Штаханов Максим : другие произведения.

Канон Бутона

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В сборник вошли рассказы, написанные в 2005-07 гг. Их не много. В них нет общего сюжета, и темы совсем не стыкуются. Но персонажи в чем-то похожи и даже однотипны. Бомж Трупинин, одетый как Дед Мороз, также реален, как снявший мундир лейтенанта ВС, проворовавшийся Вольдемар Иванов. Мечтающий о поддержанной "девятке" Подсукин в духовных исканиях совсем не явный антипод профессору Гнуту, жаждущему написать еще пару книжек про Канон Бутона. Все они крепко укоренились в этой жизни. Недаром либерал Гридчинский согласен с омакулатуриванием книжек своего кумира писателя-диссидента Полонскова, а церебралка Овечкина с таким восхищением наблюдает за резальщиком капусты на местном рынке. Вроде бы стыдно жить одному Леше Вытеркову, но и он живет...

   Два часа
  
   Все началось с остановки.
   Даже не с остановки, а с того, что твой парень сегодня напился, и ты могла погулять без него.
   Итак, мы приближались к автобусной остановке. Сквозь толпу людей, спешащих домой после работы, я увидел автобус с открытыми дверями и побежал. Ты побежала за мной. В автобусе было много народу, почти как на улице, и ты начала петь. Но тихо и еле слышно.
   -- Пой жалостливо и на весь автобус, - наклонившись к твоему уху, шепотом сказал я. - Тебе дадут денег.
   Ты ничего не ответила и продолжала улыбаться и тихо петь.
   Потом к нам пролезла сквозь людей толстоватая кондукторша и хотела заставить нас забрать увядший букет цветов, кем-то до нас забытый на автобусной полке.
   -- Это ваши цветочки? - спросила кондукторша, и, взяв 15 рублей, пролезла дальше.
   -- А мне послышалось "дочки" вместо цветочки, - смеясь, полушепотом проговорила ты мне. - И я подумала, неужели она нас принимает за папу с дочкой.
   На эти твои слова обернулась молодая женщина, сидевшая рядом, быстро и резко, и сразу стало ясно, что она следит за нашим диалогом.
   -- Пошли на выход, - увидев это, подытожил я.
   Но на следующей остановке мы не вышли, а вышли через две, долго соображая, счастливые дала нам билеты кондукторша или нет.
   Когда мы оказались на улице, было темно, и огней было мало. Но ты мгновенно увидела блестящие купола церкви и побежала туда. Я побежал за тобой.
   -- Я хочу в церковь, - кричала ты мне.
   Я ничего не кричал.
   Но ты не добежала до храма, а остановилась у памятника святому, который, как гласила табличка, ходил здесь с проповедями 2 тысячи лет назад.
   Храм с куполами оказался недостроенным и был огорожен забором. Но рядом было другое помещение типа сарая, где и происходили службы. Около входа толпились бабули в платках и яростно крестились. Мы нагло вошли внутрь. Между длинными столами с буханками хлеба и огромными мешками с картофелем на стенах и столбах, поддерживающих крышу, висели иконы, смердел ладан, и горели свечки. Трухлявый старичок, сидя на ящике с морковью, читал какую-то церковную книгу. Тетка замученного вида шваброй мыла пол. Еще мы посмотрели на отпечаток ноги в стеклянном саркофаге и вышли на улицу.
   Там было также темно, как и прежде. Мы пошли дальше мимо одноэтажных домиков. Ты часто останавливалась то, любуясь распиленными деревьями, стоящими вдоль дороги, то, громогласно заявляя, что блики от автомобильных фар на железном заборе - это северное сияние.
   Потом мы свернули в парк и мимо кинотеатра подошли к памятнику жертвам войны. Ты долго искала свою фамилию в списках погибших, но не нашла. Но зато нашла мою. Увидев вечный огонь, ты мимо бюстов героев побежала к нему. Но у огня грелись другие люди, и ты потеряла к нему интерес. Затем ты нашла лавочку возле памятника Ленину и уселась на нее.
   -- Смотри, - указывая на памятник, сказала ты мне. - Ленин делает собачку.
   Я посмотрел на статую бывшего вождя с вытянутой вперед ладонью, но подумал про себя, что он скорее указывает народу дорогу в будущее.
   Потом ты долго всматривалась в слоников, расставленных десятками вдоль здешних аллей, в импровизированный колодец и в мозаику с белками, мишками и детишками на детском саду.
   Затем мы перешли не очень оживленную улицу и приблизились к паровозу, который установлен на вечном приколе возле железнодорожного вокзала.
   -- В честь революционных, боевых и трудовых заслуг горожан, - прочитала ты возбужденно табличку, прикрученную к паровозу.
   Ты не дала мне сесть в подъехавший автобус, и тогда мы, пройдя сквозь вокзал, вышли на перрон.
   Неожиданно сразу с двух сторон подошли электрички, на одну из которых мы сели. В вагоне было пусто и тепло. Ты уселась на мягкую лавку и сразу уставилась в окно.
   -- Это счастье. Только свет в вагоне мешает, - лишь иногда, оборачиваясь ко мне, говорила ты.
   Твои зрачки жутко расширились, и я думал, что они могут лопнуть.
   Но тебя спасало, наверно, то, что ты все смотрела и смотрела в окно.
   -- Смотри, - говорила ты мне. - Вагон с буратино, как в детстве.
   -- Быстрее. Вон на здании какая-то штука.
   -- Глянь, свет отражается в озере.
   И я смотрел на вагон, на здание и на бесконечную цепочку придорожных фонарей у идущего рядом шоссе.
   Потом мы приехали на конечную станцию. Ты первой увидела на перроне худого пьяного мужичка, который вошел в вагон и улегся на лавочку. Мы вышли из вагона сами, а его выгнал помощник машиниста в бледно-красном жилете.
   Втроем мы пошли к выходу со станции. Когда мы шли мимо пустой электрички, ты стала громко петь про пустые коридоры, а мужичок попросил у тебя зажигалку. У нас не было билетов, и мы по совету нашего мужичка в рваном пиджаке пошли не через вокзал, а в обход.
   -- Вы молодожены. Вам хорошо, - на прощанье сказал нам мужичок и ушел в другую сторону.
   А мы остановились на мосту через небольшую речку.
   -- Десять лет назад, - начала вдруг вспоминать ты. - Я так боялась стоять на этом мосту. Я все время думала, что упаду вниз в речку.
   -- А здесь, - показала ты на проем между решетками ограждения моста. - Я нашла, старый еще, желтый рубль.
   В таком же настроении воспоминаний стояла ты возле решетки, которая преграждала вход на каменную лестницу, спускающуюся к бурлящей в бетонных берегах речке.
   Потом мы поднимались по большой улице. И ты говорила, что за десять лет, как ты впервые побывала на ней, ничего не изменилось. Я соглашался.
   -- Только исчез вертящийся хамелеон в витрине фотомагазина, - добавила ты, выводя меня к остановке, откуда я уехал на маршрутке домой.
   А ты пошла разговаривать с собаками и по мобильнику с отоспавшимся любовником, писать мне смски и петь песни с аскерами.
  
   Март 2007
  
  

***

  
  
   Креветки и застенки
  
  
   Под окном квартиры Вольдемара Иванова с самого утра слышались шум и вопли. В это тепловатое апрельское утро местные алкотствующие мещане уже примостились на своем культовом месте позади пункта приема цветмета и бутылок, который был метко встроен бухариками-строителями между школой и домом Вольдемара. Сквозь окно приятно грело солнце. Вольдемар долго рассматривал жалких алкотов, которые в пакостном угаре попеременно ссали на железные стенки гадкой приемки. Этанольные суицидники выполняли многолетний обряд совместного регулярного распития паленой водки. Один из придурков с отвратными рабочистскими черными усами, все время выпивая свой стакан, поворачивался спиной к собутыльникам и лицом к любимому идолу-гаражу. Мамавидная тетка как непременный атрибут любого алкотского сборища выполняла сраные функции любимой мамы. Она ухаживала, в смысле подливала водки, за лысеющим мужичком с огромным кровоподтеком под правым глазом. Этот побитый бедняга хотел в припадке алкотского грязенелюбия опорожнить от соплей свою носоглотку. Зажав одну ноздрю, он пытался под напором перегарного воздуха из его хилых легких выдуть сопли из другой. Но крайние сопли, выскочив из ноздри, остались в перманентной связи со своими собратьями в полостях черепа алкота, т.е. красочно повисли, несказанно обрадовав мерзких пьяниц и самого сопливого выродка. В конце концов, алкот растер соплю на своей немытой одежде типа пиджачка, как раз к тому времени, когда добрая мама подала ему очередной стакан водки и бутылку запивки в виде водопроводной воды. Надо сказать, что это отстойное место привлекало не только алкотов. Около приемки постоянно текла вода, прорвавшаяся из магистрального водовода. Как и многие смекалистые мужики, устраивавшие здесь импровизированную мойку, сегодня рядом с алкотами обдолбанный чаем сосед Вольдемара сантехник Володя с помощью маленького ведра воды и грязной тряпки мыл свою унитазного цвета машину. Запойствующие малолетки редко подпускались к священным седалищным ящикам алкотов, но всегда располагались рядом на бетонном бордюре. Сегодня утром три дауна распивали полторашку пива, купленную на мамины деньги. К вечеру, когда даже самые стойкие алкоты уносились в свои халупы в девятиэтажной гостиничной общаге, в наступившей темноте на месте гульбищ появлялся дворник, местный сторонник ампиловской партии трудороссов, которого жители вольдемарского дома считают убогим, но неопасным сумасшедшим. Он годами хранит в своем доме все то, что он находит в мусорных бочках и вызывает в нем потребительский интерес: грязные полиэтиленовые кульки, использованные картонные коробки, выброшенную бомжами одежду. В манере кликушествующих бабенок он призывает местное население к революции, распугивая кошек и голубей и пугая немногочисленных младенцев в отстойных семьях юных мамаш. Безумная рожа дегенерата, появляясь из темноты, уносит использованные алкотами пустые бутылки, маршрутируя в сторону следующей по очереди стоянки пьянствующих обывателей.
   Вытащив из левой ноздри засохшую соплю, хмурый человечек небольшого роста, лысенький в 30 с небольшим лет, Вольдемар Иванов оторвался от завораживающего рассматривания алкотов и отправился на кухню своей холостяцкой квартиры. Сегодня он не спешил, так как его старый жигуленок совсем сдох. Поломка его машины очень беспокоила Вольдемара. Без нее он не мог развозить термосы, утюги и салатницы в ближайшие села и деревни. Босс его фирмы по имени Эвальд Фрунзе, где Вольдемар работал торговым агентом, уже звонил ему сегодня с утра, пытаясь всучить еще одну партию отстойного товара. Но, услышав про непроданные утюги и сломанные механизмы, деловой, но простой бизнесмен пристойно отстранился от продолжения телефонного разговора и повесил трубку. От такого нормального общения босса Вольдемар уже не печалился по поводу смерти папы римского, о которой он узнал из подслушанных тостов алкотов. Вольдемару запомнилась речевка одного не рабочистского алкота, показывавшего полосовидные следы любовных утех на своей безмышечной спине с известной алкотам теткой (государство Ватикан - это пространство на один мочеиспускательный канал).
   Панихидная жратва Вольдемара состояла из продуктов, на всю жизнь накопленных в бытность пребывания его в качестве лейтенанта службы быта ВС РФ. Огромный армейский деревянный ящик заменял Вольдемару стол, стул, кладовку и холодильник. В нем хранились священные армейские харчи (сгущенное молоко, тушенка, пакеты с кашами, пюре, чаем и сахаром). Все было с просроченной датой хранения, даже казарменное белье на одноместной кровати скуповатого дядьки. Служба Вольдемару нравилась, хоть и не получилось быстрого карьерного роста, его вообще не было. Карьера военного, генеральское пойло перестали его трогать. Слишком тупы стали его сослуживцы, Вольдемар перестал находить с ними общий язык. Он начал мечтал о совсем другом. Как-то повстречал Вольдемар своего бывшего одноклассника Рустама Розмана, который рассказал ему о своей прекрасной жизни простого рыночного оптовика, о славных прелестях продуктовой базы и тупых грузчиках. Вольдемар сразу заболел розманизмом. Перестал тратить свои небольшие сбережения на разные шалости типа свежей еды и новой одежды. Продал холодильник, телевизор и старую гладильную доску, украденную им из солдатской казармы. Все более тяготила его армейская лямка. Дослужив положенный срок необходимый для получения пенсии, он сразу же начал процесс увольнения из рядом ВС. Но бациллы розманизма толкнули Вольдемара на плохое и не хорошее. Оформив фиктивный брак с одной из своих дальних родственниц за 5000 рублей, он как женатый человек выудил у военного ведомства двухкомнатную квартиру, хотя он уже имел жилье, доставшееся от умершей бабушки. Получив в общей сложности более полмиллиона рублей, Вольдемар со спокойной душой покинул ВС. Но получился казус, на него наехали местные военные прокуроры, заподозрив в поведении Вольдемара признаки сильной половой дисфункции и адекватной неспособности к семейной жизни. Пришлось выдать деньги, рассориться за подставу с родственниками и почувствовать вкус одиночества и заброшенности. Побитый судьбой Вольдемар не долго был бесхозным и малонужным. На тропе розманизма он повстречал объявление на столбе о фирме Фрунзе. Купив на последние деньги старый убитый жигуленок, он поступил на работу к коллеге по просроченному разуму.
   С мыслями о термосах и Фрунзе Вольдемар вышел из своего дома. Он знал, что Фрунзе не даст ему денег на ремонт машины, но идти ему было некуда и он отправился в фрунзевский офис, где постоянно звучала музыка, горели неоновые огни и играли в мячик. Его девятиэтажка находилась на окраине города, которая недавно стала застраиваться розманскими коттеджами и чиновничьими особняками. Так на карте города появились улицы и переулки, названные именами сгоревших на костре инквизиции просветителей (Дж. Бруно, Коперник, Галилей). Вынужденный сегодня ехать на общественном транспорте, Вольдемар долго искал местную остановку, но вместо нее стал свидетелем производственного конфликта в рамках рыночного общества. Огромная траншея вырытая для водовода к коттеджам пополам разрезала древний курган. Возле него скопилась три десятка кастоворазделенных людей. На фоне рабочих в спецовках, блевотных прорабов, пузатых начальников строителей, с тупым постоянством держащих в толстых пальцах маленькие мобильники, сильно контрастировали дядьки с огромными бородами и тетки с длинными руками, собирающие в полиэтиленовые кульки остатки катакомбных кувшинов и человеческих скелетов. Перебранка между строителями и археологами и свирепое махание руками стопорили процесс трубоукладки. Археологов можно было понять, если обоссать собственные штаны. Строители из фирмы "Евразийские геоканализации" напрочь уничтожили центральную часть пятиметрового кургана. Кости похороненных в древности людей и ритуально убитых животных вперемежку с осколками обрядовой посуды были в большом количестве разбросаны на свежих отвалах. Недовольные содеянным, бородатые очкастые дядьки пытались урезонить строителей, но туповатые производители земляных работ кричали о согласовании и полноте бумажных разрешений. Даже покоцанная ковшом экскаватора черепная коробка пастуха-катакомбника в руках наиболее злого и непремиримого археолога с порванным портфелем не помогала обезоружить строителей. Но Вольдемара поразил не этот злодействующий археолог, а смиренно ходящий по отвалам мужичок-боровичек с благостной лопатовидной бородой и маленькой тощей собачонкой. С видом еврея, бродящего по гетто, он собирал артефакты и выковыривал из стенок траншеи остатки чьих-то костей. Рядом, охраняя, расхаживало колобкообразное существо женского рода. Ее деформированную голову и достойные нос и скулы скрывала огромная армейсковидная панама времен ограниченного контингента. Эта панама придавал женщине существенное сходство с толстопузыми североамериканскими шерифами из вестернов про дикий запад.
   Посмеиваясь над своим сравнением, так и не поняв, что происходит, Вольдемар отправился на дальнейшие поиски автобусной остановки. В автобусе он продолжал про себя улыбаться увиденному и так и не осмысленному, пока на одной из остановок неожиданно не появился Роман Калечкин. Роман являлся первой брошенной любовью вольдемарской фиктивно-дефективной жены, и поэтому старым его знакомым. На волне общего пренебрежения к объекту свои неудач они разговорились. Разговор между ними зашел о пережитом. Роман закончил свой мединститут по кафедре педиатрии, и теперь служил по контракту в Чечне в качестве рентгенолога-любителя, что было видно по его цивильной одежде, которая была куплена еще до службы. Порванные брюки, детсадовский драный ремень, поношенные школьные ботинки, застиранная институтская куртка, впрочем, служили фоном для предметов, скорее свойственных для блядующих папинкиных тинэйджеров (цифровой проигрыватель, наушники мобильник с фотокамерой). КПК он использовал для чтения стихов Омара Хайяма и изречений Ницше.
   Разговор между ними зашел о пережитом. Роман был в приподнятом настроении. У него пролонгировался отпуск на целых 9 дополнительных рентгенологических дней. Он ехал по магазинам, чтобы выбрать себе берцы, а заодно прогуляться по городу. Вольдемар в свою очередь рассказал мрачную историю своих похождений, несколько обелив действительность (он едет по срочным делам, заключать выгодный контракт). Дешевый пиджачок, узкий фрунзевский галстук, остроносые туфли и пустая барсетка убедили Романа в солидности и деловитости вольдемарских мечтаний. Их автобус двигался по заторному маршруту и они часто простаивали на перекрестках. Прерывистое движение нервировало Вольдемара, как и рассказы Романа о своих чеченских и отпускных псевдоподвигах. По-настоящему его заинтересовал похожий на него 30-летний женатый онаник, державший в руках видеокассету с жалобным названием "юные физкультурницы", спрятанную в футляр от фильма про любовь французского репортера к не любящей порно русской телеведущей. Роман, обратив внимание на слегка отстраненное поведение Вольдемара, решил продавить разговор до конца. Он заговорил о своих рентгенологических заработках в Чечне. Как и ожидалось, Вольдемар рывкообразно возбудился, словно автобус резко тронувшийся с места. Начались расспросы о главном в жизни Вольдемара (о чужих денежных суммах), складывание в уме премиальных Романа и тревога за бездарно потраченные "калекой" пайковые. Роман, видя успех, совсем разошелся, предложил сходить, выпить пивка. Услышав от Вольдемара жалобы на занятость и о вложенных средствах, Калечкин торжествующе разъяснил, что платит он. Ему импонировало даже такое хилое внимание Вольдемара к своей одичавшей на войне личности.
   Они вышли в многолюдном центре и пошли искать первое попавшееся злачновидное заведение. Они не были знатоками культурных мест города (Калечкин сидел в Чечне, а Вольдемар из экономии не посещал ни кафе, ни бары, ни рестораны, ни даже столовые) и блукали в слепую, надеясь на лучшее. Не долго мучаясь, Роман и последовавший за ним Вольдемар спустились по опасной своей крутизной каменной лестнице в первый же увиденный ими питейный подвал. Это был небольшой темный зальчик полуподвального вида, заставленный столами, с барной стойкой и клубной сценой с барабанами. Обстановка полностью соответствовала разновозрастным мещанским представлениям о культурном отдыхе со своей имиджевой спецификой (стилизированные факелы, витражевидные имитации окон, сортиры с левой стороны). Лишь название (Камелот) слабо намекало на попытку привлечения юного контингента прожигателей жизней и маминых пенсий (по вечерам здесь устраивались песнопения слабоодаренных юношей и девушек для еще более бездарных малолеток).
   Вольдемар с Калечкиным уселись за ближайший к барабанам столик. Из поднесенного меню Роман заказал килограмм креветок и по туборгу. Вольдемар остался доволен выбором Калечкина и с прилизанной заинтересованностью рассматривал фотографии любимой девушки Романа, закаченные в его КПК. После двух выпитых туборгов принесли сваренных креветок. Вольдемар принялся высасывать креветочное говно, словно тянул из собственного черепа свои топорные мозги. После двух литров туборга он уже безнадежно смеялся над старыми армейскими страшилками про висячие на плечах и взорванные в палатках гранаты, рассказываемые ему Романом. Забылись Фрунзе и мечта о мерседесе. Вокруг их столика бродила с туборгами официантка, призванная разбушевавшимся Калечкиным. В сыпучей нежности к креветками Вольдемар обсасывал свои верхние конечности, игнорируя салфетки и салатницы с гигиеничной водичкой.
   Неожиданно пространство "Камелота", бывшее до этого прибежищем Вольдемара, Калечкина и нескольких длинноволосых теток студенческого вида, пьющих минеральную водичку и щебечущих по мобильнику с мамами и псевдоебарями, начало заполняться типами в характерной одежке неформалов. Как оказалось, в 8 вечера в "Камелоте" должен был состояться концерт местного мещанистого аскера Брума (он пропивал не все выклянченные деньги) под названием "Back in РСФСР". Глубокие подонки спившегося вида заняли пустующие столики и принялись распивать принесенную с собой паленую водку и купленное в "Камелоте" пиво. Задобренные пивом Вольдемар и Калечкин благостно наблюдали за спектаклем, устроенным алкотами и тунеядцами, псевдорокерами и лжемузыкантами. Самые отпетые из них были вдрызг пьяные и не могли даже спуститься в подвал, разместившись на ступеньках у входа. Самые ослабленные уже спали в прилегающих к "Камелоту" подворотнях. В самом подвале кучка жалких малолеток суицидального вида группировалась вокруг высокого сутулого дядины калечкина-вольдемарского возраста по кличке Шиш, производной от фамилии Шишкин. Двухметровый инвалид лакал 8 литр выпитого им сегодня пива.
   Гипотетически начавшийся концерт Брума сопровождался невнятным пением о вологде и восьмиклассницах. Вольдемар и Калечкин, периферийно вовлеченные в совместное культурное пьянство с псевдомузыкальным сопровождением, окончательно потеряли мимикриющие способности и с наслаждением присоединились к веселью не получившихся гидроцефалов, достойно наравне с малолетками и инвалидами выдерживая их литрбольный темп и казусы смешивания водки, пива и портвейна. Десятиминутное выступление Брума закончилось его перебранкой с почетным и уважаемым 40-летним аскером Колючим (познакомился со своей женой на концерте Летова), который по полной программе обхаял брумовские достоинства, после чего Брум присоединился к алкотам. Тупой концерт надоел и самим тупоносным. Расходясь по домам по одиночке и группами, они уносили с собой дух сонной гнили и вялой блевни. Но Вольдемар и Калечкин еще долго таскались с продолжавшими пить паленку шишкиноидами, пока не потеряли их из виду в одной из подворотен в старой части города, в которую они зашли поссать.
   Вскоре на одном из перекрестков возле трамвайной остановки опившихся даунов остановили подъехавшие на бобике два молодых милиционера. Тихий в трезвом виде по отношению к властным органам Вольдемар в пьяном угаре отказывался подчиняться, тарабанил кулаками по капоту бобика, вынуждал отвезти их домой. Калечкин тоже не отставал, требовал ментовские документы, ехидно улыбался. Все же броунскую парочку доставили в местное РОВД, где даже не вынимая шнурков из обуви их поместили в разные КПЗ. Безумцы еще долго буйствовали в своих камерах, не давая спать собранным там мирным рабочим, пострадавшим за то, что у них в этот день была зарплата. К часам 4 утра в качестве компенсации за возможность сходить в туалет они перестали волноваться, подчинились режиму и тихо заснули на узких наровидных седалищах КПЗ.
   На следующее утро в группе остальных задержанных во главе с узкоглазым милиционером Вольдемар и Калечкин были отправлены к мировому судье, за якобы обоссанное ими здание, находящееся напротив РОВД, что было поганым ментовским враньем, так как в последний раз Калечкин ссал себе в штаны, а Вольдемар на голову, спавшему в луже шишкиноиду. Как и положено доброй мамавидной тете, мировой судья сочувственно выслушала загульных мещан, особенно рентгенолога, порвала принесенные милиционерами протоколы со сфальсифицированными подписями Калечкина и Вольдемара и отпустила их на свободу.
   Вольдемар, в угаре пьянства потративший последний 221 рубль, все же был не сильно разочарован, так как в его крови бурлила еще смесь паленки и боярышника, и он сильно чувствовал себя героем. Калечкин вообще не страдал из-за пропитого и произошедшего, только от него тяжело воняло блевней и мочой. Они торопливо попрощались возле отвратной автостоянки, огрожденной сеткой и охраняемой двумя водолазовидными собаками, одна из которых по-бомжовски лежала прямо на входе, не желая даже стать, чтобы поссать, так что следы ее мочеиспусканий были удовлетворительно видны на раздолбанном асфальте.
  
   Апрель 2005
  
  

***

  
  
   Макулатура
  
   Давно существует в городе место, куда в любое время суток могут прийти местные непризнанные писатели, художники, ученые. Идут они нескончаемым потоком, законно надеясь на сочувствие и сострадание. Главный председатель общества любителей истории и культуры 40-летний, гнилозубый и бородатый, Андрей Антонович Гридчинский и его заместитель, дедушка-демократ, Георгий Константинович Букин всегда рады видеть проблемный контингент и готовы оказать любую психотерапевтическую помощь. И лишь всетельнопигментированной бухгалтерше, Вере Павловне, и ее многочисленным кошкам они постоянно доставляют беспокойство, неправомерно занимая необходимое для кошачьих жизней пространство полуподвального помещения.
   Давно занялся Гридчинский культурными делами, благо от старых времен у общества осталось несколько помещений, которые можно было сдавать в аренду. Так обстояли дела и с главным офисом, который располагался в полуподвале многоэтажки в прицентровом районе на улице с малооригинальным названием Листопадная. Кроме тихих бесед с представителями творческой интеллигенции Гридчинский общался и с людьми власти и бизнеса и являлся неотъемлемым атрибутом всех выставок, презентаций, конференций и банкетов. Не допускали его только к принятию политических решений, благоразумно заботясь о физическом и психическом здоровье простых горожан. На определенном историческом промежутке своей деятельности Гридчинский одно из помещений в конторе на Листопадной сдал малолегальной фирме по производству мыльного концентрата, выдаваемого на выходе за иностранный шампунь. Владельцем фирмы был известный теневой бизнесмен - Степан Степанович Мучин. Продукт хорошо продавался. Гридчинский и Мучин получали реальные деньги. Но однажды пришло время расширения производственных мощностей, и Мучин попросил у Гридчинского еще одну комнату, которая была заставлена тиражом книги святого для Андрея Антоновича писателя-диссидента Полонскова.
   На заре своей карьеры Гридчинский примкнул к демократическому движению и был неслабым активистом. Он всячески пропагандировал деятелей, противостоявших злому тоталитаризму в прежние времена. Одним из таких канонизированных стал Полонсков, который самиздатом распространял свои запрещенные произведения общедемократического характера, за что и попал в психбольницу, где и умер в расцвете лет. Гридчинский так любил Полонскова, что на собственные средства издал полное собрание сочинений многотысячным тиражом, надеясь не только получить прибыль, но и популяризировать в народе его идейное наследие. Все произведения Полонскова уместились в тонкой брошюровидной книге в мягком переплете, на обложке которой красовался бородатый профиль автора. Но как оказалось, Гридчинский не угадал. Ни одной книги продано не было. Гридчинский удовлетворился лишь раздачей небольшой части тиража своим многочисленным знакомым. Но, несмотря на такое транжирство, книг оставалось еще очень много, и ими пришлось заставить целую комнату в полуподвале на Листопадной.
   И вот они превратились в объект хозяйственного спора между Гридчинским и Мучиным. Как долговременно не настаивал Мучин на освобождении помещения, Гридчинский никак не соглашался на экстрадицию Полонскова с занимаемых площадей. Но постепенно Андрей Антонович стал уходить от разговора с Мучиным на эту тему, и даже стал реже появляться на Листопадной. Он даже хотел порвать с Мучиным, но вовремя сообразил, что это приведет к финансовому краху общества любителей истории и культуры. Между тем, Мучин становился все настойчивее и настойчивее. Он доставал Гридчинского по телефону. Перетянул на свою сторону бухгалтершу, Веру Павловну, подарив ей найденного в мусорнике котенка. Но это не помогло. Ни Гридчинского, ни его верного идейного соратника Букина нельзя было переубедить. Наоборот, дедушка-демократ стал пристальнее следить за мучинскими рабочими, чтобы те не проникли в помещение, где хранился Полонсков. Противоречие нагнеталось. Все чаще дедуля видел возле полонскохранилища молодых рабочих с ломами, и у него обрывалось сердце. Из-за Полонскова обострился давний конфликт Букина с бухгалтершей. Вера Павловна была вдовой полковника Нетлянова, заслуженного патриота, одного из основателей общества и многолетнего председателя. Во времена прихода демократии полковник получил удар и умер. Его место занял Гридчинский и привел с собой Георгия Константиновича, стихийного демократа из технической интеллигенции. Сразу отношения бухгалтера и дедушки-демократа не заладились. Они друг с другом не разговаривали. Вера Павловна отмечала старые праздники и сильно ругала демократов. Букин старые праздники не отмечал, а ругал патриотов и государственников. Не раз он наступал на хвосты бухгалтерских кошечек, а кошки рвали мемуарные записки дедушки о его демократической жизни. Вот и по поводу Полонскова мнения бухгалтера и Георгия Константиновича сильно разошлись. Вера Павловна была на стороне Мучина, да и в душе ненавидела Полонскова, а дедушка-демократ как мог защищал своего идейного собрата.
   Тревожные дедушкины сигналы об измене доходили до Гридчинского, а он ничего не предпринимал. Эвакуировать книги было некуда. Выкинуть их он тоже не мог. Но вот однажды в день, когда у Гридчинского зашатался очередной зуб из десяти оставшихся, а дедушка-демократ впервые за время конфликта остался дома по причине несуществующей болезни, псевдоподкупленная Мучиным бухгалтерша сдала ключи, и два рабочих вошли в комнату, где хранился Полонсков. Затхлый запах не сбил с ног привыкших к плохому работяг, вкалывающих на Мучина. Весь день Вася Многоруков и Вова Муздохин связывали книжки Полонскова в стопки и уносили их к ближайшему пункту приема макулатуры, находившемуся на соседней улице. Работа спорилась, так как им никто не мешал. Гридчинский в этот день был занят на очередном культурном мероприятии. К концу дня комната оказалась пустой. Сильно довольный Мучин приказал тут же заставить комнату оборудованием для производства липового шампуня. Он даже премировал Многорукова и Муздохина собранными ими макулатурными деньгами и разрешил выпить водки прямо на работе. Они сильно не напились, но перед этим повеселились, пересчитывая мелочь, полученную за сданного Полонскова.
   После этого жизнь в конторе на Листопадной наладилась. Вернувшийся после псевдоболезни дедушка-демократ и потерявший еще один зуб Гридчинский как бы не заметили пропажи Полонскова. Они не стали нагнетать страсти, а тихо и мирно приняли то, что произошло.
  
   Январь 2006
  

***

  
  
  
   Дед Мороз и Снегурочка
  
   Возле памятника высокопоставленному святому организаторы новогодних празднеств установили высокую елку. Стадовидно висели на ней игрушки. Аналогично толпились около нее люди. Группа актеров-малолеток устроила под елкой новогодний утренник для родителей с детишками, которые пришли на местный рынок за харчами. Зло сморкающиеся вследствие сырой погоды папаши мало мешали сильно прыщавым актерам озвучивать под фонограмму свои роли. Особенно старались играющие злодеев, которых воплощали только юноши. Один из них, Вася Недоделкин, с имитационными наручниками на шее выглядел не главным, но самым талантливым, так как говорить ему было положено мало, и двигался вокруг своей оси он еще меньше. Малопонятные тексты разносились громкоговорителем, установленным на автобусе, на многие километры. Далекие от искусства горожане думали, что идут участившиеся в последнее время учения по гражданской обороне. Да и праздничная разноголосица коллег Недоделкина о злых колдунах и непослушных детишках походила на монотонные скорбные объявления о зараженной воде и дезинфекции.
  
   Постановка, естественно, шла в русле гарипотеризма и новогоднюю тематику затрагивала не очень. Никаких "дедов морозов" не было, что не печалило ни актеров, ни зрителей. Имелись в инсценировке и хорошие персонажи. Хорошее играли тетки. По сценарию они словесно уродывали парней и не ласково прикасались к ним холодными телами. В конце концов, первым перевоспитался и сделался правильным Недоделкин. Остальные вскоре тоже подчинились тетконажиму, после чего устроили совместные мамафильские танцы с детишками и их родителями.
  
   Но как оказалось, "дед мороз" был, только устраивал представление в другом месте без фонограммы и без зрителей. Это был Василий Васильевич Трупинин. Он расположился на автобусной остановке недалеко от малолетского представления в окружении огромных полиэтиленовых пакетов, набитыми несменным бельем и объедками. Жизнь его сложилась так, что он был бомжом. Замерзший он сидел один на скамейке. Несмотря на красную шапку и огромную седую бороду, как у типичного "деда мороза", никто вокруг него не собирался, не было даже бомжей и алкотов. Наверное, всех смущало детское пальто, надетое на крупное тело Трупинина, и нехороший запах, исходивший от него. Не помогало ничем ему сходство с Дедом Морозом. Ноги мерзли в летних порванных ботинках, а мотня не застегивалась из-за отсутствия пуговиц. Тайные мысли Трупинина об актерском признании никого не интересовали. Люди спешно проходили мимо. А ведь он сидел уже второй час с самого начала малолетского спектакля, отказываясь от поиска использованной жратвы. Впрочем, на этом псевдостранности в его поведении и заканчивались. Как только малолетки закруглились, Трупинин встал с лавки, нагрузился пакетами и поплелся по направлению к стойбищу его коллег бомжей на соседней улице.
  
   А в это время через забор основной спецшколы для калечных детишек перелазила Маша Овечкина. С зажженной сигаретой во рту она успешно преодолела разрушенную кирпичную кладку, не путаясь в своих церебральных ногах. Несмотря на то, что ей нужно было учить роль Снегурочки к неминуемому новогоднему представлению, она ушла в самоволку. В школе она была самой красивой, умной и стойко ходячей, и ее каждый год старшие воспитывающие товарищи назначали на роль Снегурочки. Раньше ее прельщала трудная многословность подруги Деда Мороза в ее исполнении, но в этом году она увлеклась философией, и навязанная роль ее нудила. Недавно она твердо решила поступать в следующем году на философский факультет местного университета, поэтому каждый день сбегала из интерната и бродила одна по близлежащим улицам, любуясь людьми, как философскими категориями. Вообще ее размышления были книжны, но теплы и не лицемерны.
  
   Вот и сегодня, обойдя умело все глубокие лужи и грязевые элементы на улицах частного сектора, она вышла на площадь Победителей, где очень любила рассматривать большой памятник с идентичным названием в виде стелы с барельефом, изображающим схватившего грудью пулю солдата в каске и с автоматом в руке. Она и на этот раз не поняла смысла этого памятника и пошла дальше. Пингвиновидная походка не мешала ей быстро двигаться, а сплющенная голова помогала рассматривать в киосках газеты и журналы. К местному рынку она подошла уже проголодавшейся, и у нее текли слюни от изобилия корейских салатов и грильных запахов. Напоследок она понаблюдала за мужиком, резальщиком капусты с огромным ножом, и всем довольная отправилась домой, в интернат. Она вернулась как раз к ужину, за которым жадно съела вечернюю инвалидскую пайку.
  
   Декабрь 2005
  
  

***

   Стыдно
  
   Леша Вытерков, 25-летний холостой парень, работал уже неделю в конторе по резке стекла. Наставником его в учебе был одногодка Васятка Рыжиков, который являлся женатым человеком и имел даже ребенка. Зато выглядел Вытерков помоложе, так как работал до этого немного, к тому же у Васятки была выбита во время пьянок половина зубов.
  
   И вот теперь Леше нужно было научиться побыстрее всем заморочкам стеклорезанья, потому что через неделю Васятка переходил в другой филиал этой фирмы и вместо себя оставлял Вытеркова. Но он внимал указаниям Рыжикова неохотно, хотя кое-что у него уже получалось. Больше ему хотелось попить водочки с художником-оформителем Женей Животкиным. Начальница фирмы заказала ему сделать рекламные щиты, но вместо этого он подрядился красить катер у местного рыночного торгаша. На авансовые деньги накануне они отлично напились, но вот сегодня чему-либо учиться, да и просто смотреть на стекло Вытеркову совсем не хотелось. Он даже с трудом слушал рассказы Васятки о передовиках стеклорезанья.
  
   -- Вот, я лично знал Гошу, - вспоминал Рыжиков. - Он резал огромные стекла за пару минут. Рубал неплохую капусту.
  
   Вытерков уныло кивал головой. Он перевел разговор на более его интересующую тему, чтобы хоть как-то отвлечься от душевных и физических тягостей.
  
   -- А ты давно знаешь Машу Скучкину? - спросил он у Рыжикова.
  
   -- Да, давно, и даже пялю ее иногда. Красивая женщина, - с нескрываемым удовольствием и с любовными интонациями в голосе ответил Васятка.
  
   -- А муж знает?
  
   -- Да, вроде нет.
  
   -- И что, если сейчас ты к ней придешь, она даст?
  
   -- Даст, - ответил Васятка и кивнул бесцветными глазами.
  
   "Класс", - подумал про себя Вытерков.
  
   -- А я с ней познакомился в роще, когда отмечали день рождение брата, - уже вслух сказал он Васятке. - Да, красивая тетка, пьет хорошо.
  
   Больше Вытерков про Машу ничего расспрашивать не стал, а еще более погрустнел.
  
   Пока он сидел, погруженный в раздумья, в цех зашел мужчина лет 35 с огромной дверью от шкафа.
  
   -- Мне вот надо, - начал было говорить он, но, увидев Васятку и Вытеркова, сконфузился, потом все же продолжил. - Зеркало на дверь.
  
   Этого человека Леша видел мельком пару раз. Визуально в грузном и медлительном мужчине он с трудом распознал супруга Маши, Михаила Скучкина. А вот с Васяткой они раньше знались, потому он и обратился к нему.
  
   -- Напился. Расшиб головой зеркало, - пожаловался он по-приятельски Васятке.
  
   -- Бывает, - посочувствовал Васятка и начал вычислять с помощью рулетки размеры зеркала.
  
   Работал Скучкин в ближайшем мебельном салоне, где во время пьянки и разбил зеркало дорогого шкафа. Когда он ушел вместе с дверью, Васятка повернулся к Вытеркову и спросил:
  
   -- Узнал?
  
   -- Да-да, - засмеявшись в первый раз в этот день, подтвердился Леша.
  
   Вытерков после смены, как всегда, пешком шел домой, с твердой решимостью больше не приходить на эту работу. Но на половине пути он вдруг опять почувствовал какой-то душевный дискомфорт. Он размышлял. Жена Скучкина Маша была с недавних пор его актуальной любовницей. Они познакомились на том самом пикнике, куда его привел брат, и сразу понравились друг другу. Но также от брата он знал, что раньше у Маши была большая любовь с Васяткой, а Машин муж Миша Скучкин захаживает к Васяткиной жене Юлии. Он внезапно подумал, что задаром пользует или будет пользовать жен своих товарищей. Ему стало как-то стыдно. Он решил жениться... на Животкине.
  
   Ноябрь 2007
  
  

***

  
  
   Последние слова Владимира Владимировича
  
   Владимира Владимировича Подсукина на заправке, где он работал разливщиком бензина, считали приличным человеком. Не очень уважали, но и не отгоняли по пустякам. Относились как к своему. Иначе и быть не могло. Владимир Владимирович был средних лет, не старик, но и не молокосос. Роста тоже был не большого, в кармане носил недорогой мобильник. Приносил на "сутки" тормозок и угощал иногда товарищей мамиными пирожками. Работал как все, безлимитно. Подсукин и в самом деле мало чем отличался от других заправщиков и охранников, разве что был более нервным, так как верил в бога и ходил на заседания местной церковной организации пятидесятников. Но, несмотря на такие положительные характеристики, жилось все же Владимир Владимировичу не так хорошо, как хотелось бы. Был он уже много лет женат на Светлане Пленочкиной. Детей у них не было, и заводить их они не спешили. Жена не работала, но бывало поругивала мужа за безденежье. Жили они в однокомнатной квартире, доставшейся им после смерти мамаши Светланы, известной местной алкотки, бывшей работницы завода копнителей. Но, вопреки перманентным затруднениям, они продолжали существовать совместно и обвиняли друг друга в плохой жизни не часто. А иногда Владимир Владимировича посещали даже мечты. Думал он о покупке поддержанной машины и замене деревянных совковых окон на металлопластиковые. И эти мечты не были пустыми. Он постепенно собирал деньги, экономя на своей небольшой зарплате. А в последнее время ему и вовсе стало везти. Он устроился на более приличную заправку недалеко от своего дома. Располагалась она на оживленной улице в центре большого микрорайона многоэтажек, и платили здесь на 200 рублей больше, чем на прежней заправке на окраине города. Дальше везение продолжалось. Умерла его двоюродная бабка и оставила саманный домик в поселке Труповка. Место было не самое приличное, но Подсукин надеялся выручить от продажи дома и участка достаточно денег для покупки машины и окон.
   В хорошем настроении Подсукин проснулся и в этот осенний денек, когда ему нужно было идти на "сутки". Таких "суток" за месяц набегало два десятка, поэтому он все делал автоматически. Встал, поел, собрал тормозок и, не попрощавшись со спавшей женой, отправился на работу. Здесь все было как обычно. Владимир Владимирович скромно сменил на посту другого заправщика Колю Васина, прыщеватого мужичка неопределенного возраста, который отправился в свою очередь на соседнюю мойку, работать дальше. Подсукин в силу возраста такими темпами работать уже не мог, поэтому насильно ограничивал себя одной заправкой. Зато трудился он здесь прилежно, давая фору многим молодым. Первые часы его "суток" пролетели быстро, так как утром машин было много, и он бегал от одной к другой, часто не успевая пересчитать данных ему за бензин денег. Но и в такие беспокойные минуты он не забывал о радостях жизни. Одной подъехавшей заправиться тетке, Подсукин вызвался даже помыть окна, через которые наблюдал за ее слегка раздвинутыми ногами в черных чулках. Он даже осмелился посмотреть в ее глаза, но тетка в это время озабоченно разглядывала свои акриловые ногти.
   После пиковых утренних нагрузок работы у Владимира Владимировича стало поменьше, и ему все чаще вспоминалась встреча с покупателем бабкиной хибары, состоявшаяся накануне. Эдуард Вениаминович Чукин нашел его сам, как только Подсукин дал объявление о продаже дома в местную бесплатную газетку. Чукин уже много лет со времен перестройки индивидуально вращался в этом бизнесе и до сих пор сохранял визуальную независимость от расплодившихся в последние годы многоштатных агентств по недвижимости. Но был он уже толстый и со вторым подбородком. Занимался делами лениво, без энтузиазма, по инерции. На его автомобиле они поехали на Труповку, где долго искали саманный дом бабули. Наконец, в самом отдаленном тупике на краю речного обрыва они нашли искомую халупу с крышей из соломы. Внутрь они заходить не стали, боясь обрушения ветхих конструкций. Эдуард Вениаминович посмотрел на озабоченного Подсукина и сразу сказал цену.
   -- 300 тысяч и то по доброте души.
   -- Как 300? -- запинаясь, спросил Владимир Владимирович. -- Она стоит не меньше миллиона.
   -- Кто она?
   -- Земля!
   -- Нет, Владимир Владимирович, здесь место глухое, не перспективное.
   -- Как не перспективное. Говорят, что здесь пройдет большой проспект.
   -- Какой проспект! -- озлобленно замычал Чукин, не довольный такой осведомленностью Подсукина.
   -- Я вам за вашу цену продавать не буду, -- вдруг как-то твердо сказал Владимир Владимирович.
   -- Ладно, даю вам 350.
   -- Нет-нет. Не меньше миллиона, -- твердил Подсукин.
   -- Ну, какой миллион? Этот проспект - филькина грамота. Только на бумажках у мечтателей архитекторов.
   -- Нет-нет. Это уже точно. Он будет.
   -- Не будет.
   -- Ну, зачем вы так, Эдуард Вениаминович, я думал вы порядочный человек.
   -- Как хотите... 370.
   -- Нет-нет.
   -- 375... Никто больше не даст.
   -- Эдуард Вениаминович, вы меня грабите.
   -- Это вы меня грабите, Владимир Владимирович.
   Еще долго препирались Чукин и Подсукин. Наконец, в сознании Владимир Владимировича, произошел перелом. Он вдруг понял, насмотревшись на жирного Чукина, что миллион это много, и 500 тысяч это много и 400, наверно, много. И тех денег, что дает ему Чукин хватит и на машину и на окна. Да и не держал никогда такой суммы в своих руках Владимир Владимирович, а очень хотелось и как можно скорее. В, конце концов, сошлись они на 380, но Подсукин все же обещал еще подумать. На что Чукин только выпучил свои полные губы и покачал головой.
   Вспоминая торг с Эдуардом Вениаминовичем, Подсукин уже предвкушал получение денег и покупку желанной машины. Он радовался. Близость счастья сильно стимулировала его. Он, как опьяненный, ходил по заправке, надеясь на скорые перемены в своей жизни.
   К действительности Подсукина вернули двое молодых людей на убитой машине, которые не стали заправляться, а предложили ему купить три золотых зуба за 300 рублей.
   -- Купи, -- нахально уговаривал Владимир Владимировича самый молодой, выставив ладонь с зубами для обозрения.
   -- Денег нет, -- отвечал ему Подсукин.
   -- Займи у кого-нибудь. Мы подождем, -- не унимался зубной продавец, кривя губы.
   -- А что, они, правда, золотые? Сколько в них грамм? -- вдруг поинтересовался Подсукин.
   -- Много. Даром отдаем.
   -- Не знаю я, -- мучился сомнениями Владимир Владимирович.
   -- Ладно. Ты видно сумик. Поедем на другую заправку, -- сказал молодой парень и сжал в кулак ладонь с зубами, выбитыми у обворованного работяги, смачно плюнув на Владимир Владимировича. Они уехали. Подсукин машинальным движением стер густой харчок с фирменной заправочной одежды и пошел заливать очередную подошедшую машину.
   Затем на заправку вкатила просевшая легковая машина сына ее директора Бори Перцина. Она остановилась возле закопанных резервуаров для топлива. Когда через несколько минут открылась дверь, из нее вышел очень полный молодой человек с двойным подбородком и коротенькими усиками над выпученными губами. Глубоко отдышавшись, он закричал на Владимир Владимировича, увидев только что подъехавшую машину.
   -- Что ты стоишь, козюля! -- прогудел Боря свое еще с детства любимое оскорбление.
   Подсукин покорно поспешил к разливочному пистолету, в очередной раз поражаясь размерами директорского отпрыска.
   Где-то в середине дня, когда поток машин почти прекратился, Владимир Владимирович спонтанно решил сходить домой, пообещав своему напарнику по "суткам" Гоше Струпину принести что-нибудь вкусненькое. Когда он застучал в дверь своей квартиры, его жена Светлана глотала последнюю струю спермы, которую испускал оргазмирующий член ее любовника таксиста Петра Бобикова. Светлана была сторонницей свободных нравов, поэтому не особо испугалась приходу мужа в неподходящий момент. Вытерев остатки спермы с губ, она приказала Бобикову спрятаться под кровать, а сама отправилась открывать дверь. С порога чуть полноватая Светлана огорошила Подсукина, который был меньше ее ростом и значительно худее, длинной тирадой на счет его бездельничанья.
   -- Ну, что ты шляешься, Вовик? Сидел бы на своей заправке. Мне покоя не даешь. Ну, зачем ты пришел?
   -- Проведать, -- ответил Владимир Владимирович и только тут понял, что не жену пришел навестить, а просто не мог оставаться без дела на заправке в предвкушении получения большой суммы денег.
   -- Когда ты бабки получишь у этого своего Эдуарда Васильевича? -- искажая отчество Чукина, оборвала ход мыслей Подсукина Светлана и заправила вывалившуюся из грязного халата большую грудь со сморщенным соском.
   -- Скоро, -- как-то таинственно ответил Подсукин.
   -- Скоро-скоро. Вот когда получишь, тогда и приходи, Вовик, -- напористо подытожила Светлана и вытолкала Владимира Владимировича на лестничную клетку.
   Не обидевшийся Подсукин пошел обратно на заправку. Еще издалека он увидел, что возле заправочной витрины, где продавались машинное масло и древесный уголь, охранник по фамилии Штюрмер злобно беседует с двумя громилами с резиновыми дубинками и милиционером без кобуры. Все четверо бурно жестикулировали и пытались перекричать друг друга. О чем они вели диспут, Подсукин не слышал. Когда он подошел совсем близко к заправке, их спор неожиданно прекратился. Трое незнакомцев пошли прочь от Штюрмера, но, проходя мимо Владимир Владимировича, один из громил, как бы сожалея о чем-то, ударил его резиновой палкой по голове. Подсукин так растерялся, что ничего не смог ответить быстро уходящим мужикам.
   -- Не бери в голову, Вован, -- жалея, сказал подошедший низкорослый охранник Штюрмер. -- Могло быть и хуже. Это приходили представители фирмы "БК-Дран" с участковым и постановлением суда.
   -- "БК-Дран"? -- переспросил Подсукин, вспомнив, что эта фирма конкурирует с его конторой "БК-Сран" на бензиновом рынке. -- А что они хотели?
   -- Да, хотели отобрать заправку
   -- А что ушли? -- не удивляясь, и как-то безразлично спросил Подсукин.
   -- Да, тупые, все перепутали. Не на ту заправку сунулись. Ну, короче, я им объяснил, что их заправка находится на соседней улице. Ушли.
   -- А меня зачем ударили?
   -- Тоже ошиблись, наверно, -- позлорадствовал Штюрмер и ушел внутрь заправки смотреть телевизор.
   -- Да, ошиблись, -- утвердительно про себя проговорил Подсукин и сел на пластиковый стул около клумбы и шланга для подкачки колес.
   После вечернего непродолжительного наплыва машин потянулись долгие часы безделья и ожидания не скорого окончания "суток". Наконец, ближе к полуночи подъехала к заправке неказистая машина с шашечками на крыше, которой управлял Петр Бобиков, актуальный любовник жены Владимира Владимировича. Не догадываясь, что имеют половые отношения с одной женщиной, они повели обычный заправочный диалог.
   -- Сколько? -- спросил неспешно подошедший Подсукин.
   -- Пятнадцать девяносто второго, -- сонно ответил Бобиков.
   Залив бензин, Владимир Владимирович уверенно протянул руку за деньгами, но услышал в ответ.
   -- У меня карточка вашей фирмы "БК-Сран". Бесплатно.
   -- Как бесплатно? -- сразу возбудился Подсукин. От своего начальства он никогда не слышал о бесплатных карточках.
   -- Вы же "БК-Сран", -- настаивал Бобиков.
   -- Да, -- теперь уже малоуверенно ответил Подсукин.
   -- Вот карточка "БК-Сран". Мне начальники сказали, что по ней бесплатно. Все оплачено. Я специально искал заправку с вашим логотипом.
   -- Я ничего не знаю. На нашей заправке такого нет. Плати деньги.
   -- Но мне сказали можно.
   -- Может на другой заправке "БК-Сран" можно, -- почти задыхаясь, прокричал Подсукин. -- На нашей нельзя.
   -- Дурдом! -- забранился Бобиков, подавленный исступлением Подсукина, и тихо добавил. -- Я ничего платить не буду.
   -- Ладно. Я солью бензин, -- примирительно проговорил Подсукин, тоже за сегодняшний день уставший от водительской ругани. -- Шланг есть?
   -- Нет, -- апатично ответил Бобиков.
   Владимир Владимирович начал бегать по заправке и искать шланг. Его напарник Гоша Струпин, вышедший из здания заправки на шум, стоял в стороне, не вмешиваясь в спор с Бобиковым, и не горел желанием помочь Подсукину.
   -- Ну, где шланг найти? -- спросил у него подбежавший Владимир Владимирович.
   -- Не знаю. Ищи сам.
   Подсукин также бегом направился к мойщикам, где нашел старый потрескавшийся кусок шланга и вместе с ним побежал к машине Бобикова.
   -- За 200 рублей я повешусь, -- ни к кому не обращаясь, сказал Владимир Владимирович и начал отсасывать воздух из шланга, другой конец которого был уже засунут в бобиковский бак.
   Но разнервничавшийся Подсукин слишком сильно втянул воздух, и бензиновая жидкость обильно хлынула не в подставленную канистру, а в дыхательные пути Владимир Владимировича. Он не успел откашляться и начал захлебываться углеводородной смесью. Никто из его напарников по работе не помог Подсукину. Лишь Бобиков быстрым движением выпрыгнул из машины и вытащил шланг изо рта Владимир Владимировича. Бензин разлился черной лужей на асфальте заправки. Также он брызгообразно вырывался из внутренностей оживающего Подсукина.
  
   Декабрь 2006
  
  

***

  
  
  
   Канон Бутона
  
   Перед дверью кабинета декана филологического факультета, где проходил экзамен по истории средневековой литературы Востока, толпилось большое количество длинноволосых теток разного окраса, но предельной озабоченности. Впрочем, для дополнительного обезображивания девичьих лиц были причины. Принимал экзамен Михаил Михайлович Гнут. Бородатый, сутулый, с обширными ягодицами, Гнут одним своим видом наводил ужас на студентов, а еле слышным, гнусавым, голоском окончательно добивал их. В его косые бельмоватые глаза студентки опасались смотреть, боясь навлечь на себя детородную порчу. Даже те, кто занимался аквоаэробикой мускульно страшились телодвижений Гнута, когда он проходил мимо них. Всеобщий ужас перед Гнутом усилился, когда его назначили заместителем декана факультета.
  
   - Ну что ж, проведем мобилизацию, - издевательски сказал Гнут перед тем, как сесть за свой рабочий стол.
  
   Сказал он это не самому себе, а первой пятерке студенток, которые вытащили свои экзаменационные вопросы и расселись по партам.
  
   Вася Дузов этих слов не слышал, так как явился на экзамен через два часа после начала. Но знал он эту присказку Гнута прекрасно. Он всегда повторял ее перед началом чего-либо, например лекции. На лекциях Дузов иногда присутствовал.
  
   По заплаканным лицам однокурсниц он понял, что экзамен идет туго, как и предсказывали. Сдалась только одна тетка, да и то только потому, что в силу своей сплошной уродливости, напугала даже Гнута.
  
   Глядя на всеобщий плач, Дузов все же не унывал. Он надеялся как-нибудь проскочить, как это часто бывало до этого. Историю литературы средневекового Востока Дузов учил плохо, но также он учил остальные предметы. На филологический он поступил только потому, что здесь когда-то учились его родители, где на последнем курсе и зачали Васю. Мало осознавая необходимость филологии, Дузов все же отсиживал положенное число лекций, не понимая многого, о чем говорили преподаватели. Самоудовлетворительным умствованием он занимался, когда пил пиво и водку с дружками-студентами в ближайшем от корпуса университета парке. Здесь он узнавал последние новости. Здесь ему помогали понять научные термины и учили, как нужно сдавать экзамены тому или иному преподавателю.
  
   Между тем время гнутоэкзамена шло. Приближалась очередь Васи Дузова, а количество сдавших не увеличивалось. Но Дузов был спокоен. Не оставил его оптимизм и тогда, когда он прочитал вопрос выпавшего ему экзаменационного билета. Ему нужно было рассказать о жанровом многообразии тибетской литературы. Он даже вообразил, что знает ответ. Когда расплакалась очередная не сдавшая однокурсница, он духовно не отреагировал. Ему было нудно и не терпелось ответить. Но когда подошло время, и Дузов зачитал вопрос экзаменационного билета, то воодушевившийся Гнут оборвал его.
  
   - Идите в аудиторию N501, - маловнятно проговорил он. - Там ведет занятие Татьяна Степановна Мудина. Пригласите ее сюда.
  
   Пришлось Дузову идти за Мудиной, по пути неудачно соображая, зачем это нужно.
  
   Услышав от Васи приказ Гнута, Татьяна Степановна бросила своих студентов и сильно опережая Васю, почти бегом, пошла к кабинету замдекана.
  
   Глядя вслед удаляющейся немолодой тетки, Дузов вспомнил, что Мудина любимая ученица Гнута, пишет у него диссертацию, после его смерти сменит его на кафедре, и успокоился.
  
   Когда Дузов неспешно дошел до кабинета, сидевшие рядом Гнут и Мудина готовы уже были выслушать его.
  
   С первых же слов Дузова стало ясно, что Гнуту его ответ сразу не понравился. Он скоро перебил его и начал задавать свои вопросы, с таким видом, будто учил Мудину, как это надо делать. Наблюдая за происходящим, она сидела с каменным лицом, боясь пошевелиться.
  
   - А вот расскажите нам о каноне Бутона, - загнусавил Гнут, растягивая гласные в последнем слове.
  
   - Канон Бутона...
  
   - Да, да, молодой человек, что вы знаете о каноне Бутона?
  
   - Ну... Это древняя рукопись... - наугад стал отвечать Дузов. - Ее написали в V веке н.э. В монастыре...
  
   - В каком монастыре? - словно издеваясь, спросил Гнут.
  
   - Где Далай-лама жил, - веря в свою правоту, ответил Дузов.
  
   - А где он жил?
  
   - В Цангпо, - вспомнил Дузов еще одно тибетское слово.
  
   - Цангпо - это не монастырь, а река, - иронично прокомментировал ответ Дузова Гнут.
  
   - Какая река? - копируя интонацию Гнута, переспросил Дузов.
  
   - Простая! - не выдержал самонадеянности Дузова Гнут и вскочил со стула.
  
   Он схватил стул за спинку, намереваясь, как подумалось в эту минуту Дузову, ударить его по голове. Но Гнут вместо этого стал объяснять Дузову, чем стул отличается от шезлонга, намекая так оригинально, что Вася не разбирается в обычных вещах, а пытается объяснить, что такое канон Бутона. Дузов и в самом деле не знал, чем шезлонг отличается от стула, но он также не понимал намеков Гнута.
  
   - А что общего между шезлонгом и каноном Батона? - наивно без задней мысли спросил Дузов.
  
   Гнут подумал, что Вася намеренно исказил название произведения и запнулся от такой наглости.
  
   - Канон кого? - надеясь, что ослышался, спросил он.
  
   - Батона, - уверенно ответил Вася.
  
   Если бы Гнут мог, он бы приказал высечь Дузова, но, руководствуясь уставом университета, он лишь выгнал его, максимально повысив свой голос, до резкой писклявости.
  
   Лишь в коридоре от однокурсниц, Дузов узнал причину такой ярости Гнута. Оказалось, что он считается главным отечественным специалистом по тибетской литературе. Он написал тысячи больших и малых научных работ по этой теме, защитил кандидатскую, готовит докторскую, а канон Бутона знает наизусть.
  
   В этот день больше никто не сдал Гнуту экзамен.
  
  
  
   Прошли дни, недели, месяцы. 2, 3, 4, 5 раз сдавал Дузов экзамен Гнуту, но каждый раз безрезультатно. И причина здесь была не в том, что Гнут обозлился на Дузова за издевательство над каноном Бутона. Это была обычная гнутская практика приемки экзаменов у студентов. Страдали все однокурсники Дузова. Но все же после 5 пересдачи большая часть курса сдала. Дузову не повезло, он не сдал. Но такое с ним было уже не в первый раз, не один только Гнут юродствовал на факультете, поэтому Дузов не волновался и вел обычный образ жизни.
  
   Спокойно пришел он и на 6 пересдачу. Как всегда, ему попался вопрос о тибетской литературе. Как ни странно, на всех пересдачах ему попадался один и тот же вопрос. Лишь сейчас он задумался об этом. Но не успел обдумать сомнения. У Гнута зазвонил мобильный телефон. Звонила его мама, поэтому он поспешил покинуть кабинет и, в чем-то оправдываясь перед ней, закрыл за собой дверь. Воспользовавшись ситуацией, сдающие начали переговоры друг с другом. Выяснилось, что у всех вопрос о тибетской литературе. Тогда Дузов подскочил к рабочему столу Гнута и начал смотреть всю пачку экзаменационных вопросов, лежащих на нем. Во всех было одно и тоже, предлагалось раскрыть жанровое многообразие тибетской литературы.
  
   Теперь все стало ясно. Дузов признал Гнута гением и спокойно уселся на свое место. Гнут, между тем, вернулся в кабинет довольный, размякший. Он быстро принял у всех экзамен, в том числе и у Дузова, ему даже не пришлось что-либо говорить.
  
   Но некоторым так и не удалось сдать гнутоэкзамен и их отчислили. Дузову повезло. Потом он закончил университет. Сейчас живет хорошо, развелся, работает в страховой фирме, охранником.
  
   Май 2006
  
  

***

  
  
  
   Памятник
  
   Памятник в хуторе Насупном был один. Многие жители гордились, что у них в хуторе установлен самый настоящий памятник, и не какому-нибудь писателю-броуну, а неизвестному войну-освободителю с автоматом, олицетворявшему победу над фашистами. Как правило, за ним ухаживали, по праздникам к пьедесталу возлагали венки и цветы, фотографировались на его фоне с приезжими.
   Но было время, когда памятник завшивел, никто за ним не смотрел, а некоторые хуторяне даже забыли о его существование. В то малокультурное время никто уже не ходил смотреть привезенные фильмы в местный клуб, располагавшийся рядом с памятником, поэтому некому было замечать унылый вид разрушающегося монумента. Хуторяне все свободное время проводили дома, у телевизора, тупея от монотонных сериалов и подвергаясь политическому облучению со стороны демократов. Болезни хуторян после этих просмотров давали стойкие рецидивы, а мозги усыхали. К тому же поставки новой техники, породистого скота и селекционных семян прекратились. Урожаи больше не повышались, а все колхозные овцы были съедены. Все больше тракторов выбывало из строя, поля пустели, а председатели менялись ежемесячно. Детей рожать перестали, а у имеющихся нормальными были только руки и ноги, а в головах была пустота идеологическая, в некоторых случаях и физическая. Как ни кричали демократы об обогащении, никто их в деревне не понимал, так как обогащаться было не на чем. Самым богатым в хуторе считался бывший директор молочной фермы сухорукий Вова Блымкин, продавший весь шифер с крыш стандартов, где содержались зимой коровы, и на вырученные от продажи деньги купил в городе видик и два килограмма мандаринов.
   Совсем развратились приезжавшие летом на школьные каникулы к бабкам внучки и внучки из города. Они курили и матерились прилюдно. Наиболее перезрелые юноши устраивали на пруду онаноконкурсы по лепке из песка женских торсов и выдавливании в мокром песке дырок, куда, насмотревшись, тыкали своими членами. Нехорошее творилось и в семьях хуторян. Мужья начали болеть простатитом, жены мастурбировали у телевизора, а детишки дрочили члены у собак, охранявших домашних свиней. Наглядный позор охватил все категории колхозников и приезжавшим к ним в гости горожан.
   Среди этой вакханалии выделялись два приезжих мальчугана лет 13-14. Леша Сохранов родился в большом городе, а Коля Мостов в маленьком, но оба проводили часть своих летних каникул в Насупном. Сохранов смотрел сериалы, дрочил, курил, но из-за высоких умственных способностей мало общался со своими сверстниками, не находя общих тем для разговора. Особенно ему не нравилось насупинское малолетнее сообщество. Прыщавые парни с единообразными мыслями о еде, тетках и дискотеках не вдохновляли. Отстраненностью от других нравился ему Мостов. С ним он общался легко, даже несмотря на то, что увлекался Мостов техникой, которую Сохранов ненавидел. Мостов не курил, водку не пил, учился в школе хорошо, был идейным пионером. Он починил старый отцовский мотоцикл и разъезжал на нем по хутору и окрестностям. Мостов любил рыбачить и часто брал с собой Сохранова, который не любил ловить рыбу, но стремился покататься на мотоцикле. Были у них и другие совместные поездки. Ездили они как-то на танцы в близлежащую деревню Зубринскую, не для встреч с тетками, а с целью проветриться перед сном. Но большинство поездок случались по хозяйственной надобности Мостова. Много раз они ездили на трассу, так называлась в хуторе шоссе союзного значения, проходившее в десяти километрах, где на заправке Мостов покупал масло для своего мотоцикла. На мотоцикле воровали кукурузу на колхозных полях. Однажды ездили к двоюродному брату Мостова в большое село Сумраки, где Коля чинил бабкину маслобойку. Мостов был хозяйственным. Он сильно помогал бабке и деду, которые очень любили трудолюбивого внука.
   Как то в один из обычных душных дней середины июля Мостов собирался в поездку с бабкой на дневную дойку их коровы, пасущейся на дальних прудах, но свечи на мотоцикле не дали искры. Поездку пришлось отменить, а Мостов отправился на другой конец хутора к троюродному дяде за работающими свечами. С собой он взял Сохранова.
   Путь их лежал как раз мимо запущенного памятника. Сохранов в это время захотел отлить и с удовольствием это сделал прямо на постамент, неадекватно приняв памятник за удачное место для впитывания мочи. Пуская струю, он смотрел на гипсового солдата и улыбался. Реакция Мостова оказалась антидружественной. Он зло посмотрел на Сохранова, а потом совсем отвернулся. Зря Сохранов ждал возобновления прерванного разговора. Мостов до самого дома родственника шел молча, лишь однажды обозвал Сохранова дауном, и как бы самому себе сказал, что не одобряет такого отношения к памятникам. Сохранов попытался ответить, что все так делают, но не услышал от Мостова больше ни слова. Лишь когда Мостов получил искомые свечи, он развеселился и позабыл об обоссанном памятнике. Но после этого события их многолетняя дружба повяла. Они встречались все реже, а потом и вовсе позабыли друг о друге.
   Прошли годы. Сохранов повзрослел и поступил в институт. Однажды осенью он снова приехал к бабке, но не на отдых, а забрать мясо и сало выращенной ею свиньи. Колхоз в другой юридической форме продолжал существование, но урожаи стали еще меньше. Хуторяне жили без денег. Самыми богатыми были пенсионеры. Особенно гордились ветеранами войны и труда, которые получали совсем много, а их родственники были самыми богатыми. Бабка Сохранова, Гана Степановна, тоже была ветераном труда и получала пенсию, поэтому ее уважали. Иногда она помогала деньгами беспенсионным родственникам, за что те помогали ей в хозяйственном плане.
   Перед тем, как зарезать животное, Сохранов и его хуторской троюродный брат Паша Лозов отправились в мастерские заточить немецкий штык-нож, найденный отцом Лозова еще во время войны. Они отправились пешком, так как настали времена, когда бензина в хуторе не было, и все движущиеся механизмы гнили в гаражах. Когда они шли в мастерские, Сохранов увидел тот самый памятник, из-за которого поссорился с Мостовым. Памятник был подновлен, вокруг него лежали венки, и было видно, что за ним ухаживают. По виду Лозова было видно, что он гордится символом победы. На обратном пути они прошли мимо двора, где жили дед и бабка Мостова. Сохранов увидел грузного дедулю, опирающегося на деревянную клюку в ватнике и ушанке. Он еле передвигался, а лицо с седой застывшей щетиной не выражало никаких чувств кроме решимости дойти до летней кухни. Сохранов, впечатленный ослаблением жизненных сил дедули, вспомнил, каким он был во времена их дружбы с Мостовым крепышом, как он рассказывал ему и внуку о своих подвигах на войне и даже показывал шрам на левой руке. Своими воспоминаниями он поделился с Лозовым, который зло рассмеялся. Сжимая крепче в руке штык-нож, он ответил, что Бабий (так звали хуторские деда Мостова) был полицаем, и таких надо к стенке ставить. Сохранов не очень поверил, словам Лозова, но припомнил, что в хуторе Бабия не любили и даже ущемляли, а Гана Степановна, пережившая войну в Насупном, вообще с ним не разговаривала. Но было ли такое отношение последствием военных событий или кулацкого прошлого семьи Бабия, для Сохранова осталось не ясным, да и не особо волновало. Вскоре Сохранов думал о другом, о бренности жизни свиней, когда Лозов ловко резал наточенным штык-ножом жизненоважные артерии и горло бабушкиного девятимесячного поросенка.
   А памятник все же пропал. Не спасли его заботы хуторян. Подул как то зимой восточный ветер. Опрокинул памятник, а заодно снес половину крыши близлежащего клуба. Упала статуя солдата и развалилась.
   Февраль 2006
  

***

  
  
  
   Спуск ОГПУ
  
   Развалины ДК ликеро-водочного завода привлекли двух малопривлекательных дегенератов большим количеством мусора, сугубой запущенностью и спонтанными саморазрушениями. Целиком поглощенные созерцанием балкона в стиле сталиноидной классики, который своими обрубками нависал над головами периодически расхаживающих здесь клиников, обрушившимися перекрытиями крыши и межэтажными переходами, остатки которых заслуженно можно было распознать в деревянных обгоревших балках и больших кирпичных блоках, лежащих на месте бывшего актового зала, Настя Казанцева и ее выпучеглазый гадообразный великовозрастный дружок Вова Ушенко чувствовали прилив годами накопленного чувства дисфункционального притяжения к таким, давно заброшенным и неэксплуатируемым, зонам городской застройки. Построенный или восстановленный в послевоенное время ДК и развалившийся при ельциноидах, находился между действующим заводом и поселком ЛВЗ, который до сих пор сохранил свой рабочистский вид (кирпичные двухэтажные баракоподобные здания), свойственный архитектуре для пролетариев того времени. Вова Ушенко рассказывал Казанцевой о событиях военного времени, об отступлениях и наступлениях, о военнопленных, строивших, по всей видимости, этот шедевр культурно-просветительского зодчества. Потерявшая на время дисбаланс гормонов, Казанцева с одухотворенным, но все же с безумным видом, неся за мужиковатой спиной пауперовидный рюкзак с ликом онанистически напряженного рок-исполнителя, сосредоточенно осматривала все воняющие остатки бывшего ДК. Изображение седого подыхающего волка на грязной поношенной майке на месте забюсгальтерных ненужных грудных желез предупреждало потенциальных микробов из массы разбросанных среди развалин испражнений человеческого существования о бессмысленности жизни, тщетности усилий продлить свой род и обрести счастье мутирования.
   Познакомился Ушенко с дочкой Казанцева, как он ее называл, в главной местной библиотеке. Довольно часто в потемках фойе библиотеки среди большого количества благовонных студентов, псевдодобрых продавцов многотомных, но совершенно бесполезных для мозговой деятельности читающего, учебников, мужеподобных и девственновидных бабушек-охранниц можно было рассмотреть сутулого дядьку выше среднего роста с огрубело выпученными и неморгающими глазенками в мещанских одеяниях в обществе жидкорослой девицы со свисающими с маленькой и сильно зауженной в районе мозга головенки волосами, похожими на говноподобные барбадосские лианы и из приличия закрашенные зеленкой в цвет сортирных стенок времен председателя Маленкова. Это было счастливое знакомство. Два заскорузлых проблемника повстречали друг друга. Казанцева вызывала только отличительно положительное действие на главный орган (прямая кишка) ушенковского жизнесуществования. Вот и сегодня с самого утра у Ушенко все ладилось с координацией движения и дисциплиной экскрементации. Причиной этого был светлый счастливый сон, который снился Ушенко прошедшей душной из-за мамашиного приказа плотно закрыть все окна ночью. Среди массы зловонного говна его домогалась Казанцева. К поллюционному счастью Ушенко вместо лица говнистой искусительности перед ним маячил ее череп с пустыми унитазовидными глазницами и выступающей нижней челюстью, но все остальное было точно как у настоящей Казанцевой в виде ее летнего варианта, отвратные пирсингованные и растопыренные уши, покрашенная зеленкой белая майка, одетая наизнанку, феневидное дерьмо на запястьях, протертая джинсовая юбка с огромным количеством булавок, зеленые детские носки, стертые кеды, черный рюкзачок со значками, пластырь на месте огромной волосатой бородавки в районе левого локтя, и особенно угадывались длинные смрадные волосенки, закрывающие бритые и облитые зеленкой виски малолетки. Внезапный поцелуй в межчелюстное пространство закончился излиянием огромного количества поносной жижи из квазиживых внутренностей болезненной твари. Ушенко долго думал о вещеобразности этого сна. К концу зажатых раздумий, он понял, что встретится с Казанцевой сегодня в библиотеке и с хорошим настроением отправился в туалет.
   Тетка позвонила ближе к 11 и их встреча произошла возле любимой библиотеки совсем скоро после этого. Казанцева была в своем ученическом наряде, который кое-как пытался скрыть порочность ее искореженных мыслей. Неизуродованные надписями джинсы, поношенные мещанистые камелоты, рюкзачок с рекламой музыкальных страдальцев как-то справлялись с этой задачей, но длинная волосня, спадающая с головы, сильно портила богообразную картину бурлящей как вода в унитазе ученической молодости. Вопреки теплому аполитизированному обаянию солнечного октябрьского денька Ушенко решил разыскать вместе с ней "Спуск ОГПУ", название которого он нашел на крупномасштабной карте отдаленного от центра района города. Она с большим пониманием согласилась. Для выполнения этого решения нужно было добраться в поселок, который находился на месте кустарного песчаного карьера. По дороге туда они неожиданно и наткнулась на ДК ЛВЗ.
   Вдруг зазвонила мобила Казанцевой. Она оживленно и, захлебываясь обильными слюнями, чуть не обоссав лежащие под ее ногами сделанные еще по плановым установкам кирпичи, начала говорить с кем-то, что она сегодня не может, что встретиться лучше завтра и не важно с кем она сейчас. До этого ей два раза звонил ее зловещий папаша, и она дважды говорила неправду, что она учится, а к вечеру приготовит гороховый супчик. Ушенко попытался пошутить на счет нудности папашки, но жестокая Казанцева пресекла все его начинания опорочить папашины достоинства. Она разве что только не молилась на свою семью. Впрочем, папаша был сугубо адекватен дочкиной чувствительности. Вся псевдоинтелектуальная элита города слышала про преподавателя ботаники местного университета Казанцева Игоря Анатольевича. Побывав за суицидность в психушке, Казанцев после рождения дочки заболел предположениями, что она вовсе не его плоть, а дело немытых рук бывшего его научного руководителя Евгения Полноглазова, ныне умершего оттого, что обильно прикладывался к пробиркам со спиртом. Кроме того, Казанцев страдал неизлечимой аллергией на пыльцу исследуемых им растений, а также на другие вещи, окружающие его тесный мирок, включая жену и дочку. Ушенко хорошо знал про обильные выкрутасы долбучего папаши, так как сам учился на ботаническом, и с пятого раза сдал ему реферат по курсу систематики растений про древовидные австралийские папоротники. Но вскоре после этого Ушенко тоже заболел псевдонеизлечимой болезнью, вовремя сообразив, что никакой ботаникой, да и ничем другим он заниматься не сможет. С помощью подруг подсказавшей ему это мамаши он выиграл суд у ВТЭКа, и отпето зажил пенсионерской жизнью. Необычайно удачно вписавшись своей инвалидностью в существующую пенсионерофильскую реальность, Ушенко решил возвести в культ ведущейся им образ жизни и заполучить побольше безмозглых адептов. Ушенко любил собирать вокруг себя проблемную молодежь, выдвигая себя на роль защитника их бесцельных жизней в бурном водовороте неадекватной реальности. Находясь под игом собственной мамаши, Ушенко проецировал их мамафильские отношения и на многочисленную собственную пациентуру. Но если остальные его поклонники были лишь депрессивными пациентами, то Казанцева, кроме изначальной формы подопытного клиника, стала своеобразным любимым секретарем при самопровозглашенном боге. Фаворитизм был одной из излюбленных тактик 40-летнего изверга.
   Они шли по пустырю, отделяющему поселок ЛВЗ от поселка песчаного карьера, и Ушенко, наблюдая за Казанцевой, тихо метанолил себе в штаны. Таким образом, он устойчиво соображал, что на роль фаворитной личности никто лучше Казанцевой сейчас не подходит. У нее имелись те качества, которые были ему необходимы для полного самоудовлетворения и амбициозного времяпрепровождения. Она мало отличалась от других пациентов, но была лично приятна Ушенко в этот отрезок его отстойной жизни. Духовная привязчивость, боязнь покинутости, жуткая уродливость были общими атрибутами его проблемников. Казанцева выделялась на данный исторический момент только личной заинтересованностью Ушенко в любимом клинике.
   Проселочная дорога, по которой они двигались, начала резко снижаться. По обе стороны дороги пошли несуразные домики из невиданных для них материалов. Дорога пошла зигзагами, все более сужаясь и сгибаясь. В конце концов, она превратилась в узкую тропу между домами, отличающимися люмпеноидной планировкой и ухоженностью. Помойная канава, расширенная дождевыми потоками, текла по центру этого небольшого прохода, вызывая альпинизацию походки тех, кто вынужден был пробираться среди халуп песчанцев. Обильная растительность сильно дополняла похожесть поселка на горно-лесистую местность. В самой депрессивной части Песчанки торчали два огромных мертвеющих дерева, которые были сплошняком перевиты мерзкой расползающейся зеленью, зеркально похожей на волосню Казанцевой. Во дворах же песчанцев, наоборот, никакой растительности не было, и торчали только засохшие и искореженные окружением стволы бывших акаций. Среди обжитого жилого фонда песчанцев было много брошенных мазанок, которые своими оголенными полуразрушенными скелетами из досок, глины, фанеры и ржавой жести, наглядно показывали из чего аборигены лепили отвратные халупы. Повсюду валялись вещи повседневного обихода местных жителей. Для укрепления заборов использовались печные плиты и заслонки, ведра дня носки угля, автомобильные скаты, которые еще применялись как скамейки. Во дворах у халуп стояли дырявые бидоны для сбора воды и утреннего умывания песчанцев. Лишь редкие дома самых обеспеченных новопесчанцев были покрыты шифером. Даже столбы для подачи электричества выглядели так, словно были кустарно поставлены самими местными люмпенами. Песчанцами был сделан и местный водопровод. Единственная колонка имела вид резинового шланга, торчащего из асбестовой трубы. Песчанка, расположенная на крутом берегу большой реки, была заселена на заре рождения города и получила название по месту небольших песчаных разработок, которые велись окрестными жителями кустарными методами, ведрами и лопатой.
   Ушенко и Казанцева появились на районе в благожелательное время, когда неработающие песчанцы еще спали после ночных ежедневных люмпенских праздников, а работающие были давно на работе. Без долгих поисков Ушенко на одном из заборов увидел надпись "Спуск ОГПУ". Он очень обрадовался, начал лихорадочно бегать, то приближаясь, то удаляясь от нее. Аналогичные чувства испытывала и Казанцева, успевшая прицепить на свой рюкзак ржавую булавку, потерянную местными алкотами и которая использовались для ковыряния в гнилых алкотских зубах. Между Ушенко и Казанцевой начался сраный диалог, о том какой к счастью расстрелянный в 37 враг народа назвал именем нужной и святой организации этот убогий спуск. Но еще более их удивляло, как это название сохранилось даже здесь в отстойную эпоху борьбы с культом личности. Отношение к этому культу у Ушенко было положительным, так как он сам из себя создавал среди адептов неслабый культ, поэтому он очень не любил Хрущева. Вообще, в политике он предпочитал кровавых диктаторов и мировых изгоев. Кадаффи, Пол Пот, Бокасса, Иди Амин Дада, князь Лихтенштейна, Томас Санкара, Модибо Кейта, король Гьянендра были для Ушенко настольными примера успешного руководства и продуманного вождизма.
   Неожиданно из вышележащих зарослей появилось чем-то знакомое Ушенко существо. Это был местный малолетний люмпен рыжий Вася из семьи Умночевых, с которым он был заочно знаком по статьям в городских газетах и из телерепортажей его бывшего однокурсника Неспособина. Семью Умночевых в городе знали все. Когда журналистам нужно было показать ужасы беспризорничества, показывали детишек Умночевых, алкоголизм родителей - брали интервью у мамаши Умночевой, которая, впрочем, была малопьющей. Но особенно они прославились, когда очередной муж Умночевой в припадке белой горячки украл тогда еще совсем малютку Васю и требовал за него выкуп. Сразу приехало телевидение, спецназ готовился к штурму соседнего с умночевским дома, где засел похититель. Но вовремя проснулся еще один муж Умночевой. Он быстро уладил конфликт, выплатив выкуп (бутылку паленой водки). Теперь же Вася Умночев нес огромный полиэтиленовый пакет. Через полупрозрачную розовую пленку было видно, что он набит курами-гриль. Вася украл их из соседнего пункта их розничной продажи и спешил обрадовать свою горячо любимую мамашу. Но так как холодильника в семье никогда не было, то этих куриц ему потом пришлось закопать на засранном физиологическими испражнениями и бытовым мусором дворе для дальнейшего многомесячного их использования в качестве продуктов мясной диеты Умночевых.
   Между тем, выполнив цель своего похода и насладившись одиозной надписью, Ушенко и Казанцева приближались к другому концу Песчанки. Настроение было пространственное, и Казанцева предложила Ушенко сходить на близлежащее кладбище, на котором она еще не была. Ее возбуждали все дела связанные со смертью человека. Однажды Ушенко уже прошелся с ней по старому еврейскому кладбищу, тогда его позабавила фамилия одной из усопших (Целкович), которую могла достойно и пожизненно носить нефизиологическая девственница Казанцева.
   Они еле вылезли из Песчанки и оказались в районе обывательской застройки, т. н. частном секторе города. Это был очередной архитектурный шедевр сталиноидности. Правда, таких чудес жилого строительства было большое количество во всех частях миллионного города. Названия однотипных улиц (авиамодельная, совнаркомовская, розы люксембург) еще более положительно действовали на быструю пространственную коррекцию ходьбы расхаживающих по ним Ушенко и Казанцевой. Одноэтажные дома составляли улицы, кварталы и целые районы. Без конца и края тянулись по прямой и радиально домишки новых пролетариев эпохи индустриализации. Сейчас уже не было на улицах водных колонок, был проложен газ и пропал спертый запах печного отопления. Местами уникальная застройка была испорчена многоэтажными особняками мелких чиновников и буржуйчиков, цыганских баронов (дома с львами) и псевдобогатых дальнобольщиков и водителей маршруток, у которых дома, впрочем, выглядели не как особняки, а больше походили на многоэтажные халупы, не отличающиеся по убогости от халуп их дедушек.
   Опять завибрировала и мерзко загудела мобила Казанцевой. Звонила ее подружка тунеядка Кира. Она видела в переходе Брэда. Он аскерствовал вместе с Слизью. После звонка Казанцева несколько расстроилась. Она была влюблена в Брэда любовью инцестирующей мамы к больному и калечному сынку, кроме того, ей нравились концентрированная вонь из его рта и застывшие на старой одежке тунеядца остатки не его блевни. И загулы с ним другой воздыхательницы, ее раздражали. Но, любовно надышавшись промозглыми запахами еще необследованного кладбища, Казанцева перестала думать о Брэде в ревностных оттенках, а представила его в виде клиента этого учреждения для захоронений, и печаль ее прошла.
   Ушенко хорошо знал все увлечения Казанцевой. Но все они не были ему конкурентами, а, наоборот, либо уже были, либо диагностировались его потенциальными пациентами. Все они годились и для стационарного пребывания в местных многочисленных городских психушках. Дружки Казанцевой, как и все в ее жизни, делились на разрешенных и запрещенных безумным папашей. К закономерно разрешенному для общения относился сын дружка папаши из зоофильной секции любимого университета Паша Замазуренко. Этот прыщавый глубоко девственный паренек, который в свои 30 лет был похож на восьмиклассника, являлся многолетним фаворитом папаши Казанцева. С бессловесным вечным малолеткой Казанцева чувствовала себя Индирой Ганди. Другим разрешенным папашей, но не любимым им, был родственник по линии казанцевской мамаши Коля Дрезинов. Он был тихим безумцем. Закончив свой третий вуз, Коля мирно сошел с ума, выбив себе глаз при открывании рыбных консервов. Долгие годы он бесплатно эксплуатировался в археологических экспедициях местного университета как плодотворный и безотказный работник. Часто на раскопах он заменял и запивших начальников, безумно уничтожая все исторические ценности, которые попадали под его лопату. Казанцева часто брезгливо приносила ему мамашины пирожки. Полуразрешенной была ее единственная подружка Кира, потому что она нигде не училась и не работала, а мечтала выйти замуж за программиста и уехать в Анапу или в Канаду. Вынужденно папаша разрешал встречаться дочке с деканом Мудяшко, 60-летним педофиликом, заставлявшим ее сидеть у него на коленках во время посещений казанцевского дома. Самой же Казанцевой приходилось законспирировать или замаскировать другую половину своих дружков из ее второй жизни псевдонеформалки и самосостряпанной мыслительницы, таких как, новый любовник Брэд (25-летний политизированный алкот, зарабатывающий на пьянство аскерством и продаванием газеток с идейками 19 века), бывший воздыхатель Синяк (не получившийся сынок чиновника мэрии), который недолго занимался с ней половыми актами в заброшенных туалетах, и, конечно, Вова Ушенко, которым и сам не хотел светиться перед ее родителями.
   Ушенко посмеивался над двойными стандартами Казанцевой, потому что сам был цельным человеков (жить с мамашей, так жить с мамашей, на пенсию, так на пенсию). Он много раз намекал ей бросить порочное существование, перестать ходить на пикеты полит и алкошизиков, посвятить свою жизнь его идейкам о пенсионности в пределах новой глобальной энергии, которые спасут больной мир. Но она придурковато смеялась над вожделениями Ушенко сколотить огромную секту. Болезнь ее была глубока. Неопробованное томление молодого, хоть и сильно больного организма, вынуждало ее прокалывать уши, брови, губы, язык, соски, пупок и издеваться над крайней плотью холодного казанцевского клитора. Но у Ушенко все же были шансы, потому что, когда она приходила домой, она вынимала сережки из неразрешенных мест, а тяжелые секондхэндовские камелоты прятала в шкаф, чтобы не мозолили глаза папаши. Она пила портвейн с откровенными дегенератами аскерами, и в то же время думала о сдаче тупого зачета и о дрожащих руках мамаши, когда она найдет у нее в рюкзачке недопитый боярышник, специально подложенный туда алкотскими негодяями. Инвалидская прирожденная сущность Казанцевой никогда не позволит ей самостоятельно жить за счет своих рук или мозгов. И терпеливому Ушенко оставалось только ждать, когда подохнет ее папаша, а она получит заслуженную инвалидность.
   Между тем, полумрак кладбища окончательно по-весеннему возбудил Казанцеву. Она распушила свои волосенки, что считалось апогеем казанцевского счастья. Произвольный маршрут движений Казанцевой уверенно проходил среди стареньких могил городских обывателей. Неуклюжий же Ушенко зацепился за ржавую торчащую в проходе разрушенную оградку одной из могилок и упал на левое колено, чем сильно рассмешил эгоистичную тетку. Казанцева была откровенным сумалюбцем, в смысле акцентировалась только на своей болезни. Однажды, когда один из ее дружков-алкотов перерезал себе вены, требуя у мамаши денег на водку, она саморасстроилась, что в случае маловозможной смерти псевдосуицидника ей не с кем будет пойти на концерт панковидной группы. Требуя немедленной психотерапии в период обострения маний и депрессий, Казанцева трезвонила в любое время суток всем подряд, вгоняя своими перманентными звонками мамаш алкотских дружков в трепет и ужас. Ушенко она тоже доставала телефонным терроризмом, но он терпел ее назойливую болтовню ради дела.
   Тупое возбуждение Казанцевой не проходило. Обнаружив фигурный крест в человеческий рост, она повисла на нем, как распятая Жанна д'Арк (ее слова). Кладбище было маленькое, давно не развивалось, и было сильно исковеркано скульптурой солдату-герою и групповым памятником погибшим испытателям-вертолетчикам, что придавало ему привкус официоза. Но брежневский культдекаданс отстойникам нравился не меньше сталиноидности. Тлетворно излазив все закоулки пережитка крещения Руси, Ушенко и Казанцева покинули кладбище, когда солнце уже пятилось к закату.
   По пути домой в благодарность за экскурсионную психотерапию Казанцева благосклонно угостила Ушенко двумя яблоками, которые ее папаша нашел в соседнем с их домом мусорном баке. Навстречу им шли возвращающиеся домой пролетарии, грузчики с рынков, учительницы и бухгалтерши. Каазнцева и Ушенко долго смеялись над шестью бабушками и одним дедушкой, которые на бывшем велодроме пытались продлить свои никчемные жизни, методами сугубо самоистезательскими, подпрыгиванием и приседанием. На желтом заборе, огораживающем стройку, они увидели надпись "Путин лох", а рядом с ней листовку, нетерпимо изображающую местного губернатора с лопатой в руках. Казанцева написала маркером на листовке что-то про самоорганизацию. Ушенко посмеивался над вынужденной из-за желания понравиться Брэду политизацией Казанцевой. Но, чтобы также угодить в свою очередь своей фаворитке, он решил напоследок показать ей дом-конюшню, как олицетворение нищеты большинства народа. Это дом располагался на бывшей дореволюционной окраине города, и тогда служил помещением для лошадок и меринов. Но после замены гужевого транспорта на автомобильный капитальное здание передали бесквартирным горожанам для проживания. Стойла переделали в комнаты, а из сенника сделали сараи для мещанского барахла. Из телерепортажей, откуда Ушенко черпал все свои инвалидные знания о новостях города, стало известно, что жители этого дома после долгих лет счастливого проживания в глумливых условиях, переполошили общественность бранью в телеэфире. Они издевались над властями, требовали новое жилье, капитальный ремонт старого, водопровода и газификацию. Но, к сожалению, было видно, что этот шедевр уже не произвел на Казанцеву должного впечатления. Она присмирела и апатировалась, положительно сказывались длительные целебные хождения и многообразные возбуждения, испытанные ею ранее. Довольный проделанной тяжелой работой Ушенко чувствовал самоудовлетворение и оргазмическое покраснение пальцев ног. Этой ночью ему приснилась мама в голом виде.
  
   Апрель 2005
  
  

***

  
  
  
   Реалити-шоу
  
   В воскресный день Паша Пельменников и Коля Сачков поднимались на лифте на 9 этаж панельного многоквартирного дома. Они работали в фирме "Спектор-коммунальщик", которая специализировалась на установке домофонов. Сегодня у обоих было хорошее настроение, так как ночью кто-то украл уже установленный домофон в соседнем подъезде, что означало дополнительную работу и оплату. К тому же они завершали прокладку кабелей в этом доме, а начальство пообещало выдать зарплату через несколько дней.
  
   Несмотря на то, что они устроились в эту фирму почти одновременно, главным в их тандеме всегда был Сачков, который был старше Пельменникова и опытнее в различных производственных вопросах. Был он и выше ростом, и шире в плечах. Мозолистые руки крепче держали кабель, а произношение слов через его огромную носоглотку получалось громче и увереннее. К тридцати годам он уже покрылся добротным жирком и отпустил небольшую бородку, которая делала его лицо круглее и стандартно упитаннее. Паша Пельменников не отличался таким здоровьем, хотя и не был рахитом. Был он еще по-детски подвижным и визуально костлявым. Паша неуклюже пытался повторять за Сачковым нужные в их работе манипуляции. В результате таких опытов он часто кровавил свои руки неосторожным обращением с инструментом.
  
   Поднявшись на последний этаж, Паша стал раскладывать вдоль стены принесенные кабель, сумки с домофонами и инструментами, а Сачков начал звонить в квартиры, чтобы взять ключ от электрощитка. Но открылась лишь одна дверь, из-за которой выглянула молодая женщина с совсем нераскрашенным лицом. Вокруг ее ног вертелся маленький мальчик и огромная собака. Увидев знакомые очертания женщины, Сачков покраснел и ничего не мог ей сказать. Женщина в грязном домашнем халате тоже узнала Николая, но отреагировала на это обстоятельство совсем по-другому.
  
   -- Ты и дома решил меня достать? -- раскованно и весело проговорила она, не отгоняя пса, который безразлично обнюхивал рабочие штаны Сачкова.
  
   -- Да, нет, -- наконец, смог что-то сказать он. -- Я по другому делу.
  
   -- Знаем мы твои дела, -- издевалась женщина, сразу определившая цель его визита. -- А этого, -- показала она пальцем со стершимся наполовину маникюром на Пашу. -- Учиться привел?
  
   -- Да мы здесь, это, Люда, домофоны ставим. Хочу у тебя ключ от щитка взять, -- проговорил Сачков тихо.
  
   -- А, ну ладно, тормоз, подожди, -- быстро ответила Люда и закрыла за собой дверь.
  
   Паша слышал разговор Сачкова с женщиной и видел, как Николай сконфузился.
  
   -- Ты что, знаешь ее? -- спросил он у Сачкова.
  
   -- Да знакомая одна, -- ему явно было неприятно, что Пельменников видел его растерянность перед Людой. -- Ты давай, это, как его, здесь работай, а я буду ниже этажом, -- добавил он и быстро начал спускаться по лестнице.
  
   Только минут через пятнадцать открылась дверь, и вышла Люда. Она гордо заметила отсутствие Сачкова.
  
   -- А где напарник твой? -- весело спросила она, отдавая Паше ключ.
  
   -- Он ниже работает, -- ответил он.
  
   Пельменников в течение этого дня, пока устанавливал домофоны на Людином этаже, часто бывал в ее квартире, но она уже не обращала на него никакого внимания. Он же, наоборот, пристально приглядывался к ней, заинтригованный ее знакомством с Сачковым, который так больше и не появился около ее квартиры.
  
   Уже вечером в машине Сачкова, когда они ехали по домам, Паша решил еще раз спросить своего напарника о Люде. На этот раз Сачков был более разговорчивым.
  
   -- Да это Люда. Стоит на Брянской. Неделю назад на твоем месте сидела. У меня сосала.
  
   -- Она проститутка?
  
   -- Да мужа посадили. Кормиться то надо.
  
   -- А что она тебя тормозом назвала? -- вдруг вспомнил слова Люды Пельменников.
  
   -- Да это ж класс был, -- засмеялся Сачков и как-то вкрадчиво добавил. -- Я перед тем, как шлюх снять дрочу, чтобы они потом дольше сосали. Вот она и намучилась. Запомнила, -- еще злораднее засмеялся Николай.
  
   Пельменников ничего ему не ответил, но ход его мыслей оборвал сам Сачков.
  
   -- Надо тебя, Пашека, как-нибудь с собой взять. Там такие тети, -- елозил он руками по рулю. -- После получки моей женушке скажем, что срочная работа, и оттянемся. Ты как?
  
   У Пельменникова была постоянная девушка. Звали ее Маша Будничная. Он ее любил. Но жили они раздельно на квартирах родителей. К тому же, Паша не хотел разочаровывать старшего товарища и ненатужно согласился. Они быстро договорились, что в день получки поедут на Брянскую вместе.
  
  
  
   Недели через две Паша Пельменников и Коля Сачков получили зарплату. Первым пришел домой Паша. Вечером за ним должен был заехать Сачков, который подтвердил желание побывать вместе с Пельменниковым на Брянской.
  
   Мамаша Паши Екатерина Михайловна, полная солидная женщина в годах, как всегда, смотрела телевизор. Он отдал ей полученные деньги, оставив немного для намеченной поездки.
  
   -- Что-то ты мало получил, Пашенька? -- с трудом оторвавшись от телевизора, спросила она, пересчитав деньги.
  
   -- Да с заказами было не густо, мама.
  
   -- Покушай там котлеток. Я сделала, -- снова уставившись в телевизор, безразлично произнесла Екатерина Михайловна.
  
   -- Да, спасибо, мама. Как твое здоровье? -- ритуально поинтересовался Паша.
  
   -- Давление и изжога замучила, -- немного оживившись, жалобно посмотрела она на сына.
  
   -- А как нога? -- вспомнил Пельменников о недавних жалобах мамаши на боль в колене.
  
   -- Сегодня меньше, Пашенька, но болит, -- так же оживленно проговорила старая женщина, теперь уже окончательно переключив внимание на телевизор.
  
   Покачав головой, Паша пошел на кухню, где насытился мамашиными котлетами, гречневой кашей и жирным творогом. Не помыв посуды, он ушел в свою комнату, где также включил телевизор и лег на убранную мамашей кровать. Он долго клацал каналы, пока не остановился на каком-то реалити-шоу про то, как выйти замуж за богатого. Оно ему очень нравилось. В этот раз ведущая Катя Котяк учила молодых девушек раздвигать ноги. Когда начали показывать множество молодых женщин, усиленно повторяющих движения ведущей, Паша сделал звук тише и позвонил по телефону своей подружке Маше Будничной. Она была дома, но трубку снял ее папаша Егор Сергеевич.
  
   -- А, это ты, Павел, -- узнал он голос Пельменникова. -- Маша дома.
  
   -- Привет, Пашуля, -- взяла трубку Маша.
  
   -- Здравствуй, как твои дела, милая?
  
   -- Хорошо. Сегодня зачет сдала по инвестиционным фондам. Она училась на бухгалтера в не профильном ВУЗе.
  
   -- Молодца. Что вечером будешь делать? -- спросил Паша девушку.
  
   Слушая нравившийся ему голос Маши и просматривая телевизионную картинку с полуобнаженными тетками, он спустил брюки и трусы и начал знакомыми движениями возбуждать свой член.
  
   -- Дома буду. Устала, -- отвечала, между тем, на его вопрос девушка.
  
   -- Я тоже устал, но за мной сейчас заедет Николай. Опять на работу. Срочный заказ, -- врал Пельменников.
  
   -- Бедный. А я реалити-шоу с Котяк смотрю.
  
   -- Да, Я тоже смотрю, -- усмехнулся Паша. Его рука все энергичнее мастурбировала вставший пенис.
  
   -- Котяк, классная такая, -- делилась своими впечатлениями Маша.
  
   -- Да, мне тоже нравится, -- сдерживая участившееся дыхание, ответил Паша.
  
   -- А Вася тебе нравится? -- возбужденным голоском, спросила Маша об одном участнике реалити-шоу мужского рода.
  
   -- Нравится, нравится, -- забубнил Пельменников и начал бурно кончать.
  
   -- Прикольный тип. Да? -- не унималась его подруга.
  
   -- Да, -- совсем тихо проговорил Паша, испытывая остаточные оргазмические явления.
  
   -- А Галька Клетова такая дура. Такого парня упустила, -- продолжала Маша обсуждать героев реалити-шоу.
  
   -- Да, полная идиотка, -- успокаиваясь, отвечал Паша.
  
   Они еще немного поговорили на различные темы, пока обоим не надоело, и тепло распрощались.
  
   -- Ну, ладно, пойду смотреть дальше. Пока, Пашуля, целую, -- подытожила она и быстро положила трубку, не дождавшись его ответа.
  
   Теперь Пельменников отдыхал после мастурбации и ждал звонка Сачкова на мобильник, продолжая смотреть телевизор. С реалити-шоу он переключился на новости. Но на теме генеральского мятежа на Мадагаскаре заснул. Сачков ему не позвонил, так как напился с дружками, игравшими в домино во дворе его дома.
  
   Проснулся Паша уже глубокой ночью. По не выключенному телевизору шел эротический фильм. Он удовлетворительно подрочил еще раз, выключил телевизор и лег окончательно спать.
  
   Декабрь 2006
  
  

***

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"