В юности Хуан Мерсьедо слыл мечтателем, однако не в такой степени, как это бывает у иных мечтателей, мешая учёбе, работе, семейным отношениям и отправлению прочих социальных обязанностей. В школе Хуан без особого энтузиазма, но вполне исправно участвовал во всех приличествующих отрочеству забавах и увеселениях. Сам он не испытывал от них того удовольствия, которое, как он видел, имели его сверстники, ощущая вместо того скорее то, что он должен бы его испытывать. И, будучи воспитанным благонравно, он всячески старался исполнять долг доброго сына, прилежного ученика, исправного участника развлечений.
Возвращаясь с учёбы домой, Хуан наслаждался чувством выполненного долга в отношении учёбы и своих мальчишеств, и, как его отец после работы заслуженно вкушал бокал-другой вина или рюмку писко в лучистых объятиях верного телевизора, с регулярной заботливой ежевечерностью приносящего в дома среднего класса голливудские кинофантазии, так и Мерсьедо-младший считал вполне заслуженными свои вечерние наслаждения, даримые домашней скромной библиотекой, такой одинаковой в семьях безликого этого класса, в дебри которой он уходил, как иные уходят в опийные курильни.
Из уютного мира оживляемых ярким его воображением книжных строк его вырывали оклики отца, громогласно приглашающие вкусить зрелище очередного футбольного матча, как иные вкушают наслаждение от живописных полотен, причаститься материнским заботливым ужином, подставить свои щёки для нежной трёпки зашедшей в гости родне, умилявшейся его скорым ростом и возмужанием, или же товарищи, зовущие принять участие в уличных играх и незатейливых физических упражнениях. Игры, в основном, казались Мерсьедо скучными, а результат и победитель в них - совсем не такими важными, как это виделось его компаньонам; упражнения позволяли избежать неловкого общения на темы, Хуана мало интересовавшие, или же казавшиеся ему неудобными для обсуждения, и, сверх того, наполняли его тело дарующими приятную самоуверенность силой и ловкостью. Упражнения Мерсьедо любил.
Изо дня в день повторялась череда монотонных школьных занятий, семейных вечеров, забежавших в гости тётушек, разной степени невинности проказ с товарищами, сливаясь для Хуана в некую неизбежную обязанность. Примерно, как посещение церкви, несмотря на неверие в живущего там бога, или непременно учтивая вежливость в отношении постылых родственников, что особенно лицемерно проявлялось в потоках слащавых открыток, немилосердно загружавших почту в канун крупных праздников. Мерсьедо сперва пытался было сравнить всю эту социальную неизбежность с чисткой зубов или врачебным осмотром, но был вынужден признать безусловную пользу последних; в первой же пользу пришлось поискать. По некоторому размышлению Хуан решил, что социальная неизбежность в перспективе способна обеспечить его средствами к существованию - зрелая мысль для отрока, пребывающего в том возрасте, когда в будущем обычно видят себя кинозвёздами, финансовыми воротилами, полководцами, искателями приключений и охотниками за головами; Мерсьедо, конечно, тоже предпочёл бы подобную карьеру тем скучным вещам, которыми на жизнь зарабатывал его отец, однако здравомыслие уже подсказывало, что такое развитие событий куда более вероятно, чем командование стопушечным фрегатом во главе лихой команды головорезов. Кроме того, уже сейчас это давало возможность приобщиться к возможным будущим средствам своего пропитания.
И Мерсьедо, смутно представляя себя в будущем кем-то вроде учёного или университетского профессора - всегда в костюме, всегда учтивого и важного, всегда занятого какими-то интеллектуальными трудами. Чем именно такие люди занимаются, Хуана толком не знал, но отчего-то был уверен, что это чертовски интеллектуально, важно, интересно, сверх того, - такие люди между собой наверняка не обсуждают рыбалку, давешний футбольный матч или починку своего автомобиля. Словом, это было дело как раз по нему.
И Хуан страстно погружался в книги, хватая их жадно и без разбора, чувствуя себя в библиотеках и книжных магазинах как пьяница в винной лавке. И так же, как пьяница, хватал с полок то и это, совершенно бессистемно, лишь бы только скорее затушить огонь своей страсти. Он брался за древние языки, отчего-то пребывая в уверенности, что их знание непременно для культурного образованного человека, принимался изучать латынь, осваивал два-три падежа и некоторую лексику, как вдруг понимал, что до чтения Вергилия в оригинале ещё чертовски далеко, зато, заинтересовавшись сходством латыни и других языков, переключался на сравнительное языкознание.
Разобравшись в изоглоссах и палатализации, он с естественной плавностью переключал своё внимание с языкознания на этнографию, погрязая в креолизационных и пассионарных теориях этногенеза. Тем временем возмужание шло своим чередом, не пропустив и Мерсьедо в ряду его сверстников. Вместе с первой растительностью на лице появлялся новый волнующий интерес к сверстницам и иногда даже девушкам постарше. Сверстницы казались Хуану куда привлекательнее жидких жалких усиков, поэтому он тут же бритьём ознаменовал вступление в возмужалую почти взрослую жизнь.
Предпочтение сверстниц, однако, доставалось кому-то повзрослее и помужественнее, что вызывало разной степени жалости попытки соответствовать: опыты с курением дрянных папирос, сомнительного писко, нонконформизм, выражавшийся, как правило, в слушании довольно ужасной музыки и ношении уже определённо ужасной в своей безвкусице одежды; некоторые, проявив больше дальновидности, пытались привлечь девичьи симпатии успехами в спорте; самые отчаянные пытались разные способы совмещать. Женщины предпочитают мужчин, а не мальчиков, - это не могло удивить такого созерцателя, знающего жизнь пусть в основном теоретически, но уже довольно неплохо, как юный Мерсьедо.
Посему он не стал сражаться с мельницами, а жил так, как было ему удобно и уместно. Подобный образ жизни подвергся испытанию в момент окончания школы и выбора будущей профессии. Хуан заикнулся было о философском факультете университета. Мерсьедо-старший безапелляционно заявил, что философия - вовсе не профессия, а даже и будь ею, она была бы совершенно не мужской и не достойной отпрыска его славной и порядочной семьи. Его супруга, считавшая философию пустым умствованием, вроде игры в лото с мудрёными цифрами вместо терминов, идею не тоже одобрила, но из любви к сыну делала это мягче мужа.
После долгих препирательств был достигнут компромисс, в результате которого Хуан Мерсьедо стал студентом исторического факультета. Мерсьедо-отец поначалу и эту профессию счёл не серьёзной, но затем, видя прилежание сына за внушительными стопками книг, сменил ворчание на немногословное одобрение; Мерсьедо-мать уже видела любимого отпрыска в академической мантии и автором влиятельных исследований; Мерсьедо-сёстры подтрунивали над чрезмерном, на их взгляд, увлечением брата сухой теорией в ущерб реальной чувственной жизни; Мерсьедо-тётки смотрели на него совсем как на взрослого, и уже не трепали за щёки, а если иногда, по старой привычке, и прибегали к этой процедуре, то осуществляли её определённо уважительно.
Университет давал немыслимую для школы свободу мысли, в которую новоиспечённый студент окунулся с головой. Помимо обязательных курсов он слушал физику, математику, механику, психологию и чуть ли не половину курсов по искусству. И дело было не в том, что он не знал, чего хочет, или ставил своей самоцелью максимальное развитие эрудиции. Дело было в бесконечной любознательности и ненасытной страсти познавать мир во всех его взаимосвязях и проявлениях. Мерсьедо хотел узнать, как жил средневековый крестьянин, турецкий паша, древнеэллинский философ и современный абориген канадского севера. Более того, он не просто хотел узнать, как они жили, а хотел понять, каково быть ими. Он хотел быть всеми этими древними и современными людьми, ощущать себя ими. А ещё он силился представить, что могут ощущать неодушевлённые предметы и даже явления: например, каково Венеции зимой, или как себя чувствует академическая живопись в эпоху поп-арта и абстракционизма худшего пошиба.
За такие интересы он слыл чудаком, чудаком, впрочем, славным, и по-прежнему бывал приглашаем на встречи одноклассников, сокурсников и товарищей по детским играм. Однако разговоры о выпивке, футболе, политике и женщинах он поддерживал неохотно и неумело, и подобные приглашения случались всё реже. Затем интересы стали переключаться на семейную жизнь, домик в пригороде и достоинства автомобилей, позволяющих в этот пригород добираться, и Мерсьедо, в подобных темах заинтересованный ещё менее, понемногу стал отходить в область приятных воспоминаний своих товарищей детства.
Приглашения появлялись реже, и Хуан был вполне доволен, потому что участвовать в таких встречах ему становилось всё труднее. Теперь ему начинало казаться, что он избавляется от социального рабства необходимости периодических встреч с друзьями, пустых разговорах о погоде, политике, эстрадных исполнителях, новинках кинематографа и сплетен о семейной жизни мало знакомых и не более того интересных ему людей. Вместе с тем, Мерсьедо стал не без разочарования замечать, что его широкие интересы мало кем разделяемы даже среди его товарищей по университету. Большинство из них специализировались узко в своих областях, не забывая, кроме того, до некоторой степени отдаваться и участию в обычной, человеческой, не академическо-университетской жизни.
Таким образом, к окончанию университета круг общения Хуана Мерсьедо оказался больше, чем этого можно было ожидать, однако с каждым участником этого круга он общался ограниченно и на темы, соответствующие его, участника, специальности. Мерсьедо расширял и углублял свои мало применяемые энциклопедические знания, его коллеги были рады найти заинтересованного собеседника; все были довольны.
Вместе с академической шапочкой Мерсьедо получил в обучение две группы студентов и принялся за диссертацию о трансформативной герменевтике квантовой гравитации. Студентами он считался преподавателем чудаковатым, но добродушным и справедливым; коллегами - хорошим исполнительным сотрудником; начальством - подчинённым без лишних претензий, вопросов, и политической активности. Словом, Мерсьедо был идеально для своего места подходящ. Число страниц диссертации росло, частота встреч со старыми знакомыми убывала, семейные связи поддерживались скорее инерцией и с детства воспитанными чувствами приличий и некоторых обязательств.
Мало интересуясь общепринятыми развлечениями, вроде выпивки, кинематографа, ночных баров и тому подобного, не имея семьи, не гонясь за квартирой побольше в районе попрестижнее, и за машиной поновее и помощнее, Мерсьедо жил вполне преуспевающе, не имея недостатка ни в чём, кроме, разве что, времени на свои изыскания, да некоторой труднонаходимой информации. Он увлекался то русскими книгами, полными чаепитий на фоне упадка отмирающей усадебной жизни, демонических помещичьих семейств, лишних людей и днепровско-петербургских фантасмагорий, то уходил в дебри восточной и околовосточной философии, полной причинно-следственных связей, кусков глины, перерождений и отказа от авторитета текстов и слов; с восточных туманных учений он переключался на не менее путанные новомодные евротечения марксизма, пытаясь взять в толк, как не плохая, по сути идея, смогла мутировать в то, что можно наблюдать в России и Восточной Европе, а с недавнего времени ещё и в тех азиатских краях, где должны бы процветать туманные учения о кусках глины, трёх футах льна и сливовой цветущей ветке.
По мере умножения знаний множились не печали, а авторитет в академической среде, Мерсьедо получил звание профессора и заслужил вместе с материнскими восторгами скупое одобрение отца. Дальнейшая жизнь и карьера казались безоблачными, а главное - давали редкое счастье заниматься любимым делом, развивать его и себя в нём, получая за это помимо денег уважение и почёт. И Мерсьедо сполна наслаждался этим счастьем, изредка омрачаемым досадными мелочами, вроде отсутствия нужных книг в библиотеке и необходимости выписывать эти книги и томиться ожиданием.
Иногда случались проблемы посерьёзнее, вроде очередного экономического кризиса, и вызванного им массовых демонстраций, иногда даже приводивших к смене правительства. В университете к этому относились с научным любопытством, рассуждая о договорной и насильственной теориях происхождения государства, прямой и буржуазной демократии, классовой борьбе, и других вещах, довольно мало связанных с происходящими на площади в двух кварталах от университета реальными событиями. Однажды даже случилась почти настоящая война за какие-то отдалённые пустынные скалистые острова, мало кем населённые, и еще менее кому интересные. Не смотря на формальность повода, неразумность причин и ничтожный, по сути, приз, война велась как полагается: с применением новейших технологий, которые почему-то негоже использовать, чтобы делать жизнь лучше, а только для того, чтобы её прервать, авианосцев размером чуть не с те самые острова, глубоко ныряющих субмарин, высоко и быстро летающих самолётов, и, как дань старине, солдата, голодающих и мёрзнущих в окопах, как и сотни лет назад.
Война расшевелила интеллигентские круги не хуже, чем коробка клубков кошачью стаю. Только и было разговоров, что о безусловно поведенческих предпосылках к войне, оппонировавших этому мнению сторонников мальтузианских и пассионарных теорий, да бесконечных сравнений технических характеристик "наших" и вражеских видов вооружений. Много рассуждалось о фундаментальных основах международного права, роли ООН в урегулировании конфликтов, обоснованности территориальных претензий и "исторической справедливости" границ. И, как водится, едва ли кто-то поинтересовался взглядами на справедливость жителей тех самых несчастных островов.
Война быстро забывалась, и главным напоминанием о ней скоро осталось лишь то, что президентом стал один из ведших ту кампанию генералов. Впрочем, Мерсьедо периодики не читал (а если и читал, то весьма специализированную, вроде "Эсхатологического вестника" и "Вопросов онтологии"), и о новом президенте узнал только когда был приглашён на вручение из его новопрезидентских рук какой-то заслуженной на академическом поприще награды. Президент был как президент, кажется, не хуже прежнего. Только, отметил профессор Мерсьедо, этот, в отличии от прежнего, одет был в военную форму. Ну да и был он генералом, так что, пожалуй, ничего странного, заключил профессор, не клоунский же костюм он на себя напялил, вот это было бы действительно необычно, закончил Мерсьедо про себя.
В университете разгорелись дискуссии о превосходстве новой власти над старой. Сторонники были, как водится, у обоих мнений, появилось ещё третье: власть от народа, а сменился только президент - наёмный администратор, вроде ресторанного метрдотеля, только чуть поважнее. Третье мнение особого распространения не получило. Новый президент же недурно заботился о науке, судя по увеличившемуся финансированию университетов, лабораторий и конструкторских бюро. Правда, направлено оно было, в основном, на науки точные и исследования характера прикладного, разного рода отвлечённым мыслителям доставались лишь брызги дождя благоденствий, изливающегося на машиностроителей и, всего более, оружейников. Мыслители, как таковым и подобает, восприняли ситуацию философски: в самом деле, физикам нужны разные частичные ускорители, машиностроителям и оружейникам - станки, стенды, аэродинамические трубы и всё в таком роде; философам, историкам, искусствоведам, математикам, языкознатцам и прочим постигателям человеческого разума и его порождений довольно, в основном, бумаги да перьев.
Нашлись, конечно, и недовольные таким положением вещей. Впрочем, такие всегда ведь находятся; верно, даже в греческом Золотом Веке была таких парочка. Кто-то выражал недовольство справедливостью распределения средств, другие - самим наличием этого распределения, проведённого волевым решением правительство мимо тягомотных демократических процедур (консеквенциалисты возражали, что средства на науку и производство - дело, несомненно, хорошее, а если демократические процедуры не давали его реализовать, может статься, в процедурах-то и проблема); третьи недовольствовались толком не ясно почему, вероятно потому, что некоторые всегда будут недовольны, даже при оценке самых благих и полезных деяний.
Время шло, всё понемногу забывалось, скоро умолк и гул недовольство. Затем сменился и президент. Новый отправитель должности тоже был военным, так же имел склонность носить военную форму, так что, изменения были едва ли заметны для не слишком внимательного наблюдателя. Правда, новый президент помимо формы носил ещё солнечные очки, и ходили слухи о какой-то травме глаз, что выглядело вполне правдоподобным: какие-то только неприятности не случаются при исполнении священного долга защиты родины. Родину новый президент защищать любил и продолжал, что проявлялось в периодическом обнаружении внешних врагов, против которых непременно надо сплотиться, и врагов внутренних, для спасения от происков которых надо было усилить бдительность.
В окружении врагов прошёл первый президентский срок, и наступили выборы, и срок второй. На втором сроке враги в основном были успешно одолеваемы, однако на их месте всегда оказывались новые, которые были всё более хитры и изворотливы. К концу второго срока побед над недоброжелателями выяснилось, что конституция третий срок не позволяет; но страна уже не могла без защитника, и недавний президент возглавил Правительство и специально созданное Министерство Внешней и Внутренней Безопасности. Президентом был с убедительным результатом избран верный соратник правящей партии, который с трибун и телеэкранов громогласно громил тех и этих, обещал покарать виновных и наградить заслуживающих, поднять сельское хозяйство, одолеть коррупцию и совершить прочие геракловы подвиги современной политики. Кроме грозной риторики и соответствующего выражения лица местоблюститель президентского места мало чем запомнился.
Несмотря на новосозданные министерства и ведомства, призванные бороться с врагами, коррупцией и вредительством, экономические кризисы участились, да так, что упадочное состояние экономики стало постоянным. А так как всякому известно, что кризис вызывается нарушением нормального хода экономических вещей, то раз уж нехватка того и сего стала как раз ходом нормальным, значит, и кризиса как бы не стало, а стала очередная победа мудрого правительства. Конечно, снова нашлись недовольные. На этот раз их было меньше, от того ли, что только совсем уж не сознательные граждане могут быть недовольны мудрым правительством и его экономическими победами, от того ли, что газеты, радио, и всего более телевидение стали пристальнее относиться к выбору освещаемых тем; то ли, как утверждали некоторые, в дело вступила цензура. Эти некоторые тоже, понятно, были недовольны.
Время шло, бывший президент занимал разные важные должности, которые в совокупности можно было бы назвать Отец и Спаситель Отечества, и продолжал бороться с врагами, неустанные происки которых понемногу подрывали экономику и благосостояние граждан. Благосостояние, однако, величина не строгая, и математически не очень измеряемая. И если, скажем, потребление мяса за последний год сократилось, это могло компенсироваться возросшим на 3781,43% с тысяча девятьсот тринадцатого года потреблением шоколада. Нашлись, конечно, и на эту статистику недовольные, правда, совсем ужа мало, и голоса их быстро смолкли перед неувядающим контраргументом, что как бы не падало потребление низменных материальных продуктов, всё это ни в какое сравнение не идет с установившейся под мудрым руководством стабильностью и духовным превосходством над бессчётными окружившими нашу прекрасную страну врагами.
Профессор Мерсьедо общеполитических газет не читал, развлекательных и подавно, поэтому об оскомину всем набивших врагах представление имел смутное, так же, как и о положении в стране и мире в целом. Узнавал он о нём преимущественно в университетских кулуарах, где положение это успевало весьма исказиться, пройдя через призмы культурологических, антропологических, социологических и многих других -ических исканий его коллег. Таким образом, представление Мерсьедо (да и его коллег) о мире было сродни представлению платоновых пещерных узников с дискотечной цветомузыкой вместо костра. Однако скоро и профессору предстояла встреча с неприкрашенной действительностью.
Направляясь как-то на работу из восточной части города, где он обитал, в западную, где находился университет, Хуан Мерсьедо был остановлен возле моста через разделяющую город реку молодыми людьми в военной форме. С изысканной вежливостью молодые люди объяснили профессору, что для пересечения реки теперь требуется пропуск. Мерсьедо вполне разумно возражал, что слышит о таком впервые, однако его место работы располагается на другом берегу реки, что делает её пересечение необходимостью. Молодые люди отвечали, что пропуска выдавались районными управами, и что каждый имел возможность таковой пропуск получить. На это отпарировать было нечем, однако надобности идти на работу это тоже не отменяло. Молодые люди заверили профессора в искреннем своём желании оказать такому уважаемому учёному всяческую поддержку. Начались звонки в университет, согласование с каким-то начальством вежливых форменных людей и районной управой; наконец, пропуск был получен, и профессор Мерсьедо продолжил свой путь.
При возвращении вечером домой ему повстречались у моста другие, хотя и очень похожие на утрешних, форменные молодые люди, которые затребовали пропуск. Мерсьедо вынул из кармана давеча полученную исштампованную поперёк и вдоль бумагу. Молодые люди изучили её с тщательностью и прилежанием, после чего в совсем уж куртуазных выражениях объявили, что эта бумага является пропуска с восточного берег на западный, а для пропуска в обратном направлении она, увы не годится. Профессор Мерсьедо вновь со всей разумностью принялся объяснять, что живёт он на восточном берегу, что порождает необходимость на тот берег попасть, а иного пропуска у него нет. Форменные люди кланялись, сыпали витиеватыми извинениями и расписывались в полном своём бессилии оказать многоуважаемому профессору какую бы то ни было помощь, не смотря на жгучее желание таковую помощь предоставить.
Затем начались долгие звонки в управу, мэрию, соседям профессора, форменному начальству, а также, почему-то, речному пароходству, которое каким-то образом оказалось связанным с охраной моста. Наконец, пропуск был выписан и с благоговением, как святыня, был преподнесён профессору командиром вежливых молодых людей. Добравшись домой, Мерсьедо заботливо уложил каждый пропуск в отдельный карман бумажника.
В университете он оказался не единственной рассеянной жертвой введённой пропускной системы, что, конечно, легко объяснялось не лучшей приспособленностью академических умов к реалиям будничной жизни. Некоторые мерсьедовы коллеги даже решили сменить жильё и перебраться к университету поближе, чтобы впредь избавиться от подобных проблем.
Снижалось потребление того и сего, некоторые товары исчезали вовсе, а Мерсьедо едва замечал это, погружённый в изучение модернистской литературы, разбираясь в потоках сознания джойсовой одиссеи, утраченном каким-то французом времени, да фальшивомонетных экзистенциальных предтечах чумы и тошноты. Заметить изменения ему помогла библиотека. Придя туда однажды в поисках книги про большое количество морских свинок, профессор был огорошен ответом, что таковой книги в библиотеке не имеется. Мерсьедо осведомился, нельзя данную книгу откуда-нибудь выписать? Библиотечная барышня, порывшись в записях, ответствовала, что нельзя, потому что эта книга, как подрывающая основы стабильности строя, подлежит изъятию и забытию, и лучше бы даже вовсе не упоминать её названия.
Ошеломлённый, Хуан Мерсьедо вышел на улицу. Теперь он вдруг заметил, что вместо весёлого смеха и фланирующей улыбчивой молодёжи улицы полнились мрачными вооружёнными людьми и блокпостами. Яркость красок, бушевавшая здесь совсем недавно, сменилась однотонной мрачной подавленностью; люди ходили, вжав головы в плечи, и озираясь напугано и стыдливо, словно не были они больше хозяевами родной страны. Крадучись между блокпостов и пронзительных взглядов патрулей, Мерсьедо думал, как же всё могло дойти до такого, неужели все эти люди не видят и не понимают, что они оказались под гнётом, который куда проще не допустить, чем из-под него потом выбраться.
Все эти люди... а сам, сам он, уважаемый профессор Мерсьедо, тоже пропустил такую чудовищную метаморфозу. Размышляя над этим, он вдруг вспомнил стародавние эксперименты про медленное сваривание в кипятке лягушки. Открытие было таким неожиданным, что он остановился посреди улицы, тут же притянув пристальные взоры форменных людей. Заметив это, профессор пошёл дальше. Все вокруг были лягушками, не замечавшими постепенных маленьких изменений, пока не стало слишком поздно. А если кто-то отдельный и замечал... вдруг Мерсьедо стал припоминать своих коллег, внезапно отправленных в командировки в отдалённые края, или на пенсию. Может быть, они заметили, и имели неосторожность об этом сообщить.
А сам он, проведя последние годы в анабиозе своих академических исследований и отвлечённого умствования, попросту всё это пропустил, и теперь увидел сразу конечный результат. Но умствования дали ему богатство знаний и роскошь аналитического ума. Он быстро вспомнил все известные ему из истории диктаторские режимы, к чему они приводили и чем заканчивались, и решение пришло мгновенно. Ещё по пути домой он продумывал, каким путём лучше добраться до границы, восстанавливая в памяти все изученные карты и атласы автодорог.
Дома профессор быстро собрался, обойдясь только небольшим саквояжем не вызывающих подозрений размеров, аккуратно уложил документы, рассовал по карманам деньги и имевшиеся ценности. Сверившись ещё раз с картой, профессор вышел из дома и не торопясь направился к одной из окраинных станций железной дороги. Ранним утром он сошёл на одинокой платформе в глухом посёлке у самой границы. Здесь никаких патрулей не наблюдалось, а наблюдались только мрачного вида истаскавшиеся местные, которые с настороженным и слегка затравленным любопытством украдкой разглядывали непривычного человека в хорошем костюме.
Нагловато ввалившись в деревенскую управу, Мерсьедо заявил, что он - известный столичный писатель, верно, все читали его недавние рассказы, вроде "Удивительное путешествие синьора Сайферо", он был опубликован в "Патриотической литературе во славу Отечества". Глава управы, почёсывая косматую голову, откликнулся в том духе, что в последнее время им не вся почта доходит вовремя, однако в свободное от добывания еды для городских дармоедов время вся их деревня, разумеется, с удовольствием зачитывается всякими модными столичными писателями. Мерсьедо, выразив свою благодарность такими витиеватыми выражениями, что управский глава едва ли что-то из них понял, объявил, что желает присмотреть в здешних окрестностях землю для постройки дачи; чтобы, знаете, иметь возможность работать в тишине и покое, в окружении замечательных людей из простого народа, которые соль земли, основа благосостояния, и носители нашей прекрасной богатой культуры. Грубое лицо под косматой причёской аж покраснело от натуги понять, не скрывается ли в этой тираде какая-то ирония или издёвка. Так и не сумев в этом разобраться, глава выразил от имени всей деревни какая великая эта для них честь - быть избранными в качестве окружения для работы знаменитого писателя, а также любопытство - не может ли он быть чем-то для этого полезным?
Беспокоиться не стоит, профессору нужен всего лишь на несколько часов автомобиль, чтобы покататься вокруг и осмотреться. Разумеется, всё будет соответствующе вознаграждено. После того, как разодетый гость, получив ключи от видавшего виды грузовичка, покинул управу, глава с большим облегчением испустил длинную тираду витиеватой ругани в отношении городских хлыщей, столичных франтов, газет, журналов, всех, кто их пишет и читает, а заодно тех невиданных доброхотов, что присоветовали этому писателю построить здесь дачу.
Около полудня Мерсьедо добрался до затерянной в зарослях тропы чуть не инкских времён, всеми позабытой, и благодаря этому ведшей в соседнюю страну мимо патрулей и постов. Сам он о ней вычитал некогда в каком-то истёртом атласе, и теперь по-детски радовался, что видит наконец то, о чём так узнал так давно. Граница в этих лесах пролегала только на карте, поэтому отметить, когда он попал в соседнюю страну, которая чуть менее, чем его родина, славилась военными переворотами, и чуть более - культурными достижениями, было едва ли возможно. Наконец, он приблизился к близнецу покинутой утром деревни. Люди здесь были чуть менее унылы, поля и скот чуть более тучны, но в окружившей его толпе он услышал то же ворчание про городских дармоедов. Пройди к председателю деревенского совета, путешественник заявил, что он - знаменитый профессор Хуан Мерсьедо, и хотел бы возложить свои знания и академический опыт на алтарь процветания этой замечательной страны, которую теперь он хотел бы иметь в качестве родины.
Председатель слегка затосковал от подобных оборотов речи, и несколько раз переспросив, и основательно расчесав затылок, наконец сказал, что, верно, такими вопросами должны заниматься те люди, которые... в общем, какие-то важные столичные люди. Стало быть, профессору необходимо в столицу. Мерсьедо кланялся, и говорил, что буде найдётся в этом селении добрый человек, не пожалеющий своего времени, чтобы проводить его до ближайшей железнодорожной станции, его, профессора, благодарности, не будет предела, однако часть её выразиться материально. От таких оборотов несчастный председатель совета отчаянно раскраснелся, пробурчал что-то ответно-вежливое, и объяснил, по какой дороге надо ехать до станции около трёх вёрст.
Через несколько часов профессор был уже в столице. Улицы её живо напоминали ему весёлые сцены из его юности, кругом были беззаботные лица, и не видно было вооружённых людей. Важные люди в министерстве миграционной политики приняли его радушно, однако уклончиво отвечали, что не уверены в своих возможностях предложить ему аналогичную работу в местном университете; всё это не так просто, надо подтвердить его квалификацию, собрать документы, бумаги, сами знаете, столько всегда бумажной работы, а кроме того... Кроме того, рабочий день подходил к концу, и вежливые важные люди предложили ему зайти завтра.
Выйдя из министерства, Хуан Мерсьедо постоял и огляделся. Его вчерашний порыв решительности угас, и вдруг он понял, что, в сущности, не знает, куда ему идти, и что делать, по крайней мере, до завтра, да и что делать после. Смутно он представлял, что надо найти гостиницу. А ещё он с некоторым восхищением подумал вдруг о тех людях, что переезжали через океан, в совершенно неизвестный мир, не имея ничего за душой, и как-то же устраивались. Опустив руку в карман пальто и поворошив банкноты, профессор Мерсьедо направился через улицу к светящейся вывеске бара. Из глубин своей социальной дезориентированности он вспомнил только, что в случае сложных жизненных ситуаций и жизненной неопределённости социальный протокол предписывает пойти в бар и пропустить стаканчик.
Заказав обед и стаканчик писко, Мерсьедо с любопытством оглядывал давно не виденную им обстановку питейно-социальной единицы общества. То, что в юности, совсем, в сущности, недавно, казалось солидным и значимым времяпрепровождением, теперь выглядело карнавалом уныния и парадом разочарования людей, ничего лучше не имеющих, чем просиживать в прокуренной полутьме среди товарищей по несчастью однообразия пустой жизни. Принимаясь за тарелку ароматной касуэлы, профессор вспоминал стихи русского поэта про тамошние кабаки, где так же грустят по впустую растраченной жизни под аккомпанемент сифилитика-музыканта, и дивился, до чего, в сущности, одинакова жизнь, что здесь, под пальмами и в окружении огромных пёстрых попугаев, что в неведомой холодной стране, где уныло леденеют клёны.
Вспомнив о необходимости ночлега, Мерсьедо собрал в кулак все свои социальные навыки, и, приводя бармена в замешательство витиеватыми оборотами речи, узнал, что в двух кварталах отсюда есть вполне приличная гостиница, где профессор сможет устроиться с почитающимися его статусу удобствами. Доканчивая ужин, Мерсьедо вспоминал когда-то изученные карты этого старинного красивого города, сожалея, что уже стемнело, и город не осмотреть, к тому же, книжные лавки уже закрыты, а почитать у него с собой нечего. Отвлекали от грустных этих мыслей ещё более грустные гости заведения. Расплатившись с щедрыми чаевыми сверху, профессор, пальто запахивая, вышел на вечернюю улицу, чувствуя вместо ожидаемого волнения от такого серьёзного шага, как эмиграция, к тому ж столь внезапная, странное облегчение и азарт новизны.
Гостиница была в меру прилична, и снабжена телеприёмником, к которому обратился вместо книг неуютно себя чувствующий без потока информации профессор. Телеэкран изливал мишурную пошлую музыку вперемежку с вопиюще абсурдными антинаучными объяснениям тех и других явлений, и неизбежной политической пропагандой, маскирующейся невинно под видом вечерних новостей и политических разговорных шоу. Зрелище было притягивающе отвратительное, и Мерсьедо провел некоторое время, бездумно щелкая кнопками пульта, не замечая перехода от одного безликого канала к другому.
Отчаявшись увидеть что-то стоящее, профессор выключил экран, достал блокнот, и уставился в него в надежде, раз уж есть время, сделать некоторые намётки к давно задуманной работе об эпистемологическом квантовании онтологической сущности бытия. Перо заскользило по бумаге, излагая основные тезисы того, что вскоре должно было стать блестящей диссертацией, и вероятно, основной академического признания в новой стране. Но несанкционированное пересечение границы и начало новой работы превысили предел сил одного дня, и Хуан Мерсьедо уснул с раскрытым блокнотом в руках.
Утром профессор вновь направился в миграционное учреждение, где важные люди, вежливостью напоминавшие тех, что недавно не пропускали его через мост в родном городе, витиевато принялись выражать ему своё почтение, рассыпаться в похвалах его академическим заслугам, и сетовать на непреодолимые бюрократические препоны. Из их слов выходило, что бумажные формальности примерно имеют неотменимость и силу физических законов. Мерсьедо, немного взбодрённый куртуазно-замысловатой речью важнецов, в тон им отвечал, что, вероятно, столь многоопытные в государственных делах люди способны справиться с такой невеликой сложностью, как натурализация всего одного, хотя и выдающегося профессора. Важнецы, призадумавшись в картинных позах, отвечали, что это только со стороны обывателя их работа кажется едва ли более, чем тасованием бумаг, на самом же деле дело их куда серьёзнее и сложнее. Впрочем, может быть, начальство постарше и впрямь могло бы...
И начался путь в министерских лабиринтах от одного чиновника к другому, и каждый следующий, рангом повыше предыдущего, был тучнее и важнее, и говорил всё более туманно, сбивая с толку даже Мерсьедо, изощрившего свои язык и ухо в многословных философских диспутах, и каждый посылал его к следующему. Последние чиновники от великой своей важности едва помещались за огромными столами, за которыми вряд ли когда-либо что-то писали, и высказывались в том духе, что в данный момент переживаемой нашей страной эпохи преобразовательных перемен означенной стране имеют быть полезными научные работники всяческих дисциплин, даже тех, которые не оказывают непосредственного влияния на процесс производств товаров народного потребления, однако нельзя не заметить, что на данном историческом этапе развития нашего общества имеет место существование объективных сложностей, которые...
Зевая, Мерсьедо покинул министерство, чуть не физически ощущая испытанное от его ухода большими людьми за ещё большими столами облегчение, и направился обедать. За обедом его посетила мысль, что, в сущности, не так уж необходимы ему местные документы, во всяком случае, нет в этом срочности; в конце концов, труд его интеллектуален, а как могут разуму послужить преградой какие-то бумажки или их отсутствие? Насыщенной обедом и ободрённый этой мыслью, профессор отправился в библиотеку, намереваясь поработать над своим эпистемологическим трудом.
В библиотеке ему был преподан урок важности документов - без читательского билета невозможно было получить книгу, получить оный билет было невозможно без местного паспорта было невозможно. Слегка сбитый с толку этим открытием, Мерсьедо решил направиться в книжную лавку, приобрести необходимую литературу, и поработать у себя в гостинице. Мир книготорговли разочаровывал кричащей яркостью обложек, скрывающих вопиющую пустоту содержания, шаблонными романами, бездарной фантастикой и чудовищно нелепыми разоблачениями вселенских заговоров змеечеловеков, пришельцев и атлантов. Побродив между полок, и с каждым шагом всё более ощущая себя словно в хлеву, профессор поспешил на улицу, уверяя себя, что, конечно, должны найтись и приличного ассортимента книжные лавки.
Остаток дня до ужина Мерсьедо рыскал по городу в поисках таковых. Кое-какие лавки и впрямь были поприличнее, другие - ещё хуже первой, но в целом и среднем всё было полно беспросветной бездарной пошлостью. Удалось приобрести только пару справочников и энциклопедий, призванных помочь профессору в вечерних трудах под мигающий свет обеззвученного телевизора.
Утро вновь было посвящено общению с министерскими важнецами, исхитрявшимися в слащавой канцелярской вежливости пуще прежнего. На вопрос профессора, нельзя ли ему выправить хотя бы читательский билет, ему ответили, что, конечно, они будут безмерно рады оказать уважаемому учёному такую услугу; но учёный, как человек разумный, безусловно должен понимать, что таковая услуга может быть ему оказана только по исполнению основополагающих условий, каковые состоят в предварительном получении документов.
Ошеломлённый кафкиански непреодолимой абсурдностью ситуации, Мерсьедо присел на ступенька министерского крыльца, и крепко задумался - того ли он хотел, спешно покидая родину, где, как теперь казалось, всё не так уж отличалось от нового местопребывания. В обоих случаях он не мог получить нужных ему книг, хотя и по разным причинам, в одном месте были военные патрули, зато в другом не было дома; не простое выходило сравнение. Не зная, чем себя занять без возможности работать, Мерсьедо решил направить в университет, посетить какие-нибудь лекции в качестве вольнослушателя.
Рассеянно, как в родном университете, он поднялся наугад в одну из аудиторий, не глядя в расписание, и расположился на заднем ряду, изрядно смутив и заставив притихнуть, уткнувшись в тетради, рядом сидящих студентов. Шла довольно скучная лекция о диалектической синергетике триады противоречий, и Хуан Мерсьедо, размышлявший о чём угодно, но никогда - о том, как обойти систему, задумался, нет ли ему возможности поступить не "как положено", а добиться цели, избежав изнурительной министерской вежливости с неявным результатом в смысле получения документов.
Через несколько минут, не желая прерывать читавшего лекцию коллегу, Мерсьедо написал соседу по парте записку с вопросом, не окажет ли ему уважаемый студент услугу брать иногда в библиотеке необходимые ему книги на его, студента, читательский билет. Опешивший студент утвердительно закивал, забыв даже написать что-то в ответ. Разобравшись с первой проблемой, воодушевлённый Мерсьедо подумал, что он всегда сможет заработать, давая частные уроки, или же написанием статьей, всё-таки, он известный учёный, пусть и без документов. Он всё думал, и его счастливая улыбка только усиливала смущение рядом сидящих студентов.
Время шло, множились исписанные страницы захватившего профессора труда, библиотекари удивлялись всплеску интереса студентов к заковыристым философским трактатам, и Хуан Мерсьедо, занимаясь любимым делом, и позабыв о бюрократической абсурдной непреодолимости, был вполне счастлив. Недели через три, поборов наконец бумажных монстров, министерские важнецы звали уважаемого профессора, чтобы с долженствующим почётом вручить ему свежеотпечатанный паспорт, но он так и не пришёл, погружённый во взятые на чужой читательский билет книги.