Взгляд Шаламова - взгляд на зло из того мира, в котором добро в принципе есть. Но добра всегда мало, и многие искренне считают, что зло - это и есть добро. Считают только потому, что зло изворотливо (изворотливость - одна из граней зла) и производит сложные умопостроения, в которые попадаются доверчивые, и в которых легко ориентируются злобные. Конечной целью зла все равно остается оно само, его собственный интересик, ВСЕГДА заботливо прикрытый рассуждениями о добре. Ведь зло - охотник. Оно охотник принципиальный и постоянный. Оно как растение росянка, которое раскидывает листья с имитацией росы. Глупые мухи летят на росу и гибнут, ведь вместо росы они попадают в субстрат, подобный желудочному соку. И те, кто искренне считает зло добром понимают истину, оказавшись по шейку в желудочном соке.
Примерно такая судьба оказалась у Варлама Шаламова. Родившийся в семье, приверженной идеалам народовольцев, идеалам революции, он сполна познал, каков мир, за который боролись массы. В 1929 году он попал в лагеря в первый раз, на три года. Это было первое время массовых арестов, первый звонок. Сталин часто запускал сложные перестройки общества в два-три этапа, чтобы система не рассыпалась, не сломалась при резкой трансформации (нынешняя власть старательно повторяет эти уроки). Кроме того, это позволяет недальновидным людям успокоиться, продолжать жить с верой, что все когда-то кончится. После волны массовых арестов с 33 по 36 год было некоторое затишье, с одной стороны народ приноровился, привык к ложной мысли, что власть побесится и все нормализуется, а с другой - сжился с неизбежностью новой ситуации, смягчаемой ложными надеждами, что ужас когда-нибудь да прекратится.
Шаламов - светлый человек, верящий в жизнь и будущее. Даже лагеря не сломали этой веры. Вернувшись в 32 году из лагеря, он продолжил литературную деятельность и прервал ее новый арест. Освободился Шаламов только в 1951, а вернуться "на материк" смог после смерти Сталина в 1953. Его опыт лагерной жизни воистину огромен.
Читая Шаламова, отчетливо понимаешь, что он просто должен был погибнуть, и его спасала рука провидения. Кто-то должен был талантливо описать то, что происходило в лагерях. И описать, по-видимому, не для того, чтобы человечество больше не повторяло своих ошибок, а для того, чтобы люди поняли, что такое ад, чтобы поняли, что прощения нет и не будет, что человек и его жизнь ничего не стоят.
Первым страну познакомил с лагерной жизнью Солженицын. Но его лагеря и лагеря Шаламова - различны, как различны причины, по которым Шаламов и Солженицын попали в лагеря. (Солженицын попал в достаточно легкий лагерь, в шарашку. К сожалению, не помню где именно, кажется, в мемуарах его первой жены, я прочитал, что для того, чтобы попасть в казахстанский лагерь Солженицын сознательно совершил правонарушение. Почему он не боялся? В мире, описываемом Шаламовым страх - один из основных мотивов. Неужели Солженицын сознательно строил свою судьбу великого писателя, главного писателя лагерных ужасов? Вспоминается также история о том, что в лагере у Солженицына отобрали книгу, и он умудрился обжаловать это решение вплоть до самых высоких чинов. Книгу вернули - уникальный случай. Почему Солженицын знал, что провидение на его стороне? Не понимаю. Но как ни крути, смелость достойна уважения в любом случае, поэтому глубоко копаться в этой истории не хочется).
Противоположны и выводы Солженицына и Шаламова. Если Солженицын своим примером утверждает, что лагерь - это испытание, которое сильный человек способен перенести, который сделает сильного сильнее, а слабого изобличит и погубит, то выводы Шаламова пессимистичны - человек может выжить и не сломаться только с помощью провидения.
Нравственное растление - вот одно из самых нелегких испытаний, которое ждет человека в лагере. Солженицын считал, что ломались прежде всего те, кто уже на свободе "вкусил заразы", у кого внутри было зерно слабости и подлости, которое давало всходы. Тот, кто думал о больничке, о том, как бы уклониться от работы, тот и пополнял ряды морально опустившихся людей. Выводы Шаламова - иные. Только в больничке можно было в принципе снова ощутить себя человеком, только в редкие минуты спокойного отдыха был мизерный шанс перестать быть растением хоть на несколько секунд.
Сам Солженицые признавал, что не испытал тех трудностей и ужасов, которые испытал Шаламов, возможно его выводы были бы тогда более пессимистичны. Шаламов побывал на "полюсе лютости", на Колыме, там, где мало кто выживал, там, где властвовала смерть.
Мир Шаламова выглядит ирреальным, как ирреальны миры Кафки, как ирреальны описания ада, оставленные средневековыми мистиками. То что реальность выглядит нереальной - беда человека, неспособного увидеть мир таким, каким его сотворили боги. Ирреальность в данном случае - всего лишь неприятие ужаса, отказ поверить в то, что мир может быть таким. Человек много старался приукрасить древний замысел, смягчить его, приспособить под свою слабость и веру в добро. Но тот или иной тиран периодически призывает людей стать сильными и безжалостными и жить по древним законам. И тогда мир превращается в страшную серую карикатуру жизни, которую старательные летописцы раскрашивают яркими красками, чтобы предать ей хоть какую-то привлекательность.
Шаламов пишет о том, как быстро опускаются люди, как они становятся безразличны к чему-либо, кроме собственной судьбы. Они "подверглись полному растлению". В полный рост оживает древний закон "в лагере каждый за себя": споры кончаются драками, в людях просыпается ожесточение, дикое и визгливое, как у обезьян. А ведь среди этих людей были и профессора, работники культуры, партработники, но никто ни за кого не заступается, каждый выживает в одиночку.
"Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те "трудные" условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей - значит, это нужда не крайняя и беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями. В настоящей нужде познается только своя собственная душевная и телесная крепость, определяются пределы своих возможностей, физической выносливости и моральной силы".
Когда герой Шаламова видит как Шнайдер, капитан дальнего плавания, поддерживающий дух соседям по камере в Бутырке, превратился в чесальщика пяток у блатаря Сенечки, ему "расхотелось жить". Шаламов не приукрашивает ни себя, ни других. Он не пытается ни оправдаться, ни оправдать. Он показывает что было, и предлагает сделать выводы.
"Мы научились смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями, и притом пустяками". Это ведь совершенные люди. Вот вам и оправдание ада. Неужели это и есть счастье эпохи "new age", счастье нового времени, от которого отказался Достоевский устами Ивана Карамазова?
Шаламов описывает жуткое изматывающее давление голода и холода, которое превращает человека в животное. "Каждый может стать вором от голода", таков один из печальных выводов Шаламова. "Лагерь был великой пробой нравственных сил человека... и девяносто девять процентов людей этой пробы нс выдержали". "... Ни одному человеку в мире не надо знать лагерей". Человек здесь "становится только хуже. И не может быть иначе. В лагере есть много такого, чего не должен видеть человек".
Смерть в лагере перестала быть событием. Шаламов вспоминает, как на глазах у него уголовники убили напарника за маленький бунт - отказ отдать свитер, связанный женой. И он сам пошел спать с мыслью, что надо искать напарника на завтра, чтобы идти в то же место. Отношение к смерти безразлично, за исключением разве что утоления вечного мучительного голода. Из нее стремятся извлечь хоть какую-то выгоду. С умершего человека снимаются неизношенные теплые вещи. Понятия о добре и зле рассыпаются вместе с человеком.
Но не только потому, что человек слаб и мерзок. Потому что он таков для государства изначально, он винтик, который не знал своего места на свободе, но обречен узнать его в заключении. И это место среди утвари. "Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого, того, что не может выбросить из траншеи двадцать кубометров грунта за смену. Первый моральнее второго. Он выполняет "процент", то есть исполняет свой главный долг перед государством и обществом, а потому всеми уважается. С ним советуются и считаются, приглашают на совещания и собрания, по своей тематике далекие от вопросов выбрасывания тяжелого скользкого грунта из мокрых склизких канав.
Благодаря своим физическим преимуществам он обращается в моральную силу при решении ежедневных многочисленных вопросов лагерной жизни. Притом он - моральная сила до тех пор, пока он - сила физическая"
Собственно, то время запредельно ясно транслировало недалеким интеллигентам сновную мысль сталинского времени: "против лома нет приема". И всё. Всё остальное было просто идеологическими надстройками, более или менее затейливыми, призванными украсить "главного ломщика" ореолом не просто наибольшей силы, но скопищем достоинств иного рода. (Термин "ломщик" взят из статьи Виктора Милитарева "Лохи, ломщики и философы").
В рассказе "Сухим пайком" плотник Иван Иваныч, понявший, что его ценность как личности исчезла вместе с его силой, вешается сам, не дожидаясь смерти. И Иван Иваныч - герой, потому что голод и холод превращают человека в автомат, который не способен до конца осмыслить безвыходность ситуации.
В рассказе "Тишина" Шаламов показывает, как человек, получив возможность немного получше питаться, нашел в себе силы покончить жизнь самоубийством. Оказывается, для самоубийства тоже нужны силы. Нужно получить минимум сил, чтобы прекратить безнадежное существование.
А когда его нет, то остается только тусклое сожаление, как в рассказе "Одиночный замер" у студента Дугаева перед расстрелом - напрасно проработал, промучался последний день, мог бы и отдохнуть перед тем как сдохнуть.
Но Шаламов не будет Шаламовым, если не будет замечать хотя бы черточки человеческого и чеовечности, которые не удается стереть высшим существам. Показателен в этом плане рассказ "Сентенция".
Человек превращен в животное. Единственное, что он чувствует, что еще не умерло - злоба. Именно то, что, по Мандерлею, делает человека общественным существом. Но в отличие от теоретика Мандерлея практик Шаламов понимает, что это не так. Человек злобы похож на животное перед смертью, которое надеется если не выжить, то хотя бы продлить существование. Это рефлекс жизни как таковой, не основанный ни на каком рассуждении, ни даже на желании жить, это что-то запредельно физиологическое.
Но вот жизнь чуть-чуть меняется к лучшему. И приходит равнодушие, первая ступень возрождения. Уже не так страшна смерть. "За равнодушием пришёл страх, не очень сильный страх -- боязнь лишиться этой спасительной жизни, этой спасительной работы кипятильщика, высокого холодного неба и ноющей боли в изношенных мускулах". Страх еще не последнее падение, как оказывается. Потом вернулась зависть к тем, кому лучше. Человек почувствовал минимальное уважение к себе, и почувствовал зависть к другим. Но какую зависть (просто-таки слышу довольный смех сталинистов)! Зависть к умершим, которым не смогут испытать страданий.
Потом вернулась жалость к животным. Потом жалость к людям. Так вот, Шаламов тому свидетель, тот кто не испытывает жалости, может испытывать только зависть и злость. Так что те, кто считает, что совершенный человек будущего не испытывает жалости, считают за совершенство низкоразвитое существо, которое может испытывать презрение к человеку, но лишь потому, что ему даны некие исключительные права, которые в любой момент могут отобрать. Видимо, такое низкоразвитое существо в чем-то структурно подобно тем, кто определяет будущее совершенство.
Хрупкие студенточки-девчушки, лито-вузовские детки-индиго, в шутку или всерьез называющие себя богинями, считают книгу Шаламова принципиально вредной, так как мерзавец не имеет права на снисхождение, он должен быть уничтожен без малейшей жалости. Таково нынешнее студенчество. Больше всего эта шизофренически выглядящая публика похожа на адское население, чем на будущих инженеров человеческих душ, сеющих разумное, доброе, вечное. Почему-то сеятели - Чехов, Толстой, Достоевский были совсем не безупречны, но сеяли и разумное, и доброе, и на сегодняшнем коротком этапе времени кажущееся вечным. Безупречные детки, определяющие безжалостность как одно из качеств совершенных людей, если сопоставить их с варламовской шкалой человечности, сами соотносят себя с местом ниже середины пути от зверя к человеку. ("Добренькие", - с ненавистью говаривал Вождь, сам являвший миру оказавшееся весьма небезупречным совершенство. Вот он - вновь восходящий на небосвод образчик для подражания деток-индиго, вот откуда "ноги растут" у многочисленных современных "антилиберастов").
Так вот, вернемся к теме. Варламов пишет, что по мере возвращения человека в человеческий облик символично рождается Слово, то, что отличает человека от животных.
"Язык мой, приисковый грубый язык, был беден -- как бедны были чувства, ещё живущие около костей... Я был счастлив, что не должен искать какие-то другие слова. Существуют ли эти другие слова, я не знал. Не умел ответить на этот вопрос.
Я был испуган, ошеломлён, когда в моём мозгу, вот тут, -- я это ясно помню, -- под правой теменной костью, родилось слово, вовсе не пригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности.
-- Сентенция! Сентенция! -- И я захохотал.-- Сентенция! -- орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, ещё не понимая значения этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь -- тем лучше! Тем лучше! Великая радость переполняла всё моё существо -- сентенция!"
Сломленный, превращающийся в животное человек возрождается при первой же возможности. Он возвращается к тому состоянию, которое и есть его нормальное состояние. Человек хочет и может быть лучше и чище, чем он есть, чем то "общественное послание", которое тянет его вниз и лишает остатков уважения.
Несколько слов о приеме, используемом в рассказе "Сентенция". Проза Варламова минималистская. Он гениально умудряется сказать много немногими словами. Язык его естественен и прост, как язык жизни. "Сентенция" написана иначе. Речь пафосна, и даже несколько многословна сравнительно с другими рассказами. Сама ситуация, при которой первым словом, вернувшимся к человеку, оказалась "сентенция", в стандартном Варламовском изложении должна бы была выглядеть странным анекдотом, который невольно обращает на себя внимание и заставляет задуматься. Тем не менее, Варламов изменяет себе, и переходит к патетике, переходит к манере повествования, которая высокопарностью напоминает монологи Корнеля или Шиллера. Вспоминается специфическая манера игры, принципиально неестественная, которая использовалась в классицистской сцене для того чтобы донести до зрителя то главное, что выражено в обыденной жизни неотчетливо. Так и Варламов переходит к патетике, чтобы выразить принципиальную позицию, позицию гуманистического протеста, позицию человека, который утверждает свою принципиальную принадлежность к существам, не способным жить только злобой и ненавистью, страхом и бездумным послушанием. И этот технический прием совершенно гениален. В который раз убеждаюсь, что в искусстве, в отличие от социума, нет безвозвратно пройденного, нет навсегда потерянного - каждый прием может снова обрести жизнь, если именно он позволяет автору выразиться наиболее полно.
Вернемся к "Рассказам". "Стланик", так называется поэма в прозе, в которой нет ни слова про человека. Но метафора очевидна. Северный кустарник, распластанный под снегом и морозами, непостижимым образом распрямляется и поднимается над снегом, как только рядом с ним разводят костер. Дайте человеку человеческое, и он будет человеком, убежден Шаламов. Но если власть не хочет, чтобы человек оставался человеком...
"Ты свинья. Ты свинья. Ты свинья..." - таково послание Сталина своему народу, если убрать лицемерие. Сталин за лицемерными похвалами народу прятал абсолютное неверие в плебс (да и в сподвижников тоже) и нежелание диалога и сотрудничества с кем-либо в принципе. Пропаганды, пиара и страха - трех китов тоталитарного общества, вполне достаточно для существования Государства. (Примерно того же рода послание шлет нам нынешняя власть, заставляющая поклоняться образу зверя-медведя за кусок хлеба). Именно поэтому что массы ничтожны, кнут является единственным инструментом, которого достойны люди. Наиболее непонятливые обречены превратиться в свиней, им это объясняют на языке инфузорий. Для этого и созданы лагеря. А ведь Сталин мощен, и относись он к людям как к детям, а не как к материалу...
Зло всегда пирамидально, и, в конечном счете, организует жизнь так, чтобы верхушка пирамиды получала наибольшее удовлетворение от своей ненаказанности, а значит подлинного с ее точки зрения могущества. А это чувство надо поддерживать, в том числе, наличием тех, кто обречен, у кого нет никаких перспектив. Это люди, превращенные в животных на устрашение других и для наглядного доказательства того, что человек по природе подл и слаб, и не заслуживает ничего хорошего. Значит злу все-таки нужно какое-то оправдание. Даже оно, упиваясь собственным величием, собственной безнаказанностью, должно оттолкнуться от чего-то отрицательного. Ну, хотя бы отрицательного, созданного своими руками. (А еще оно требует, чтобы ему воздавали должное - восхищались и любили, но это, как говорится, другая история).
Шаламов горько пишет о том, что понял, что лагеря в принципе не предназначены для того, чтобы перевоспитывать "политических". Система была направлена на медленное, постепенное уничтожение заключенных. И действительно, выходили на свободу единицы, и то, для того, чтобы через несколько лет снова вернуться в лагеря и умереть. Политическим оставалось одно - жить мучительной жизнью животного и ждать неотвратимой смерти. И никакой надежды. Предсмертная утилизация во всей красе.
Уголовники были гораздо ближе к власти, как считал Шаламов. Они не работали (за исключением так называемых "сук") и были опорой лагерных властей в ущемлении политических. Они, как и предполагалось, в принципе были более свои, и путь в общество им не был заказан.
Шаламов не подозревал, насколько был прав. Организатор ГУЛАГа Френкель сам был уголовником, письмо Сталину о новом виде ада вознесло его на самый верх империи. Неудивительно, что в системе, изобретенной уголовником, уголовникам была определена гораздо более почетная роль, чем политзаключенным. Более того, они выполняли роль чертей а аду.
Ад был материализован на Земле. И называли его ГУЛАГ. "Оставь надежду всяк сюда входящий".
И был материализован Золотой Век - благодаря потокам солнца с экрана и с полотен, бравурной музыке с неумолимо положительными куплетами, речевкам, политзанятиям и прочему пиару. А жили голодно, тетради делали из газет и писали между строк, по ночам просыпались от страха, когда приходили за соседями - это все из рассказов очевидцев, а не из книг и не из инета. Золотой Век был основан на лжи. И, наверное, всегда и был и будет основан на лжи.
Сами собой вспоминаются разговоры о том, что от Сталина попахивало серой, и что в волосах его, подобно волосам Наполеона и Грозного, был найден мышьяк - близкий к сере по свойствам элемент. То есть поговаривали, что Сталин и есть дьявол. Атеист Сталин сказал Светлане Аллилуевой: "Ты знаешь, а ведь Христос и в самом деле был". И рассказал евангельскую историю так, как будто сам при этом присутствовал. Вдумайтесь, это в те времена, когда утверждалось, что Христа никогда не было. И само собой, Сталин не мог не знать, что преподают пионерам в школе.
Но в Сети поговаривают, и что Сталин был Богом, проживавшим свою земную жизнь. И некоторые современные монахи-старцы, якобы, с восторгом провидят в нем божественность. И культивируются в Инете легенды о видениях и пророчествах, связанных с Великим Вождем. И тогда становится понятно, почему ад после конца света должен стать вечным. Он не будет направлен на исправление. ГУЛАГ - репетиция будущего ада?
Но ведь Дьявол любит морочить всем головы, может это его происки.
Время покажет. А пока приходится констатировать, что гуманистический запал прозы Шаламова и прозы Солженицына находится у той границы, когда скоро станет не нужен собственной стране. За полгода, с момента прихода Путина к власти в день смерти Сталина, страну захватила ненависть к либералам и либеральным ценностям (напомню, что в основе их лежат некие врожденные права человеку оставаться человеком и якобы основанное на этом попустительство и слюнтяйство по отношению к людям), возродившийся сталинизм. За полгода Инет заполнился сайтами сталинистов, которые ссылаются друг на друга. Появляются даже статьи "А был ли ГУЛАГ?"
Ирония по отношению к Шаламову и Солженицыну среди наших современников велика. Уже велика, что же будет дальше? Инетом и средствами массмедиа исподволь внедряется мысль, что все величие страны, прежде всего техническая мощь, все было от Сталина, а либералы, начиная с Хрущева, все разорили и разворовали. Снова муссируются "открытия" американцев, что Христа не было. Такой масштаб новаций в головах при таком кратком промежутке времени вызывает подозрение в участии сверхъестественных сил. Вспоминаются предсказания экстрасенсев (слуг дьявола по мнению церкви) о наступлении Эры Водолея с возвышением России и падением западной демократии.
Знеменитая Прилепинская статья, объединившая в себе сталинизм, антилиберализм и антисемитизм, поданные в исключительно эмоциональной, абсолютно нелогичной и написанной по законам НЛП форме - всего лишь знамение времени. Прилепин напоминает жертву. Но просмотрев вчера в Инете многочисленные требования простых людей вернуть им светлое имя тирана, бесконечно презиравшего их, подумал, может Сталин в чем-то прав? Может, действительно, быдлу для счастья нужен кнут? Может Шаламов не вполне прав, а истина где-то рядом?