Пожалуйста...
  
  - Хм... Знаешь, очень интересный случай.- откликнулся Беф-Строгальский,
  - Жил себе парень, водку пил. Я его правда плохо знал, совсем маленько.
  И вот что-то с ним случается, впадает парень в жуткий депресняк,
  хронический депресняк. Но, что интересно, не спивается, а сходит с ума.
  Причем он никого не помнит, а считает себя живущим в 1976-м научным
  сотрудником. Ты почитай, я почти ничего не придумал. Просто изложил.
  Я спрашивал, он рассказывал. Я записывал. Потом он умер.
  Не поверишь, застрелился! Правда-правда, по-моему я читал об этом у
  тебя в уголовной хронике... Как у него оказался пистолет,
  не понимаю...
  
  - А что родственники его, не были против... ну, против такого плагиата,
  что ли... - литредактор "Пути" засмущался. Начальник литотдела
  громко высморкался.
  
  - Не было у него родственников, - честно ответил психиатр, - говорят,
  у него была сестра из Витебска, но я сней не знаком. Да и она со мной
  встречи не искала. На похоронах не была. А что касается плагиата...
  Я спросил его как-то, давай, Семен, я все это напишу. Он посмотрел
  так умно и хрюкнул. Я так понял, он был не против. Странный, очень
  странный случай. К сожалению, неизлечимый.
  
  - Глеб Иванович, - снова поднялся беспокойный юнкор, - вот вы такой
  умный, с бородой. А скажите тогда, ради чего стоит жить?
  
  Так и спросил, даже не спросил, а высказался. Никто не засмеялся.
  
  - Жить стоит ради детей и воспоминаний. - улыбаясь, изрек драматург,
  - счастливы те, у кого есть и то, и другое. Ну что ж, перейдем
  к неофициальному общению.
  
  Pабочий сцены уже нес в зал ящик водки. Водка была холодной,
  с неровными краями акцизных марок. Казалось, в прозрачной жидкости
  скопилось столько силы, что все неприязни и невысказанные
  упреки плескались где-то на дне бутылок, протираемых тяжелой
  рукой рабочего. Трудно было не выпить, потому что силы требовалось
  еще больше.
  
  Тытотов хотел остаться, но Катя силой вытолкала его с задних рядов.
  Она держала в руках книгу Беф-Строгальского и вид имела
  обеспокоенный. Скрипнула дверь, оставив за собой тепло
  и старую жизнь.
  
  - Где ты родился? - добродушно спросил Беф-Строгальского старый
  оппонет Тунцов.
  
  - В Питере. А до этого жил в Германии. - крайне загадочно
  ответил драматург.
  
  
  ***
  
  
  - Раздевайся!
  
  Тонкий стал неторопливо стягивать с себя шерстяные клеши. Потом
  невольный стриптиз разрешился свитром, летней рубашкой в клетку
  и майкой с надписью "fuck off". Андрей не знал английского, по-этому
  на надпись не среагировал. Хотя с другой стороны, знай он английский
  в вариациях его фени, то тоже бы не среагировал. Не любил он пошлости
  и все тут. Долгие годы Андрей отказывался верить в достаточно грязную
  по его мнению систему рождения детей и всем говорил, что его-то точно
  купили в промтоварном магазине. Так сказала мама, а мамы говорят только
  правду. Потом из этой идеи вышла отменная шутка.
  
  - Трусы снимать? - улыбаясь, спросил Тонкий.
  
  - Снимай-снимай. Если ты - это я, чего тебе стесняться? Что, я своих
  пречендалов не видел?
  
  - Ну, прошло два червонца, люди изнашиваются... - Тонкий спокойно
  стянул пестро-зеленые трусы и кинул их прямо в Андрея, развалившегося
  в кресле. Поежился от холода и пошел на кухню. Вернулся скоро.
  
  Андрей скинул с себя халат, кивнул Тонкому и они вместе подошли
  к большому зеркалу, чье детство знало воскресные пения "Боже, царя храни!"
  и молитвы на ночь, а юность оставила от себя следы пуль на верхнем
  барашке. И вот в это зеркало, храбро защитившее когда-то от пули
  курносую гимназистку (след пули свидетельствовал) пошло пялились два
  голых пузатых мужика. Андрей посмотрел на эту картину и поднял правую
  руку. Тонкий тоже. На внутренней стороне правого плеча у обоих красовался
  длинный синеватый рубец.
  
  - От чего?
  
  - От гвоздя... Год 1974-й, июль-месяц, день не помню... кажется, пятница.
  Не помню.
  
  Андрей вспомнил. Вот он пьяный, цепляясь за перила, пропорол плечо
  гвоздем... Было темно и больно. Кровь струилась под рубашкой, а он
  сидел на лестничной площадке и думал. Когда ему было больно, он
  всегда думал. И становилось как бы не так больно.
  
  - Потом вышла баба Варя... А ты стал к ней приставать.
  
  - Я?!
  
  - Ты-ты. Говорил - Варвара Санна... а не пойти ли нам в театр... там, мол,
  сейчас знатную оперу дают...
  
  - Ну, я не это имел ввиду. Ладно, верю-верю! Верю. Давай контрольный -
  кто пришел ко мне первым в больницу, когда я сломал себе ногу?
  
  - Не дури. Ты никогда не ломал ног.
  
  - Н-да, совсем забыл...
  
  Андрей почувствовал, что его грандиозно обманывают. Он сам не верил в это,
  но перед зеркалом стояло два его. Они одинаково говорили, одинаково
  молчали, одинаково морщились от недоверия. И это был он! И не только
  общие шрамы и родинки говорили об этом. И не только потому, что Тонкий знал
  те веши, которых не мог знать никто... И все же как гвоздь с перил
  пробивало в знании его сильную рану недоверие. Обманывают. Но разве
  принято обманывать самому себя (а гость действительно был им - вот только
  не нужно софистики)? Андрей поморщился и устало сказал:
  
  - Одевайся. Не сказал бы, что приятно познакомиться с самим собой... через
  25 лет...
  
  - Через 24...
  
  - Ну... один хрен, что тебе от меня надо? Ну не хочу я тебя знать и видеть
  не хочу! Может мне лучше сразу санитаров вызвать, а!
  
  Это был искренний вопрос. Может, решил Андрей, спрашивать о целесообразности
  вызова скорой психиатрической помощи у видения и не совсем логично,
  но больше спросить было не у кого.
  
  Андрей заметил, что усатый тип куда-то пропал. В прочем,
  его это не удивило..."
  
  
  ***
  
  
  Был день 1976 года. День был снежный, простой и по-женски приятный.
  Инклин сидела на подоконнике и пила кофе. Кофе она любила больше
  чем жизнь, но больше кофе она любила подоконник и дождь. Дождя
  не намечалось еще как минимум шестьдесят дней.
  
  Из окна виднелась зима. Где-то посередине той зимы стоял
  крепенький трехэтажный домишко. По краям его крыши местились
  чердачные выходы, которые, если смотреть издали, были похожи
  на уши щенка кавказской овчарки. Это простое открытие
  казалось ей настолько показательным, что сразу хотелось
  жить без остатка, бежалось работать и верилось в свое исключительное
  положение.
  
  Ин-клин. Она была из тех, кому довелось испытать на себе прелести
  Культа. Культа не только Сталина или стали, революции или воли.
  Был один большой Культ. Культ жизни советского человека. Культ, обожаемый
  ее родителями. Культ, по вине которого она получила свое имя.
  Ин-клин. ИНтернационал-КЛИНика. Клиника, которую строили всем
  городом с 1949-го по холодное лето 1953-го, дала имя ревущему
  кусочку советской жизни. Инклин родилась в рабочей палатке прораба
  стройки. Поэтому считалась с детства интеллигенткой, притом особенной
  советской вшивости. Впрочем, имя ее, символизирующее сплоченность и
  большие планы, символизировало также боли и стоны ветеранов,
  привезенных сюда умирать со всего Союза. Стон тот послевоенный
  не затих до сих пор.
  
  Впрочем, Инклин это мало волновало. Она не любила Культа. С одной стороны,
  за раннюю смерть обоих родителей. С другой стороны - за помпезную
  живость и старание всеми силами разогнать дожди. Она близко к
  сердцу приняла сообщение ИТАР-ТАСС о том, что в Союзе началось
  строительство лаборатории по управлению осадками. Диктор устало
  вещал, что таким образом нормы дождевых осадков можно будет
  контролировать и на советских полях никогда не будет засух.
  А как же города? - думалось Инклин. Но потом она стихла и решила, что
  на полях тоже можно жить. Ленин же жил в шалаше в Шушенском.
  Смешное это слово Шушенское... Шу-шу-шу-шу... Кап.
  
  Ин-клин. Она верила, что бабушка ее по отцовской линии была
  из французских аристократок. Сама Инклин не видела бабушку не разу,
  и даже ее мать не помнила Натальи Петровны. Вобщем-то, кроме
  имени-отчества их семье ничего не было известно об убитой
  в гражданскую бабушку, что исторически не мешало ей быть аристократкой,
  даже французской. Ин-клин. Она считала, что имя ей подарила бабушка.
  Инклин Де Бомарше... Или нет, лучше Инклин Оревуар... Эх, чертовски красиво
  звучит... - думала она и улыбалась. К тому же Инклин весьма сносно
  мурлыкала под Эдит Пиаф и знала много французских слов, однако скорее
  благодаря урокам французского в школе, а не в угоду мнимой генеалогии.
  Де жа вю.
  
  К слову. Еще Инклин любила Андрея. Больше тысяч подоконников и всех
  дождей в мире. Ей нравились в нем три вещи - руки, глаза и дурацкая
  походка. Шаркающая, с пританцовыванием, с плечом вперед... Впервые она
  увидела его в санатории в Одессе. Парк имени Шевченко. Шум моря, как
  в средненькой прозе вагонного содержания.
  
  Выдох. Шу-шу-у-у-у-ш-ш-ш...
  
  Вдох. У-у-у-уш-ш-шшш...
  
  Плюс все сопутствующие удовольствия.
  
  Инклин работала секретарем-машинисткой в институтской лабоатории. Она
  умела делать крепкий кофе, в котором почти не чувствовалось цикория.
  Она набирала 120 знаков в минуту, что не считалось отличным, но
  вполне - годным. Годным, чтобы она готовила такой кофе. В душе
  она водила поезда дальнего следования и носила темно-синюю форму с
  погонами начальника поезда. Порой она брала отгулы, это было
  в дождливый период лета или осени. Все в лабаратории жалели о ее уходе,
  но вслух ничего не говорили. А она бежала к подоконнику и писала
  дневник.
  
  Инклин была не особенно высока, хотя худа и по-французски стройна.
  Она носила большую меховую шапку и куртку-аляску женского образца
  с капюшоном. Она любила себя радовать одеждой, но не любила саму
  одежду в том понимании, что воспитывалось с молоком в советском
  обывателе - красавчик, ты не хуже других... Зачем?
  
  Что еще. У нее был слабый, но звонкий голос.
  
  Инклин любила Андрея. Он же ее не любил.
  Потому что не имел чести знать.
  
  
  ***
  
  
  Странная фотография не смутила Тытотова. Он знал
  милых скуластых убийц и высоколобых пугающих священников.
  Парень на фотографии не был похож на священника.
  Он походил на гриб, потому что был белый и в шляпе.
  Григорий протер желоватый лист рукавом и счел нужным пожаловаться:
  
  - Я не люблю читать газеты, тем более старые.
  Они обманывают ожидания.
  
  Слова его звучали вызовом. Стьранно было лишь то, что
  в квартире кроме него никого не было.
  Григорий, видимо, об этом знал и все же начал читать...
  
  "Йог - хозяин тайги..." - медвежьей лапой через всю полосу...
  
  Господи, - подумал Тытотов, - когда это кончится...
  
  "
  ...Это - история про одного человека, который хотел жить,
  как все, но не смог. Блестящие перспективы, удачную
  карьеру и жизнь в большом европейском городе он променял
  на маленький домик в алтайской тайге. И нисколько об этом
  не жалеет...
  
  Пивной бунт
  
  Егор родился в большом городе в европейской части России.
  Он ходил в детский сад, потом учился в школе... Потом пошел
  в армию. Там было хреново, но не хуже, чем другим. Только
  иногда казалось, что вся жизнь устроена так: маршируешь в
  нужном кому-то направлении, и только иногда отпускают в увольнение.
  После армии Егор заделался работягой, вкалывал по горячей сетке,
  зарабатывал деньжищи, значительную часть спускал на девок и портвейн...
  А потом он вдруг, не особенно даже напрягаясь, поступил в крайне
  престижный по тем временам Московский институт пищевой промышленности.
  Игорь решил стать инженером-технологом по изготовлению пива.
  
  Многим в те годы будущий Йог казался матерым мажором. Не
  возникало сомнений, что уж этот-то не пропадет. Как-то так
  и получалось: он классно учился и делал все необходимые
  карьерные телодвижения: отвечал за работу общежития,
  внештатно работал в аппарате ЦК ВЛКСМ дворником, дружил все больше с нужными
  людьми. Умный был молодой человек, уверенный и веселый.
  Ясно было, что далеко пойдет. Он и пошел. Только в другую
  сторону.
  
  После института Егора распределили на одно из крупнейших
  пищевых предприятий нашей страны. Начальник видел в нем
  огромный потенциал, посылал в интересные командировки
  набираться опыта, продвигал по службе. Способствовал.
  Игорь работал, сначала с большой охотой... А потом как-то
  все чаще стал думать о том, что едва ли предназначение
  человека в том, чтобы варить пиво.
  
  Возникает, знаете ли, иногда такое чувство. Живешь-живешь, и
  понимаешь, что тебе на фиг не нужно ни твое дело, ни какой-то
  там социальный успех. Что ничего не сделает тебя счастливым:
  ни деньги, ни власть, ни ощущение собственной значимости. Что
  хочется тебе, в сущности, немного - свободы и спокойствия.
  Свободы и покоя.
  
  Двенадцать лет назад Егор, как обычно, пришел на работу.
  Зашел в свой кабинет, отключил телефон. Подумал: "Если
  кто-нибудь сейчас войдет, убью." А потом он встал и ушел.
  Совсем.
  
  Он шел по горду и смотрел на странные вещи,
  которые происходили вокруг. Время то ускоряло свой бег,
  то как будто останавливалось. Машины пролетали мимо,
  слившись в разноцветную полосу. Листья на деревьях
  трепетали от каких-то своих вибраций. Как-то мрачно было.
  Как-то было страшно. В общем, наш парень пошел и сдался
  в клинику неврозов. Так они и кончаются обычно, пивные
  бунты.
  
  Чем дальше в глубь, тем глубже в даль
  
  Потом в его жизни было много всякого, интересного и не очень.
  Он научился останавливать женсике истерики одним прикосновением
  к руке. Он понял, что любой человек заслуживает если не уважения,
  то понимания. Он прочел интересные книги, встретился с интересными
  людьми, и понял, что теперь будет искать свою истину, пока
  не найдет. На работу Игрь больше не вернулся, но желанных
  покоя и свободы как-то не появлялось.
  
  А потом один парень рассказал Егору про Алтай,
  край высоких гор, чистых рек и сильных людей. Игорь приехал
  сюда. Сначала жил в Барнауле, удачно устроился на работу по
  специальности. Иногда ходил в горы. Егор очень изменился к
  тому времени, ничего мажористого в нем не осталось. Кто-то
  рассказал о нем известному экстримальщику Александру
  Проваторову - что вот, есть такой человек, не боится смерти.
  Проваторову такие люди были нужны всегда, и Игорь прошел по
  всем рекам Алтая, подружился со всем нашим турьем, но чего-то
  ему все равно не хватало. Как-то так получилось, что и Б.
  стал казаться Игорю мегаполсом. Слишком много
  людей, слишком много машин.
  
  Зеленое море тайги
  
  И тогда Егор снова бросил все и поселился в маленьком домике
  под алаирским кряжем, в деревушке Старый Тягун. Заповедная зона.
  Егора часто навещают туристы, они и прозвали его Йогом.
  Несколько лет назад в такой туристической компании оказалась
  девушка Наташа... Короткая встреча затянулась на годы, они
  поженились.
  
  С обывательской точки зрения, жизнь у них устроена совершенно
  безумно. Позволить себе такую беспечность могут только очень
  сильные люди. Они никуда не торопятся. Они никогда не делают
  того, что требует напряжения совести или просто: не охота. Они
  свободны и не покушаются на свободу других существ. Они больше
  заботятся о духовном росте, чем о деньгах. Они пробуют разные
  практики. Они выучили тайгу наизусть, и как настоящие путники,
  стараются не обрастать бытом.
  
  При этом стараются не навязывать своих взглядов на мир пятилетнему
  сыну Святославу. Кстати, после ролждения сына Егор вернулся было
  в Б., занялся бизнесом. Пришли деньги, вместе с ними пришли
  тоска и беспокойство. И он вернулся в тайгу.
  
  - Может, мой образ жизни не от силы, а от слабости, - пожимает
  плечами Йог. - Было очень плохо, не стал противиться, ушел туда,
  где хорошо.
  
  - Тебе тоже хорошо? - спрашиваю Наташу.
  
  - Хорошо. - Она улыбается и говорит, что научилась понимать
  себя, понимать других людей и не пропускает знаки, которые
  подает судьба.
  
  Меня, как девку деревенскую, поразили отношения Наташи с коровой.
  Корову ни к чему не принуждают. Она гуляет сама по себе, на дойку
  приходит, когда хочет, то в пять вечера, то в двеннадцать ночи.
  Потому что корова тоже живое существо, и надо уважать ее
  свободу.
  
  Этому можно только позавидовать.
  
  Екатерина К.
  еженедельник "Pодная юность"
  
  Тытотов не заметил, как вернулась Катя. Она злилась.
  Это он понял по упавшему в коридоре тазику. Тазик как заправской
  акробат отскочил от порога, сделал сальто в полоборота,
  а соскок запорол. В добавок предательски треснул.
  
  Тытотов знал, что девушки его не любили прежде всего за то, что он
  по обыкновению говорил и делал то, чего не следовало. И при этом в самый
  неподходящий момент. Однажды он обозвал тещу "старой жопой" за
  мгновение до того, как она собиралась подарить ему норковую шапку.
  Теща дарить шапку передумала. Тытотов родился на день раньше своей
  жены и это приятное обстоятельство в итоге привело семейную лодку
  в брачноразводную гавань. Причиной послужил тот факт, что
  все 4 дня рождения жены, пришедшиеся на совместную жизнь,
  Тытотов регулярно проводил в вытрезвителе. После четвертого
  раза жена решила, что Тытотов ее не любит и ушла. Тытотов надеялся,
  что к маме. Жена же ушла к программисту Сусамову.
  
  И все же он решился. Спросил:
  
  - Ну что?
  
  Катя улыбнулась и два раза кивнула.
  
  - Ничего, - ответила, - решительно ничего. Вернее никого.
  Крест деревянный, черной краской выведено "С.С. Кандыбин".
  Венок "От дурдома" да банка с цветами. и решительно никого.
  Все, как ты говорил.
  
  Тытотов решил не тянуть и высказался:
  
  - Поехали в деревню, Катюш. Будем жить. Вместе.
  
  Катя, казалось, не почувствовала волнительного момента, не
  прочитала простое признание Григория, никого не увидела и
  ничего не услышала.
  
  - Уеду я, - сказала.
  
  - Куда? - заинтересовался Тытотов.
  
  Катя очнулась, посмотрела на Тытотова. Тот все еще держал
  старую газету с Катиным репортажем трехлетней давности.
  
  - Вот, - ткнула она пальцем в человека-гриба, - к нему и поеду.
  Он мне пообещал, что я умру. Пусть выполняет свое обещание.
  
  Игорь, по прозвищу Йог, действительно когда-то сказал Кате, что она
  скоро умрет. Если не перестанет считать себя звездой.
  Но тогда было все по-другому. Была газета, в которой
  печатали. Была коммуналка на двоих. Тихо урчала снегоуборочная
  машина под окном. Только пустой холодильник мог принести беду.
  
  - Уеду, - сказала Катя, - и собаку к нему увезу.
  
  Сержант пристроился к углу ванной и кухни и громко пописал.
  
  
  ***
  
  
  - Как там? - спросил Андрей.
  
  - Да почти как здесь.
  
  - Машины поди летают?
  
  - Не-а. Не летают. Самолеты летают. Корабли космические летают. А машины
  не летают. Есть хорошие машины. Феррари, Ламборджини. Они почти летают...
  
  - Да! - вспомнил Андрей, - а на чем вы сюда-то прилетели? Где ваш аппарат,
  проходящий через слои времени? А то может я просто с ума сошел.
  Сижу тут, сам с собой разговариваю. Да к тому же еще с собой через
  двадцать пять лет. Гы...
  
  - Двадцать четыре. А что ты хочешь увидеть? Самолет, ракету?
  
  - Ну, не знаю. Какой-нибудь чемодан с кнопками.
  
  Тонкий полез в карман своих клешей и достал оттуда небольшой сверток.
  В свертке оказалось два спичечных коробка. В одном из них лежали
  сушеные грибы, в другом - три ампулы.
  
  - Вот... - сказал он довольно,- Это и есть наша машина времени.
  
  - Не понял? Что это за сухпаек?
  
  - Сам ты сухпаек, дубина, - Тонкий потряс коробком с грибами, -
  это лемерсы. Грибы-галлюценогены. Это так сказать инжектор перехода
  во времени. Вот эти ампулы - это трибензодимидрин. Тоже наркотик.
  Самый сильный в мире. В три раза пробивнее герыча. Сечешь?
  
  Андрей улыбнулся. Он панически боялся наркотиков, и Тонкий, зная об
  этом, издевался.
  
  - Во-о-т, - продолжил Тонкий, - для перемещиня во времени не нужно
  никаких аппаратов - чушь, полная хренотень вчерашнего дня.
  Время не сохраняется, чтобы в него можно было механически вернуться!
  Это необратимый процесс! Единственное место, куда время себя складывает,
  это мозг. Человеческий мозг. Поэтому и время, вернуться в которое
  мы можем, для каждого свое. Я вот, к примеру не могу вернуться во
  времена Ивана Грозного, потому что я там никогда не жил. И никто
  теперь никогда не сможет вернуться в те времена, понимаешь! Потому что
  свидетели ивановских дней давно подохли. Понимаешь?
  
  Тонкий горячился и ходил по комнате взад-вперед. Андрей слушал
  его внимательно и в знак этого кивал. Ему жутко хотелось пить, но
  казалось, что если он встанет с дивана, Тонкий даст ему в
  ухо за невнимание к рассказу.
  
  - Но ведь ты же вернулся? - спросил Андрей.
  
  - Вернулся. К себе и вернулся. Понимаешь, все эти наркотики яйца
  выеденного не стоят без главного. А знаешь, что главное? Ни за что
  не просечешь! Гипноз! Это мы придумали. А потом америкосы гребаные
  у нас идею украли. Человек в трансе не имеет времени, по-этому
  может перемещаться по прошлому. Тебя как видик настраивают на
  программу и ты живешь в ней! - Тонкий перешел из стадии легкого
  возбуждения в стадию полноценного экстаза, он прыгал, пытаясь руками
  нарисовать что-то большое и судорожно смеялся, - Понимаешь? Для этого
  и нужны лемерсы, китайские грибочки... Грибочки, мои маленькие.
  Они вводят тебя в постоянный транс. Эти грибы китайцы
  у себя выращивали, как легкий наркотик, прикинь! Анашка, блин.
  Так вот. А мы потом у них их целый состав купили за копейки и до
  сих пор используем. Вот эта порция, - Тонкий кивнул на спичечный коробок,
  - примерно на два дня транса. Если я перестану их есть, то вернусь
  в свое время.
  
  - А этот... тринитрохрен...
  
  - Это тяжелый наркотик. Он отключает гипофиз. Вернее не сам гипофиз,
  а небольшой Желтый центр, отвечающий за ориентацию человека в
  пространстве. Грубо говоря, ты под действием гипноза перестаешь
  ощущать реальность. По сути-то нет разницы между временами, одно говно.
  Понимаешь? ЖЦ вырубает ощущение массы. И ты можешь путешествовать
  по своему временному каналу. Понимаешь?
  
  - Не понимаю. А зачем ты все это мне рассказываешь? Я же могу изменить
  свое будущее, если буду знать все это. И тебя тогда не будет. Эй, друг!
  Так тебя теперь точно не будет! Будешь другой ты. А если я
  сейчас на улице под машину попаду из-за такого случая...
  Ку-ку, уважаемый!
  
  - Не, ну ты молоток... ну правильно, это же я сам. А то я своему начальству
  об этом пару недель толковал, а они все в толк взять не могли, в
  чем опасность перемещений. Не понимают, алкоголики. Алкоголь ведь яд, н
  хоть имирит человека с действительностью... Ну да ничего, они еще пожалеют.
  Век Вольво не видать. В прочем, ты не знаешь, что такое Вольво.
  Так что не смейся так понимающе.
  
  - Слушай, а зачем ты здесь? - вдруг спросил Андрей, - А-а-а... в
  прочем, лучше не говори.. не надо, я сказал! Не хочу знать.
  Я ничего для тебя не буду делать!
  
  - Тогда я буду приходить к тебе каждый день. - не без удовольствия
  парировал Тонкий.
  
  
  ***
  
  
  
  Беф-Строгальский лежал на диване и думал об американской мечте.
  За ночь тренировок он научился не двигать головой совершенно.
  Малейший поворот шеи отзывался крохотной атомной войной в затылке.
  На полу стоял тазик. Вокруг тазика танцевал стакан с рассолом.
  Стакан, естественно, танцевать не мог, но Беф-Строгальский
  придерживался иного мнения, ибо неотступно следил за посудой
  последние три часа. По данным разведки стакан ежечасно уходил
  вправо на три миллиметра и тихо разворачивался. Беф-Строгальский
  попытался закрыть глаза, но это было равносильно самоубийству.
  К тому же, закрой он хоть на секунду глаза, стакан точно
  куда-нибудь сбежит. Американская мечта рушилась. Жить долго и умереть
  молодым снова не получилось, всхлипнул обиженный драматург.
  Зато ты опять нажрался как свинья, - радостно сообщил психиатр.
  
  Беф-Строгальский встал с дивана. За мужество ему положено было бы
  дать орден. Но, как бы тут не принизить момента, на ногах
  Глеб не удержался. Дополз до ванной, перетек через край раковины.
  Левая рука змеей обвила кран. Любовно зашептала холодная вода.
  Драматург вдруг вспомнил, что пережитое ему знакомо. Однажды,
  далеко в молодости, Глеб работал корреспондентом в городской
  малотиражке. Когда позвонили и сообщили о крушении товарняка
  на станции Сидоровской, в редакции уже не было никого. Свалить
  работу на товарища не представлялось возможным. Беф-Строгальский,
  лелеял последнюю надежду - не застать дома штатного фотографа Бородулю.
  Но Бородуля, как назло, никуда в этот вечер не собирался.
  До Сидоровской доехали на попутках. Темнело. От еле различимых
  вагонов шел дым. Беф-Строгальский насчитал их восемь. Вагоны лежали
  в канаве, возле них топтались военные. Состав был оцеплен.
  Бородуля лег в траву и пополз. Глеб схватил фотографа за ногу.
  
  - Ты куда! Пристрелят и фамилии не спросят! Идиот...
  
  Фотограф вырвался и энергично пополз к составу. На ходу
  он настраивал объектив. Беф-Строгальский не выдержал и
  пополз за фотографом. Его единственные выходные брюки удивительным
  образом превращались из серых в зеленые. Глеб карабкался и матерился.
  Ему уже давно не нравилась эта работа. Он хотел сидеть и писать
  в кабинете, не срываясь среди ночи на горящий завод, не прозябая
  cутками в аэропорту по случаю приезда важного лица. Ему не нужно
  было ехать к этим искареженным вагонам, что нарисовать трагедию.
  Фантазия Беф-Строгальского была существом поистине уникальным.
  Незаметно Глеб догнал Бородулю и ткнулся ему лбом в спину.
  Фотограф сердито сплюнул и снова начал настраивать объектив
  фотоаппарата. Он знал, что если его застанут за съемкой, то побьют.
  Такое бывало. Однако Бородуля был из настоящих репортеров,
  по-хорошему азартных, по-плохому наивных. Он не мог себе позволить
  быть рядом с такой картинкой, и не снять ее.
  
  Бородуля ждал движения. Трава была высокой, так что можно
  было сидеть. Сильно пахло щавелем. Глеб подумал, что бестрашный
  фотограф нагло уснул. Тот молчал. Молнией щелкнула вспышка. Бородуля
  упал на землю, Глеб уткнулся в фотографа.
  
  - Увидели... Черт, увидели... - бомотал он, - идиоты... ну кто
  просил лезть...
  
  - Молчи, - спокойно сказал Бородуля, - они идут. Если что, скажем,
  грибы собирали.
  
  Честно говоря, это было не убедительно.
  Слева послышался голос военного:
  
  - Я видел, оин где-то здесь. Смотри под ноги!
  
  Второй, помоложе, откликнулся:
  
  - Может, правее?
  
  - Может и правее, - согласился первый, - но я видел их здесь.
  
  Военные неизбежно приближались к Беф-Строгальскому. Бежать тот
  не решился. Сердце билось между землей и позвоночником. Позвоночник
  мог и не выдержать. В пяти шагах треснула ветка. Бородуля
  тоже нервничал, отчего стучал зубами.
  
  - Нашел? - спросил старший совсем близко.
  
  - Говно нашел, - счел нужным сообщить второй, - коровье.
  У нас в деревне таким говном печки топили.
  
  - Тьфу ты, полное, блядь, бескультурие... - высказался
  старший. И вдруг закричал, - Вот они, мудачье, спрятались...
  
  Беф-Строгальский стал медленно подниматься. Главное ведь, чтобы
  не били, - подумал он. Поднял тихо глаза. Военные
  уходили, таща на плечах сосновые жерди. Оглянулся. Бородуля
  как заправский конь, скакал к роще. Глеб пополз за ним.
  Вот тогда он и ощутил это состояние. Когда ползешь,
  сердце еще стучится, но тебе уже хорошо.
  За шиворотом у него скрипел кузнечик.
  
  А статью потом все равно не напечатали. Такое было время.
  
  Вода перестала течь сама. В Б. подобное случалось.
  Через десять минут Беф-Строгальский сидел на кухне в пиджаке.
  На нем не было штанов, но задумчивый вид компенсировал
  этот эстетический недостаток.
  
  Воспоминания наплывали. Такая вещь. Позволь им только
  просочиться в голову...
  
  Pаз Семен пожаловался драматургу:
  
  - Липецкий - тот еще типчик. Сначала занял двадцать рублей,
  а потом позвал пить пиво. Ну не хохол!
  
  - Липецкий - поляк, - пояснил Беф-Строгальский.
  
  - Поляк, это ничего. - довольно согласился Семен, -
  я китайцев не люблю. Один человек сказал мне вчера, что
  это злые люди. Дятлы. Они не могут не долбить...
  Правда что ли?
  
  - Лечился у нас один, Лао Чи. Хороший был человек,
  только водку не пил.
  
  Беф-Строгальский осознал свою давнюю фразу и рванулся к
  тазику.
  
  
  ***
  
  
  Инклин писала стихи и истории. Стихи у нее получались все время белые,
  про любовь и никому не нравились. А историй своих она никому и не читала.
  Их она записывала в небольшую желтую тетрадь с двумя грустными
  собаками, на которой к общей грусти кто-то из пьяных
  гостей написал "24-24. Свинина - прыг..." и забыл. Ни Инклин,
  ни ее многочисленные знакомые так и не могли расшифровать этой
  забавной барыжной записки, и она так и осталась украшать безликую желтую
  тетрадь.
  
  Инклин никогда не обедала на работе. Ей не нравились пирожки с грибами,
  а в институтской столовой нелюбовь к пирожкам с грибами грозила
  потерей уважения. Инклин обедала дома, усевшись по-турецки на
  подоконник, который, как во всех домах сталинской постройки, в ширину
  был около полуметра.
  
  Обычно люди расписывают своей день с вечера "на завтра", выделяя
  среди массы планов одну четкую морально-психологическую цель - измениться,
  стать хорошим, уметь держать слово, научиться улыбаться, начать
  заниматься спортом... Завтра же, как правило, начинается с
  незазвеневшего будильника, обделавших пеленки детей, внезапного
  насморка и запаха неначищенной ботиночной кожи. Все это,
  принципиально противоречащее вечерним планам, кажется людям тем не
  менее вполне естественным. И нисколько не мешает перед сном,
  стоя в полсатых семейных трусах у зеркала в ванной, вновь видеть
  себя новым, чистым, не измятым. Хорошим человеком.
  Но - завтра. А сейчас спать.
  
  Если во всем вводить бинарную оппозицию, то Инклин была антиподом
  сложившейся системы планирования жизни. Она просыпалась в шесть часов,
  умывалась, легко пробегала километр, завтракала, записывала
  пару абзацев в терадь и успевала на работу к пол восьмому. Проделывала
  она это всегда заново, не доверяя "автомату", на котором половина
  человечества живет утром с 6 до 9 часов. Инклин в это время ставила
  цель дня, определяла правила дня, выносила бойкот дня, запоминала
  цитату дня и выбирала слово дня. примерно это происходило так. Цель -
  узнать, перелетные ли птицы дятлы? Правила - не врать, не хвастаться,
  не молчать. Бойкот - общественно-полезному труду. Цитата - "Мы надеемся
  на лучшее, а оно - на нас..." Слово - "Лабрадор".
  И это была не самая плохая система.
  
  С утра в голову не шло ключевое слово. Сначало было "регистр", потом
  "портер", потом "балаган". В итоге словом морозной двенадцатичаски
  стало молчание. Инклин сидела на подоконнике и пила кофе. От окна
  дуло и она потянула руку под батарею, где должно было лежать верблюжье
  одеяло. Одеяла там не оказалось. В руке была желтая тетрадь. Инклин
  открыла страницу наугад и начала читать.
  
  "... Май, 30-е, 1981-й.
  
  Пьеса восемнадцатая. "Расставание".
  
  Действующие лица: те же.
  
  - Девушка, можно с вами потанцевать? - сказал он, как всегда, из-за спины.
  
  - Привет, - сказала я , - Ты опоздал. Ты знаешь, тебя ищут.
  Тебя отстранили от работы.
  
  - Знаю, - сказал он.
  
  - Где пропадал? - спосила я. Мы закурили.
  
  - Прятался, - ответил он. Залихватски кидал говно в деревне.
  Это так, для сведения.
  
  - Ясно, - сказала я и добавила, - А я валялась с температурой.
  Как говно. Меня переводят в Москву. В семь утра в субботу оъезжаю
  с родины в Н., а уж оттуда на самолете отплываю в сраную столицу.
  
  - Навсегда? - спросил он спокойно.
  
  - Нееееее, - улыбнулась я, - Я еще вернусь и брошусь к тебе на шею
  и буду чмокать тебя в твою мягкую щечку.
  
  - У меня щеки не мягкие, - остановил меня он, - У меня уши мягкие...
  Ну, скажем столица не такая уж и сраная... А вдруг тебя в
  переходе взорвут? Оставалаь бы. У нас и переходов-то два всего..
  
  - Да ну....- засмеялась я, - я не тону и не горю...
  
  - Вот и я про то, - сказал он серьезно. Они ж переход не сжигать и
  не затапливать будут. Просто взорвут.
  
  - Ну ты чего тоску разводишь? - ответила я, - Я буду приезжать.
  
  - Это когда тебя взорвут?! - засмеялся он, - В сраной столице.
  
  - Меня не взовут!
  
  - А в Б. будет идти праздник, - продолжал он, - Садют, поздравления,
  помпезные педерасты города скажут речи... А там...
  Бух!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! А-а!!!!!!!!!!!!!
  А...... А-а-а.
  
  - Да, - ответила я, - и меня разнесёт на сотню мелких кусочков...
  и развеет мой прах по стране ветер.....
  
  - Да нет, - остановил меня он, - К чему столько романтики. Ты рухнешь
  тяжелым мешком на чью-то разорванную тушу. Кровь хлынет тебе в лицо.
  Но это будет не твоя кровь. Ногу кому-то отрвет... "Мама" - кричит
  возле тебя потерявшийся ребенок... А ты уже ничего не слышишь. Тебе
  чудится Б., День Города, я... Главное, умереть с хорошей картиной в
  глазах. Вот.
  
  - Ну теперь-то я точно буду умирать и видеть всё это.... ты так красиво
  обрисовал! - сказала я закашляла.
  
  - Нет, - сказал он и зевнул, - ты будешь умирать с другой картиной.
  Потому что открыв с большой болью глаза, ты наткнешься на дым, смрад,
  московские тряпки и разорванные столичные животы. Помнишь, как было на
  олимпиаде... а тут и ты подоспеешь. Так что подумай.
  
  - Прощай, - сказала я, - а как хотелось сказать тебе "до встречи...."
  
  - Но потом придет добрый дядя Коля, старший врач из 4-й московской
  городской, и сделает невозможное. Он, конечно, спасет тебя. Потому
  что кому то этого очень хотелось, - улыбнулся он.
  
  - А кому? Кому это надо? Ах, оставьте меня, сударь.... я вся во взрыве!...
  
  - Дурочка. Это надо будет прежде всего твоей маме.
  
  - Дурак. Мои родители умерли, - разозлилась я, - И откуда в тебе столько
  гуманности, человеколюбия?
  
  - Ну, я от рождения был добр. Да, это талант.
  
  - Признаный? - спросила я.
  
  - Присранный. - ответил он.
  
  - Не клеится, - сказала я, чуть помолчав.
  
  - Не клеится разговор или не клеится у нас? - спросил он.
  
  - Ничего не клеится. - ответила я, - Случается, что ты бываешь весьма
  говнистым.
  
  - И тебе доброе утро! - отшутился он.
  
  - Стоило мне добиться перевода, - злилась я, - как ВСЕ (ВСЕ!!!!)
  стали разговаривать со мной через губу. Мол, сидишь там, в этой
  гребаной столице, вот и сиди! И не хрена к нам сюда суваться. Когда
  тебе хорошо - это нам не нравится. Особенно, когда тебе на
  столько хорошо.
  
  - Ну раз тебе хорошо, значит я за тебя рад, - тихо сказал он,- Это
  первое. Второе. Я тебе не завидую. Я был в столице. Я там работал,
  ты знаешь. Я их просто не навижу за все. По-этому я скрываюсь. И
  обещаю, что буду портить им жизнь всегда. За меня, за тебя, за всех
  остальных. Столько погибло людей... В прочем, к тебе претензий нет, ты
  тут ни при чем. В-третьих, я не разговариваю через губу.
  Через губу - я вообще не разговариваю. Пятое. Береги нервы.
  Сгодятся.
  
  - Хм..., - сменила я тему, - Я была в столице месяц, а мне она чего-то
  надоела... Нет, правда. Москва и Москва. Большой беспорядочный город.
  Какой-то он рассеянный... Знаешь, что мне больше всего нравится? То,
  что когда там, например, 12 дня, в Б. уже 3... Мне сразу кажется, что
  у меня еще очень много времени в запасе, что я успею... А что я должна
  успеть - не знаю.
  
  - А ты не торопись... - посоветовал он.
  
  - Не могу.
  
  - Слабо, - вдруг удивился он, - Не возьмут тебя в космонавты.
  
  - А я и не хочу.
  
  - Слабо, - снова сказал он, - В космосе хорошо. Там кормят из тюбиков.
  И какать можно в верх. Черт... Мы видимся последний раз, а говрим о
  такой чепухе...
  
  - Н-да..., - сказала я и спросила, - ты как?
  
  - Как обычно, - олтветил он.
  
  - Лучше меня?
  
  - Вряд ли.
  
  - А как?
  
  - Ну, хуже наверное.
  
  - Это плохо.
  
  - Почему?
  
  - Тебе не хорошо и мне тогда плохо.
  
  - Сожалею, - ответил он и взял меня за руку.
  
  - У меня такое ощущения..., - сказала я, - Я дома себе места не нахожу и
  там мне его тоже нет.....
  
  - Ха-ха-ха! Поздно.
  
  - Что, - спросила я, - Тебе пора?
  
  - Да нет, - сказал он, - бежать поздно. Цинизм принципов не влияет
  на парадоксальное явление иллюзий.
  
  - Куда бежать? - смеялась я, - От кого? От куда?..
  
  - От себя, - ответил он и посмотрел на дорожку, - родная, от себя.
  Место свое искать... Поздно. За тебя уже все нашли.
  
  - Место... рабочее?
  
  - Хм... скорее мягкое...
  
  - Ну, блин, дура... - снова рассердилась я, - нашла кому на жизнь
  жаловаться... Ты там от зависти из жопы вылазишь, а я ему еще свое
  мягкое место подставляю - на, пни, здесь побольнее будет... да пошел
  ты!
  
  - Выговорилась? - сказал он, - Прощай. Я знаю, мы еще обязательно увидимся.
  Побываем на нашей встрече. А пока ухожу. У меня заказ.
  
  - Не в 76-м случайно? - спросила я и поняла, что сказала много.
  
  - Нет, в 61-м. - ответил он и улыбнулся, - Ну вот и все. Помнишь эти
  строки: "...Постепенно растаял лед на оконном стекле, и второй человек
  заметил, что небо - синее. Он удивился. Осмотрелся... Он увидел крыши
  других домов и кроны деревьев. Ничью собаку, которая бежала по своим
  делам. Тропинку, петлявшую среди сугробов..."
  
  - Да... "А еще он увидел ангела. Ангел сердито смотрел узкими бусинками
  глаз и заслонялся крылышками от холодного зимнего солнца..."
  
  Открыла глаза, его уже не было. Он всегда так уходил, а я всегда
  так закрывала глаза... "
  
  
  ***
  
  
  Когда Тытотов проснулся, Кати уже не было. Он сразу понял, что
  она уехала и чуть не заплакал.
  
  Сегодня ему исполнилось двадцать девять. Бриться не стал демонстративно.
  Не для кого. Сразу пошел на кухню, поставил чайник. На чайнике
  был нарисован букет красных цветов. Pаньше Тытотов этого не
  замечал.
  
  Итак, двадцать девять, подумал Тытотов. Напрашивался вопрос: "И что?".
  Объсяняться перед собой не хотелось. Наступило неловкое молчание.
  Выручил чайник, по-хулигански свистнув из кухни. Тытотов вспомнил -
  Катя уехала. Посмотрел в прихожей, не оставила ли она записки.
  Нет, конечно, она терпеть не могла записок. Катя... У них все
  равно ничего бы не вышло. Он уже старый, он зануда, программист,
  он никогда не нравился девушкам. Но ведь она даже не попыталась...
  Более того, она даже не увидела его ни разу по-настоящему. Ни разу
  за год. Он всегда считал себя неприметным, но не до такой же
  степени...
  
  Как-то она сказала ему:
  
  - Тытотов, сбрей бороду.
  
  Ведь сбрил же. А она уехала в его день рождения. Уехала
  тихо, не разбудила. Женщины ни черта не понимают в жизни,
  хотя бы потому что не ценят самоотверженности. Господа,
  бойтесь женщин, они потеряли для нас рай... Хотя, когда это
  она предупреждала его о своих действиях. Никогда... Зато столько
  разговоров об этом загадочном Семене. Что ты, мой друг Кандыбин!
  Что ты, параллельные жизни! Что ты, пошел нафиг Тытотов! Нет,
  дело, конечно, не в ревности... Просто обмдно.
  Ведь этому Кандыбину не нужна Катя. Он умер, будь хоть
  семи мегабайт в плечах... А Тытотову нужна, хоть умирай.
  Где справедливость? Вэвэвэ справедливости точка нет. Есть два
  отгула, четыре бутылки водки и пара знакомых баб.
  Тытотов называл это командой быстрого эррегирования.
  
  Он давно уже не курил. Марина, бывшая жена, не разрешала.
  Марина... Завтра у нее день рождения. Сегодня у него. Приятная
  случайность. Значит сегодня он должен оказаться в вытрезвителе.
  Ха-ха... Ведь все четыре раза были случайностью.
  Кто поверит... Катя, кажется, верила. По крайней мере
  не сказала "Тытотов, врешь!", как обычно. Ах, да, господа,
  совсем забыл, она и не могла ничего сказать. Она его не видела,
  господа...
  
  За диваном, под пенопластовыми кусками от упаковки для холодильника,
  пряталась пачка сигарет. Пряталась давно, еще от жены. Тытотов,
  хрустнув коленками, потянулся за пачкой, и сразу ее вытащил. На ней
  сидел таракан. Сидел и шевелил усами. Тытотов его не смущал.
  "Обкурился" - подумал Григорий. Дунул на эту сволочь, таракан удивленно
  шмякнулся на пол. Тытотов открыл пачку, там была записка.
  
  "Гриша, помни, о чем предупреждает Минздрав.
  
  Марина"
  
  Pаритетная пачка, решил Тытотов. А Марина - раритетная дура.
  
  
  ***
  
  
  - Нет-нет-нет! Я не смогу ! - кричал Андрей, согнувшись над Тонким.
  
  - Да ты пойми, дубина... В сотый раз тебе говорю... Ты - это я.
  А я себе дурного не посоветую. Ты сможешь. Тебе и надо-то будет
  лишь уговорить одну бабу. И все... Дура! Ты мир спасешь! Меня спасешь!
  Себя спасешь! И бабу эту спасешь! И это... даже Попова и то спасешь...
  Немного.
  
  - Как уговорить? Кого уговорить? А как же Попов?
  
  - Попова нужно убить. За этим мы сюда и переместились. Но тебя в
  лабораторию не пустят. По-этому ты уговоришь его секретаршу положить
  в кофе этому говноеду одну маленькую таблеточку. Таблеточка говноеда
  тихо убьет. Никто не узнает правды. Секретаршу мы потом уберем.
  
  - А как я вам уговорю эту секретаршу, если я ее ни разу в глаза
  не видел? Или ты сделаешь меня мастером гипноза?
  
  - Из тебя мастера не получится. Ты дурак.
  
  - Ясно. Значит и ты дурак. Ведь ты это я. Так что выбирай выражения.
  Посылая меня в жопу, - тут Андрей трагично поднял вверх указательный
  палец,- Ты посылаешь в жопу и себя... - закончил.
  
  Тонкий призадумался.
  
  - Между прочим, ты ее видел. - сказал он спустя пару минут.
  
  - Кого?
  
  - Секретаршу.
  
  - Когда?
  
  - В Одессе. В санатории. Вы вместе участвовали в одном конкурсе... помнишь?
  
  - Не-а. Не помню. Чушь какая-то.
  
  - Как так? Я же помню. Вы танцевали какой-то танец... то есть мы.
  Ее и меня то есть тебя вытащили из толпы и заставили танцевать парой.
  
  - А-а... вспомнил. Худая такая... звонкая... Так это она и есть?
  
  - Она. Между прочим, она тебя не забыла. Она влюбилась в тебя с первого
  взгляда, как последняя дура. Прикинь, такое бывает. И до сих пор любит.
  Верняк, говорю. Она даже сейчас наблюдает за нами.
  
  - С небес? Гы-гы. Не... она невидимка! Ты говори, я уже ничему не удивлюсь.
  
  - Все намного проще. Она дура.
  
  - Ты это уже говорил.
  
  - Она подглядывает за тобой в окно.
  
  Андрей дернулся к окну. В доме напротив в окне дернулась шторка.
  
  - Хм... А почему я должен тебе верить?
  
  - Насчет нее или вообще?
  
  - Вообще.
  
  - Потому что из нас двоих рискую только я. - Тонкий
  прислонился затылком к стене и закрыл глаза. - ... Меня
  уже не будет. Я вернусь к себе, но это уже буду не тот я. С одной стороны,
  мы с тобой изменим мир. С другой - ты изменишь меня. Я слишком много
  тебе рассказал, чтобы ничего ни изменилось. И по-этому ты мне должен
  верить. Тебе легко будет верить, у тебя выхода другого нет.
  
  - Ладно.
  
  Они стали дышать ровно. Андрей отчего-то попытался представить себя капитаном
  большого корабля, но абсолятно не мог взять в толк, зачем все капитаны
  носят окладистые бороды. Тонкого, похоже, этот достаточно жизненный
  вопрос волновал относительно.
  
  - Вот. Ты познакомишься с ней сегодня, пригласишь в кафетерий. Она дура,
  дураков легче всего убедить в чем-либо. Нужно просто найти то, чем они
  интересуются. Тебе не нужно ничего искать. Ее слабое место - это
  ты. Кстати, именно по этому я сюда и прилетел. И именно ты должен
  будешь уговорить ее убрать Попова. Можешь ей выложить все на чистоту,
  завтра она все равно ничего не вспомнит.
  
  Андрей почувствовал, что у него болит голова. Его атеиста, гуманиста,
  здравомыслящего человека пытаются убедить, что он убьет кого-то,
  потому что так надо по глупому, нелогичному и абсолютно тривиальному
  сценарию. Надо и все тут.
  
  - Слушай, а ты кто там?
  
  - В смысле? - Тонкий почему-то занервничал и почесал пузо.
  
  - Ну, в органах, по должности?
  
  - А-а. Ну... Я в своего рода спецназе работаю... - Тонкий врал,
  и это было настолько ясно, что даже смахивало на правду.
  
  - Не ври, тебя в спецназ не возьмут. У тебя патологическое плоскостопие.
  
  Тонкий посмотрел удивленно на свои ноги, после чего выразился:
  
  - Умничаешь, начальник. Нет у меня плоскостопия. А вот ты еще
  сломаешь себе руку. Притом об ментовский "бобик". Притом ты будешь пьяным,
  а "бобик" в гараже.
  
  Андрей засмеялся.
  
  - Расскажи мне еще раз - какая там раскладка. Жуть как интересно.
  
  - Зачем?
  
  - Ну, должен я знать, за какую идею мучиться буду.
  
  - Мученик ты наш... У тебя остался час. Скоро она выйдет из
  дома и пойдет с обеда в лабараторию.
  
  - Ничего, мы успеем.
  
  - Ну что? Сейчас первый час.
  (устало) Через шесть часов профессор Попов изобретет тринитробензодимидрин.
  
  Через двенадцать часов ТНБД доставят в КГБ.
  
  Через двое суток в Томске-7 проведут первый опыт перемещения человека
  во временном пространстве. (ухмыляясь) Он умрет. Капитан ГБ... Потом умрут
  еще семеро чекистов, пока доктора не выработаеют нужную дозу
  ТНБД.
  
  (гордо) Через две недели произойдет первое перемещение. Майор Стаин, я его
  знаю. Он сейчас руководит перемещениями. Генерал-лейтенант Стаин.
  
  (язвительно) Через месяц будет проведена первая разведка во времени на
  территории США. Затем, убедившись в надежности нового оружия, ЦК даст
  секретное указание документацию по опытам спрятать, а свидетелей расстрелять.
  В том числе и профессора Попова. Так что мы оказываем ему большую услугу.
  Иногда легкая смерть - самая нужная вещь для человека. В прочем, иногда и
  нет. Хм...
  
  (устало) Через год об этом проекте забудут. Неспроста забудут. Советские
  генералы никогда не были дураками. Они понимали, что временные
  провокации могут вообще разрушить ход времени.
  
  (просто) Сначала про проект разнюхали америкосы. Они скопировали нашу
  документацию, но не подумали, чем все это обернется.
  
  (выернув ладони)
  В 1980-м американцы провели первую провокацию против СССР. Они попытались
  сорвать Олимпиаду в Москве. Но наши перехватили их агентов.
  
  Еще через год экземпляр ТНБД непонятным образом оказался у китайцев.
  
  Китайцы. Это очень интересные люди. Это дятлы. Они не могут не долбить.
  Когда они обзавелись двумя дозами "бэдэшки", они год скрывали это.
  Не то, что америкосы - те на следующую неделю кинулись предательски
  разбрасывать какашки в нашем славном прошлом. Это в их стиле - пукнуть
  и шаркать ногой, застенчиво улыбаясь всепроникающему духу. Эффектно,
  но до умопомрачнения глупо. Китайцы выверили все документы, они нашли
  своего самого старого жителя - это была старуха из Харбина. Ей было
  117 лет и она была в своем уме. У нее была какая-то сложная
  миссия, связанная с религией - куда копалм, сволочи! - но бабка
  умудрилась помереть прямо во временном корридоре.
  
  
  С 1981-го по 2000-й у нас шли временные войны. Поскольку перемещаться
  мы, и они могли где-то в пределах века, у нас были агенты и под 90 лет,
  то и бились мы по сути за век. Это я так, для помпезности. Чтобы
  ты подумал, какой у меня храбрый я.
  
  (Улыбаясь)
  Что было потом...
  И китайцы и американцы начали охоту за Поповым. К тому времени уже покойным.
  Но мы тщательно охраняли информацию и до 1999-го никто из их людей
  не знал имя разработчика формулы ТНБД. Первыми об этом узнали китайцы.
  Они отправили своего человека, чтобы он убил Попова, но тот ошибся
  и прирезал Швепса. Да, не удивляйся, но жизнь этого барыги уже заканчивалась.
  Притом весьма трагично. Если бы погиб Попов, то формула ТНБД осталсь бы только
  у узкоглазых, они преднамеренно спрятали ее в 20-х годах. В прочем, через
  пару дней мы вернулись и не дали вашему Швепсу погибнуть. По-этому Швепс
  жив. Но это уже третий или даже четвертый Швепс за историю перемщений.
  Ш-ш-швепс... Лимонад.
  
  Знал бы ты, сколько людей погибли не в своем времени... Тысячи. Их уже
  не вернуть. Они так и остались во временном корридоре.
  Это можно сказать (смеясь)... братская могила.
  
  (помолчав)
  А потом пошли провокация за провокацией.
  
  Сначала они сделали нам гадость в Чехословакии.
  
  Мы ответили им Вьетнамом. Мы отправляли туда своих людей, оружие.
  Или закладывали взрывчатку и возвращались в свое время.
  Но они потом возвращались на несколько минут раньше нас,
  расстреливали группу и спасали своих. Мы снова возвращались
  и нередко попадались в засаду.
  
  (помолчав еще)
  Они подняли против нас Афганистан.
  
  Мы вернулись далеко назад и отомстили им Перл-Харбором.
  
  Можно было копать глубже. Но мы подписали договор - не изменять
  истории в корне. Иначе нас бы уже не было.
  
  (закрыв глаза)
  Однажды мы украли у англичан какие-то документы, но засветились
  и двух наших агентов около получаса гоняла полиция по Лондону.
  Почти перед самым премещением они наших поймали. Свидетелей оставлять
  было нельзя и наши ребята убили полицейских. Один из этих полицейских
  должен был через несколько лет спасти жизнь принцессе Диане во время
  катастрофы. Диана умерла и ее никто не спас. Американцы подняли шум
  и потребовали СССР вернуть все на свои места. Мы отказались. Тогда
  они вернулись в 1995-й и убили Влада Листьева.
  
  Мы подняли против них Японию.
  
  Они развалили Союз...
  
  Мы заразили Фредди Меркьюри СПИДом.
  
  Они отомстили нам Чечней.
  
  Провокации, вылазки, шпионаж... Мы устали. Америкосы тоже.
  
  (усмехаясь)
  Не устали только китайцы. Они ждали когда мы поистрепаем друг друга.
  А в 2000-м китайцы изобрели антилемерсовую сыворотку. И таким образом
  получили власть над временем. Колнтролируемую власть... Они смогли
  приручить время. Укол - и ты дома. Простая штука эта сыворотка, но
  ни у нас, ни у американцев ее не было. Узкоглазые могли жить во времени,
  не подпитываясь. А возвращаться, когда захотят.
  
  Мы могли бы с ними побороться, но мы устали. Ты не знаешь, как это
  тяжело - постоянная каша времен. Сегодня в школе учат, что Ленина
  убила Каплан, а завтра - что он умер от туберкулеза. А Ленин, он
  вообще сердечником был. Был. В прочем, ты не жалей
  людей, они не догадывались, что от них не зависит история. Они просто жили.
  Ничего не замечали. Новое время - как параллельный мир.
  
  (Тихо) Но мы устали. Мы, наша ставка, командование. Наши генсеки
  давно перестали думать. Мы думали за всех. 34 человека. Нам нельзя было
  жить в реальном времени. Любое перемещение могло изменить историю,
  а значит и нас. Или убить нас. Или сделать так, чтобы мы все забыли.
  Я провел в перемещениях 567 дней. Я устал, понимаешь. И по-этому
  я прошу тебя - постарайся быть милым. Ты обязан уболтать эту кукушку.
  Я бы в твои годы точно уболтал...
  
  Что еще. Завтра будет день Совета. В этот день ни один агент ни одной
  державы по правилам не должен быть в чужом времени. Мы все, 111 человек,
  командование мировой ставки будем заложниками. Я уже говорил, что
  любая мелочь может изменить все. А значит и всех нас. А если все
  спецагенты стран вместе, то они все становятся заложниками временного
  терракта. Это гарантия общей безопасности.
  
  (Быстро) Я бы сам убил Попова, но я обязан быть на Совете.
  За мной следят обе разведки. Попова охраняют очень смелые чекисты.
  И она мне уже не поверит. Уже... старый я .
  
  (Прислонившись к стене) Я на самом деле спецназ многразового использования.
  Я наказываю преступников. И еще я очень-очень хочу вернуться, чтобы спокойно
  забыть все.
  
  Помоги... Только ты с ней поделикатей.
  
  Лампочка мигнула раз-другой и умерла. Андрей ничего не понял.
  имена ему ни о чем не говорли, даты были шизофреническими.
  Но Тонкому он верил. Потому что если не верить себе, то
  кому...
  
  - А куда улетел этот усатый жук?
  
  - Он тоже чекист. Мусорщик. Если я сломаюсь или продамся, он меня уберет.
  И тебя уберет. Он стучит на нас каждый час. Но мы его должны уважать.
  У него самая поганая роль в этой истории.
  
  - Да уж...
  
  
  ***
  
  
  Ломтик луны в углу окна рифмуется с ломтиком лимона в большой
  красной чашке. Чашка обжигает руки. Иван округляет утренние
  впечатления до "ох ты бля..." и подходит к окну. В городе
  Б. зимой утро наступает поздно, часов в девять. Поэтому в
  семичасовой темноте видна только Светлана Александровна,
  которая подпрыгивает от холода в желтом круге фонаря.
  Вокруг нее деловито бегает кот Штангенциркуль... Утро.
  
  Брат Иван задумчиво подтягивает трусы и выливает остатки чая
  в горшок с Катиным кактусом. Начало восьмого - самое лучшее
  время. Еще нет сонных людей на остановках, похожих на временно
  оживших мертвецов, нет колючести шарфа, вонючего автобуса с
  надписью "хуй" на ледяном стекле. Нет цеха, где пахнет клеем
  "Момент" и сосновыми стружками, ржавой воды в заводском душе,
  столовских пельменей... Нет ничего, что составляет обычную
  жизнь, поэтому кажется, что сегодня все будет по другому.
  
  Город Б. не оставлял своим пленникам никаких вариантов.
  Зимой он переставал быть похожим на конфетный фантик, прятал
  куда-то старые деревянные дома с жар-птицами на ставнях и
  переодевался в рабочую одежду: заводы, скелеты низких
  деревьев, усталые от собственной старости пятиэтажки, серый
  дым над крышами и трамваи, шныряющие повсюду, как маленькие
  поезда.
  
  Не все зимы были такими. Случалось, что они были веселыми и
  слегка пьяными, с долгими "попивами" в блюз-кафе, валяниями в
  сугробах, колокольчиками и мандаринами. Мокрый снег падал на
  трогательные цепочки следов, дворники задирали к небу широкие
  лопаты, маленькие девочки вырезали бумажные цветы из разноцветной
  бумаги и сушили их на горячих батареях.
  
  Бывает, что город пустеет всего без одного человека. Человек
  умел хрюкать. Человек поправлял очки и редко смеялся...
  
  Постепенно растаял лед на оконном стекле, и второй человек
  заметил, что небо - синее. Он удивился. Осмотрелся... Он увидел
  крыши других домов и кроны деревьев. Ничью собаку, которая бежала
  по своим делам. Тропинку, петлявшую среди сугробов.
  
  А еще он увидел ангела. Ангел сердито смотрел узкими бусинками
  глаз и заслонялся крылышками от холодного зимнего солнца.
  
  - Ты совсем обнаглела, - сердито сказал ангел второму человеку. - Я
  жду тебя всю зиму. Собирайся скоре - мы летим на юг.
  
  - Юг... Что это такое?
  
  - Я не знаю, - вздохнул ангел. - Но это - там.
  
  ... и тогда, вот именно тогда зимняя тишина
  зазвенела синими колокольчиками близкого моему
  сердцу города Б.
  
  Катю разбудил скорый поезд. Он пролетал мимо окна в направлении,
  указанном шлагбаумом. Он гудел. Катя поежилась от холода и зевнула.
  Усатый шофер выкинул сигарету в приоткрытую дверь и с силой ею
  хлопнул. Он привык к случайным попутчикам и давно перестал
  просить у них денег. Он был чрезвычайно стеснительным, этот
  шофер. И никогда первым не заговаривал. Эта девчонка
  ему нравилась. Она читала свою книжку, а потом уснула. И он
  любовался ею до самого железнодорожного перезда.
  
  
  ***
  
  
  - Ну что, станцуем? - отменно пошутил Андрей.
  
  - Простите... это вы?
  
  - Я. Помните, как мы танцевали в Одессе... Как боги. Страстное
  танго! Пам-пам-пам-парарам... пам-пам-пам... и тут я вас выбрасываю,
  ловлю... а вы такая стройная... пам-пам... о, танго! - Андрей попытался
  изобразить на лице подобие страсти, но получилось глумливо.
  
  - Мы танцевали твист.
  
  - Правда?
  
  - Да... - Инклин засмеялась.
  
  - Хм... Старею. Память, знаете ли, уже не та. Была бы та память, вот тогда
  бы я... А то не та, и говорить вот, собственно, со мной не о чем...
  Вы мне не хотите ничего сказать?
  
  - Извините меня.
  
  - За то, что вы за мной следили?
  
  - Да. Я честно не хотела за вами следить. А вы давно догадались?
  
  - Я всегда об этом знал. Знаете, я вас кажется очень люблю, и хочу
  на вас жениться. Не сейчас, конечно. Сейчас я приглашаю вас в кафе.
  А вы за это поможете мне убить одного вашего знакомого.
  
  - Ну что вы... Я не умею убивать. А жениться... это так скучно.
  Да и к тому же я вас не знаю.
  
  - Ну не ломайтесь! То есть это... Мы знакомы уже третий год.
  Помнте Одессу? Только не говорите, что это не считается. Вы вообще
  ничего не говорите. А то скажете какую-нибудь глупость, я обижусь
  и со злости объемся пирожков с грибами. А потом умру, потому что
  советский организм не вынесет такого надругательства... Не обижайтесь
  на меня. Вы мне правда очень нравитесь. Я только не знал, как вам это
  сказать.
  
  - Так бы и сказали.
  
  - Я стеснялся.
  
  - Ясно. Тогда пойдемте в это ваше кафе. У меня еще есть полчаса
  свободного времени.
  
  - Пойдемте. А что вы сейчас выбросили в урну? Такая красивая желтая
  тетрадь.
  
  - Это мои стихи. Хотите, можете их достать из урны. Дарю. Они все-равно
  плохие.
  
  Андрей подошел к урне, картинно согнулся и на глазах у пятерки вольных
  наблюдателей, ждавших у остановки автобуса, вытащил из чугунной пропасти
  помятую тетрадь. Он отряхнул ее и посмотрел на Инклин. Она улыбалась.
  Андрей свернул тетрадь в трубочку и получившейся подзорной трубой
  посмотрел на свою спутницу, внезапно поняв, что она ничего. Та скорчила
  рожу и отвернулась.
  
  Андрей посмотрел на часы и заспешил жить.
  
  Они сидели в стареньком кафетерии со стенами, расписанными под
  старину и пили лимонад. Андрей не любил лимонад, но считал, что все
  девушки любят эту мутноватую шипящую жуть и по-этому заказал пару
  дюшеса. Самое забавное, что Инклин тоже не любила лимонад, но подумала,
  что это не важно и ничего не сказала.
  
  - Знаешь, - сказала она и у Андрея почему-то подпрыгнуло сердце.-
  мне кажется... в прочем, это глупость. Ну... ты веришь в душу?
  
  - В-верю.- сердце перемахнуло планку, поскользнулось и шмякнулось
  глубоко в пятки.
  
  Андрей потер глаза и почувствовал, что стало прохладно. Он попытался
  разжаться, как старый баян, но проржавевшие спицы мехов только
  и позволили, что энергично поскрипеть.
  
  - Ты дрожишь? Температура?
  
  - Д-да, я, наверное, простудился. Инклин, тут такая история, я тебе
  должен что-то сказать. У меня совсем нет времени. А у тебя выбора.
  
  - Я знаю, Андрей. Ты хочешь сказать, что наши души когда-то встречались.
  
  - Нет! То есть, они, может быть... но дело не в том. Понимаешь,
  тебе нужно кое-что сделать. О, черт... я, кажется сейчас
  умру. - сердце попыталось позвать мозг на помощь, но мозг был мертв.
  
  - Инк-инкли-и-ин... ты ... помнишь... профессор. Кофе! Ты понимаешь,
  время... не дай время им... китайцы...
  
  - Тссс... Все будет. Хорошо.
  
  - Да нет, ты на самом деле... Мать вашу-у... не понимаешь.
  
  - Понимаю.
  
  Андрей посмотрел на Инклин грустно и упал замертво.
  
  
  ***
  
  
  
  Когда Семен внезапно застрелился, Беф-Строгальского в городе не
  было. Он был на курсах повышения квалификации в Москве.
  По-этому когда драматург вернулся, Кандыбина уже похоронили.
  Пациентов клиники, у которых не было родственников,
  хоронили на ведомственном пятачке городского
  кладбища, рядом с умершими докторами. Говорили, в знакомой
  компании докторам будет легче адаптироваться к тому свету.
  В этом было какое-то глумление, но психиатры, как известно,
  на судьбу не жалуются. Так как, не кому. Ветренная сторона
  болничных окон отгораживала мир мертвых сумасшедших от мира
  живых. Беф-Строгальский давно хотел написать повесть, где
  бы эти два мира переплелись.
  
  Милицейский экскорт из "воронка" и "скорой" увез труп Кандыбина
  в морг. Самоубийство сумасшедшего вопросов у дежурной бригады
  не вызвало. Однако бригаду крайне заинтересовал тот факт, что пистолет,
  из которого прострелил себе череп пациент Кандыбин, числился
  в розыске. Это было табельное оружие старшего лейтенаната
  Гаспаряна, утерянное им около трех месяцев назад в кафе
  "Иванушка". Гаспарян, очнувшийся по утру в вытрезвителе,
  пистолета при себе не обнаружил и заскулил. Сотрудники трезвяка
  божились, что оружия не брали. Наивная душа, он ничего не придумал
  лучше, как дать объявление по местному телевидению.
  Объявление было следующего содержания: "Нашедшему семнадцатого
  ноября утерянное оружие сотрудника милиции под номером ТИН 0092145
  либо располгающего сведениями о его нахождении, просьба позвонить
  по телефону 02. Вонаграждение гарантируется." Гаспаряна
  подняли на смех все городские газеты и это вывело из себя
  вышестоящее милицейское начальство. Старлея уволили из органов,
  понизили в звании и осудили на год условно.
  
  Экспертиза установила, что пуля в голове самоубийцы и гильза,
  найденная под кроватью палаты были выпущены из найденного пистолета.
  Уголовное дело подняли, сержанта Гаспаряна снова пригласили в
  органы на лейтенантскую должность, а дело тихо закрыли. Каким
  образом потерянный пистолет оказался у "закрытого" психа, следствию
  установить не удалось. Официальные бумаги чеканили резолюции "Оружие
  найдено в результате следствия". Беф-Строгальского к материалам
  дела пациента Кандыбина и милиционера Гаспаряна не допустили.
  
  Тем временем, драматург уже почти дописал свою книгу.
  Он жалел одного - ее не увидел сам Семен. Тот любил читать,
  в особенности утренние газеты. Их в Б. выходила ровно одна.
  Беф-Строгальский никогда не разговаривал с Семеном как с больным.
  Потому что в таких случаях Семен всегда оставлял драматурга в дураках,
  пускаясь в туманные философские размышления. Он оперировал
  экономическими терминами, говорил по латыни, читал отрывки из
  Шекспировского "Короля Лир", сорил тезисами Дейла Корнеги
  и красиво матерился. Всему этому Кандыбин научился в психушке. Он был
  способный, Беф-Строгальский ему завидовал. Семен удивлял драматурга
  своей медецинской осведомленностью. Иногда он сам выписывал
  себе лекарства. Беф-Строгальский не возражал.
  
  Своих собратьев Семен называл птеродактилями. Себя относил
  к главным птеродактелям. Кандыбина вообще можно было бы отпустить домой
  по причине абсолютной нормальности. Если бы не его
  провалы во времени. Иногда, обычно с утра, Семен проваливался
  из 2000-го в 1967-й год. В другую жизнь, в другое время.
  В той, ненастоящей жизни, его звали Андреем. В прочем,
  Беф-Строгальский вопреки своим врачебным отпискам,
  вторую жизнь Семена ненастоящей не считал. Иногда
  он специально следил за Кандыбиным, чтобы увидеть,
  как тот будет "перемещаться". Даже иногда ночевал в палате,
  незртимо следуя писательскому интересу. Но так ничего и не заметил.
  Кандыбин просыпался в 2000-м, а завтракать шел в 1967-м году.
  Он с кем-то разговаривал, даже пытался убегать и драться.
  К вечеру он внезапно появлялся в общем времени и
  громко читал Маяковского наизусть. Беф-Строгальский
  знал, что Семен вернулся и снимал с него смирительныю рубашку.
  Потом они вместе писали книгу. Семен все помнил,
  причем иногда он путал ту жизнь с этой, больничной.
  Драматург таких моментов боялся. Потому что однажды Семен мог и не
  вернуться. Контролировать Кандыбина психиатрия была не в состоянии.
  
  Вторая странность, приключившаяся с загадочным пациентом,
  поражала исключительной постоянностью. Он никого не помнил
  из своих старых знакомых. Старые - это те, еще до болезни.
  Пару раз к нему заходил друг Владик. Семен разговаривал с ним на
  "вы" и не больше пяти минут. Позже он сообщил Беф-Строгальскому:
  
  - Интересный молодой человек. Принес бутылку водки.
  
  На этом контакты Семена с окружающей средой прекратились.
  С одним исключением. Исключение звали Катей. Она
  приходила редко, зато все время водила его гулять.
  Он называл ее девочкой из сказки про трех медведей и
  иногда пересказывал меню больничной столовой в стихах.
  Это было похоже на того, старого Семена.
  И Катя улыбалась.
  
  
  ***
  
  - Первый, первый, отзовись!
  
  Говорит автоответчик. Сейчас меня нет дома... оставьте...
  ну оставьте меня, пожалуйста, в покое.
  
  - Андрей, очнись! - барабаннной дробью посыпались пощечины.
  
  Андрей открыл один глаз и покосился на мир. Получилось смешно,
  но никто этого не видел.
  
  - Всем встать. Суп идет! - пошутила Инклин и поставила на стол
  чашку горячего бульона. Пронзительный запах по всем законам
  диффузиональной физики отозвался локальным конфликтом в животе.
  Голова кружилась, ноги ломались, говорить андрей не мог.
  
  - У-у-у-ууу.. - пожаловался он и испугался.
  
  - Не бойся. Это отходняки. Ты уже часа три под кайфом. ТНБД -
  сильный наротик, так что минут пять ты еще пошепелявишь.
  Ты дыши ровнее, а то давление подскочет.
  
  - А у-у-у... ну?
  
  - Да я все знаю. Ты давай ешь, а то говоришь как баба Яга.
  
  Андрей стал хлебать бульон, который оказался не просто вкусным, а
  идеально вкусным. Он не знал, что его как отъявленного наркомана
  просто прибило на "хавчик", а будет еще "подламывать", так что
  лучше бы не есть, а отсидеться на водичке... Однако, он этого
  не знал, а потому сожрал три чашки лапши и одну куриную ножку.
  
  Все это время Инклин говорила. Вообще-то она говорила что-то очень
  важное, но Андрей так хотел есть, что больше половины сказанного
  проглотил вместе с супом.
  
  Но тем не менее в голове его выстроилась цепь тезисов:
  
  Он провалился. Инклин все знает. Попов жив.
  Да... дверь в квартре одна, этаж где-то третий. не убежать.
  Она говорит, что любит его. Вовремя. Знакомое дерево...
  Скворечник... Да, это ее квартира. Значит напротив - его. Там ждут.
  А профессор жив и он вот-вот должен что-то там изобрести...
  Она говорит, что его не нужно убивать. Она говрит... что!
  Тонкий - не комитетчик. Тонкий - вообще не агент...
  Он сорвался, наркоман... Он на вольных хлебах...
  Не понимаю... она что-то путает. Комитет знал о его намерениях.
  Откуда она-то это знает... Инклин - комитетчик!!! Она уже третий
  год охраняет профессора. Так, значит снова любит. Очень важная
  информация... А если это правда... если быстро встать,
  можно успеть к пистолету... голова кружится... не успеть...
  Она говорит, что Тонкого нужно убрать. Тот решил, что в его
  бедах виноват Попов. Он много знает о перемщениях.
  Как убрать... убить? А как же он, Андрей... Это же он!
  Смерть Тонкого не отразится на жизни Андрея... Не убедительно.
  Инклин нужно верить... а вот это увольте... Вон оно что...
  Инклин накормила его этим ТНБД. Увела из кафе, спрятала от всех.
  Полтаблетки концентрированного ТНБД хватило, чтобы Андрей
  вырубился. Ясно... Так.. Инклин сама убьет профессора, но
  только ночью... прекрасно, тогда из-за чего сыр-бор,
  если все хотят одного... Говорит, что Тонкий спрятал наркотик в
  1961-м и скоро уйдет в транс. Там его не поймать.
  Сегодня ночью все мировые запасы ТНБД будут уничтожены.
  Этого хотят все. Вообще-то Инклин должна по приказу убить и
  Андрея. Но.. да. она говорила, он ей дрог. Врет? Не похоже,
  зачем ей? Она говорит - сейчас или никогда.
  Она говорит, выкинь эту дурацкую тетрадь.
  
  Тетрадь валялась на столе. На ней лежал пистолет. При виде его
  хотелось летать как бабочка в немом кино - плавно и при этом непременно
  улыбась. Сомнений, что дернись Андрей в сторону, как она хладнокровно
  выстрелит, не было.
  
  - Инки, - сказал Андрей, - у меня такое ощущение, что я целый
  день нахожусь под этим ТНБД. И меня вроде как очень прет, а завтра утром
  я проснусь и ничего не будет. Слишком уж это нереально. В один-то день.
  Лунин, второй я, временные войны, ты, другая жизнь, предательство
  это, и я опять должен убить человека... Я еще не говорю про то, что
  тебе я тоже не верю. Но ты не оставляешь мне выбора. Вопрос другой.
  А нельзя его не убивать? Он, кажется, неплохой парень. Это же я, в
  конце концов, пусть и чуть-чуть неправильный. Ты же сама говоришь, что
  любишь меня! Это не правильно!
  
  Андрей врал, в душе он хотел вернуть все назад. Его смущало лишь то,
  что ему все равно придется кого-то убивать.
  
  
  - Он неплохой парень, ты прав.- тихо сказала инклин, - Но он очень
  обижен на Союз. Он сумасшедший террорист. Он уже столько мстил...
  Столько всего испортил. А-а-а... тебе лучше не знать об этом.
  
  - И что, значит, никак?
  
  - Никак, - ответила Инклин, подкинув с тетрадки тупоносый пистолет,
  вставила обойму, передернула затвор, щелкнула предохранителем, дунула на
  это великолепие и засмеялась, - Не бойся, ты будешь меня страховать,
  а не я тебя. Вот. А также не вздумай убегать
  - это глупо. Пошли!
  
  Андрей полнялся, хрустнув коленками, и поплыл. Однако отправиться в
  полноценную кругосветку ему помешала стена, так что скоро сознание
  его вернулось к нормальной ориентации и он, подобрав с пола мятую
  желтую тетрадку, пошел к выходной двери этой грустной незнакомой
  квартиры.
  
  - Он ошибся, ты знаешь! Ты далеко не дура... - крикнул Андрей
  в дверь и вышел.
  
  
  ***
  
  
  - Вот уже четвертый час томится в застенках Ленинского вытрезвителя
  виднейший драматург города Б. Глеб Беф-Строгальский! - оповестил всех
  драматург Беф-Строгальский, - До сих пор официальными структурами ему
  не было предъявлено никакого обвинения. Напомним, драматурга задержали
  сегодня вечером около девятнадцати часов по местному времени.
  Насколько нам стало известно из компетентных источников, драматург
  находится в вытрезвителе на общих основаниях с остальными преступниками.
  У него отобрали одежду, деньги, часы и полпирожка с ливером.
  Более того, скоро ему должны предъявить обвинение в злоупотреблении
  спиртными напитками и последующем моральном разложении в общественных
  местах. Следите за нашими новостями. С вами была Татьяна Миткова.
  
  Тытотов не боялся психов, но этот был король.
  
  - Заткнулся? - поинтересовался сержант.
  
  - А сейчас концерт по заявкам.- величественно раздалось из угла, -
  Валентину Ивановну Спиридонову, жительницу села бельмесево,
  поздравляют с юбилеем муж и четверо детей. Pодные желают имениннеце
  счастья, здоровья и любви...
  
  Ой-ой-ой-ешеньки... Задушиться и то нечем, пожаловался себе
  Тытотов. Не трусами же... В прочем, это был какой-никакой,
  но выход. То, что он пятый свой день рождения проводит
  в вытрезвителе, Григорию даже нравилось. В этом был своеобразный
  вызов зажравшемуся окружению. Pаздражали его два факта.
  Во-первых, забрали Тытотова трезвого, у магазина. Позже
  он бы обязательно напился, но в тот момент принял лишь
  хрестоматийные сто грамм в баре, чтобы согреться.
  И во-вторых, этот противный человек-телевизор в углу.
  У него был знакомый голос, но Тытотов известного в Б.
  психиатра и драматурга не узнал. Видел он беф-Строгальского
  однажды, на презентации его книги. Там Григорий был с Катей.
  Катя... да, она уехала. Это он помнил.
  
  Тем временем драматург от сердечных поздравлений, адресованных
  ненавистной Валентине Ивановне Спиридоновой из села Бельмесево
  перешел к собственноручному исполнению заказанной песни.
  Петь драматург не умел.
  
  - О-й, цвете-е-е-ет кали-и-и-ина... в по-о-оле у ручья-а-а...
  
  Тытотов закусил подушку, как в детстве. Время возвращалось, словно
  он был не в вытрезвителе потертого города Б., в далеком
  незнакомом Макондо, принадлежавшем только семейству Буэндиа
  и никому больше.
  
  Сержант сквозь черные строчки решетки пил зеленый чай и улыбался.
  Тытотов заметил кусочек цветной фотографии над столом.
  Вдруг ему пришла в голову забавная мысль.
  
  - Извините,- сказал он, подсев к Беф-Строгальскому, я бы хотел
  заказать песню. Очень надо, бля буду... У меня сегодня день
  рождения. Меня зовут Григорий.
  
  - Жителя города Б. Григория с днем рождения поздравляет руководство
  Ленинского вытрезвителя.- наслаждался драматург, -
  Сотрудники этого оздоравливающего предприятия желают Григорию
  поскорее быть дома и просят поставить для него...
  
  - Минуту молчания. - успел Тытотов.
  
  - ... минуту молчания. - удивленно закончил драматург.
  
  Тытотов злорадствовал. Беф-Строгальский протянул ему руку.
  
  - Глеб, драматург.
  
  - Григорий, программист.
  
  - Бляди...
  
  - Несомненно.
  
  Сквозь окно в коридоре тихо пролез рассвет. Сначала его никто не
  заметил, потому что он замерз и лишь серым оттенком дрожал в углу.
  Потом отогрелся, залился кровавым румянцем. Потом совсем
  осмелел, стал бегать за знакомой тенью медицинского шкафа.
  
  Сержант повернул в замке ключ и свистнул.
  
  - Всем встать! Встать, уголовнички!
  
  Прописные алкоголики смиренно вставали с кушеток и строились
  по росту. Тытотов встал вторым. Беф-Строгальский последним.
  
  - По порядку рассчитаться! - зачем-то предложил сержант.
  
  Первый. Седьмой, десятый, одиннадцатый...
  
  - Один-инадцатый! - рявкнул драматург и вдруг
  абсолютно серьезно произнес, - Ого, так нас же одиннадцать!
  Мы в трусах. Менты, сыграем в футбол на свободу...
  
  Сержант улыбался, вчера у него родился сын. Он был счастлив
  и никого не бил.
  
  Их перевели в другое отделение. С санпоста заиграла знакомая отбивка.
  
  - Здравствуйте, - гробовым голосом сказал Беф-Строгальский, в эфире
  "Новости". Вот уже пятый час томится в застенках преступного Ленинского
  вытрезвителя виднейший драматург города Б. Глеб Беф-Стролгальский.
  Как удалось узнать нашему корреспонденту...
  
  Вскоре по одному алконавтов начали выпускать. Обычно за мужьями
  привычно и деловито забегали жены. Платили деньги, обещая
  сегодня же сдать этого охломона на кодирование.
  Охломоны застенчиво ждали в углу, когда сержант выкрикнет
  "На выход!"
  
  Тытотов вел важную беседу с Беф-Строгальским. Последний поведал,
  как однажды, лежа на спине в "бобике", он прогрыз в шапке дырочку и
  засунул туда пятьсот долларов. Он догадывался, что если сотрудники
  вырезвителя их там найдут, то это навсегда. Но все же надеялся, что
  в подкладку не заглянут. Так виднейший драматург спас свои деньги. А еще
  как-то он просидел в вытрезвителе двенадцать часов, потому что предупредил
  жену, чтобы та ни в коем случае не приходила. По истечении
  этих двенадцати часов Беф-Строгальский потребовал положенного по закону
  обеда. Обедов в вытрезвителе не хватало даже на сотрудников и психиатра
  отпустили бесплатно. Потом он даже написал про это рассказ. В нем
  все герои были пьяницами и умерли.
  
  Тытотов рассказал Беф-Строгальскому про Катю.
  
  
  ***
  
  
  Банальная по существу и многоугольная по сути еще чистая снежинка
  летела вниз, плавно покачиваясь вслед ленивому ветру.
  Она только начинала понимать, что осталсь одна-одинешенька, что
  ее выбросили из приятного облака и заставили кружиться между
  серыми рядами милицейских ушанок, скрученных жизнью веток и
  обмокших песцовых воротников. Ей стало обидно, что с ней так обошлись
  и она опустила свой крылья, нагло усевшись на чью-то кроличью
  шапку.
  
  Из-под шапки послышалось:
  
  - Инклин, а вдруг там нас уже ждут? Там, в будущем, ведь уже все поменялось.
  И они предупредили своих. Так что мы прямо на блины к теще попадем.
  Бам-с - и судьба свяжет нас с тобой одной большой дыркой. От выстрела.
  Может, я зайду проверю...
  
  Снежинка ничего не поняла, но ей очень захотелось, чтобы ее тоже
  называли "Инклин". Как ту, чье лицо пряталось под капюшоном куртки.
  Почему-то, подумала она, у снежинок нет даже порядковых номеров.
  Никто не ведет перепись снежного населения, никто не получает
  снежные паспорта и не ломает голову, как бы позаковырестее
  оставить в этой кижке свою первую официальную роспись. Снежинка
  еще подумала и решила, что она бы расписалась "Бо". Но поскольку
  этого никому не было нужно, оставалось расписаться в собственном бессилии.
  
  - Может, конечно, и предупредили - грустно ответил капюшон, -
  а может и нет. Но если мы этого не сделаем, эти дурацкие войны
  никогда не прекратятся. И ты сойдеш с ума и будешь убийцей, а я умру
  от рака. Я тебе не говорила, три года назад ко мне приходила она.
  Она - это я через 21 год, она мне и поручила охранять Попова.
  Она... она была очень больна. В общем, потом я узнала, что через
  месяц после нашей встречи она умерла. Но я верю, что если этих
  войн не будет, то все изменится. Мне очень жалко ее.... такая
  красивая и такая мертвая. Совсем не похожа на меня. И в-общем-то
  мне дали выбор - хочешь ничего не меняй, хочешь - поберегись. А я
  не знаю, что мне выбрать.
  
  - Да плюнь ты... Завтра ты проснешься и ничего не вспомнишь.
  
  - Урод! Ты ничего не понимаешь! Это она, она сделала из меня человека!
  Она вернулась, чтобы не дать мне прожить ее жизнь! И вам всем, никому из
  вас никогда этого не понять! ... Знаешь, она взяла меня в будущее,
  она показала меня в будущем. Меня и его! Меня и тебя, если хочешь...
  Так что у меня здесь свои счеты... Он не Союз предал, он ее предал!
  Да. И еще. Это должна быть стопроцентно последняя операция. Если ты
  почувствуешь, что мы проваливаемся, пристрели его сам. В принципе, ты
  можешь и сам застрелиться, тогда и его автоматически убьешь. Но тогда
  ты убьешь и меня. Так что ты осторожнее. О, кей?
  
  - Уф-ф-ф... Значит он врал... Какой я дура-а-а-ак... у-у-у... ты и он,
  это так ясно... А меня, значит, вы решили погонять. Вот, уроды!
  
  - Ничего, зато мы спасем остальных. Про нас даже сочинят книгу.
  Так всегда. Ты думаешь, что тебе приснился сюжет.
  А сюжет не приснился, он был. Просто ты в это никогда не поверишь.
  
  - Я и не верю.
  
  Снежинке стало отчего-то грустно, но она не хотела улетать. Эти
  двое ей определенно нравились. Они шли по темному двору, смешно
  хрустя новым снегом и говорили... Снежинка смотрела
  в небо и не заметила, как уснула. Чья-то сильная рука
  провела по шапке ладонью и снежинка растаяла.
  
  Андрей отряхнул мокрую шапку, кашлянул и тихо повернул ключ в замке. Дверь
  запищала и Инклин как кошка проскользнула в прихожую.
  
  ***
  
  
  Тытотов купил газету и два жетончика для телефона.
  Набрал шесть цифр и отнял от двадцати девяти три.
  Получалось двадцать шесть. Получалось еще и так, что
  он набивал себе цену. Можно было бы этого и не делать.
  
  - Тытотов? - спросил сонный голос.
  
  - ...
  
  - Только ты можешь поздравлять с днем рождения в
  полседьмого утра... - бывшая жена зевнула.
  
  - ...
  
  - Ну давай, что ли... Чего там, здоровья, творческих
  узбеков... да?
  
  Тытотов пожал плечами.
  
  - Ну ладно,- снова зевнула бывшая жена, - заходи.
  Но ты же не зайдешь, я знаю.
  
  Григорий улыбался. Да нет, он в принципе, зашел бы...
  но не теперь же. Потом жетон провалился и опять не оставил ему
  выбора. На работу можно было не ходить, тем более что там намечался
  внеплановый субботник. Можно уехать в деревню, подумал
  Тытотов. В деревне жили мать с отцом, можно было
  остаться там и жить. Можно было даже жениться
  заново. Нарожать детей, завести коров... Не бриться
  и не чистить ботинки. Не носить галстук. Купить мотоцикл
  "Урал" и ездить за земляникой. Спать на сене и пить самогон...
  
  - Нарожать коров, завести детей... - передразнил себя
  и пошел домой.
  
  По дороге встретил Беф-Строгальского. В прочем, встретил
  - это не совсем верно. Тот выглянул из-за забора и крикнул:
  
  - Надо поговорить!
  
  Перекурили. Драматург записывал что-то себе в ежедневник.
  Григорий надвинул шапку на глаза и поднял воротник.
  Погода портилась. Тысячи снежных муравьев кружились
  под ногами. Начинался буран.
  
  - Она вернется? - вдруг спросил Беф-Строгальский.
  
  "Нет", пропахшее дымом. Он так и думал и даже записал раньше.
  
  - От тебя можно позвонить?
  
  Тытотов кивнул и потушил сигарету. Посмотрел под ноги, там
  вертелась своя жизнь. Спрятал окурок в карман.
  
  230 из положенных 319 они прошли молча. Тытотов по обыкновению
  считал ступеньки. Драматург думал о чем-то и даже
  упал. Сегодняшняя ночь в вытрезвителе была окончательно
  забыта, а стало быть случилось что-то важное.
  И об этом подозревал только драматург. Не даром же он
  был психиатром. Пусть и по совместительству.
  
  На триста семнадцатой покакал соседский кот. Сам он
  сидел на триста восемнадцатой. Последняя, триста девятнацатая.
  Коврик. Обломок лыжи. Чей-то ботинок. Конверт.
  
  Конверт. С обратным адресом "Ак-Тру", прочитал Беф-Строгальский.
  Гулкий топот разбудил его от какой-то идиотской спячки.
  Тытотова рядом не было. Драматург кинулся к подъездному окну.
  Выбил стекло, поцарапав руку.
  
  - Э-эй! - закричал он, - держи письмо!
  
  Тытотов обернулся и махнул пукой.
  
  - Там ничего нет! - услышал драматург, - ключи! Ключи от квартиры,
  запасные, в почтовом ящике!
  
  Тытотов не соврал. Ключи действительно лежали под старой газетой.
  Беф-Строгальский обернул окровавленную руку в носовой платок,
  зажал в зубах ежедевник и целой рукой открыл дверь. Не разуваясь,
  прошел на кухню и сел за стол. Зазвенел телефон. Но драматург не
  слышал. Он быстро царапал карандашом лист, что-то отчеркивал
  и непременно улыбался.
  
  
  ***
  
  
  Старовойтовы не спали. С тех пор, как хозяин дома отморозил на рыбалке
  тазобедренную область, его мучала бессонница. Книг Федор Яковлевич
  не читал, телевизора у него не было. Зато была жена, толстая писклявая
  особа, которая и в молодости была такой же, что не мешало
  ей корить Федора Яковлевича за испорченную жизнь и фигуру. Наталья
  Сергеевна вязала.
  
  За стеной раздался выстрел и оглушительный женский крик. Федор
  Яковлевич побелел и стал незначительным. Он приподнялся, посмотрел на
  телефон, потом на свою жену-кукушку и икнул. Наталья Сергеевна невозмутимо
  заскрипела креслом, перейдя с двух четвертей на три.
  
  - Может...
  
  - Не может. Затаскают.
  
  - Ага, приведут...
  
  - ... спали.
  
  - Мало ли!
  
  - Не...
  
  - Скажешь тоже!
  
  - Андрюху... посадят... убили?
  
  - Не жалей, все молодые - сволочи!
  
  - Жизнь...
  
  - Н-да.
  
  За долгие годы Старовойтовы научились отлично говорить намеками.
  Федор Яковлевич отвернулся к стенке и стал вспоминать себя молодым.
  Вспомнил школу, завод, армию и запоздалую потерю невинности в дедовском
  курятнике. Стало легко и он уснул. Наталья Сергеевна долго еще вязала,
  пропуская частенько нужную петлю. Она тихо ругалась и в очередной раз
  утвердительно кивала никому, подразумевая, что мир катится в тартарары,
  к всеобщему Апокалипсису из учения о Пиздеце.
  
  За стенкой послышался шум, Наталья Сергеевна тижо, чтобы не разбудить мужа,
  достала из шкафчика граненый стакан и прислонила ухо к стакану, а стакан
  к стене. Она услышала шепот, но ничего не разобрала. Наталья Сергеевна прожила
  на этой планете 51 год и считала себя в праве делать тезисные
  умозаключеня. В этой квартире творится что-то неладное, подумала Наталья
  Сергеевна. Странная какая-то квартира... И сосед странный. И год, год
  тоже какой-то странный...
  
  Был вечер 1976-го года. Был вечер тихий, морозный. Он рисовал на окнах
  импрессиады, осыпал деревья колючей пылью и не давал повода думать о лете.
  От липкости утра не осталось и следа. Снег уже подрос, он просился в
  руки и не таял. В черном небе кутались звезды, мигая с неохотой и по очереди.
  В квартире на третьем этаже улицы 3-й Пороховой ввоз, самой старой и
  снежной улицы городка, горел свет, противясь темноте. Город спал,
  и ему снились дожди, турецкие ковры и хрустящее печение из заграничных
  батончиков... Застенчивыми сквозняками в город входил новый год.
  
  
  Конец
  
  
  - Черт-черт-черт... - полетела в угол стойка с окровавленными
  инструментами, - Умер. Плохая примета. Значит, напьюсь. Что же это
  такое, второй самострел за день! - полетела за стойкой резиновая перчатка, -
  Валентина Ивановна, ну уберите мозги... приведите его в божеский вид... -
  пожаловался доктор Попов, стянул наконец упрямую левую перчатку и
  прислонился к стене.
  
  - Я вам вот что скажу, Лев Степанович. Он ведь поступил к нам почти что
  покойником. Вы не убивайтесь так!
  
  - Да ладно, хватит... Уволю!
  
  - Увольняйте! Вот ведь вы опять сейчас водку пить пойдете... Не нужно,
  Лев Степанович, вам еще жить и людей лечить. А то, что парень этот помер,
  вы не виноваты. Это вообще не нам решать, кому жить, кому туда...
  - Пообещайте, что не будете пить.
  
  - Обещаю. А спирт у вас еще остался?
  
  - Да ну вас!
  
  - Нет, дорогая моя Валентина Ивановна, ничего я вам обещать не буду.
  И скорее всего пойду в бар и действительно напьюсь. Потому что не
  засну я... Уф-ф-ф. Жалко парня, не спасли... Знаете, Валентина
  Ивановна, когда жена моя умерла... рак у нее был, вы знаете.
  Вот с тех пор я не могу спать, если кто-то умирает. Когда отца
  в лаборатории отравили, такого со мной не было. Старею. Уволиться, что ли...
  Пойду сторожем на стоянку.
  
  - Совсем алкоголиком станите!
  
  - Тоже вариант. Акция - пьянство против наркотиков...
  
  - Шутите?
  
  Доктор не ответил, помыл руки, вытер их об вафельное полтенце и вышел.
  
  Валентина Ивановна позвонила в морг и в милицию. Она вышла в "предбанник"
  и закурила. Вдруг вспомнила, что когда с несчастного самоубийцы снимали
  одежду, за пазухой нашли свернутую желтую тетрадь, пропитанную кровью.
  Эта тетрадь ей чем-то приглянулась и она сунула ее в сумку, а сумку
  забыла на вахте. Старшая медсестра посмотрела на часы и ужаснулась.
  День пролетел, нужно было бежать домой. Часы пискнули, отсчитали
  восемь вечера и автоматически показали дату - 14 января 2000-го года.
  
  В новом тысячелетии обещали много снега, обильный паводок и теплое лето
  с бесчисленными дождями.
  
  
  ***
  
  
  Этой зимой в Ак-Тру было еще тише. Они вышли из
  альпрлагеря рано утром. Все спали, только в пятом домике
  кто-то издевался над губной гармошкой,
  да хмурый дядька с метеостанции крутился вокруг
  термометров.
  
  Солнце еще спало, и с низкого неба одна за одной прыгали вниз
  бледно-голубые звезды. Звезды как-то странно мигали, как будто знали
  азбуку Морзе и вымигивали раз за разом код замороженного счастья.
  Кому? Они все равно не смотрели на звезды. Они шли и
  сначала спорили, потом смеялись, а потом замолчали...
  
  Становилось все выше. Горы дразнились, показывали
  голубыые языки ледников. По дороге им встетилось облако.
  Они вошли в него, как входят в дом. Изнутри облако было
  маленьким и ненастоящим. Оно состояло из бесчисленного
  множества чьих-то жизней. От этого хотелось плакать, или
  кричать что-нибудь безумное. Но звуки все равно оставались
  внутри облака, и даже мысли оставались внутри облака...
  
  Они вышли из облака и пошли выше, осторожничая и глядя под ноги.
  Вершина была уже близко - она нависала над ними, огромная и белая.
  Казалось, что это и есть конец мира, что дальше ничего нет.
  Ни времени, ни городов, ни сказанных зазря слов. А на
  самом деле дальше была Монголия, а за Монголией - другие страны...
  А за ними, самонадеянными и замерзшими, оставалось белое пространство
  с длинными цепочками следов двух людей и собаки.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"