Почему, почему мои полторы подруги хотят, чтобы я написала что-то о любви? Почему я произвожу на них впечатление того, кто это сделает хорошо и именно так, как им понравится? Отчего в их головы пришла мысль, что моё дело - выступать спецом в жанре так называемого "женского романа"? Если от нечего делать накропалось сколько-то статей в бабском журнальчике на тему М/Ж, то это означает лишь, что я отлично умею компилировать информацию из Интернета и владею словом. С какой стати последовал вывод о моих писательских способностях?
Неужели этого барахла не хватает в нынешних... хотела написать "книжных магазинах", сама себя тут же поправила - в нынешних "этих ваших интернетах"? Как шутил Жванецкий насчёт инженеров в СССР? "Ха, мало у нас этого добра! - Ещё будет!"
Но в моей каждодневной рутине случилось ещё кое-что. В том глянцевом женском журнале, где я подвизаюсь автором статей, у меня произошёл разговор с моим постоянным редактором - милой девушкой откуда-то из глубокой провинции, доброжелательной, но недалёкой, часто ставящей в словах неправильные ударения. Поначалу я вздрагивала, а потом привыкла - нынче это повсеместно, даже там, где, казалось бы, и близко не должно быть, там, где работают со словом. Что ж поделать - такое время. Редакторша пригласила к себе для "поговорить".
- Понимаете, мой компьютер переполнен рассказами типа "лав стори", но нам нужно что-то другое.
- Вам нужна не лав-стори, а детектив?
- Нет, про любовь, но иначе написанное. Нам нужна красивая история красивой любви, только без секса и прочих подробностей, которыми уже затрах... достали. Даже читатели жалуются, что противно. Вы же видите, что происходит. Не знаешь, кто завтра оскорбится на что-нибудь и в суд побежит. Наше руководство этим очень озабочено! Нервничает.
Вот люди! Лет двадцать приучали народ к сексу, теперь не знают, как отучить. Я хихикнула.
- Тяжело вам. Понимаю.
Редакторша жалобно посмотрела на меня печальными глазами.
- Вот вы очень умная женщина, образованная. Владеете словом. У вас получится! А нам надо срочно, в мартовский номер. А у нас ничего именно такого нет. Выручите, а?
- Любовь. Красивая. Без секса. Да без проблем! - улыбнулась я. Что на меня нашло? Хулиганское настроение, не иначе.
- Вот и отлично! - обрадовалась редакторша. - Недели хватит? Как закончите, сразу позвОните, хорошо?
Я вздохнула и кивнула. ПозвОню, конечно.
Нужна лав-стори для женщин к 8 марта? Лады. Но уж как получится. Если получится вообще что-нибудь...
Так-с, о чём или о ком писать - конкретно? Вопрос вопросов, потому что, с одной стороны, в голове теснится и пихается боками и локтями сто тысяч мыслей, идей и даже сюжетов. А, с другой стороны, нет ни грамма энергии на реализацию всего этого. "Реализацию"... Любопытно, что этой канцелярщиной я невольно пытаюсь замаскировать?
Реализация - это сесть крепко на пятую точку и начать писать, слово за словом, страницу за страницей, лист за листом. Это долго. Это нудно. Я уже продумала всю мысль от начала до конца, трижды с разных сторон обсосала, обкрутила, обкатала. Всё, на кой же чёрт мне тратить недели и месяцы, чтобы полностью раскрученную из спирали в прямую звонкую струну мысль заново скручивать и опять раскручивать? Для читателей? Снова проходя уже пройденный путь, опять возвращаясь и бродя по собственным же следам? Скучно. Лень. Да и дело неблагодарное, можно подумать, они, читатели, ждут-не дождутся. Но в данном случае речь-то о другом: есть довольно примитивное редакционное задание, которое надо выполнить. Не надо строить из себя Толстого или Гоголя, не надо мучиться над формой и стилем. Женская лабуда. К 8 марта. Просто садимся и начинаем писать.
Но не пишется, ничего не торкает. Нет запала, нет энергии. Или лень?
Отсутствие энергии - сиречь лень? Кабы всё было так просто. Когда не взрывается внутри тебя какой-то хоть маленький, но везувий, требующий донести причину этого взрыва до людей (ага, до миллионов - когда совсем на солнце перегреешься), то нет ни малейшего желания тратить время на печатание слов на белом вордовском экране. Неужели у настоящих писателей везувии постоянно клокочут в башке или в сердце? Счастливые. Или несчастные - с какой стороны взглянуть.
Пытаюсь красиво и элегантно щелчком выбить из сигаретной пачки одну штуку. Фигушки! Вываливаются две и сразу на пол. А пепел я, как правило, "элегантно" смахиваю с одежды. Есть смысл учиться элегантности, когда тебе полтинник? По-моему, никакого. Есть смысл пытаться разжигать в себе везувии, чтобы писать? Не знаю. Потому что я и хочу этого, и не хочу. Одновременно. Не хочу, потому что лень, а хочу, потому что всё-таки надо хоть как-то оправдать своё существование на этом свете. Пока что я не всегда вижу ему оправдание. Это вовсе не печалит меня, не заставляет рефлексировать, страдать и рвать на себе волосы - ещё чего! Да бОльшая часть людей на нашей планете коптят небо и загрязняют воздух, и никакого от них прока, кроме вреда, нет. Я ещё не самый ужасный вариант: от меня копоти и грязи по минимуму, чистюля я и брезгливая. Но хочется что-нибудь всё-таки создать, что ли? Оставить после себя не только имущество, но и что-то более важное...
Многие знакомые мне не раз говорили: пиши, дура! Ты можешь, у тебя получится. Ну и написала я рассказик один, мрачный и страшный. Там все умерли, мучительно и последовательно, друг за другом. Без никакого смысла рассказик, просто зарисовка: как в одной странной семье все умирали. Дала почитать народу, народ пришёл в ужас. "Зачем ты это написала? Про кого ты это написала? Как можно это читать? Как можно такое писать?" Я задала народу вопрос: "Вы мне конкретно скажите: это хорошо написано?" - "Отлично! Именно поэтому читать невозможно". Логично, что ж.
Мне сказали: пиши о любви, ты сможешь. О любви? Я? Конечно, смогу. Я знаю, что такое любовь. Знаю про неё так же хорошо, как и про одиночество. А тут и заказ от редакции подоспел.
Ладно, детки, садитесь поближе, я расскажу вам... нет, не сказку - быль. Настоящую историю про настоящую любовь. Про Лиду и Аркадия...
"Они встретились, когда ей было тридцать, а ему пятьдесят пять. То была середина 90-х, сумасшедшее, страшное, счастливое, дурацкое, полное надежд, абсолютно фантасмагорическое время... Делались состояния, они же терялись или отбирались, одни счастливцы взлетали, другие несчастные срывались в бездну, третьих убивали, четвёртые медленно и уверенно взбирались на самую крутую гору, чтобы в недалёком будущем стать олигархом или политиком самого высокого пошиба.
Такая была пора, время, подобного которому, возможно, уже никогда не будет в разваливающейся стране. В своём роде оно было уникальным и неповторимым - и в хорошем, и в плохом смысле. Период безумных контрастов, разбросов от и до, взаимоисключающих социальных проявлений, дурацкой политики и полукриминальной экономики. И мы в этом жили... не только выживали - это неправда! Жили, любили, создавали семьи, рожали детей, кружась вместе со всем творящимся вокруг безумием в отчаянном вальсе над пропастью, в красивых костюмах и платьях, но по колено в грязи, надушившись французским парфюмом, но всё время морщась от царящего в воздухе запаха навоза и крови.
При этом огромное количество людей жило себе и жило, не особенно замечая происходящих вокруг страстей и безумств, а, точнее, не обращая на них внимания, проходя аккуратно по касательной ко всякого рода завихрениям и взрывам, лишь изредка отряхиваясь от насевших на плечи и рукава пепла и осколков. Даже в столицах встречались подобные обыватели - и вовсе не в среде маргиналов и бедняков. Напротив...
Лида работала переводчиком с французского. Сначала она трудилась в фармацевтической кампании, а потом вдруг обнаружила у себя способности к переводу художественной литературы: в Интернете ей попался один симпатичный рассказ современного парижского писателя, и ей так захотелось поделиться удовольствием от прочтения с близкими и подругами, что она буквально за вечер сделала черновой перевод, а за последующие пару дней литературно отредактировала и привела текст в полный порядок - настолько полный, что сама удивилась и порадовалась своей способности плести изящной и, когда нужно, причудливой вязью слова, легко находить метафоры, гиперболы, синонимы, омонимы и вообще вполне непринуждённо обращаться с великим и могучим. В карман за словом или выражением лезть не приходилось. Всё-таки не напрасно она с малолетства была сумасшедшей читательницей и не мыслила себе жизни без "почитать на ночь, почитать за обедом, почитать (пардон) в туалете и в ванне". В 90-е - допланшетное и добукридерское время - действовали по-старинке: покупали отпечатанные в типографии книги. Читали новое и перечитывали старое, второе даже чаще. Лида глотала новинки - романы, детективы, перечитывала классику - особенно Гоголя и Гончарова: любила она этих авторов, целые куски из их произведений знала почти наизусть. Перечитывать нравилось больше, чем читать свеженькое, за что она себя нередко корила, но тут же и оправдывала: мол, ей уже тридцатник, вся основная и главная литература прочитана, можно и повторить некоторые удовольствия - новых шедевров всё равно не видать.
И вот совсем маленький новый шедеврик заставил проявить Лидины доселе скрытые способности к литературному творчеству. Выявил - прежде всего для неё самой - хороший слог, чувство обоих языков и бережное отношение к оригиналу.
Это отметил главный редактор издательства, куда её скоренько "сосватала" подруга, прочитав перевод шедеврика. В повышении доходов Лида не так уж и нуждалась. Её зарплата в кампании была весьма приличной, она жила одна в неплохой квартире в новом зелёном районе. Ей хватало на все её прихоти, такие как бассейн три раза в неделю, еженедельный шопинг "по булавкам и бельишку", на театр и кино, на поездки раз в год заграницу. Ездила она исключительно в Старый Свет, морской Восток её не привлекал, ей были интересны гуляния по европейским улочкам и музеям. Даже в одиночестве..."
Одиночество... Я ли не знаю всё про любовь и одиночество? Если не я, то кто тогда? В моей жизни было достаточно и даже слишком много и того, и другого.
Если говорить о любви, то я имею в виду любовь к мужчинам. Что же касается какой-то другой любви, родительской... Вот не могу сказать, что была избалована ею в детстве, вот уж нет...
Нас трое у маменьки. Я была средней, девочка между двумя парнями. Говорят, это известная штука: средние дети, которые между первым и третьим ребенком, самые несчастливые, потому что самые нелюбимые. Слышала и читала про это не раз и всякий раз удивлялась, до чего верно и насколько все люди неоригинальны в своих недостатках.
Я не была первенцем - удивительным чудом для молодых родителей, самым большим страхом, самым захватывающим приключением и самым огромным открытием в жизни, серьёзным пропуском во взрослый мир, где всё уже по-настоящему, без скидок и сюсюканья. Я не была последним долгожданным или неожиданным счастьем, которого уже и быть не должно, а оно вдруг случилось. Конечно, бывает, что сия нечаянная радость - вовсе и не радость, а наоборот - обуза, нежданно свалившаяся неприятность. В таких случаях взрослые люди просто избавляются от напасти без особенных страданий и угрызений совести, но, если уж соглашаются на поздний заход, значит, рады, значит, всё-таки считают случившееся чем-то хорошим.
А я получилась случайно и совсем неожиданно, более того - страшно не вовремя: через два года после старшего брата и аж за десять лет до младшего.
Как признавалась не раз маменька, она просто прошляпила все сроки со мной. Старший брат много и тяжело болел, маменька моталась с ним по больницам и элементарно не заметила, что у нее вдруг совсем и окончательно заглохли все женские дела. И сроки для аборта пропустила. Так я и появилась на свет. Да к тому же девочка. Моя маменька баб терпеть не может, для неё на этом свете существуют лишь мужчины, а все прочие - стервы, дуры и конкурентки. У неё даже подруг почти не было никогда, лишь парочка таких же женоненавистниц, как она сама. И вся их дружба - это бесконечные сплетни про других женщин. Особенно про красивых и успешных - в отличие от них.
Ну, да ладно, родилась и родилась. Папа меня, вроде, любил когда-то, но маменька ему, видимо, быстро объяснила, что к чему, кого надо любить, а кого ни-ни. И он себе больше ничего такого не позволял: ни ласк, ни поцелуев, ни игр со мной... Сколько себя помню с раннего детства, столько я была одна. Сама себя развлекала, сама себе пела песенки, сама придумывала сказки. Спасибо ещё, что был детский сад, куда меня отдали сразу после яслей. Ясли не помню. Детский сад был спасением для меня в смысле общения. А ещё именно там я поняла, что общение мне требуется, но очень даже дозированно. Я полюбила быть одна - именно для того, чтобы самой сочинять себе сказки и петь песенки исключительно соло для одного слушателя - для себя.
С малолетства знала, что глупа и некрасива. По сравнению с прекрасным во всех отношениях старшим братом. Что ж, я приняла это как факт и не пыталась даже рыпаться, чтобы что-то изменить или доказать. Просто присутствовала при развитии и росте гения всех времён и народов, удивительного красавца и умницы.
Потом родился малыш... Мальчик. И он стал звездой номер два в нашей семье. А я ему молчаливой нянькой. Ой, я что - жалуюсь? Да упаси бог! Это было так давно и таким быльём поросло, что нынче об этом вспоминается с олимпийским спокойствием и с изрядной долей иронии. Где эти два гения - мои братья? Один сторожит автостоянку, другой допился до психушки. Родителей уж нет как десять лет - они последовательно ушли друг за другом в течение полугода, не выдержав позора и мучений из-за своих "гениев-ангелов". Да ну, какие обиды? Все получили по заслугам и поделом, изредка такое случается, судьба раскидывает карты по своему настроению и складывает собственные пасьянсы. Не думаю, что мироздание размышляло о том, как отомстить за меня, обиженную.
Ну, вот как писать историю о чьей-то любви, если в башку тут же лезет собственное, невыговоренное, утрамбованное в извилины, как мусорный компост! Начинаю писать, а через пять минут уже "нахожу себя" с сигаретой во рту, задумчиво разглядывающей потолок с пятирожковой люстрой и погруженной в собственные воспоминания. Мысли-воспоминания, которые будто бы делают мои попытки писательства легитимными: мол, я пережила, я знаю, видела, испытала. А кто, скажите на милость, из взрослых людей не пережил хоть чего-нибудь эдакого, что сделало его знающим жизнь мудрецом? Хм, мудрецом ли... Иные и переживут не меньше, чем Фёдор Михайлович, а сказать им всё равно нечего: глупые, необучаемые, не умеющие анализировать и делать выводы. На их головы хоть всю мудрость человечества обрушь - напрасный труд, кроме шишек на черепушке никакого видимого эффекта. Не приспособлены. Если бы злой рок впихнул в жизни таких людей все шекспировские трагедии разом, на выходе всё равно мы получили бы то же самое "бе-е-е! ме-е-е!", что и в их повседневной серенькой по цвету жизни.
Зато у другого ого какое воображение, и переживать ничего ему самому не надо, всё себе представит и напишет так, что мир будет рыдать и с уважительным восхищением смотреть на человечище, которому довелось столько испытать и столько осмыслить. А на самом деле лишь второе: осмыслил - да, но ни фига не испытал. Все чисто умозрительно. На то он ум и талантище.
Впрочем, казалось бы, к пятидесяти годам у каждого сапиенса, ежели он не умственно отсталый, есть некий багаж, который можно конвертировать в рассказ-повесть-роман-сагу, коль имеются мозги, мало-мальски литературный дар и, главное, желание. Так мне представляется... И ещё мне постоянно кажется, что у меня не достаёт либо первого, либо второго, либо третьего. Каждый раз разное мерещится... То замечаю, что совершенно очевидно мозгами я скорбна - сказать нечего, мысли коротенькие, как у Буратино, никаких новых и интересных идей выдать миру не способна. То вижу, что литературным даром боженька меня явно обделил - намного лучше у меня получается красить стены: в своей кухне во время ремонта и шпаклевать насобачилась просто идеально, и крашу лучше любого маляра - ровно, аккуратно, даже красиво.
Но самый кошмар - нередко приходящее понимание, что не очень-то и хочется. Тогда - зачем? Кто бы мне это объяснил.
...Да вернусь я когда-нибудь к истории? Или уже ушла слишком далеко?
"...Одиночество. Лида не понимала людей, которые им тяготятся. Решительно не понимала! Да, это здорово - прийти в компанию, болтать, веселиться, проводить время с приятными людьми, но потом не менее здорово вернуться в свой тихий дом, остаться наедине с книгами, с фильмами, с горячим кофе и любимыми ирисками... Это ж кайф непередаваемый! Почему люди так этого боятся?
Семья, муж, дети...Наверное, это прекрасно! Лида никогда не спорила с тем, что в этом можно найти счастье. Но есть очень важный момент... Момент счастья нового времени, другой эпохи, пришедшей на смену кондовому "совку", когда уже можно было выбирать самому то, что тебе хочется, а не следовать заведённым традициям и невесть кем придуманным правилам. В этом смысле Лида была одна из первых ласточек. Феминистки бы сказали: ласточка побед нашего движения, чему Лида несказанно удивилась бы. Ведь она просто выросла внутренне свободной и независимой, а потому новые времена пришлись её натуре и характеру в самый раз. Никаких проложенных дорог, одинаковых для всех! Никакой колеи! Диплом ей самой хотелось получить, а вот дальше...
Дальше положено замуж и дети. Квартирный вопрос и очередь в детский сад. Поиски няни и вопросы летнего отдыха. Нет, не привлекало! Сразу после окончания института ей в наследство от двоюродной бездетной бабушки досталась крохотная однушка в Кузьминках, куда Лида с радостью съехала от родителей. Любили они друг друга, как без того, но почему-то не стали друзьями и близкими людьми. Родители застряли своим сознанием в коммунистических идеалах, очень были расстроены происходящими в стране переменами, как-то сникли, стухли, стали бесконечно смотреть сериалы и дурацкие ток-шоу... Словом, с ними Лиде было неуютно. Старые, не очень умные, скучноватые люди. Как она у них получилась вот такая? Почему? Наверное, потому что они всегда оба работали в полную силу и не очень её воспитывали - к счастью! - будучи в полной уверенности, что советская школа всё сделает, как надо. Слава бездарной советской школе! Если у ребёнка был ум, то такой ребёнок быстро соображал, что тёти-училки - дуры, а сама школа - это такое место, где дети должны научиться притворяться, зубрить и быть послушными или хотя бы делать вид.
Делать вид Лида научилась. Всегда была удобной "в употреблении" для взрослых, послушной и даже кроткой. Училась хорошо, говорила вслух то, что надо, не буянила ни в школе, ни дома. Но когда началась свобода, вдруг решила для себя и оповестила близких, что дальше будет жить так, как хочет сама. Ей было не очень приятно осознавать, что для такого решения потребовалась отмашка наступившего нового времени, но утешалась тем, что лучше так, чем никак. Поэтому получив диплом, она переехала в теперь уже своё жилище, оставив родителей в недоумении: что она имела в виду под "как хочу сама". Скоро они с сожалением поняли, что их Лида - человек-одиночка, которому в сущности не нужен никто, кроме себя самой. И ни в коем случае никакого коллектива! Лучше - вообще никого. А потому внуков им, скорее всего, от нее не дождаться.
Был весёлый двухгодичный "замуж" - почти что просто так, для прикола, попробовать. Нет, одной оказалось лучше, приятнее, а вместе с юным мужем, когда кончилась дикая страсть, оказалось скучновато и даже хуже. Оказывается, муж был очень увлечён футболом, автомобилями и мог говорить об этом часами. Как это Лида не заметила на этапе жениховства? Впрочем, она тогда замечала лишь смугловатую кожу жениха, его сильные руки и такие зелёные глазищи... Ничего ж больше и не видела, дура, гормонами оглушённая.
В общем, развелись без страданий (хорошо хоть не успели ребёнка заделать), и Лида полностью ушла в своё сладостное одиночество. Никакие уговоры мамы-тётушек-подружек не помогали. Лида строила свою жизнь за собственным, очень уютным и красивым заборчиком. Мужчины появлялись и исчезали, никто из них не влезал в её душу и сердце так, чтобы она не мыслила жизни БЕЗ. Свой мирок, состоящий из книг, хорошей музыки, любимых фильмов и спектаклей Лида охраняла бережно и сурово. А потому близко к себе не подпускала никого - ни мужчин (любовники на время - и прощай), ни женщин (приятельницы - не более того). В гости, если бывала звана, то ненадолго и недалеко. К себе зазывала крайне редко и когда уже некуда деваться: либо приятельница рядом в её районе очутилась, либо очень-очень давно не виделись, и кто-то якобы соскучился и "нужно поболтать". А уж если откровенно, то Лида ни с кем не виделась бы ещё тысячу лет, но совсем становиться абсолютной затворницей, увы, нельзя, нехорошо, неправильно, ведь можно вообще связь с реальностью потерять. Иногда надо на людей поглядеть вне работы, пощупать-понюхать, как они живут, чем дышат, и лишний раз убедиться, что её выбор лично для неё - самый лучший. Тем ценнее становился её маленький домик, её уютное уединение, её, такой, казалось бы, странный для современной женщины из огромного города покой.
Но однажды они встретились..."
Какой смысл бросать курить, если... Надоели бесконечные разговоры-пугалки о вреде курения. Каждый раз спрашиваю этих, с выпученными глазами и одинаковыми рассказами о том, как во время воспаления лёгких они узерли рентгеновский снимок их дыхательных сокровищ... и с тех пор... да никогда! да ни за что! Я им задаю простой вопрос: вы собираетесь жить вечно? Они отвечают: нет, но долго.
- Что значит долго? До глубокой старости?
- Да! - гордо так говорят.
- До выпавших зубов, до деменции, до памперсов, до слепоты с глухотой, маразма и альцгеймера... Это вам нужно, да?
- Если не курить, то шансов долго жить без всего этого намного больше!
- Угу. А ещё если не дышать выхлопными газами, никогда не прикладываться к спиртному, не носить синтетику, не пользоваться бытовой химией... вы это соблюдаете? Нет? Что так? Но даже если вы будете делать, как доктор прописал, как советуют самые упорные долгожители - всё и строго - то после восьмидесяти, уверяю, что-нибудь, а, скорее всего, многое, всё равно настигнет. Так вот, мне уже пятьдесят, я не собираюсь жить вечно и даже более того: мне неинтересно доживать до деменции и слепоты. А моих честных вменяемых лет без памперсов осталось не так чтобы адски много. А потому... идите в жопу.
Невежливая я бываю, да. Но, право, достали. Нашли для себя причину всех бед - якобы нашли, и заговаривают зубы и ведь не столько мне, сколько себе! Вот не будем мы курить, и жизнь сразу наладится, заиграет всеми красками с мольберта чокнутого абстракциониста, а уж старость нам обеспечена, как с картинки, с американской рекламной картинки про медицинскую страховку для "золотого возраста".
Я уж не говорю о том, что бояться испортить себе здоровье курением в то время, как сдохнуть с голоду или подцепив где-то летучий гепатит А, шансов в нашей стране куда больше. Или завтра война, или завтра в поход... Где война, там нехватка продуктов и лекарств, и тогда уже никто и не вспомнит про "борьбу с курением", за понюх табачка будут душу дьяволу продавать. Обычно я не веду с людьми апокалиптических разговоров, но в голове-то эту мысль держу всегда. Поэтому продолжаю курить с чистой совестью. Глупо это всё, глупо: бороться с прыщиком на попе, когда вокруг свирепствует чума.
Вот куда меня опять унесло? Я ж уже дописалась до исторической встречи моих героев. А вот у меня...
У меня были две исторические встречи, встречи моей жизни. Это значит, что я выходила замуж. Оба раза по любви, да. И я любила, и меня любили... Эх, всё-таки без предыстории не обойтись.
Что такое быть нелюбимой дочкой в своей семье? Нелюбимой сестрой? Это значит вырасти в закомплексованную женщину, убеждённую в собственной некачественности, плохости, негодности. Во всём. Ибо с детства вместо "умница-красавица" слышишь рефреном "дура-уродина". В разных вариациях, не всегда в лоб и именно этими словами, но важна ведь суть, правда? А с сутью ни одного ребёнка не проведёшь: он всегда понимает, с каким чувством говорят ему близкие знаковые слова: умница, дурак, красотка, уродина... Какие эмоции на самом деле стоят за этими словами - восхищение, гордость, раздражение, презрение - никогда не тайна для детей. И неискреннее восхищение они тоже секут с полоборота, не придавая ему никакого значения. Но если папа с сияющими глазами и улыбкой мультяшных персонажей восклицает, увидев дочку в новом платьишке: "Ох, какая же ты у меня красоточка, мне ж теперь придётся тучи мальчишек от тебя отгонять, где моя большая дубина!" - девочка чуть не взлетает под потолок от переполняющего её счастья. Она начинает повизгивать и подпрыгивать, крепко зажав в кулачках полы юбочки, её личико вспыхивает алым, а над верхней губкой поблёскивают крохотные искорки пота - она так возбуждена! Хотя и не догадывается, что её жизнь, в сущности, уже сделана, определена, как успешная, ведь то необыкновенное чувство радости, счастья и ощущение себя победительницей, подаренное ей только что отцом, настолько мощное и живучее, это такой мотор-моторище, что теперь уже никогда никаким злобным тёткам или завистливым подружкам не удастся сбить её с настроя: во веки веков она - лучшая.
А если всё наоборот, то из жизни получается скучная драма, а иногда и дурацкая трагедия: девочка с детства точно знает, что не удалась - ни внешне, ни умом, а близкие люди постоянно это констатируют с таким большим искренним чувством, что абсолютно неважно, как обстоят дела на самом деле, что там с умом и внешностью. Жизнь девочкой заранее проиграна: она станет жить, вести себя и проявляться именно как некрасивая дура - и так весь свой изначально горбом скривлённый век. Она будет бояться зеркал, потому что оттуда на неё всегда пялится урод. Она станет покупать одежду исключительно для "маскировки": огромные балахоны, шали, пончо - лишь бы закутаться в них, замотаться, чтобы никто не видел её так называемой фигуры. Она научится накручивать на голову платки и косынки в духе лихой комсомолки 20-х, чтобы спрятать "неудачные, жиденькие, сечёные волосики" - эти слова маминым голосом всегда кричат дурниной в её голове, когда она причёсывается.
Однажды, мне было лет двенадцать, старший брат страшно опозорил меня перед гостями. Дело в том, что у меня вовсю началось это чёртово, клятое, ненавистное половое созревание, я рванула в рост, на лбу выросли прыщи, я всё время потела... В тот день к родителям по какому-то поводу должно было прийти много гостей, маменька развернула мощную готовку - пироги, жаркое, огромная кастрюля картошки пыхтела на газовой плите. Было жарко, душно. Я помогала накрывать на стол и металась из кухни в комнату, туда-сюда, бесконечно и скоренько - из кухонного смрада в комнату, где ненамного легче дышалось. Дым, внешне, только внешне похожий на утренний туман прохладного летнего утра, но удушливый и ядовитый, заволок всю квартиру. В общем, я тогда здорово взмокла. А когда пришли гости, и все рассаживались за стол, мой старший братец, оказавшись рядом со мной (кстати, участия в подготовке стола он никакого не принимал, а всё время просидел в своей комнате за книжкой), громко сообщил всем:
- Фуууу, вонючка! Хоть бы помылась! Не-е, я рядом с ней не сяду, - и заржал. Почему-то гости тоже заржали и мама с папой заржали. Мне больше всего на свете хотелось тогда умереть. Я даже не очень помню, как пережила тот момент, всё было словно в тумане. То есть, туман-то был на самом деле реален - кухонный, смрадный, но к нему прибавился ещё один - в моей голове: гадкий, тошнючий, воняющей мною, моим смрадом. В ушах шумело, смех вокруг отдавался болезненным эхом в черепушке и будто мячик ударялся о его кости, прыгая туда-сюда, туда-сюда. Было очень больно.
Я убежала из-за стола. В ванную комнату. Встала под душ. Прямо в одежде... Мне стучали в дверь, барабанили даже, что-то кричали. Я не слышала ничего, я стояла под душем, мне казалось, что я продолжаю вонять и воняю всё сильнее. То ли козлом, то ли секрецией, то ли ещё чем-то отвратительным... Как потом выяснилось, под душем я стояла ровно сорок восемь минут, пока отец не взломал замок. Ну, меня, конечно, наказали.
С тех пор у меня появился, как сказали бы врачи-психиатры, вполне себе синдром: я принимала душ по несколько раз в день, как только хоть чуточку учуивала у себя запах. Любой запах, запах себя самой. Ненавидела это так, что, если только обоняние улавливало хотя бы одну мою молекулу, я готова была рычать и бить себя, рвать на себе волосы, царапать лицо и вообще хотела тут же убиться каким-нибудь наиболее зверским образом. Бывали страшные мгновения... Поэтому я приняла решение максимально их профилактировать. Покупка дезодорантов и всяких туалетных вод стало ещё одной моей идеей фикс.
"Как от тебя всегда здорово пахнет!" - восхищались все вокруг уже в скором времени. Со временем я перешла на дорогие духи и дезодоранты с тонкими и изысканными ароматами. Экспериментирую, смешивая то и это. Кстати, потому "Парфюмера" Зюскинда читала с глубочайшим личным интересом. В результате, почти как герой культового романа (хе-хе!), научилась делать интересные смеси-сочетания. Узнала, к примеру, с какими дезодорантами сочетание Шанели даёт просто непревзойдённый эффект привлечения внимания и притягивания: запах получается такой вкусный, что люди неосознанно торчат, как пеньки, рядом со мной, и вдыхают, нюхают, наслаждаются. Ужасно забавно!
Так был приобретён опыт, колоссальнейший опыт! С естественным запахом своего тела я с двенадцати лет боролась нещадно и, кажется, победила его, убила, если такое в принципе возможно. Я сама не помню, как пахну и пахну ли вообще... Моё тело всегда не просто сбрызнуто всякими спреями, но ещё и умащено маслами и кремами. Ни один мужчина так и не смог "пробиться" сквозь это всё до моей натуры, до, как выразился один поэтически настроенный господин, моего "сока". Интересно то, что поначалу им всем очень нравилось, какая я вся из себя конфетно-парфюмерная, а потом почему-то страшно хотелось естества. Загадочная мужская натура! Но этого я им дать не могла. Никак не могла. И объяснить, почему, тоже не могла...
Наверное, нормален такой вопрос: а как я отношусь к чужим запахам, к тому, что другие люди источают? Нормально отношусь, спокойно. Я только себя в этом смысле категорически не переношу.
Кстати, ещё кое-что... Лет до сорока я не выпускала изо рта жвачку. Потому что боялась... да нет, не боялась, а была уверена, что у меня изо рта несёт гнилью. Почему? Не знаю. Это со мной случилось тогда же, в тот же момент жизни, когда к нам пришли эти грёбаные гости... С той поры у меня всегда повсюду были адские запасы жвачки: в ящиках стола, в портфеле, в сумочке, даже в карманах. Дожевав пластинку до состояния клёклой безвкусной субстанции, тут же закидывала себе в пасть следующую. Когда ситуация не позволяла походить на жвачное животное (уроки, лекции, театр, светская беседа и прочее), я скатывала жвачку в шарик и медленно и аккуратно перекатывала его между щёк. Иногда чуть-чуть посасывала... В общем, стала асом в профилактике неприятного запаха изо рта. Хотя, как выяснилось, я боролась с фантомом, превратив борьбу в совершенно откровенную фобию. Примерно лет в тридцать пять меня вдруг затошнило от вкуса и запаха этой проклятой резины и внезапно, в одночасье я выплюнула гадость изо рта и из своей жизни, распотрошив и выбросив все запасы жвачки в мусоропровод.
И ничего не случилось. Оказывается, я вовсе не была огнедышащим драконом, никто даже не заметил перемены, несмотря на то, что как курила я лет с двадцати, так и продолжала это занятие. Тогдашний мой мужчина не заметил ничего... По крайней мере, расстались мы вовсе не по этой причине и намного позже. И устроила наше расставание я, а не он. Впрочем, я опережаю события в повествовании, да и вообще, зачем, зачем я всё это пишу? Мне ж нужно про Лиду...
"Аркадий Семёнович в свои пятьдесят пять был уже десять годков как свободен, то есть, разведён. Его бывшая, о которой он никогда ни с кем не говорил, которую не обсуждал и которая вообще была фигурой умолчания для всех его коллег и приятелей, беззаботно жила все эти годы на то, что давал Аркадий: он поднял их детей - сына и дочь, обоим дал прекрасное образование - в Лондоне, и предоставил возможность их матери, не работая, вести ту жизнь, к которой она привыкла в браке. Что там у них случилось когда-то - бог весть. Мужчина был в этом смысле кремень: никому и ничего, ни полслова. На него за это злились часто, обижались, но и уважали: редкий случай в наши дни - мужик не сплетник и не болтун. Не вываливает свои обидки и недовольство "этой стервой", для детей делает вообще всё возможное. Хотя, кто знает, кто там был виноват? Может, он, Семёнович, натворил таких дел, что теперь придётся до конца жизни зализывать? Может, его жена - жертва, а он - чудовище? Когда ему как бы в шутку намекали на то, о чём могут подумать из-за его упорного молчания, он лишь усмехался и пожимал плечами, что означало явное "да думайте, что хотите, мне плевать, не получится спровоцировать".
Он мог себе позволить плевать на всё, что угодно. Он был Мозгом. Инженером божьей милостью. Его талант ценили при "совке", а когда началась свистопляска "постсовка", те лихие ребята, что сражались за заводики-предприятия и хотели всё-таки заниматься производством, а не только купи-продай, крепко держались за Аркадия: в своём деле он считался асом из асов. Потому никогда не нуждался в средствах: его тянули в разные стороны, переманивая деньгами и возможностями, лишь бы пришёл работать. Один его мозг заменял целый отдел с десятком инженеров. Плюс руки, которые тоже росли, такое ощущение, что прямо из мозга и могли вполне заменить точнейшего японского робота-манипулятора. Тогдашние ребята в малиновых пиджаках не умели жить без кликух, поэтому к Семёновичу приклеилось "Аркаша-Головач".
Он стал очень состоятельным уже в самом начале девяностых и существовал спокойно всё бешеное десятилетие: при любом раскладе, даже при гибели предприятия, его тут же подхватывало другое, спешно предлагая еще лучшие условия, чтобы никто не успел перехватить. Конечно, он был никакой не Левша, а большой талант с лучшим советским образованием. И в новые времена Аркадий сделался очень небедным человеком. Таким, кто мог позволить себе многое, очень многое, но предпочитал продолжать жить спокойно и без излишеств, а деньги в виде конвертируемой валюты складывать в банки, ценные бумаги и куда там ещё их пристраивают умные и небедные? Далеко не Плюшкин! Машина - БМВ, квартира - в тихом центре, дети, как уже говорилось, в Лондоне. Но в то же время никаких идиотских трат на яхты, модельных баб и золотые унитазы. Аркадий насмешливо наблюдал в 90-е за безумством вчерашних нищих и ментальных холопов. Надо сказать, что эти люди его не любили - они грамотно умели считывать "не те" взгляды, и других каких "ботаников" и яйцеголовых могли за такое же пристрелить. Но не Аркашу-Головача. Он им был нужен, хотя те же персонажи, что терпели его насмешливую снисходительность, за спиной у него отрывались и говорили всякое грязное, что только могло прийти в их с детства набитые пакостью головы.
Аркадий Семёнович - ангел? Вот уж нет. Он был непостоянен в отношениях с женщинами, они ему быстро надоедали. И главной приметой того, что он намерен вот прям сейчас закончить роман, всегда была покупка для дамы круиза по Средиземному морю. С прицелом, с расчётом, что у дамы завяжется что-нибудь новенькое. Иногда так и случалось. Когда номер не проходил, и дама возвращалась к Аркадию ещё и преисполненная благодарностью за чудесно проведённое время, он становился жёстким и довольно резко сообщал про изменение своих жизненных планов. А к женским слезам и воплям был обидно равнодушен. Женщины уходили с болью. Нехорошо... Но ему плевать.
Аркадий презирал благотворительность, видел в ней что-то жульническое, шулерское, унизительное. Когда уж сильно припекала "общественность" и на него смотрели десятки пар глаз, приходилось доставать бумажник и "отстёгивать". Мысленно он матерился, и многое отражалось на его лице, в мимике и уж точно во взгляде умных серых глаз. В общем, чувства, обуревавшие мужчину, окружающими считывались верно. Его считали скупердяем и сухарём.
У Аркадия были приятели, но не было близких друзей. Всем было очевидно, что Головач и не стремится их иметь. Да и окружающие тоже не шибко мечтали войти в его "ближний круг", побаиваясь его скрытности, желчности, сухости. Да и что там был за ближний круг, никто толком и не знал. А он состоял всего из двух его старых приятелей - одного со школьной скамьи, другого институтского. И никого больше Аркадию не было нужно. С ними он встречался иногда у кого-то из них дома, порой в кафе или ресторане. Иногда вместе ходили на выставки - все трое увлекались живописью, изредка в театры. И им было о чём поговорить. Чисто по-русски - побазлать всласть о политике, повспоминать прочитанные ещё в молодости книги. Современность не дарила ничего великого, в том числе в литературе, оставалось только вспоминать, перечитывать, восхищаться умом, прозорливостью и талантами авторов прошлого. Не такого уж и далёкого, но всё же ушедшего безвозвратно.
А всё остальное время занимала работа, любимая, тяжёлая, трудная, но и прекрасная. Иногда дети... Но оказалось, что выросшие дети не такая уж радость, скорее боль. Всё-таки ему пришлось расстаться с ними и оставить матери, какой бы она женщиной ни была. В конце концов, однажды он сам её выбрал.
Да, не ему привелось воспитывать своих детей, формировать их характер и отношение к жизни, к людям. Всё сделала она. Виновата в этом? Да нет же. Ведь он мог остаться, никуда не уходить из семьи, никто его не выгонял. Мог..., но не смог. Смириться и продолжать жить, будто ничего не случилось? Нет, увольте. Не для его натуры такие компромиссы.
В каком-то смысле он был человеком прошлого...Впрочем, ерунда: можно подумать, что в некоем буколическом прошлом все были удивительно верные, порядочные, семейные, а вот новое время - бах! - и испортило нравы. Чушь. Всегда существовали люди порядочные и морально грязные. Другое дело, в какое время что в чести и в моде. А мода диктует нравы и поведение, отнюдь не только длину юбок и фасон пиджаков. Есть те, кто неподвластен духу времени и моды в морали, в нравственных устоях и отношении к жизни. Для таких не существует понятия 'сегодняшняя мораль' или 'современные нравы'. Для них белое всегда белое, а чёрное не меняет своего цвета в зависимости от технического прогресса или количества потребляемой в единицу времени информации. Вписаться в жизнь они вполне способны, тем более, когда есть талант и востребованность их профессионализма, но, даже вписавшись, такие люди существуют в обществе, чуточку отсвечивая своим беловороньим цветом, часто многих этим раздражая и даже выводя из себя.
Аркаша откровенно презирал модный образ жизни, хихикал над российскими мужланами, изо всех сил стремящимися быть похожими на персонажей из фильмов "Однажды в Америке" и "Крестный отец" - по крайней мере, во внешних своих проявлениях. О его презрении знали все, несмотря на то, что он никогда не выражал его словами. Но довольно было замечать его взгляды и ухмылки, а также "слышать" его оглушительное молчание, когда, к примеру, руководящие пацаны "сбрасывались" на сауны или устраивали загородные выезды целыми конторами, называя обычное блядство красивым словом "корпоратив". Никогда Аркадия не было ни в саунах, ни на корпоративах. Понятное дело, что любить его не могли, а терпеть приходилось.
Так жил успешный, уже немолодой, немножко грустный, очень непонятный для многих человек Аркадий. Одинокий, но не тяготящийся этим. Сознательно отрезавший от себя большую часть мира, чтобы сохранить свой, только ему понятный и близкий кусок вселенной.
И вот однажды они встретились..."
Однажды, однажды... любые встречи происходят "однажды". А как же ещё? Если люди прежде не были знакомы, сроду не видели друг друга, то какой ещё может быть встреча, если не неожиданной и внезапной. И, разумеется, она происходит ОДНАЖДЫ. Поэтому вроде банально, но без этого слова не обойтись. На мой вкус, у него удивительное место и значение в русском языке, а особенно в литературе. ОДНАЖДЫ. Ореол загадочности, какой-то неожиданности, сюрприза, привкус роковухи. Нет, роковуха - это что-то не очень весёлое и приятное, а "однажды" несёт в себе заряд оптимизма или, как сейчас модно говорить, положительную коннотацию. Хотя тоже глупость: "однажды она узнала, что неизлечимо больна" - ничего себе веселье! И тем не менее вот так мне кажется. С некоторых пор я не боюсь и не стесняюсь высказывать своё личное мнение, даже если оно не совпадает с мнением девяносто девяти процентов населения, моего окружения или с утверждениями признанных авторитетов. Большую часть жизни я себе этого не позволяла: прежде чем высказать якобы собственное мнение, я внимательно наблюдала за окружающими, стараясь по глазам, движениям губ как можно быстрее угадать "правильные" реакции и слова. Хорошо, если заранее удавалось прочитать где-то мнение "великих", тогда проблем не было. А вот если нужно быстро ориентироваться по ситуации... Тогда в ход шла вся моя наблюдательность, которая за годы практики развилась очень даже неплохо.
Но однажды (не так уж давно, кстати) я сказала сама себе - всё, больше не могу и не хочу! И выплюнула эту привычку, как ту самую жвачку. Выплюнула страх перед собственным мнением, ужас перед нелепостью своих мыслей и умозаключений. И что оказалось? Оказалось, что ко мне прислушиваются, моё мнение имеет вес, и я умею спорить. Вот надо было почти полвека молчать в тряпочку? Никогда не забуду, как в один из таких споров, когда я спокойно и аргументированно разбивала вдребезги мнение коллег по работе, одна из них вдруг изумлённо глянула на меня, сверкнув глазами, и воскликнула:
- Откуда ты всё это знаешь? Где вычитала, кто тебя научил? С тобой же стало невозможно спорить - ты непобедимая какая-то! - и так это прозвучало обиженно и плаксиво, что я прыснула. Откуда я всё это знаю... Из головы, из собственной головы! Думать сама умею, а вы не ожидали, господа?
Чтобы прийти к мудрому выплёвыванию вредного и ненужного, необходимо было пройти болезненный путь болезненных отношений с людьми. С мужчинами... С двумя моими любимыми мужчинами.
Мужчина номер раз. Андрюшка. Сумасшедшая, страстная моя любовь. Он был из театральной среды, учился на критика, причём, пошёл учиться не сразу после школы, а проработав в театре осветителем, рабочим сцены, ассистентом костюмера... Кем он только там не был! И заболел театром всерьёз, фатально, можно даже сказать терминально. Заодно в те же времена влюбился в меня... И это было настоящим чудом! Потому что он увидел во мне красавицу. Часами Андрюшка мог говорить о том, какие у меня дивные иконописные глаза, какой чувственный, манящий рот, какая удивительно длинная "модельянистая" шея... И как я здорово нашла свой стиль.
Боже мой, он решил, что мои тряпки, в которые я пряталась, мои косынки, которыми камуфлировала свои "ужасные" волосёнки - это стиль! Как я смеялась... мысленно. Смех смехом, а мой внешний вид вполне соответствовал их богемной тусовке: там много было таких - в тряпках, в наверченных на башках пирамидах из платков и вообще выглядящих так, что на улице все бабульки и партийные товарищи косились, ворчали, а в наиболее тяжёлых случаях устраивали скандалы. То дурацкое время уже кончалось, агонизировало, но ещё не выдохлось окончательно, поэтому от неравнодушных товарищей спасу не было никакого.
Войдя с Андрюшей в богемную компанию, я начала пользоваться косметикой, глядя на тамошних девчонок, и немало в этом преуспела. Рисовала себе разящие наповал стрелки на глазах, грамотно (спасибо урокам артисток) накладывала тени на веки, и это придавало моим гляделкам кошачью раскосость и загадочность. Даже с помадой подружилась - тёмной, почти коричневой. В общем, вошла в роль роковой леди - чисто внешне, разумеется. Внутри меня продолжала жить закомплексованная девчонка, страшно удивлённая тем, что её вдруг приняли за кого-то другого - ну, по ошибке же! Всё время казалось, что вот-вот обман раскроется, и все повернутся ко мне, поражённые: "Посмотрите! Она же абсолютно никакая! Никто и ничто! Как она тут с нами очутилась? Да пошла вон!" Я этого боялась. Поэтому очень старалась вести себя так, как нужно, внимательно наблюдая за другими. Я громче всех смеялась над анекдотами, больше всех восхищалась книгами и пьесами, которые хвалили другие-прочие, даже если они, эти пьесы, мне ни чуточки не нравились. Но сама никак не проявлялась: я просто была при них, я была своя для всех, такая, как нужно, но без собственного лица. Меня это устраивало. Лишь бы не прогнали, лишь бы быть рядом с Андрюшей.
Андрюша был у меня первый. И любовь тоже - первая и сразу настоящая. Хотя... как теперь понять, насколько она была настоящей? Я помню чувства, но память может обманывать. А вдруг нынче за чувства я принимала тогдашнее сексуальное влечение, безумную страсть - ведь Андрей был ошеломляюще красив: почти вылитый Пол Ньюман в молодости, в самые его потрясающие годы! Мой любимый спокойно мог идти в артисты, его приняли бы в любой театральный только за лицо и фигуру, даже если бы он вообще не смог бы прочитать внятно "Идёт бычок качается". От его внешности захватывало дух - у всех. К нему, к его виду надо было привыкнуть, чтобы хотя бы перестали предательски дрожать коленки и адски сбиваться дыхание - не только у меня, но и у других девушек.
Однако Андрей предпочитал интеллектуальную театральную деятельность: начать хотел с критики, а со временем, возможно, перейти к драматургии. Такие были у него планы... Кстати, потом, сильно потом он сочинил несколько пьес. Не очень успешные были по ним постановки, но всё-таки в столичных театрах. Хотя это уже в другой жизни, без меня...
Так вот, ломая все мои представления о себе, этот потрясающе красивый парень не просто обратил на меня внимание - где-то в какой-то смешанной студенческой компании, но и очень даже влип, влюбился. Для меня произошедшее было чудом, сказкой, потому что в реальной жизни такого быть просто не могло. Он, настоящий принц из богемной семьи (отец - театральный художник, мать - помреж), умница и голливудский красавец, заметил... чернавку, ничто в балахоне, жалкую студентку заштатного институтика, которая жалась в углу дивана, забившись туда поглубже и на всякий случай прикрывшись подушками-думками, в то время как прочие дурачились, ржали, танцевали, целовались.
И закружилась моя первая весна! Хотя и была зима. Но вот так пафосно мне хочется говорить о том времени, когда я, пожалуй, была самой счастливой на свете - без преувеличения, и в то же время самой испуганной - каждую секунду с ужасом ожидала, что вся эта нелепость, вдруг закончится, разрешится самым печальным для меня способом: прозрением Андрея. Чтобы этого не случилось... ну, или хотя бы случилось не очень скоро, не сразу, я с головой погрузилась в театральную тему, прочла кучу книг по театроведению - классиков и современников. Вместе с Андреем пересмотрела все модные и шумные спектакли того времени. Выучила назубок, в каком театре кто режиссёр и кто из артистов - примы. Стала настоящей театралкой. Хм... прям чеховская душечка, если рассудить трезво. Ну, я, конечно, любила ходить на хорошие спектакли, но вот чтобы прям до обмирания и потери пульса - нет, такого никогда не было. А пришлось обмирать и терять пульс.
Разумеется, что, поженившись, мы стали жить с его родителями. Первое время...А потом его мама и папа купили нам кооператив. Помню, в тот день, когда я про это узнала, думала, что вот прямо сейчас умру от счастья: внутри меня надулся такой огромный комище радости и восторга, что больно стало всем органам, захотелось в туалет, и я на самом деле испугалась, что меня разорвёт.
- Андрюшка... я сейчас лопну... - прошептала я молодому мужу, который посмотрев на меня со смехом, тут же переменился в лице:
- Ой, ты, правда, какая-то зелёная стала... что с тобой, плохо, да?
Вот какой иногда своеобразной бывает радость человеческая, нежданное счастье - слишком врасплох и слишком много. И ведь мелькнула у меня тогда мыслишка: такие дары от судьбы - с чего? Не придётся ли расплачиваться очень сильно и слишком дорого? Конечно, пришлось.
Когда я сейчас думаю о произошедшем обычными человеческими словами или даже рассказываю кому-нибудь, то понимаю, что в сущности ничего страшного-то не было, а потому никто от моих воспоминаний не пугается, в ужас не приходит, не хватается за голову, не кричит "этого не может быть!". Потому что и может такое быть, и бывает, и ничего такого. Но это когда мы описываем событие словами. А я его проживала чувствами, нервами, эмоциями, если хотите - гормонами.
Какая женщина не знает, что выходить замуж за брутального красавца, к тому же из богемы - это обречь себя на дикие страдания ревности, причём, обоснованной ревности? Я была той самой женщиной, которая ни хрена не знала. Во-первых, слишком молода, во-вторых, не было у меня в жизни опытной наставницы - ни в виде матери, ни в виде подруги - чтобы вовремя и с самого начала остеречь. Андрюшка мне изменял. И если бы ещё так, влёгкую... Нет, он заводил ОТНОШЕНИЯ. Его терзали страдания, если что не так. Первый раз я тупо ничего не поняла: муж вдруг стал мрачным, чёрным, раздражительным. Плохо ел, похудел. Ой, как я испугалась! Думала, что он болен... Гнала к врачу, идиотка, а он на меня рычал. Потом вдруг всё прошло, как и не было, стал прежним, румяным, весёлым и довольным жизнью. Я обрадовалась... если бы только помыслить могла, что "выздоровление" означало падение некоего бастиона, согласие, встречи и наслаждения.
Когда через полгода ситуация повторилась, я запаниковала всерьёз. А он ко всему прочему начал дико курить - пачку за пачкой. Однажды я не выдержала и в ультимативной форме потребовала, чтобы он прямо завтра отправился к доктору - "хотя бы ради меня!". Видели дуру?
- Что? - он поднял на меня измученные бессонницей красные глаза, в которых я углядела почти брезгливость. - Ради кого? Ради тебя? - и начал так долго и громко ржать, что меня даже затошнило.
- Что происходит? Что случилось, Андрюша? - я была растеряна и по-настоящему напугана. И тогда он высказался...
Он сказал всё: и как смешно такой, как я, произносить фразу "ради меня"; и как настоящие потрясающие женщины, коим я не чета, отнюдь не настолько уверены в себе и своей неотразимости. (В этом месте его ядовитой речи я, удивительное дело, даже хихикнула - настолько это было глупо, не по адресу и неправдой). Что напрасно я воображаю о себе, и вовсе я не такая единственная и неповторимая, что туши свет - и поинтереснее бывают, вот, к примеру... Не хочу во всех подробностях передавать то его фактическое признание в любви к другой женщине. В сущности, это была истерика, противная мужская истерика, даже со слезой и отнюдь не скупой.
Потом было сказано много других слов - про то, какая я всё-таки единственная и всё-таки неповторимая, а он просто дал слабину, как я должна, просто обязана его понять - я же умная ко всем своим потрясающим достоинствам! Потом было стояние на коленях, даже ползание у моих ног, чего я вообще уже не смогла вынести и завизжала, как полоумная:
- Или ты сейчас встанешь, придурок, или я тебя начну пинать ногами по самым неприятным местам, а ноги у меня сильные!
Это его убедило. Уже стоя, он размахивал руками и внушал мне, что все его увлечения не стоят выеденного яйца - они приходят и уходят, а я остаюсь навсегда. Потому что я - настоящая.
- А я, в таком случае, не хочу быть настоящей, - ответила я на удивление спокойно. - Хочу быть пластмассовой, деревянной, оловянной, из ДСП... Но только чтобы мне не было так больно. Чтобы мне было всё равно, как тем твоим, ненастоящим.
И ушла в тот же день, через час. Что ж - квартира не моя, несмотря на прописку, кооператив покупали его родители. А мои предки, такие умницы предусмотрительные, всё подначивали меня "судиться и отсудить". Ну да, они бы на моём месте... За то, что я снова вернулась в родительский дом, не солоно хлебавши и не желая бороться за "метры", родные люди "полюбили" меня еще сильней. Поэтому главная задача, возникшая передо мной во весь рост, была проста и сложна одновременно: как можно быстрее сбежать от них в съёмное жильё. И именно чётко поставленная цель помогла мне пережить ужас того, что случилось, вытерпеть боль. Попытаюсь объяснить...
Если когда-то, до встречи с Андреем, моя самооценка была на нуле, то после того, как я узнала о его изменах, она вылетела в глубочайший минус. Туда, где вечная мерзлота, адский холод, не умеющий таять лёд и ничего живого и цветного на сотни миль вокруг. Серый лёд. Поначалу со своим прекрасным мужем я очень медленно и постепенно, но всё же стала чувствовать себя если не полноценной женщиной, то хотя бы просто женщиной, которая может быть желанна, может нравиться и вызывать у мужчин определённые чувства. Впрочем, радостно было то, что я сумела ощутить себя даже не женщиной, не отталкивающей и симпатичной, а человеком, который приятен, или даже точнее - не противен. Тогда я ещё не выплюнула жвачку и не перестала лить на себя литры туалетных вод, отдушек и дезодорантов, чем ужасно смешила Андрея. Но, по счастью, он расценивал это как богемную придурь, милую экстравагантность, любовь к экспериментам. Так вот... когда всё случилось, количество потребляемого мною парфюма увеличилось примерно на треть: я была убеждена, что вонь от меня - одна из причин случившегося. Конечно же от других прекрасных молодых женщин, к которым вынужден был бегать Андрей, пахнет исключительно мускусом, причём, это их естественный аромат.
Я возненавидела себя до такой степени, что до сих пор удивляюсь, как не устроила какого-нибудь членовредительства или самоистязания. Да, много позже мне стало совершенно очевидно, что в тот кошмарный момент у меня случился нервный срыв, что надо было идти к врачу и, видимо, к психиатру... Но откуда я знала? И кто мог мне посоветовать? Пришлось "переходить болезнь на ногах", как грипп. Переходила, не сдохла...
Нет, не могу я описать обыкновенными человеческими письменными словами ту боль, которую испытала! Ну, нет таких слов. Боль была вполне физическая - адски ныл живот, почти постоянно, тошнило, иногда даже рвало, шумело в ушах, часто кружилась голова. Ох, опять всё сводится к описанию именно физической боли, но как описать душевную? Что я тогда чувствовала, как от своих ощущений и мыслей буквально переставала дышать, потому что не могла, не дышалось мне! Почти до обморока не дышала, будто хотела убить себя таким образом. Но нет, я лишь пыталась усмирить боль... Ведь я продолжала любить Андрюшу, а он просил прощения. Но моя гордость, моё самолюбие - боже, откуда у меня, у ничтожной чернавки, взялось столько гордости и самолюбия? Они не позволили мне простить, понять, забыть, забить... Они чётко просигнализировали: с этим дальше жить нельзя, такие отношения надо рвать, иначе ты себя окончательно превратишь в половую тряпку для мытья общественных сортиров. Никакие парфюмы уже не помогут. А любовь всё ещё была - да такая, что ночами я выла в подушку, закусив её угол зубами, чтобы не орать во всю глотку.
- Уйдите! Истекая кровью,
честь борется с моей любовью...
А вы мешаете борьбе!
- Желаю счастья вашей чести!
- Да будет проклята она!"
Лопе де Вега. "Собака на сене"
Прям про меня тогдашнюю.
Так рухнул мой первый брак. Рухнул, переломав мне все кости и раздавив внутренности. Кровавый след от него тянулся за мной ещё несколько лет. Я не могла вступать ни в какие отношения с мужчинами, я замкнулась в себе, а мои балахоны "для прикрытия" стали ещё больше и балахонистее. К тому же мне надо было решить проблему, где жить, ибо дома из меня по кусочку выдирали все нервы. Да и мне самой родные люди были, признаюсь, противны: где-то в глубине больного тогда мозга началось осознание, что, возможно, я, конечно, и дерьмо, но не намного большее, чем родители и братики.
"Они встретились в той самой редакции, с которой по договору сотрудничала Лида. Её туда привели текущие дела, а Аркадия чистая случайность: они с другом ехали куда-то вместе обедать, но тому понадобилось по дороге заехать ненадолго в издательство по делу. И пока друг ходил по кабинетам, Аркадий пошёл покурить.
Курилка была вся из себя современная, шикарная, с креслами, красивыми столиками под мрамор, изящными пепельницами и прикреплёнными к стенам освежителями воздуха. Поэтому вместе с запахами дыма и бычков в помещении на равных с ними правах царил аромат лаванды. Конечно, то ещё сочетание... Народу в курилке было предостаточно, люди болтали, кучковались по три-четыре человека (издательство было большим и набирающим обороты)... И лишь одна женщина не сидела вместе со всеми, а стояла одна у окна, правда, спиной к нему. Она доброжелательно, но на дистанции, наблюдала за людьми, иногда улыбалась их шуткам и хохоту, не делая ни малейших попыток "влиться в коллектив". Аркадий с удовольствием смотрел на высокую стройную брюнетку с элегантной стрижкой боб, подчеркивающей красивую форму головы на длинной тонкой шее. У нее были умные, выразительные глаза, очень живые брови - при каждой эмоции они забавно шевелились, плясали, строились в "домики". Женщина курила и стряхивала пепел в пепельницу, примощённую на подоконнике.
Аркадий тут тоже был отдельным и потому решил, что будет естественным подойти к даме.
- Вы здесь работаете?
Брови сделали быструю волну.
- Не совсем.
"Суховато, безо всякой охоты к общению. Жаль", - отметил про себя Аркадий.
- Не совсем здесь или не совсем работаете?
Чуть настороженный взгляд нахмурившихся глаз.
- Работаю на договоре.
- О, вы автор? Писатель? - Аркадию всё больше хотелось разговорить Снежную Королеву, потому что та была удивительно привлекательна внешне. И еще этот низкий голос...
- Переводчик. С французского - предваряю ваш следующий вопрос, - опять короткий взгляд, на сей раз немного более благожелательный.
Аркадий не знал, что Лидия осторожно, но внимательно рассматривала собеседника: немолодой, но моложавый, аккуратный, подтянутый, красивая седина густых волос. Немного ироничный взгляд, очень живые серые глаза - это так важно, чтобы глаза были чуть насмешливыми и живыми - не тухлыми, не стеклянными, не подёрнутыми плёнкой тупости или равнодушия. Лидия очень ценила такие мужские глаза, нечасто встречающиеся в стране побеждённого сильного мужчины (побеждённого подлой и трусливой, но хитрой слабостью), поэтому Аркадий ей понравился.
Сложно ли предположить дальнейшее развитие событий? Долго ли двум умным, интересным людям найти общий язык, темы для разговоров, когда душа и разум каждого - наполненные сосуды, когда они личности с устоявшимся мировоззрением и немалым жизненным опытом, но при этом думающие и не собирающиеся в ближайшие сто лет останавливаться в науке думать и вбирать? Разумеется, они нашли и темы, и язык, и за что зацепиться без особых усилий.
И вообще странно было бы, если бы эти два человека не зацепились друг за друга. И было бы обидно до ужаса, если бы они вообще не встретились никогда. Случайность - штука капризная. Далеко не каждому выдаётся судьбой такой подарок.
Они встретились снова уже на следующий день - пошли вместе в ресторан поужинать. Ужиналось не очень: мужчина и женщина всё время разговаривали и не могли наговориться, настолько им было друг с другом интересно и в то же время спокойно, уютно. А еда осталась почти нетронутой, мясо остыло... К обоим пришло одно и то же ощущение, которое, наверное, можно выразить словами "кажется, теперь я дома". Потом, спустя многие месяцы, они, вспоминая самое начало, выяснят, что в тот вечер, в ресторане, оба почувствовали именно это.
Лидию впервые, пожалуй, за многие годы не тяготило общение - долгое и откровенное. Она не уставала, напротив: хотелось продолжать беседу, ведь ещё о стольком надо поговорить! От книг и фильмов беседа плавно перетекала к культурным достопримечательностям разных столиц... а тема столиц и стран - в тему политики... а тема политики - в тему прессы и снова книг. И понимание между Аркадием и Лидой было даже не с полуслова, а с полувдоха, с первой буквы, с выражения глаз. Никто из них не притворялся и не подделывался под собеседника, они были искренни и естественны, тем более, что оба не привыкли ни в каких случаях прогибаться под кого бы то ни было. Даже под того, кто нравится. Нет, не те характеры.
В десятку. В яблочко. В тютельку. Как ещё назвать эту встречу? Странно, что не разверзлись небеса, не пошёл снег летом, не загорелось море, не запели соловьями вороны... Такие встречи, когда не просто паззл складывается, а сама гармония показывается во всём своём совершенстве, случаются крайне редко, обидно редко... почти никогда. Но мироздание почему-то никак не отреагировало на уникальное событие в городе Москве. Зато сами герои всё поняли: они были люди взрослые и многие вещи быстро схватывали в силу опыта и недюжинного ума.
- Тебя не смущает, что я настолько старше? - и в его голосе нет страха, тревоги, истерики. Есть только желание констатации, понимание, что этот вопрос должен быть обговорён.
- Разве это имеет для нас хоть какое-то серьёзное значение? - и в её ответе ни капли лицемерия или неправды. Возраст? Какая вообще может быть разница - тридцать, пятьдесят пять... Да хоть сто пятьдесят пять, ведь это тот самый единственный человек, который ей нужен, которого она даже не искала и не ждала, потому что была уверена, что таких не существует вовсе. Возраст - последнее, что может её волновать в этом случае.
Аркадию была видна вся её бесхитростность. Он заметил (не мог не заметить хотя бы в силу своего печального опыта), что Лидию вообще не интересовало его материальное положение. Конечно, она понимала, что человек, который так выглядит и ведёт себя, занимает такое положение на работе, не может быть беден, но никаких тем про его счета, недвижимость и прочие вполне важные для жизни вещи она не поднимала и даже не намекала ни на что. Зато её интересовало его дело, что и как он придумывает, как это работает, и она задавала бесконечные вопросы - не такие уж, кстати, наивные и беспомощные для неспециалиста и гуманитария.
"Что ж, её ждут сюрпризы, даже здорово!" - думал Аркадий, целуя тонкие Лидины пальцы и с нежностью наблюдая за её такими живыми и трогательными, "говорящими" даже в молчании бровями, что хотелось их потрогать. Иногда он прикасался к ним, Лида удивлялась:
- Что тебе дались мои брови?
- Видела бы ты себя со стороны - какие они у тебя болтушки! - смеялся Аркадий. Лида напрягала лоб и старалась зафиксировать мимику в одном положении.
- Эта подвижность мне дорого обойдётся в будущем - будут морщины, - озабоченно замечала она, и тут же непослушная бровка вырывалась из мышечного плена и горестно вздымалась "домиком".
- Не вздумай колоться всякой гадостью! - предостерёг Аркадий. - Плевать тысячу раз на морщины, но твои бровки я люблю, как маленьких котят...
Лида покатилась со смеху.
- Бровки он любит, как котят! Месье, вы - ненормальный! - смеялась она. И что выделывали при этом её брови!
В свою очередь, Аркадий любил спрашивать Лиду о её работе: и его на самом деле очень интересовало, насколько переводы Бальзака, Стендаля и даже Дюма соответствуют первоисточнику, коли уж Лиде посчастливилось читать и понимать подлинники. И Лида, возможно, впервые в жизни очень много говорила на эту тему, рассказывая про всякие нюансы, про то, как, с её точки зрения, были некорректно переведены некоторые произведения Мопассана, "я бы сделала по-другому".
Тут можно было бы и закончить историю радостным воплем "Горько!" и словами "Жили они долго и счастливо и умерли в один день". А я так не хочу. Не знаю, кого как, а меня всегда, с детства, дико интересовало, что там было дальше у Золушки с Принцем, у Дюймовочки с Эльфом и у всех прочих сказочно счастливых влюблённых пар. Поэтому продолжаем...
"Две большие личности. С характерами ой-ёй. Любители уединения и даже одиночества. И вдруг эти люди поняли, что вместе может быть ничуть не хуже, чем без никого, даже лучше. Вот именно им двоим быть вместе - лучше!
Регистрация брака для Лиды и Аркадия была абсолютно формальным ритуалом, даже в каком-то смысле немножко стыдным. Но это необходимо было сделать, чтобы впредь нигде и никогда не возникало никаких неожиданных проблем и недоразумений. Хотя бы на всякий случай. И свадьба... О свадьбе стоит упомянуть. Об очень скромной свадьбе в любимом грузинском ресторане Аркадия - всего-то на пятнадцать человек. Если честно, то они оба не хотели вообще никакого пиршества, то есть, им двоим совсем ничего не было нужно, но всё же решили использовать сей повод хотя бы для формального знакомства тех, кого познакомить необходимо. Столкнулись два мира, две группы людей, прежде друг другу чужих, неизвестных. И как-то надо было попытаться если не соединить, то хотя бы их сблизить.
Скрытность и необщительность даже с приятелями сыграла с "молодыми" плохую шутку, ведь никто ни к чему не был подготовлен. На свадьбе, разумеется, были растерянные Лидины родители - их морально подавил и вид, и манеры жениха, они чувствовали классовую несовместимость и плохо, очень плохо подумали о дочери. Из Лондона приехали дети Аркадия. Лидия полюбила их сразу, с порога: ведь у дочки глаза Аркадия! А у сына его фигура, походка и голос! Но дети почему-то смотрели на неё колючими глазами, а улыбки у них были вымученные. Лидия не понимала...
Однако ничто не могло омрачить её счастья. Поэтому улыбающаяся, разрумянившаяся Лида в тот день ну никак не выглядела на свои тридцать! Удивлённые старые друзья Аркадия, улучив момент, тихонько поинтересовались:
- Сколько, говоришь, ей лет?
Аркадий усмехнулся, ответил и добавил чуточку раздражённо:
- А вы кого ожидали увидеть? Бабушку?
Приятели как-то странно дёрнули плечами. В этот момент их жены представились им именно бабушками, и это вызвало плохие чувства. На их лицах явно читалось удивление, переходящее в недоумение.
А приглашённые Лидины приятельницы, слушая жениха и его окружение, сделали свой вывод и, тоже, улучив минутку, спросили невесту:
- Лид, он адски богат?
Да и потом, на следующий день, когда гости отзванивались и благодарили за "чудесно проведённый вечер и такую прекрасную свадьбу", друзья и приятели снова невольно затрагивали так взволновавшие их темы возраста и благосостояния.
Так что после всех этих разговоров оба, и Лида, и Аркадий, поняли, что они вдвоём образовали третий мир, отдельный, далёкий от всех. И самым удивительным было то, что их это ничуть не напугало: они нашли друг в друге всё то общение, всю ту полноту жизни, которые люди добирают среди друзей, в компаниях, в рабочем коллективе... Потребность и необходимость во внешнем мире отпали. "Надолго ли?" - дальновидно и язвительно интересуются искушённые. А вот, как выяснилось, очень надолго. Навсегда.
- Странно... Пытался вспомнить, как я жил без тебя, до тебя. И понял, что начал всё забывать. Ранний склероз? Не поверишь: я пытался вспомнить лицо первой жены и не смог. Так, какие-то общие черты, могу описать словами, но её облик ускользает. События будто покрылись патиной, пылью, узором из паутины.
- Эй, ты работу-то свою не забудешь? А то потом я буду виновата, что своим присутствием стёрла из твоего мозга все знания, - смеялась Лида, ощущая в животе приятное щекотание от его слов, но в то же время непонятную тревогу, что-то вроде огромной ответственности, которая теперь легла на её плечи. Впервые она почувствовала именно ответственность за другого человека. Да, это было тревожно, но, подумав над новым чувством, Лида поняла, что не променяет его ни на какую свободу от ответственности и страха за любимого. Былое одиночество с его абсолютной независимостью вдруг представилось таким печальным, что даже напугало.
- Если бы я тебя не встретила, то продолжала бы жить своей жизнью, не зная о другой. Неужели была бы счастлива, как прежде? Да нет, я не была счастлива, - рассуждала Лида, положив голову на плечо Аркадию и крепко держа его за руку, - я была спокойна и умиротворена, а это другое. Я просто не узнала бы, что такое счастье, вот. Да, трагедии не произошло бы. Но и счастья никогда не было бы тоже.
Шли год за годом, то ли шесть лет минуло, то ли семь, то ли восемь... Оба работали - успешно и с удовольствием, но только до поры, до времени. Когда грянул кризис 98-го года, Лидины дела пошатнулись. Её издательство сильно скрючилось и обеднело. Пострадало, прежде всего, как раз то, что объективно делалось очень профессионально, то есть, качественные переводы лучших зарубежных романов. Они перестали приносить ту прибыль, какую стали легко давать дешёвые покетбуки по-кроличьи расплодившихся отечественных сочинительниц детективов и женских слюнявых "хистори", а также боевики и фантазийные поделки со всего света. Увы... Лида получала на заказ максимум одну книгу в полгода. Но теперь это уже было совсем нестрашно ни с какой стороны - ни с материальной, ни с моральной. Переехав к Аркадию, а свою квартиру сдав в аренду, Лида с удовольствием занялась "гнездом": готовками, уборками... Аркадий протестовал: у него уже много лет была домработница, но Лида упросила его сократить приходы той до одного раза в неделю, а всё остальное время сама радостно и с удовольствием окунулась в домашнее хозяйство и наведение порядка. А ещё внезапно научилась печь вкусные пироги и кексы.
Частенько супруги срывались и ехали в Европу - побродить по музеям и бульварам, посидеть на Елисейских полях, в очередной раз повосхищаться Тауэром или полюбоваться узенькими улочками Барселоны. Их любимым местом стал Рим. В любую погоду, если нужно взяв зонтик и перчатки, выходили из отеля (они всегда выбирали гостиницу в самом центре города) и шастали, глазея на потрясающую красоту, не уставая ей по-детски радоваться и удивляться.
Они тихонько и очень музыкально пели в унисон старый хит из восьмидесятых - "Римские каникулы" группы "Матиа базар". Вот так шли под дождём и пели - на итальянском! Лиде было несложно в своё время выучить весь текст, и она научила словам Аркадия, который, разумеется, тоже всегда любил эту песню. Только раньше они её слушали, а теперь пели. Гуляя по улицам Рима. И каждый раз опять и снова восхищаясь его сказочной красотой и чудесами: когда вдруг из-за угла обычного квартала мог неожиданно возникнуть потрясающей красоты храм, буквально сбивающий с ног своим видом. Да, они уже наизусть знали, где пешехода ждёт "встреча", но радости от этого было не меньше, а, может, даже больше, будто из-за поворота появлялся добрый друг, которого только что поминали и так хотели увидеть поскорей.
А московские зимние вечера... На мягком диване под одним огромным пледом. Перед экраном самого большого на тот момент телевизора. Они пересмотрели весь "золотой фонд" Голливуда, к которому оба были неравнодушны. Особенно мюзиклы и детективы. Иногда один из них вскакивал и бежал на кухню, чтобы сварить кофе, и потом приносил на изящном подносике две дымящиеся ароматом чашки и конфетки. И совместный просмотр - теперь уже с кофе - продолжался. Старый Голливуд звучал фокстротом или свингом, мелькал чёрно-белый экран, а два взрослых человека с совершенно счастливыми и умиротворёнными лицами, обнявшись и пританцовывая плечами, смеялись над собой и целовались, как подростки на заднем ряду кинотеатра".
Ох... описывать счастливое и благополучное существование - скучно, читать про это, наверное, ещё скучнее. Это то, что надо проживать самому, наслаждаясь, получая удовольствие каждый день, каждую минуту - от жизни, от своей "половинки", от красоты и гармонии, от любви. О чём писать-то, а, главное, зачем? Поэтому вполне можно прерваться и отделаться общими словами "они были счастливы каждый день и это не кончалось"... до случившейся драмы. Никогда не бывает всё гладко и прекрасно до бесконечности. Это невозможно по закону природы.
М-да, невозможно. Так же, как невозможно долгое время умирать от нестерпимой боли. Либо уже умираешь, либо боль начинает притупляться. Кровавая рана имени Андрюши затягивалась в моей душе долго, года три, как минимум. Можно не верить, но за три года у меня не было ни одного мужчины, даже одноразового. Я смотреть ни на кого не могла. Зато потом как прорвало: гуляла напропалую! И не искала никаких ОТНОШЕНИЙ, ни в коем разе! Хотела лишь потешить тело, самолюбие и в каком-то смысле быть, как все. Ну, не монашкой же жить, на самом деле, разве нынче время монашек? Скромниц? Духовных и себя блюдущих? Я вас умоляю... А быть, как все, для меня было важно, потому что "как все" - это нормальность, это про людей, которым не надо кутаться в балахоны и жевать бесконечный дирол с ксилитом. Потому что таким "как все" не изменяют вдохновенно и с идеей, унижая и растаптывая в пыль. Ну, хоть в чём-то надо было быть достойной... достойной "каквсехности". Пусть в гульбе и в быстром сексе, раз нынче это правильно и соответствует "человеческому, которое никому не чуждо". Смешно: когда говорят, что "ничто человеческое не чуждо", то имеют-то в виду как раз самые что ни на есть животные проявления, в частности, случки с кем попало, бесконечные интрижки и перепихоны. В таком случае, всем кроликам, котам и прочему зверью ничто человеческое не чуждо.
Вот понимаю умом всю бредовость этого, но принимаю, как данность. И хочу, хочу быть такой, как все, не отдельной и не отверженной, а уверенной в себе и... наглой. Чтобы не проигрывать в сравнении, чтоб быть "правильным пацаном". Если честно, то это всё в прошлом уже, так было когда-то, давно. Сейчас от этого если что и осталось, то кусочки, осколки, черепки. Иногда что-то такое кольнёт, взыграет, вдруг захочется влиться в "ряды здорового коллектива" и не быть там ни белой, ни зелёной вороной, а в доску своей, всем нравиться. Но быстро проходит, "попускает", как говорят в Украине - годы уже не те, мне и одной теперь неплохо. Даже в балахоне.
Так вот... Гуляла я отчаянно, хорошо хоть к выпивке не пристрастилась: причиной тому была головная боль, которая сваливалась на меня от пары бокалов даже самого сухого вина. Поэтому пила я очень мало, зато курила много, но от этого не теряют человеческий облик и не деградируют. Поэтому всё шло почти нормально, если не считать моей маскодежды и неизменных кепочек или платочков на башке. Но теперь я уже знала, что это вполне себе стиль, такая вот моя личная самость, это вполне можно использовать, как аргумент того, что я - уверенная в себе, нашедшая свой образ женщина. И в то же время - не ворона. Нормальный среднестатистический вариант.
Где и когда я впервые увидела Глеба, не помню. Но мы пересекались в разных компаниях не раз и не два, прежде чем обратили друг на друга внимание. Впрочем, не совсем так. Глеб признался мне, что сразу зацепился за меня глазом, но я была так увлечена каким-то парнем, что он ни на что не решился. А в другой раз я была увлечена уже совсем другим парнем, и тогда Глеб у кого-то спросил обо мне... Ну, а в третий раз мы разговорились.
Вот заговорила тогда с ним, и через пять минут надо было бежать на край географии! Ведь очевидно же стало, что непростой человек - это мягко говоря, что не из моей жизни, не из моего круга, а здесь и сейчас нас случайным образом свела чисто молодёжная и ещё винегретом перемешанная тусовка, когда люди только определяются в своих "кругах", только начинают находить тех людей и те компании, которые потом надолго или даже навсегда - в доску свои. Нам было по двадцать пять. Да-да, уже совсем взрослые, но ещё догуливающие студенческую юность, медленно и постепенно прощающиеся с ней. Кстати, в тех компаниях с каждым разом людей становилось всё меньше и меньше: кто-то женился, выходил замуж, рожал детей; кто-то куда-то уезжал - в некую новую жизнь и далеко, а кому-то просто уже надоедало. Были даже такие, кого засасывала любимая работа, и их больше с нами не было.
Кстати, о работе. До сих пор не рассказала про важное. Я закончила педагогический институт. Ага, вот так... Факультет дефектологии. С какой стати, почему? Сейчас объясню, и любой нормальный человек покрутит пальцем у виска. Я выбрала себе специальность из-за названия. Дефектология. Дефект. Это понятие я с детства применяла к себе: у меня дефектная внешность, дефективные мозги, я вся - ходячий дефект. Так случилось потому, что старшенький мой братик лет с моих шести окликал меня исключительно так: "Эй, дефективная!" Даже при родителях, которые отмалчивались по этому поводу. Видимо, соглашались с моим братэлло?
Словом, однажды, когда я была девушкой, обдумывающей житьё, а маменька зудела мне в уши про диплом и достойную профессию, я, помню, вяло листала "Справочник для поступающих в ВУЗы". Пыталась найти в нём, что хотя бы не вызывало у меня кишечных спазмов отвращения. Собственных интересов у меня никаких не было - я ж была дефективная. И вдруг на страничке мелькнуло слово дефектология. Сначала я решила, что мне с тоски померещилось, но, перепроверив себя, среагировала быстро и уверенно.
- Всё! Выбрала. Вот, - я сунула маменьке под нос "Справочник". Мама посмотрела на меня с ужасом.
- Совсем дура?
- А что такого?
- С дебильными детьми хочется работать? Всю жизнь?
- Почему с дебильными? Как я понимаю, с теми, кто картавит и шепелявит, например. Учить их правильно говорить - очень благородная профессия, что ты имеешь против?
- И давно ты такая чадолюбивая стала? - маменькин голос звучал раздражённо-насмешливо.
- Ну, что ты, мам, всегда была. Как ты родила братишку, так и заобожала их всех, - ответила я, захлопывая "Справочник". - Ма, я выбрала, какие претензии?
- Ты поступи туда для начала!
- В пед? Ну, уж как-нибудь...
Поступила и без труда. И училась без особого напряга, скучно только было. Закончила в срок и пошла трудиться в районную поликлинику по специальности. Спокойно, без фанатизма, но и без отвращения. Испуганных малышей, которые не могли правильно произносить некоторые звуки, задразненных сверстниками и загнобленных родителями, мне очень жалко, поэтому я была с ними доброй и терпеливой. В общем, нормально. Нормально... Просто само по себе смешно, как и почему я выбрала эту профессию. Кому рассказываю - не верят, думают, шучу. И смеются, потому что со стороны на самом же деле смешно.
Так вот, ко времени встречи с Глебом я уже работала, и моя профессия тоже произвела на него сильное впечатление: он решил, что я - большой гуманист и любитель детей. Наверное, это единственное, в чём я ему никогда так и не призналась - в истинной причине моего "гуманизма". Все последующие годы я старалась сводить эту вдруг возникающую тему на нет, объясняя это хотя и просто, но, наверное, немножко странно: мол, я не люблю и не хочу в нерабочее время говорить о работе. Странно, что Глеба это не настораживало. А, может, и настораживало, откуда я могу доподлинно знать? Все мы, даже самые близкие и любимые, держим в душе какие-то кармашки, залезать в которые не пускаем совсем никого. К примеру, в таком кармашке может лежать глубинное понимание неких черт любимого человека, которые его совсем не красят, а, возможно, делают немножко, ну, совсем капельку, чудовищем. Этот кармашек у нас на железную молнию закрыт, мы стараемся про него даже забыть, но он есть, объективно существует, как и существует его содержимое. Мы никогда не откроем его! Никогда не вытащим это знание наружу и ни на йоту не станем меньше любить любимого.
Что это я разникогдакалась? Иногда люди расстаются, разлюбив, с атомной битвой ни на жизнь, а на смерть и ещё не такое вытряхивают из своих кармашков, которых вдруг оказывается очень даже много. А в них жуткие факты, стыдные тайны - сплошные "чемоданы компроматов". И, спрашивается: как же ты жил с таким чудовищем-то? А любил (любила). И оно не мешало, не тяготило. Тихонько лежало и выжидало. Когда же любовь прошла и все цветы завяли, из тайников, как из шляпы фокусника, вытащилось вместо кролика всё копившееся там долгое-долгое время. А уж если начинается делёжка, сведение счётов и месть бывшему любимому человеку за "потраченные на него годы, за потерянное время", тогда кармашки превращаются в стратегические запасы атомного оружия. Хотя, собственно, почему время потерянное? Ох, это другая глубокая тема: отчего люди считают, разлюбив, что потеряли свои драгоценные годы? Потому что дураки, наверное. Не потому что якобы потеряли, а потому что думают, что потеряли. Ударение на "якобы" и "потеряли".
Мы стали встречаться с Глебом, и началась моя долгая-предолгая жизнь на вулкане. Или на бомбе. Не знаю, с чем лучше сравнить... С бомбой всё-таки. Это когда любое неверное, неловкое движение может очень дорого стоить. Безумно дорого! Зачем мне это было нужно? Не "зачем", а "почему": я полюбила Глеба так, как... не хочу писать банальности, а кроме них почему-то ничего в голову не приходит. Это была любовь-восхищение, любовь-обожание, любовь-нежность, любовь-немогунадышаться.
Но Глеб, Глеб... Юноша голубых кровей, без преувеличения. Он был из той семьи, в которой сохранились столовые приборы от прадедов. Красивые такие, причудливые, в прекрасном состоянии. В их доме - огромной пятикомнатной квартире в центре столицы - была только антикварная мебель, були всякие, изящные креслица, кофейные столики невообразимой красоты и ценности... в общем, для меня - музей. А для них обычный быт, их каждодневная жизнь, реальность, даже рутина. Мальчик вырос вот в такой реальности. Мальчик с детства знал, как обращаться со всеми приборами и салфетками на столе, для чего какой соусник, почему в сахарнице странная ополовиненная ложечка, что такое молочник и зачем он вообще нужен. Последний вопрос - это был мой вопрос, который я ляпнула в первый же приход в их дом. Молоко к чаю подали в молочнике - удивительно красивом, таком маленьком белом кувшинчике с тоненькой ручкой-веточкой, "обросшей" листочками. Вот я и брякнула - типа, для чего? Хорошо хоть не продолжила свою мысль про то, что из пакета, в принципе, наливать очень даже удобно, я всегда так делаю.
Глеб покраснел, его родители снисходительно улыбнулись, а я... я была уверена, что больше меня в этом доме никогда не будет - просто не пустят на порог, как грязную уличную и лишайную шавку. Но потом оказалось, что ничего не изменилось, и я опять и снова приходила в удивительный и какой-то нездешний и несегодняшний дом Глеба, а я дала себе слово: больше никогда не открывать свой поганый рот в подобных случаях, "молчать и слушать, молчать и слушать", внимая, вникая, запоминая и не возникая.
Хотя бежать, сматываться, тикать, удирать хоть в голом виде по ночной Москве надо было в ту же ночь, когда мы были вместе с Глебом, обожая друг друга, зацеловывали лица друг друга и чуть не до слёз признавались в любви навечно: "больше никто никогда", "я не могу представить", "никто, кроме тебя" и прочее всем известное бла-бла. И вот в этот момент страстного влажного шёпота я вдруг расслышала нечто весьма оригинальное и свежее:
- Всё будет хорошо, родная моя, любимая, я из тебя сделаю что-то замечательное, ты станешь прекрасной, самой прекрасной в мире...
Я дёрнулась. Вздрогнула, как стеганутая лошадь. Даже "протрезвела" на минуту. На мгновение меня охватили холод и озноб, в мозгу тут же пронеслось моё дефективное прошлое и будто бы увиделось ещё более кошмарное будущее. Это был сигнал - драпай! Пока не поздно, пока не проросла в любимого всеми сосудами и нервами, пока разрыв этих двух организмов не превратился в операцию по разделению сиамских близнецов. Увы... любовь уже была настолько сильной, огромной и поработившей меня, что я заставила себя подумать так: "Это он хотел всего лишь сказать, что купит мне новую одежду, ему просто не нравится мой стиль, не более того". "Просто купит одежду..." Какая наивность и какая недальновидность! А ещё вернее - попытка самообмана. Пытаться обмануть себя - самое жалкое и никчёмное занятие. Но, видимо, по-другому уже и быть не могло. Я не просто любила Глеба, а практически молилась на него и считала, что он и есть самый лучший человек на планете. Не может быть никого ни умнее, ни образованнее, ни добрее, ни благороднее, ни честнее. У него не было недостатков и, ни дай бог, никаких пороков! Я прежде не подозревала, что такие люди в принципе существуют. Потому что так не бывает.
То была не просто страсть, точнее, не только страсть. В том-то и штука. Он восхищал меня от и до, всем-всем, любым своим проявлением, жестом, поступком, словом. Он и на самом деле был безупречен! Собственно, как и его родители. Как и весь их красивый, нездешний, несовременный дом.
Занимался он исторической наукой, в период нашего знакомства учился в аспирантуре МГУ. Был близок к научному открытию... то есть, прорыву... Через годы прорыв состоялся, и Глеб... но это сильно позже. А пока мы, дико влюблённые, собираемся пожениться. Я хотела свадьбу, подружек, ресторан и чтобы все увидели, какой у меня Глеб. Сверхкультурные его родители, да и он сам, вздрогнули от слов "ресторан, свадьба, тамада, подружки..." Я решила не настаивать. Вместо намечтанного торжества нам с Глебом была подарена путёвка в самый лучший пансионат Пицунды аж на 24 дня. Господи, какая я была бы дура со своей свадьбой! У нас же получился такой медовый месяц на море (между прочим, в самом лучшем номере самого лучшего пансионата), каким вряд ли могут похвастаться многие молодожёны того времени в советской стране.
У нас были деньги, много денег, и мы посетили все самые хорошие рестораны города. Мы покупали на рынке дорогие и божественно вкусные фрукты, мы не отказывали себе ни в чём! Мы были счастливы... А то лето выдалось особенно жарким, поэтому над проблемой одежды не нужно было заморачиваться вообще: я все дни проскакала в паре хлопчатобумажных сарафанчиков, а вместо платка на голову нахлобучивала соломенную шляпку от солнца. Это я к тому, что никакого криминала в моём внешнем виде не было, потому всё прошло отлично. Проблемы начались позже. И не только с внешним видом. Моим, разумеется.
О, боже, как я увлекалась! И зачем же так подробно, просто жития святых какие-то от "сначала был хаос"... Пора вернуться к Лиде и Аркадию.
"Несколько лет пролетели незаметно, потому что счастливо. Они, два странных человека, почти каждый день, когда вслух - друг другу, когда про себя - только себе, мысленно, удивляясь, говорили: "Ведь этого не может быть, так не бывает!" Они почти совсем отошли от прежних своих знакомых, им хватало общества друг друга с лихвой. Даже просто валяться в спальне рядышком и читать - это было сладостно, прекрасно. Или смотреть кино. Или гулять в парке. Или путешествовать. Они не надоедали друг другу и им никогда не бывало скучно вдвоём.
Когда Лида вспоминала своё уютное одиночество, она не переставала поражаться произошедшей в ней перемене: прежде близость любого другого человека, даже самого приятного, довольно быстро начинала её хоть чем-нибудь тяготить, хотя бы физически, запахом, звуками. А тут столько лет - и ничего подобного. Напротив, когда Аркадий был на работе, ездил по делам, задерживался, на Лиду нападало прежде неизвестное ей состояние - печальное, тоскливое, нечто сродни ощущению сиротства, полного сиротства в огромном и холодном, враждебном мире. И не спасали ни книги, ни фильмы, ничто из того, что раньше было не просто спасением, а смыслом и радостью самой жизни.
Её взгляд постоянно, как магнитом, притягивался к часам: она следила за движениями стрелок, даже за секундной, отсчитывая ненавистное без Аркадия время. Время-бремя. Лида бродила по их большой квартире, не находя себе места, а тишина звенела и сводила с ума. И такая крутая перемена в её мироощущении, случившаяся с ней резко и вдруг, не проходила, не уходила, не исчезала, а закрепилась, стала её натурой. И годы шли.
Аркадий тоже себя не узнавал. Раньше самым главным и вожделенным в его жизни была всё-таки работа. Она давала ему ощущение не просто полноты жизни, а власти над её течением, чувство огромной силы и собственной значимости в этом мире. Всё остальное было лишь гарниром, декорацией, дополнением к главному - к работе, к таланту. Теперь же акценты сместились абсолютно, сделали разворот на 180 градусов: смыслом и сутью стало то, что связано с Лидой. Просто жизнь с ней. А работа превратилась в необходимость для обеспечения безоблачности этой жизни. И даже стала иногда злить, потому что отнимала слишком много времени от... рая - да, рая, как ни пошло звучит! - которым стало для него пребывание рядом с любимой женщиной. "Наверное, это возраст, - размышлял он порой, - наверное, время такое пришло - жить чувствами к другому человеку, к женщине. Я дорос до этого? - Аркадий усмехался. - Спасибо, что дожил. Оказывается, это прекрасно. Раньше не знал, не испытывал, не подозревал даже". Он прислушивался к себе, вспоминал и честно констатировал: "Нет, никогда!".
Он обожал своих детей, когда они были совсем крохами - а как же иначе? Но ощущения волшебства близости и понимания, погружения в другого человека и кайфа от этого всё-таки не было. "Простите, дети... И дай вам бог хоть раз в жизни испытать нечто похожее. Тогда вы точно будете знать, что жили не напрасно, а жизнь - прекрасная штука. Я же понимаю, что вы думаете, дурачки вы мои, дурачки: наследство, деньги... Ерунда это все!". Мысли в горько-сладком соусе. Сладко - от понимания своей избранности, ведь мало кому даётся такое счастье! Посмотрите вокруг: кто в шестьдесят лет плавает в любви, как дельфин в море, наслаждаясь бескрайностью и безвременьем? Горько, потому что даже самые родные, дети, не верят, не понимают, думают совсем о другом. Скорее всего, считают отца климактерическим идиотом, а его избранницу - хитренькой хищницей. Шаблонное мышление, отсутствие эмпатии, неумение понимать других - и в результате ошибка на сто процентов, плюс принимается за минус. Вот так и живём - вроде бы среди людей, но в абсолютном одиночестве непонимания и враждебности, которые делают нас не просто далёкими друг от друга, а практически разными видами-породами. Ибо даже сигнальная система получается разной. И рефлексы не совпадают.
Почему-то вспомнилась замечательная Рената Муха:
"Жил Человек на острове в печальном одиночестве.
Детей не знал по имени, но вспоминал по отчеству".
Люди вообще странная порода сапиенсов! Они подчас абсолютно искренне считают, что каждого настигнет его карма, коли он в чём виноват или просто человек нехороший. А идеального товарища, значит, ничего не настигнет? Он никогда ничем не заболеет и будет жить вечно? Смешны и неуместны бывают эти вскрики "Вот я всегда знал, что придёт расплата!" - лет через десять после какой-нибудь обиды на личного супостата, которому вдруг поездом отрезало ногу. Ну, да, человек не из железа и не вечный... Но до этого момента у него было десять безоблачных лет счастья, пока ты, ждавший торжества кармы и якобы справедливости, нервно покусывая ногти, наблюдал за его жизнью, подбадривая себя: "Ну, вот уже скоро, вот уже прям сейчас!", таким образом, будучи отнюдь не вечным и уже став больным и почти старым и потеряв навсегда свой десяток неповторимых лет, которые уже никогда не вернутся.
Тему возможного ребёнка Лида и Аркадий обсудили с самого начала. Лида не могла разобраться в своих чувствах: вроде бы и надо, вроде бы даже немного хочется, но... её ли это путь, для неё ли материнство? Она какая-то неправильная, наверное, ей вообще, кроме Аркадия, не нужен никто в этом мире. Аркадий же сразу сказал: "Решать тебе... Но ты же помнишь, сколько мне лет. А отец нужен ребёнку сильным и здоровым до его... лет двадцати, как минимум, разве не так? С другой стороны, это стимул! Мне придется стараться изо всех сил". И решили они, что пусть будет, как будет. Никаких особенных мер не предпринимать, не мучиться и не ломать голову, а если случится - значит, так тому и быть.
Случилось. Лиде было уже тридцать восемь, и всё почему-то пошло наперекосяк. В общем, всё получилось как нельзя более печально: ребёнка выносить не удалось, а с гинекологией оказалось настолько всё плохо, что пришлось делать серьёзную операцию, навсегда ставившую крест на возможности иметь детей.
Аркадий не стал рисковать и увёз Лиду в Израиль, чтобы ей всё сделали по высшему разряду, в самых лучших условиях. Лежала Лида в прекрасной палате, оборудованной самым современным и передовым. Бледная, исхудавшая, с бровями, застывшими трагической фигуркой домика. Эти грустные брови заставляли адски ныть сердце Аркадия. Он сидел рядом с женой, держал ее за руку и не уходил из палаты ни днём, ни ночью - для него там была отдельная кровать. Он все время видел Лидины бровки, застывшие в печали. Боже мой, как он жалел её! Как маленького ребёнка, которому больно, плохо и страшно.
Лида смотрела вверх - в свисавший с потолка телевизор, где показывали какую-то местную музыкальную передачу. Вдруг она улыбнулась, бровки дрогнули, немного расслабившись.
- Смотри, Аркашка! - она подняла руку, тыкая пальцем в телевизор. - Тебя показывают! Это же ты, вылитый ты!
Аркадий удивлённо поднял голову: на экране пел красивую песню на иврите седой мужчина с интересным лицом, на самом деле чем-то похожий на него. Аркадий колебался - то ли похож, то ли нет.
- Разлучённый с тобой брат? - продолжала хихикать Лида. - Что ж ты молчал, что у тебя есть еврейские крови?
В этот момент в палату зашла сестра, которая принесла Лиде лекарства. Ничего удивительного не было в том, что сестричку звали Надей и приехала в Израиль она с Украины.