Остров Сахалин
И вот к какому выводу я прихожу. Что если ты что-то делаешь, то ты делаешь это сразу. Если же ты не сделал этого сразу, то уже никогда этого не сделаешь.
И при этом то, что ты сделаешь, совсем не обязательно будет правильным, но, во всяком случае, я так думаю, в этом твоём действии участвовали ум и чувство, и они были синхронизированы друг с другом. Я хочу сказать, что вот мы живем по эту, практическую, рассудочную сторону реальности, и мы такие, какие мы есть, и действуем в соответствии с тем, какие мы есть. И всё. Нас на большее не хватает. Пусть мы глупы, неумехи, и какие мы неумехи, такова и наша неумелая жизнь, так что, может быть, ничего хорошего в ней нет, но эта жизнь - всё, что нам доступно. А чуть встретится нам жизнь повыше да посложнее, тут и оказывается, что как мы ни хотим в неё
впрыгнуть, а - не получается.
Так ведь это же и с обеих сторон. Встретятся они с чем-то чудесным, необыкновенным, и не знают, что с этим делать, так что так это чудесное и необыкновенное ничем и кончается, а если при этом подумать, сколько сил, энергии затрачено
на это, и всё ушло в ничто, в воздух, впустую. И это, заметь, притом, что никаких, т.ск., внешних, объективных препятствий не было, всё было с самого начала, т.ск., "все этого хотят и к этому стремятся", а в результате ничего нет.
И вот так и приходишь к мысли, что всё должно чем-то кончаться. И лучше раньше,
чем позже, потому что жизнь одна, и, я так думаю, не стоит её сжигать в пустоту.
Хотя другие, может быть, и полагают иначе.
Вот я тебе расскажу свою историю. Учились мы в нефтянке, и жили мы с первого по последний курс с Валеркой в одной комнате. И считались друзьями. Ну, дружбы как таковой, в собственном смысле, пожалуй,
что и не было, то есть не было какой-то привязанности друг к другу. А Валерка играл в дружбу. У него это шло как бы не от чувств, а от мозгов. Да у него и вообще всё шло от мозгов; я хочу сказать, что у него в голове были какие-то положения, что, мол, дружба - это то-то, и он вел себя в соответствии с этими положениями. Словом, вполне социализированный товарищ. А я - нет, я - так как-то. Вечно чувствуешь себя наблюдателем на балу жизни. От равнодушия, что ли. То есть мне в принципе всё всё равно. И вот пока мы учились, Валерка там что-то всё крутился, играл роль своего, компанейского парня и прочее. Я так понимаю, что он,
с одной стороны, считал, что так нужно, а с другой стороны, у него были и совершенно практические цели. Он сам был из Ярославля, и поставил своей целью в Москве остаться. Да и все наши были подстать ему, то есть у всех была какая-то намеченная вдали цель: у одних, как у Валерки, остаться в Москве,
женившись на москвичке, у других - продолжить учебу в аспирантуре, потом в
докторантуре, словом, жизнь уже была расписана если и не по гроб, то что-то
возле него. И так как у большинства были определенные цели, то они и ходили не просто так, а в соответствии со своими целями.
То есть весь образ у одних говорил: хочу быть москвичом. У других говорил: хочу
быть доктором. И т.д. Ну, а я ни о чем таком не думал, и сейчас удивляюсь, почему ни о чем не думал, когда все другие думали. Ума не приложу.
И когда только еще поступили, у меня никаких планов особенных не было, и жил я, можно сказать, сегодняшним днём, а сегодняшний день заключался в девочках, и я как бы выбирал среди них и сортировал в соответствии с моим вкусом, но без каких-то там отдаленных мыслей. То есть как-то у меня мозги не так поставлены, без устремления в отдаленное будущее, а единственно все мозги направлены на то, что рядом.
И как бы всё было, пожалуй, вроде бы и ничего, и я сейчас даже и не припомню, как всё это началось, но только началось, и виной
тому оказались женские ноги. То есть считай, до ужаса, до смерти. Мало того, что когда я вижу их, то, как бы сказал какой-нибудь грубиян, у меня слюни
маслом губы заливают, это, может быть, еще бы и ладно, Но ведь и когда их нет, то они все равно со мной, всё равно не отпускают ни на минуту. Нет, конечно, я не какой-нибудь маньяк, не Екатерина II, бешенством матки не страдаю, потому что не всякие ноги, а ноги единственные, то есть принадлежащие одной единственной женщине... ну, девушке. Я вот сейчас думаю, что получалось тогда. Ведь получалось так, что для меня эта женщина оказалась как бы приложением к её ногам, и я как-то с самого начала неосознанно стал в позу сопротивления по отношению к
ней.
Ну, девицы-то на курсе мою слабость быстро раскололи, ну, и Лена, само собой. А какое отношение женщины к мужчине - такое, что мужчина создан специально для женщины, и когда Лена увидела это моё состояние беспамятства от её ног, она, как я думаю, поняла, что этот мужчина принадлежит ей, и хотя никаких особенных отношений у меня с ней не было, она уже относилась ко мне как к части себя,
как хозяйка, и я употребляю это слово не в каком -н. отрицательном смысле, а в
самом положительном. Но вот вы посмотрите на этого человека: именно потому, что
ко мне отнеслись вполне положительно, именно это меня и испугало. И испугало не
посредством каких-нибудь мыслей, а испугало где-то изнутри, словно была
какая-то опасность в моём отношении к Лене. Сколько у меня было девиц, и
ни к одной не было этого чувства страха. Я их не боялся, я не чувствовал
опасности в них для себя. Не чувствовал. И напрасно. Потому что с ними то как
раз и наталкивался на все те неприятности, которые сопровождают отношения с
женщиной. И я как-то лез во всё это, а потом отмывался да обчищался от
всех этих отношений. Плевался и расплевывался, и начинал всё заново. Почему так
происходило? - потому что я не ощущал себя в зависимости от женщин. Всякая
женщина хороша в каком-то отношении, и моё отношение к ним было отношением
эстетическим. Это ты как бы к вещи относишься. Вот эта вещь красивая, ею можно
любоваться в каком-то отношении. Но ты не входишь в эту вещь, она не становится
частью тебя, хотя ты, может быть, и становишься частью её.
А тут возникло ощущение, что это уже - всё, что это - на всю жизнь и бесповоротно. Что ты сделал шаг - и крышка за тобой захлопнется, и ты будешь уже не один, вас будет двое, и
на вас двоих будет одна общая жизнь.
Наверное, что-то во мне в это время щёлкнуло, какой-то не осознаваемый мной переключатель, и я затормозился. Лена постоянно стояла у меня перед глазами, и я хотел сделать шаг, который должен был сделать, и - не мог. И так и получилось, что я каждый раз думал, что вот сегодня, сейчас это сделаю, и
всё оставалось по-прежнему, а любая попытка её сближения со мной
наталкивалась на глухую стену с моей стороны, стену, которую я ненавидел и,
однако, ничего не мог с ней сделать. Что такое это было? - страх жизни? Боязнь
вступить в жизнь? Боязнь переступить ту невидимую грань, когда ты один и
принадлежишь себе, и вдруг должен отвечать не только за себя, но и за другого
человека? И ты принадлежишь не только себе, но и другому человеку. И он
принадлежит не только себе, но также и другому. Этого боялся? Боялся неразрывной
внутренней связи?
А время, между тем, текло своим чередом, и я даже не заметил, как настоящее начало постепенно уходить в прошлое, и на его место становится память о нём. Я не заметил, что её ноги уже не оказывают на меня того действия, которое они оказывали, но у меня была память об их действии,
и эту память я принимал за настоящее.
Ты этого не замечаешь. Не замечаешь того, как твоё настоящее начинает постепенно уходить в прошлое.
Ты думаешь, что ты находишься в настоящем, а на самом деле его уже с тобой нет.
Ты не знал, что поезд уже давно ушел. Может быть, и она этого не знала, и всё ожидала, что что-то должно произойти.
Незадолго до окончания учебы начали появляться покупатели от нефтяных
компаний, оказался и покупатель от сахалинской нефтянки, и у меня даже вопроса
не возникло, что я должен делать: конечно, возвращаюсь домой. Но тут я выкинул
финт, которого от себя не ожидал. На предложение покупателя я сказал, что не
покупаю кота в мешке, как и компания не может этого делать. И остановились на
том, что мою последнюю практику я прохожу на Сахалине, и если я устрою их, а
они, в свою очередь, меня, мы подпишем договор, а на нет - и суда нет. Я мог так
говорить, потому что, по большому счету, мне всё было всё равно, я ни за что не
держался и ничего не боялся.
Я прошел практику, и они остались довольны моей
работой, а я - предоставляемыми мне условиями, и т.о. договор был подписан. И так
получилось, что получение диплома у меня не было связано с теми треволнениями, в
которых находились многие сокурсники.
Валерка, между тем, развил активную деятельность. Он бегал по Москве, где-то с кем-то о чем-то договаривался, и я начал замечать, что он как-то странно начал посматривать на меня. Но как бы он на меня ни посматривал, это меня не интересовало, так что я и не задумывался о возможном значении его взглядов.
На наш выпускной мы собрались нашей группой. Парни использовались в качестве физической силы, а девочки готовили столы. Все были оживлены. Это был торжественный момент: проводы времени, когда мы были друг с другом, и, в общем, нам было неплохо, всем вместе.
Лена была оживлена. Её оживление никак не было связано со мной, но, как бы там ни было, оно передалось мне. И она показалась мне настолько близкой. И тут мне пришла неожиданная мысль: вот последняя грань. И когда уже начался прощальный обед, и начались тосты, и ребята начали говрить разные приятные слова, я поднялся со стопкой в руке и сказал, обращаясь к Лене: "Лена, едем со мной на Сахалин". Лена ничего не ответила.
Ребята рассмеялись моим словам как глупости: коренная москвичка, и вдруг
отправится к черту на кулички. И вечер пошел дальше своим чередом.
От того, что Лена ничего не ответила, я почувствовал, что это - её ответ. И испытал опустошающее чувство освобождения. Всё. С этим закончено. Об этом больше можно было не думать. Я остаюсь наедине с самим собой.
И только подумать, сколько энергии, чувств, мыслей было затрачено за эти годы,
столько энергии, и все эти затраты и сил, и чувств, и мыслей, и энергии - всё
это впустую. Всё это вот так ничем и кончилось.
В следующие несколько дней перед отъездом я встречал Лену, и у неё был такой вид, словно она чего-то ожидает от меня. Но мне это было уже безразлично.
Я уже перешел свой рубикон.
Через год приезжаю в Москву в командировку в министерство. И вдруг встречаю Валерку. Вот устрица, остался-таки в Москве, пристроился в министерстве. Обнялись как старые товарищи, спустились в ресторан, заказали, как водится, разговорились. Вспомнили товарищей, рассказали друг другу, кто и как устроился. И когда Валерка был уже хорошо
на взводе, он как-то странно взглянул на меня и вдруг хлопнул по плечу: "Ты хороший парень. Я сейчас тебе
расскажу то, чего ты не знаешь. Помнишь Лену?" Еще бы её не помнить. "Помнишь, как ты тогда поднялся и сказал:"Лена, поедем со мной на Сахалин!" Это же надо придумать. Да если бы не я, она, пожалуй, и сделала бы эту глупость." Я смотрел на Валерку и, наверное, на моём лице отразилось тупое недоумение: какое отношение может иметь Валерка к Лене. Ну, не захотела и не захотела. Сегодня это не имело никакого значения. Валерка продолжил: "Она меня потом полгода пилила - я всё безмолвно смотрел на Валерку, ожидая, во что всё это выльется. -Она и не могла тебе ничего ответить, потому что уже была замужем." Кажется, в это мгновение у меня челюсть отвисла от удивления. Валерка торжественно хлопнул себя в грудь: " За мной".
И продолжил: "Она, конечно, не ожидала, что ты выдашь такой финт. Как она потом рвала и метала. И, что, скажешь, не умница ли я?! Обошел тебя, и остался в Москве, и всё у меня отлично. Пацаненок родился. Эх ты, тюлень. Да она уже тогда, когда ты выступал со своим продолжением,
была беременна от меня" Я смотрел на него и сказал: "Друг ответил преданный..."
Валерка подхватил: "Друг ответил искренний: была тебе любимая, была тебе
любимая, была тебе любимая, а стала мне жена"
Посетители соседних столиков, улыбаясь, смотрели на двух поющих довольно нетрезвых мужчин.
03.02.11 г.