Аннотация: Один необычный вечер, изменивший немалое
Несомненно, с этим вечером что-то было не так. Совсем не так.
Что-то происходило внутри, там, где некоторым чудится душа.
Беспокойство.
Тревога.
Зуд.
Смутное предчувствие неотвратимо непоправимого. Без видимой причины, без объяснимого повода.
Оно преследовало Николая весь день. Или два.
А впрочем, нет. Ощущалось это, скорее всего, и прежде, давно. Очень давно. Настолько, что, став постепенно частью той привычки Николая, которую сам он считал жизнью, оно уже совсем не замечалось и поэтому попросту позабылось,
До вчерашнего дня. А может быть - нынешнего.
* * *
Каждый вечер Николай отдыхал. Как мог и как умел.
Каждый вечер Николай гасил свет в пустой, почти необитаемой квартире, где его некому было ждать, и куда незачем было спешить после работы.
Каждый вечер.
Не исключая выходного. Работу в такой день собой заменяли другие дела, невольно накопленные Николаем за шесть предшествовавших дней.
Каждый вечер, ожидая Николая, кресло едва заметно темнело в углу комнаты возле окна, занавешенного плотными красными шторами. Удобным его нельзя было назвать, но именно в кресле Николай ничего с полным на то правом, наконец, не делал.
Он сидел. Просто сидел в кресле, не более.
Да, каждый вечер. Когда Николая привычно успевало утомить всё и всюду.
* * *
Этим тягостным вечером кресло почему-то не помогало.
Мысли не рассеивались, уступая место успокоительной пустоте. Напротив, они самовольно возникали и сгущались вокруг нескольких неприятных минут, промелькнувших в течение уже иссякшего дня, и занозами засевших в памяти.
Чем так отличились те минуты Николай не помнил.
Или не понимал.
Стремительно набухая, разрастаясь и уплотняясь, непрошенные мысли теряли свой начальный облик. Они путались и слипались в один узловатый комок, становившийся всё более отвратительным отравляющим сгустком вещества - инородного и чудовищного, подобно опухоли, вдохновлённой собственной безнаказанностью, обнаглевшей и безобразной.
Николай слабо застонал. Ему хотелось одного - возвращения привычного порядка вещей, здесь и сейчас. Он был уверен, что причин для происходящего быть не может, поскольку день его прошёл, как следует, правильно. Как от него ожидалось и требовалось. Без малейших отклонений от установленного расписания. Без изъяна.
Как всегда.
Николай протяжно вздохнул и решительно сосредоточился. Он, стараясь не спутать минувший день с прочими, внимательно вглядывался в него. Николай надеялся убедиться в том, что прав, и в прошлом действительно нет места для тех минут. Минут, породивших испорченные мысли. Вообразившихся, как Николай надеялся.
И он не ошибся.
* * *
Утро Николая.
Тёмное и несвежее, как прошлый вечер.
Невыносимая необходимость пробуждаться от гнетущего тягучего сна, спаявшего намертво изнурённые веки, под которыми что-то тоскливо тлело.
Нутро, наполненное досадным туманом, в котором нехотя пропадал насильно съеденный чёрствый, накрытый засохшим сыром, хлеб, ненадолго позволявший вообразить в себе силу преодолеть предстоящий путь.
Долгий утренний путь.
Вместе с толпой таких же обделённых обрывочным сном людей, угрюмо бредущих со спокойной обречённостью приговорённых к посмертной каторге. Безмолвно, бесповоротно, в едином для всех направлении, будто бы там - во взаимной строгости совместного труда, будет наконец им дано оправдать своё неисправимое существование.
Их собирало из мест, в которых они проводили своё личное, а потому и недолгое, время. Тех самых, отчаянно одинаковых, унылых и неуютных, раскиданных повсюду, словно каким-то жутким смерчем. Мест, которые каждый называл гордо - своим домом. Оттуда во всякое хмурое утро они прибывали сплошной нараставшей волной
И вместе уже, всё глубже и дальше, всё теснее и озлобленнее, постепенно и неотвратимо они словно спекались в отупелую громаду чугунной сваи, жестоко и слепо сминвшей и проламывавшей всё на том - общем для всех и последнем для каждого - пути.
Пути без возврата.
На весь этот день.
На работу.
Работу предсказуемо пустую, долгую, с оглушённого утра до измождённого вечера. Принуждающую метаться между вялой рутиной и припадочной срочностью. Пережёвывающую и обескровливающую.
Работу в захламлённом загоне, в среде себе подобных. Среде, сплочённой взаимной отчуждённостью, наследственной обязательностью и упорным человеческим страхом.
Страхом обязательным и безусловным, неизменно крепнущим под пристальным надзором начальства, щедрого не только на меткие жгучие плевки слов, но и на презрительное молчание, великодушно пропитанное незаслуженным ядом.
Ядом, неспешно расходящимся по давно уже знакомому с ним телу, в котором преждевременно исчерпанное сознание, отбывало своё пожизненное существование за неназванные преступления против неизвестных пострадавших.
Ядом бессрочного действия, тяжкого, терзающего, достаточного на весь предстоящий обломок жизни, а не только на один этот нескончаемый день, липко сочащийся между неповоротливых шестерён часов, усеянных усталыми зубьями минут.
День, выдыхавшийся незаметно, подобно брошенному поводырём слепому, беспрестанно скребущему шершавыми ладонями кирпич бесконечной стены в поисках гулкого металла той узкой скрипучей двери, через которую можно протиснуться наконец на ставшую уже вечерней улицу, чтобы снова пуститься по ней в очередной опустошающий путь..
Обратный путь.
С работы.
Домой.
Это называлось - домой.
И поэтому путь всё тот же, что утром, но теперь - от конца до начала. Всё в той же тесной холодной темноте, густо насыщенной бессменным перегаром вперемешку с застарелым табаком и невыжатым потом. И в постоянной безнадёжной борьбе со сном и понурыми попутчиками с тлеющей тоской в головах, пробивающейся наружу сквозь угасающие глаза. И с истошным кашлем напоказ. И с хищно чавкающей чёрной грязью под ненадёжными ногами.
И с навязчивым желанием упасть под электричку с моста, чтобы там, в комок свернувшись мокрицей, понять, что выть уже не выходит.
Спасала от всего только лишь лень, к вечеру обретавшая высшую власть надо всеми. Она крепко сжимала в своих тёплых пьянящих объятиях, не отпускала от себя, тянула за собой, а порой и тащила на себе до самого дома.
Жилища.
В котором приветливо поджидал разогретый вечерний корм, пресный и опостылевший, непременно приправленный до изжоги слепящей лаской телевизионного сияния, которое деловито обезболивало и сглаживало, обобщало и обнадёживало, упрощало и убаюкивало, не забывая, когда следует, и погрозить незримым отеческим пальцем.
И, затем, конечно же, кресло.
Наконец.
Вот оно. То самое, обычное, старое, скрипучее, обитое кожей, теперь облезлой и потёртой, с тяжёлым запахом забытого прошлого. В нём одном, и только в нём, по какой-то причуде судьбы, а может - и самого Николая, можно было не делать ничего, не думать ни о чём, и не надеяться ни на что.
Было можно.
Вчера.
* * *
Раздражённый до крайности Николай всё ещё пытался последним усилием воли избавиться от назойливых мыслей, но все попытки приводили к тому, что они впивались лишь крепче и болезненнее.
От начала испорченного вконец вечера Николая отвлёк непривычный посторонний шум, совсем негромкий, и поэтому незаметно прокравшийся в тишину тёмной комнаты. Неопределённый и размытый вначале, он постепенно становился всё более чётким и ясным, хотя громче не становился, а даже напротив - теперь он заметно ослабевал. Вместе с тем стало понятно, что звук проникал в комнату из-под кровати, где пылились некоторые устаревшие, но всё ещё исправные вещи Николая.
Неожиданно, в мутном потоке исчезающего шума, стали попадаться различимые слова, которые застывали мертвенным чугуном в сознании Николая, его самого сковывая внутри и снаружи.
-- Коля... Кооллляяяя... ох, оплошал ты, Коля... да... и ты... ты получишь... всё... всё по заслугам... по своим... слышишь, Коля... ты слышишь... оплошал.... оплошал... Коля...
Наступила тишина. Новая - гнетущая и выжидающая тишина.
Неподвижно сидящего напряжённого Николая, глаза которого стали остекленелыми и чужими, выбросило вдруг из кресла, как пружину в безответственно сломавшемся механизме, и он замер посреди комнаты, напрасно пытаясь вновь услышать пропавший шепчущий голос и безуспешно надеясь понять - что происходит, и за что - именно с ним.
Затем, неожиданно для самого себя, Николай метнулся на пол у кровати и немедленно, чтоб не передумать, заглянул под неё, не успев догадаться включить свет или взять фонарик.
Тотчас раздался звонкий щелчок, и запахло подпалённой кожей и волосом.
* * *
-- Коля... мы недовольны... твоим... поведением... ты перешёл черту... опасную... переступил... да... не следовало так поступать... Коля... это не было умно... а ты ведь не глуп... Коля... Ко... ля... Ко...
Свирепый синий свет слепил и надёжно скрывал собой того или тех, кто был рядом.
-- Что... я...
-- Ты у нас... Коля... но не в гостях... совсем... мы хотим возместить... очень... ущерб... ты нанёс его... вред... Коля...
-- Я?
Сколько прошло времени в этой бестолковой беседе Николай не знал, но его давно уже душили голод и жажда. Тело пылало и ныло. Казалось, что не его били, а им. Болело всё, всюду, сразу. В голове стонало что-то напрасно покалеченное.
-- Но я...
Кто-то коротко кашлянул, и в Николая ворвался небывалый холод. Не откуда-то извне, а из его собственной неизведанной глубины. В первый миг Николаю показалось, будто его ноги лопнули, а по затылку ударило раскалённой кувалдой. Затем, без промедления, резко, он полностью перестал чувствовать себя.
-- Я...
-- А вот этого... Коля... не нужно... сейчас... это ни к чему... да... никакой пользы... и даже наоборот... очень... Коля...
-- Да я же...
-- Нет... надо спокойнее... да... и тихо... тихо... но, Коля... тут один вопрос... один важный вопрос... и старый, как бог... но завтра, на работе... когда войдёт кто-то... Коленька вот на этот вопрос и ответит... не понимаешь, Коля, какой вопрос... ну да ничего... все равно, завтра... услышишь и всё поймешь... а теперь забудь... брось это и забудь... а в этом тебе мы поможем... плавно... долго... немного...
Николая схватили за голову длинными, тонкими, будто металлическими пальцами, и запрокинули её до предела, о котором начал предвещать хруст позвонков. Боли, впрочем, не было - холод, или нечто иное, не дозволял её ощутить.
Что-то негромко зажужжало спереди и справа, как сверло у зубного врача. Звук постепенно приближался, становясь громче и громче, цепко обволакивая, проникая под кожу, в кровь и кости, заполняя собой всё и вытесняя прочее вон.
Николай, по прежнему не чувствуя ничего, как-то вполне отчётливо ощутил, будто во лбу у него оказался гребной винт моторной лодки, вращавшийся с такой бешеной скоростью, что его лопасти уже не выдерживали и разлетались во все стороны, выламывая и вспарывая всё, что встречалось на их пути.
Свет погас, но тьма его так и не сменила.
* * *
Опоздавший поезд нехотя остановился у одинокой безымянной платформы, почти полностью лишённой металлического ограждения людьми и ржавчиной.
Щербатые остатки бетонной лестницы вели с неё сквозь былое великолепие сухого борщевика прямо к пёстрой куче мусора, у которой валялся хрипло бормочущий пьяный в изодранном рабочем халате.
Из поезда вышел только Николай - измождённый и худой, словно изгнанный с одного из полотен Эль Греко.
В его неприметной внешности не отмечалось особых перемен. Но отчего-то недавний снимок в новом паспорте Николая казался теперь более живым, чем тот, чью личность он удостоверял. Не омертвел у Николая только взгляд, ставший, однако, таким, как у одичалого пса, в котором непонятным образом уживались одержимая жажда сражения с кем угодно до смерти и покорная к ней готовность.
Заметить в Николае можно было и многое другое, но сделать это было некому.
Ступив на раскисшую осеннюю землю, Николай, не, глядя под ноги и не обращая внимания на лужи, слякоть и опавшие листья, сделавшие дорогу неотличимой от обочины, направился в сторону высокой кирпичной трубы, видневшейся из-за крыш неказистых домов.
Он брёл по кривым узким улицам, сверяясь иногда с картой, нарисованной карандашом на клочке бумаги, запечатанном в полиэтилен. Несколько раз возвращался, поняв, что ошибся.
Миновав очередной невзрачный проулок, стиснутый гниющими досками покосившихся заборов, Николай вышел к открытым кладбищенским воротам, у которых на перевёрнутом ящике для бутылок сидела продававшая искусственные цветы старуха, негромко напевавшая что-то неуместно весёлое.
Николай встал, немного не дойдя до неё. Помедлив, повернул обратной стороной полиэтилен с картой - там, на маленьком чёрном листке, белели мелкие строчки, которые Николай, поглядывая на старуху, перечитывал снова и снова до тех пор, пока пронёсшийся рядом автомобиль не окатил его до пояса из лужи.
Не обратив на это внимания, не отряхиваясь, Николай, наконец, медленно подошёл к ящику и нерешительно обратился к умолкнувшей старухе.
-- Извините... Вы меня не помните, конечно. Лет тридцать назад, в восьмидесятых, вы торговали в киоске 'Союзпечать'... В Москве. Вернее - рядом, в Перловке. Тогда я учился в третьем классе... И купил у вас журнал 'Наука и жизнь'. Четвёртый номер - с Лениным на обложке. Любил читать, хотя многое не понимал... В кружок ходил... Мне не хватило шесть копеек. Но вы мне журнал всё равно дали, сказав, чтобы я деньги занёс позже. А я... дал слово! А потом... Я... А я... Вот... Извините...
Николай достал из кармана маленькую сложенную бумажку, развернул её, и протянул на ней старухе несколько лежавших внутри монет.
Та молча смотрела на деньги и Николая.
Николай терпеливо ждал.
Сквозь пепельную пелену облаков, покрывавшую небо, неожиданно прорвался солнечный луч и звонко ударил его по щеке.
Судорожно сжав бумагу с мелочью в кулаке, Николай пошатнулся, упал набок и замер.
Старуха встала, обошла ящик, наклонилась, расцепила пальцы Николая, по одной вынула из ладони все монеты и вложила вместо них два своих жёлтых неживых цветка.
Капли дождя старательно смывали скупые слёзы с лиц Николая и старухи.