Аннотация: Рассказа Гуго Салуса (Hugo Salus), перевод с немецкого
I.
В то время, о котором поэты могут с полным правом сказать, что именно к нему они относят свои легенды, в то время, когда для Спасителя и Богоматери спасать людей приносило радость, подобно тому, как молодым родителям воспитание детей еще приятно, и оно доставляет им удовольствие, в то время стоял в стороне от столбовой дороги посреди леса красивый женский монастырь, в котором придерживались строгих правил, в котором, вдали от шума и мирской суеты монахини вели посвященную своему небесному жениху жизнь, погруженную в созерцание. Так велика была сила тишины в этом монастыре, привычки так убаюкивали, силу им придавал постоянный шум леса, они так захватывали все, что бич пылился на стене, что благочестивые женщины старились, ведя почтенную жизнь, и ореол святости окутывал монастырь.
И естественно, что лукавый испытывал постоянное желание попробовать свои силы в этом монастыре, когда он увидел Мадонну, выходящую из ворот монастыря, он ей дерзко заявил, эта твердыня благочестия должна была быть не такой неприступной, как кажется.
И там посмотрела на него Мадонна своими темными глазами, так, как нам то показал божественный Рафаэль, и сказала: "На пороге этого монастыря твоя власть кончается. И потому уверена я в себе настолько, что позволяю тебе остаться здесь столько времени, сколько раз я читаю "отче наш".
Сатана вздрогнул, когда он услышал, как она произнесла "Отче наш", но он быстро собрался с мыслями и ответил:
"Хорошо, я согласен с этим разрешением остаться здесь, прежде чем, ты закончишь говорить, хочется мне побыть рядом с тобой и мне насладиться плодами трудов своих".
Как только это было сказано, превратился он в пожилую женщину невысокого роста, в монастыре зазвенел колокол, и шепот у двери прекратился.
Тогда привратницей стала юная прекрасная монахиня. Звали ее Кларисса, она была, так сказать, дитем монастыря, потому что ее еще в детстве нашли мирно спящей у ворот монастыря, с жалостью взяли ее под защиту святого дома. Здесь она облачилась в монашеское одеяние и выполняла обязанности монахини так естественно, без всяких сомнений, что настоятельница доверила ей трудный пост привратницы. Звали ее также сестрой Клариссой, она была прекраснее любой другой сестры.
Как только он позвал ее, открылось ему окно, и ей показалась женщина, которую мучил кашель, она и спросила, что ей нужно.
"Настоятельница Бертильда из ближайшего женского монастыря посылает этот молитвенник привратнице Клариссе", сказала женщина, - чтобы она приняла его как подарок". Но, чтобы она не отвлекалась от обязанностей своего поста, чтобы испытать ее силы против соблазна любопытства желает она, чтобы благочестивая сестра Кларисса не убирала ткань, в которую завернут подарок, и не разворачивала платок до того, как лунный свет упадет через оконное стекло. Сказал он это, и исчез до того, как привратница смогла вымолвить хоть слово.
И снова Лукавый предстал перед Богоматерью, когда она открыла свои прекрасные уста, чтобы сказать "Аминь". Он отвесил ей вежливый поклон, как учтивый рыцарь с придворным расшаркиванием за ее милостивое дозволение. Его труд был завершен. Мадонна, однако, улыбнулась, произнесла "аминь" и начертала три креста. И убежал прочь Лукавый, громко крича. Она же собралась в путь и двинулась дальше. Когда раздался вечерний звон, дверь монастыря закрылась, приготовила сестра Кларисса свое убогое ложе, разделась, как только луна ясно и мечтательно засияла через окно, положила перед собой подарок. Вся комнату утонула в серебряном свете, так прекрасно этим вечером сияла луна на звездном небе. "Я должна показать подарок настоятельнице, - прошептала она, - но боюсь, что она вопреки желанию той, что его подарила, откроет она его в солнечном свете". "Откроет! Да, конечно,- успокоила она свою совесть, которая мучила ее,- Я обязательно принесу его настоятельнице!" Но к этому моменту сняла она уже покрывало и о чудо! Перед ней был молитвенник, он светился и переливался в свете луны так, будто бы в ткань был завернут кусочек луны. Однако это был не молитвенник, а зеркало, которое хитроумный дьявол передал в женский монастырь, Кларисса никогда до того зеркало не видел, такой предмет мирской суеты был неизвестен монастыре. Так приняла она четырехугольный кусок светящегося стекла за серебряную обложку драгоценной книги, которую она утром должна будет передать настоятельнице, но, как только она попыталась ее открыть, нагнувшись для этого ниже, увидела она человеческое лицо, цветущее красотой, со смеющимися глазами, приоткрытым от любопытства ртом и дрожащими губами, ничего прекраснее этого раньше она не видела. Короткие светлые волосы блестели и мерцали в свете луны, как будто бы они сами были сотканы из лунных лучей, лицо смотрело на нее с детским восторгом, оно двигалось так, будто бы было ее собственным лицом, смеялась она, смотря в зеркало, чтобы увидеть, отзовется ли стекло смехом, совершенно забыла она о том, что делает нечто предосудительное. Но неожиданно она вспомнила о том, что грешно подобным образом наслаждаться лицезрением своего собственного облика, и быстро она накрыла его тканью. Но это не успокоило ее. Ибо образ, виденный ею, был слишком прекрасным, и не могла она противостоять его очарованию. Она снова подняла платок, громко при том сказала, что этот дар от почтенной и святой Бертильде, которая бы, конечно, не послала бы ничего неправедного. "Утром отнесу я его настоятельнице",- торжественно пообещала она. Она снова счастливо рассмеялась и кивнула приветливо прекрасному образу в зеркале, покачала головой и поправила волосы, легко вздохнув. И она провела нежно руками по прекрасной белой шее, пропустила густые пряди сквозь пальцы, представила она себе, как бы чудесно длинные волосы подошли к ее лицу. И расстегнула она грубую сорочку, увидела она свою белую грудь в зеркале, казалось, что лунные лучи засверкали еще ярче, будто бы они соединись с удивительным сиянием ее груди, и засмеялась она, засмеялась, громко вслух! Она забыла весь мир и своего небесного жениха. Смутное терзающее ее желание пробудилось в ней, она так долго сидела с пересохшими губами перед зеркалом, что больше усидеть не могла. Ибо, если Лукавый и делает что-то, нужно оставить его, ибо делает это он превосходно и не нужны ему помощники, так что набожный ум прекрасной Клариссы был довольно сильно смущен той ночью, она сняла венок, который она приносила из сада каждое утро, чтобы украсить образ своего жениха, с грубого распятия на стене, и вплела скромные цветы в свои волосы, взяла с постели черные четки, даже не думая о молитве, надела их на белую шею, повернув зеркало вперед и назад, чтобы не упустить из виду прелесть ее нового прекрасного облика. А это было дьявольское зеркало, а не обычное человеческое, а на него было наложено такое сильное заклятье, что, когда наступило утро, душа бедной монахини преобразилась полностью, она была готова к пути, не чувствуя тяжести своего греха, она открыла дверь и просто ушла из монастыря. Однако она завернула зеркало в кусочек ткани и унесла с собой, прижав к себе. И казалось, будто зеркало уносит ее к миру, так радостно и весело танцевала она, и дорога вела ее к жизни. И поспешила она светлым утром.
II
Тогда жил в замке Шварценбург, который великолепно и горделиво возвышался на покрытой лесом горе и презрительно взирал на убогую деревушку, носящую то же имя, меланхоличный граф Генрих, который, несмотря до того, что ему уже исполнилось тридцать лет, прожил эти годы в страданиях и считал свою душу пригодной лишь к скорби и страданиям и достойной только их. Несколько лет назад он был радостным рыцарем, который участвовал в турнирах и защищал цвета своей возлюбленной, никогда не возвращался он без победы над соперником и сердца избранной им, но, возможно, в этом году его изобильная сила иссякла, и погрузился он в тяжелый полный скорби мрак, в котором высохла его душа, и не способен был он более испытывать волнения, потерпел он поражение в жизни и любви, заболел он скоро и скрылся затворником на горе, в самой высокой башне, которую он повелел выкрасить полностью в черный цвет. И проводил он свои годы тщетно, терзаясь причудливыми думами, но тосковал он отнюдь не как те, кто постоянно вздыхает и стенает, нет, он постоянно бранился, был раздраженным, так что стал он действительно столь ненавистным и ужасным господином, что его старый слуга, терзаясь, повторял, какое это несчастье. Когда он жалел его из-за его болезней, тот его проклинал, когда он более не выказывал ему сочувствия, тот его ругал его пренебрежение, так как он постоянно исполнял долг подвижника, летом, когда он обливался потом, и зимой, когда он должен был замерзать, хотя в башне летом было довольно прохладно, а зимой - достаточно тепло, чтобы чувствовать себя хорошо. Там наверху сидел он и был твердо убежден в том, что сухое семя в нем зачахнет и никогда не даст новых ростков.
Но в том он не был до конца убежден, и все мудрые врачи и целители, которых только можно было встретить, во всего мира стекались к черному замку и закрывали с себя с полным меланхолии графом, чтобы испробовать нам нем силу своего искусства. Ему делали кровопускания, он принимал разнообразные пилюли и порошки, сотнями ел глаза ящериц и жаб, носил на груди амулеты в кожаном и холщовом мешочке, так, что на шее почти не оставалось места, на его шее были сотня веревок, которые так долго висели, что стали похожи на широкий воротник, все это для того, чтобы к нему вернулась потерянная сила юности и радость жизни. И, если лечение было безуспешным, впадал он в бешенство, крича, что его оставляют здесь засыхать и загнивать, что никто о нем не заботится, что ему суждено погибнуть здесь жалкой смертью, подобной той, которая ожидает отбросы общества, что старый слуга только успевал приводить нового доктора, чьи ухищрения немного радовали графа и рождали в нем новые надежды. Притом меланхоличный рыцарь, слава Богу, обладал неплохим аппетитом и, сидя там, наверху, потолстел и обрюзг, что самому ему нравилось считать отечностью. Давился он каждым куском пищи, каждый бокал вина пил с кажущейся неохотой и ругал то, как о нем заботятся, впоследствии все оказывалось так, что питания для меланхоличного графа было более чем достаточно.
За четырнадцать дней до того, как прекрасная сестра Кларисса с зеркалом ушла из монастыря, в Шварценбурге побывал великий, известный врач, благочестивый и высокообразованный человек, который путь к исцелению искал не в мазях и травах, но, и чтобы изгнать дьявола из печального Генриха совершенно иными действенными средствами. Сначала он пытался изгнать злых духов, которые преследовали пациента, окуривая их ладаном, напустив в маленькую комнату в башне столько дыма, что тот чуть не задохнулся. Потом он три дня и три ночи возносил молитвы о единственном в своем роде Генрихе, окружая его, так сказать, ореолом святости, который дьявол, конечно, вынести не в состоянии. Но тот не хотел сдаваться, и он один раз, после сытного обеда целый день в глубокой задумчивости размышлял над этим сложным случаем. Наконец, через сутки он снова почувствовал голод, и неожиданно пришло ему в голову решение, и он поднялся и ясно всем объяснил, что всего лишь один человек на земле может исцелить погруженного в меланхолию графа, это Святой Отец в Риме. Он должен был совершить паломничество, но не один, это было бы слишком простым делом и могло не оказать целебного эффекта, он должен был найти непорочную деву, ее целомудрие должно сопровождать его до Святого Престола, как символ того, что он отказался от языческой и неправедной жизни, которую вел ранее, только сейчас он обрел достоинство, прикоснувшись к божественной благодати; то было время, когда люди использовали силу юных дев для исцеления всех видов недугов. А врач сам много путешествовал и был очень образованным, поэтому не упустил он возможности заметить, что другой рыцарь Генрих от своей немощи был исцелен юной девой, а сам он, в то время как слуга нес ему обед, ел и пил во время философского рассуждения о чудесных замечательных обстоятельствах, о том, что, пожалуй, оба рыцаря Генриха были отмечены Богом и о прискорбной избранности, которая отметила столь примечательных личностей. И потом он с большим шумом ушел из замка. После ухода известного доктора полный меланхолии Генрих уже больше терпеть не мог. Методы, которыми он сначала использовал, сделали вялого графа более решительным, его бросило в пот, его горло болело от отвратительных окуриваний, так что он ни за что не позволил бы открыть окна своей комнаты, во время трехдневных молитв чувствовал он силу молитв, как он засыпает, а его желудок высох, как кожаный мешок. Целую неделю он кричал, как раненный зверь, и весь Шварценбург, замок и двор, дрожал от страха, боясь, чтобы бедному благородному господину понравилась еда, и пришлось по вкусу вино и пиво. И во все стороны отправили гонцов, чтобы найти настоящую девственницу, которая согласилась бы возложить на себя тяжелую обязанность - совершить вместе с чудовищным графом паломничество в Рим, само собой разумеется, для того, чтобы его исцелить, в то, что ему должна помочь в этом женщина, особенно не верилось.
III.
Тем не менее, когда посланцы, отправленные во все стороны света, вернулись с пустыми руками (потому что каждая девушка, возмущенная предложение пожертвовать свою юность на то, чтобы отправиться с угрюмым графом в паломничество в Рим, отвергала его с негодованием), добросердечная Кларисса, скитаясь, оказалась прямо рядом со Шварценбургом. Ее монашеское платье запылилось и было разорвано шипами, так что в нем более нельзя было признать священное одеяние, ее светлые волосы стали еще длиннее, ее губы стали расцвели еще сильнее, наверное, потому что она долго странствовала на свежем воздухе, и бледный цвет монастыря должен был уступить алому румянцу. Первые дни своего странствия она провела в опьянении, в ожидании вечера, чтобы только узреть свое отражение- радость изливалась из глубин ее сердца. И не знала она в своем благословенном невежестве, что зеркало в один день может успокоить ее, и открылась ей эта тайна только на пятый день, когда омывала она свое белоснежное тело в лесном ручье и вытирала его платком, в которую было завернуто зеркало. И увидела она, как тело ее сияет в солнечных лучах, и ощутила радость еще более сильную, чем тогда, когда видела свое тело в свете лунном. И тому радовалось бедное обманутое создание еще сильнее и поблагодарило Бога за прекрасный доставляющий наслаждение подарок тихо, словами, идущими из самого сердца, которые она первый раз в жизни взяла не из Псалтыря, нет, они родились в глубине ее девичьей души. И не знала она, что дьявол дал ей этот приносящий радость кусок стекла. И так бродила она, наивная дева, с зеркалом в руке, по полям, держа его всегда напротив своего обольстительного лица, кивая на ходу и отклоняясь назад при каждом шаге, кротко улыбаясь и размахивая руками, она украсила волосы цветами, которые сорвала на полях, так прелестна была она с красными маками и голубыми гиацинтами, что она была похожа на принцессу из сказки, которая желает пойти на танцы и потому надела сказочный наряд. И полюбила она всем чистым сердцем, с детским восторгом прекрасный образ в зеркале, она даже не опустила взор, когда на пути ей встретились два крестьянина или странник подошел к ней поближе, чтобы поразиться этому прекрасному чуду с открытым ртом. Она была так прекрасна, что это было невозможно передать словами, и никто не осмеливался ее преследовать, разве что долго смотреть ей, как она уходит, широко раскрыв глаза, пока из них не начинали литься слезы, тогда они опускали веки.
Но чудесное видение исчезло, и начинало казаться, что это был сон, и если тот, кто ее видел, писал песни и сказки, садился он и слагал строки о благословенном видении, так что в те дни ходило не мало песен, описывая странствующее чудо: "Ла-ла, какое чудо я узрел сегодня". И, скитаясь, она пришла к Шварценбургу, солнце уже удалилось на покой, а луна еще не освободилась от вечернего покрова серебряных облаков, так что царили невыразимо прекрасные сумерки, в которых не было ни тени, ни света, и Кларисса окончательно погрузилась в созерцание своего зеркала. Она зашла в дом и попросила кусок хлеба и немного молока перед сном. Но крестьянин, в чей дом она вошла, был одним из гонцов, которых послали на поиски прекрасной девы, и даже не уведомив благочестивую Клариссу, он тотчас же отправился в замок, ибо, несомненно, он был уверен, что пришла та самая дева, появление которой все с таким нетерпением ожидали. Когда он, не дыша, доставил свое послание в замок, началось там огромное ликование, которое быстро бы пробудило и храпящего рыцаря, если бы он смог блаженно спать со своим ужасным недугом. Все слуги и жители деревень пришли в дом, в котором у окна сидела Кларисса и в лунном свете убирала свои волосы. И прежде чем удалось промолвить ей хоть одно слово, знала она уже всю историю несчастного погруженного в печаль графа, чьей спасительницей ей предназначала стать судьба. И сам даже не понимая, что она чувствует, так чиста и непорочна была, возрадовалась она, что это будет своего рода покаянием за бегство из монастыря, и согласилась она, почти ничего не спрашивая и об этом не говоря, совершить с графом паломничество в святой Рим. И это вызвало грандиозное искреннее ликование в Шварценбурге. На следующий день с большим шумом началась подготовка печального графа к паломничеству в Рим. И никогда еще портные и сапожники так быстро и скоро не выполняли свою работу и вручали ее, как сейчас, когда дела это для графа, все были по-настоящему искренне счастливы, что какое-то время из-за путешествия они не будут видеть капризного больного графа. Но тот причитал, что должен покинуть свою комнату в башню, где ему было так хорошо, как холостяк, который не разрешает, чтобы каждый день ему взбивали постель, который счастлив, оттого что сделал себе удобную яму в соломенном тюфяке. Он стонал, бранился хуже извозчика, и сотни раз проклинал своего врача, который предписал ему столь тяжелый способ исцеления. И тщательно обдумал он все свое путешествие, сообщил, какова должна быть выкройка его дорожного плаща, потревожил сапожника, который некогда осмелился сшить ему пару крестьянских сапог, и вооружился всеми превосходнейшими вещами для путешествия, не задумавшись о том, чтобы позаботиться о девушке, которая должна была вынести суровую погоды и все тяготы путешествия. Он заказал одеяние для дождливой погоды и для солнечной, плащ, одеяло, пока ему стало ясно, что в паломничестве слуга не сможет его сопровождать, чтобы нести его вещи. И озарило его, и принесли плащ для Клариссы, который граф заказал для себя, и шляпу, чтобы она надела ее, укрывшись от жаркого солнца Италии.
И однажды свершилось невероятное: тучный рыцарь, опираясь на плечо слуги, спустился по лестнице из башни и в совершенно новой одежде вошел в залу замка.
Туда уже привели Клариссу, чтобы она встретилась с графом и с ним отправилась в Рим. Перед этим приготовила она еды, чтобы взять с собой ее как припасы на дорогу для рыцаря, положив туда самые изысканные кушанья, чтобы паломники на пути в Рим смогли наслаждаться ими.
Несчастный же Генрих сидел в своем кресле и набивал свои щеки, как хомяк, не замечая, что перед большим зеркало на стене стояла его спутница, ее глаза смеялись, она смотрела на свой новый облик, держа свое зеркало за головой, так что она могла себя целиком видеть. Она почти не поверила своим глазам, когда у выхода из зала увидела зеркало, только оно было высоким и прочно висело на стене, и это зеркало сделало ей комнату хорошо знакомой, графа достойным, а паломничество обещающим успех. И так стояла она, молчаливая, радостная, перед прекрасным зеркалом.
И как только граф посмотрел через слуг внимательно на нее, сразу же он ударил по столу кулаком, сразу же подпрыгнули тарелки, и вылился целый кувшин вина: "Это быть прекрасное путешествие!- выругался он тогда. - С такой заносчивой женщиной какое же это будет странствие! Проклятый медик!"
Кларисса обернулась и посмотрела на него своим кротким взором, который у нее сейчас, когда у нее было зеркало, был полон радости и счастья, она приподняла рясу и сдвинула шляпу на затылок, когда подошел рыцарь, прекрасный и забавный, как видение на карнавале, и села рядом с ним. И это было полным доверия жестом, почти поцелуем в шею. Ему пришлось выпить глоток вина, чтобы промочить горло. Наконец, вздохнул он глубоко, поднялись два паломника, чтобы отправиться в путь. И через ряд глазеющих на них крестьян, которые от удивления позабыли поприветствовать своего господина, пошли они по крутой тропе от замка вниз в долину. Когда они пришли в долину, из башни, где жил рыцарь, проводили их в дорогу фанфары, эта мелодия будто была наполнена всей радостью, которую изливал Шварценбург, оттого что его хозяин отправился в путь.
IV.
И так скитались оба, бедный больной с прекрасной паломницей. Рыцарь же был весьма себялюбив, он не воспринял то, что девушка отправилась его сопровождать как большую жертву, принесенную ей, нет, это показалось ему чем-то само собой разумеющимся и не требующим благодарности, он опирался на руку девушки, требовал от нее помощи во всем и был так же резок и груб, каким был обычно. Каждый шаг вызывал у него глубокий вздох, каждое блюдо, которое подавали ему в бедной таверне, вызывало у него бурное недовольство, так что в первые дни бедная Кларисса чуть не дошла до того, что достала из своей накидки свое сокровище и не начала предаваться своему увлечению. Только вечером, когда она растягивалась, усталая, где-нибудь на чердаке или в амбаре, ее толстый господин и повелитель заказывал себе самое лучшее ложе у трактирщика, ей удавалось порой полюбоваться своей красотой и порадоваться тому, как ее светлые волосы были длинны и как красиво локонами ложились на плечи, и она краснела ярким здоровым румянцем, который так шел ей. И всегда, куда бы они не пошли, на них обращали внимание, и постоянно меланхоличный графу задавали прямо или намеками вопрос о том, что за прекрасную девушку взял он с собой в путешествие.
Но эти слова пропускал он мимо ушей, даже не задумываясь, так как тот, кто несчастен, не испытывает желаний, связанных с женщинами, он должен всегда думать только о своих бедствиях и страданиях, самое большое, что он мог сделать- придать лицу умное выражение, когда люди хвалили его вкус, потому что ему нравилось, что его считают пилигримом, отличающимся изысканностью. Но потом он вздыхал и жаловался, хотя ему достаточно было хорошей прогулки на открытом воздухе и силы возвращались в его величественное тело с каждым днем. Бледность его кожи постепенно сменилась румянцем, рука его все легче лежала на плече его защитницы, так что он мог сам вышагивать по дороге, даже если он не упускал возможности отпустить проклятия в адрес каждого камня и каждой капли дождя, которая его смачивала. Цветущая Кларисса заботилась о нем и служила ему, как мать, необычайное чувство охватывало ее, оттого что она должна присматривать за больным человеком и что этот грозный и могущественный человек зависел от нее, как ребенок.
И так шли, они, в молчании через земли и лишь проклятия рыцаря сопровождали их в пути. Он был так равнодушен, что даже не спросил свою попутчицу о ее жизни и не пожелал узнать, чего она хочет. Но через несколько дней Кларисса, шествуя рядом с печальным рыцарем, перестала молчать, начала рассказывать о своей жизни, слова текли легко, граф позволил ей говорит, потому что так путь не казался таким скучным. Он даже забыл несколько раз пожаловаться, и случилось даже так, что спустя несколько дней поток слов его спутницы иссяк сам собой, вопросы, на которые она отвечала в своей дружелюбной и веселой манере. А потом он грубо и резко рассказал ей о том, как жил он, не делая скидку на то, что перед ним молодая девушка, и должна она была услышать много такого, от чего заслуженный ее ночной отдых прерывался кошмарами, и становилась она задумчивой и напуганной. Утешал ее только взгляд в зеркало, которое показывало ей, как хороша она, когда ее щеки пылают ярким румянцем, как странно сияли ее глаза и как сжимались ее губы, когда она думала о больном рыцаре. Она могла теперь заплетать волосы, которые свободно струились сзади, в сияющие золотом косы, убирать их в разнообразные кольца, вплетать туда цветы и ленты, и придавать всевозможные фантастические формы ее широкополой шляпе паломника, многообещающе покачивая ей или, лихо заломив на бок, как Ринальдо в женском облике. И всегда она радовалась новому дню. В течение долгих дней отважно шли они на юг, и однажды посреди альпийских долин случилось так, что рыцарь заболел.
V.
То была не какая-то тяжелая болезнь, которая одолевала графа, но лишь приступы боли и расстройства, но страдания были так сильны, что Кларисса была этим потрясена. Ему захотелось вечером за день до того в одном из стоящих неподалеку домов этой прекрасной альпийской долины выпить слишком много местного кислого вина, и он слишком желал усладить свою пышную плоть, так что теперь ему велел ей придти к его ложу. Он стонал и плакал, бросал беспокойные взоры вокруг себя, крича, что это был его последний час, а теперь предстоит умереть ему одиноким и покинутым. Он рвал простыни и царапал штукатурку стен от боли и ярости, крича, что его специально сюда заманили, чтобы он умер жалкой смертью. Подлец крестьянин наверняка его отравил, так горят его кишки, такую безумную боль он чувствует. Порой он бросал взгляд на испуганную Клариссу, проверяя, производят ли его стенания верной действие, понимает ли она, что он - Богом покинутый мученик.
Кларисса же спрыгнула с постели, как только ее пришли будить, и торопливо накинула плащ, потому что ее торопил своим криком, слышным во всем доме, рыцарь. И вот она стояла над ним, нежно гладя его лоб своей рукой, плащ же соскользнул с ее плеч, она этого не заметила. И стояла она, в блеске своей красоты, поток ее золотых волос ниспадал на ее белоснежную шею и полные сверкающие плечи, ее девичья грудь вздымалась под сорочкой из грубой льняной ткани. И так склонилась она над графом, который впервые за многие годы снова восхищенно и с волнением смотрел на женскую красоту. Но он был слишком упрямый эгоист, чтобы стонать чуть меньше, он стал еще неистовее ворочаться в постели, не скупясь на клятвы и проклятья, убрал нежную руку Клариссы со своего лба и отбросил прочь в дальний угол холодный кусок ткани, который она хотела положить ему на голову. И склонилась испуганная девушка, всем сердцем сочувствуя больному, и молилась в страже Богу, и призывала Богоматерь помочь ей, сердечно и искренне, будто бы она не была той, чьими помыслами управляет дар дьявола. Она неожиданно вспомнило о зеркале, и пока он взирал на нее как на некое чудо, благословенную целительницу, она поднялась и поспешила в свою комнату, чтобы принести рыцарю свою сокровище, чтобы его сердце тоже исцелилось.
Когда рыцарь видел, что она возвращается с зеркалом в руке, и она, непорочная, от всего чистого сердца, поднесла стекло к его лицу, тогда вырвалось у него из уст страшное проклятье, ибо полагал он, что она хочет посмеяться над ним, и он со всей силы бросил зеркало на пол, так что оно разлетелось на сотню кусков, будто вложив в это свои последние силы, затем он упал на подушку, заснул и спал спокойно и безмятежно. Кларисса с громким плачем упала на колени, ибо почувствовала она, что вместе с ее любимым зеркалом разбилось ее сердце. Но потом, когда стояла она напротив освещенного лунным светом окна, увидела она, снаружи стоит Матерь Божья, такая же прекрасная и прелестная, как тогда у алтаря в монастыре, о котором она сразу подумала с печалью и сожалением, и будто бы та смотрела на нее долго и спокойно. И склонилась она к его лбу и долго-долго молилась за спасение рыцаря. Потом, когда она увидела, что больной заснул спокойный и умиротворенный, она легла спать на полу рядом с его кроватью и спала до утра.
VI.
Когда рыцарь проснулся утром раньше своей прекрасной спутницы, он чувствовал себя намного лучше, в чем бы ему хотелось сознаться. И первое, что ощутил он, пробудившись, была не его боль, нет, он узрел облик его прелестной сиделки, как она склонилась над ним и гладила его по лбу. Он видел пышные светлые волосы, вьющиеся вокруг прекрасной шеи, мягкие холмики грудей, вздымающиеся под тесной, перевязанной узлом рубашкой, и снова закрыл веки, как гурманы и моты прежних времен, чтобы погрузиться в прекрасную утреннюю картину. Когда он снова открыл глаза и увидел девушку, лежащую на полу, подложившую правую руку под голову, как она спокойно спала с полуоткрытым ртом, смотрел он на спящую с каким-то удовольствием, и все никак это не начинало ему надоедать. И почти сразу же Кларисса открыла глаза, будто бы взгляд графа разбудил ее, и сразу же увидел он, как отвела она глаза в сторону, как своенравная школьница, закрыла глаза и притворилась спящей, пока он, наконец, не проснулся с глубоким вздохом и не поприветствовал стоном боли новый день. Всю ночь не смыкал он глаз, лежал он так же, как и раньше, потому казалось, что он спит. Мужчина знает, как взять себя в руки, и не плакать, как женщина, как только боль становится едва терпимой. Кларисса, конечно же, произнес он язвительно, легла на пол и сопела, как пила, которая пилит деревянный крест, так что он не мог заснуть, и закричал он после завтрака, иначе бы сжег он свой желудок.
А Кларисса встала, завернулась в плащ, принесла рыцарю еду и тщательно собрала осколки зеркала и с печалью отнесла их в свою комнату. Она спрятала их в жалком платочке, как драгоценность, не ощущая ни малейшего желания видеть отражение своего лица в осколках зеркала. И такое странно чувство затаилось в ее сердце с той самой ночи, постоянно думала она о графе, с глубоким, сердечным состраданием и грустным чувством, что он так резко ее руку оттолкнул, а ей ничего более не хотелось, как снова положить ладонь ему на лоб. Так он снова привела себя в порядок и поспешила к рыцарю в комнату, чтобы помочь ему, когда она снова ему будет нужна. И она понадобилась ему очень скоро. Он принял ее помощь как нечто само собой разумеющееся, и был так суров, как он чувствовал некое странное внутреннее побуждение, чтобы она постоянно о нем заботилась, а он принимал эту заботу. Чем ближе она становилась к нему, чем больше любви проявляла, тем более резок был он, тем грубее был он, ибо есть люди убогие, которые только в том и находят радость, когда они могут страдать. Но он одного лишь страстно желал: чтобы скорее настала ночь, снова смог бы он позвать Клариссу и снова рассматривать ее округлые плечи и изгибы тела. Однако лежал он в постели, ел и пил, как здоровый человек, правда, как сам он говорил, голода и нужды он не испытывал, это он делал только для того, чтобы он снова смог бы двинуться в путь.
И так постепенно наступал вечер, и Кларисса спрашивала его, лечь ли ей на пол рядом с ним. Потому ей было плохо. Ей следовало оставить его в покое и уйти в свою комнату, он сейчас хотел спать и не мог во сне слушать ее храп. Он отворачивался к стене, упорно молчал в ответ на все ее вопросы, наконец, она отказывалась от намерения добиться чего-нибудь от него и тихо выскальзывала из комнаты.
Грустная, она лежала на кровати, вздыхала и вздыхала, долго не могла она заснуть.
VII.
Как только уснула она, снова постучали в дверь, хозяин и хозяйка позвали ее, потому что у бедного больного рыцаря снова случился припадок. Она же была полностью одетая в своей комнате, накинув плащ, испуганная, полная пылкого сочувствия, поспешила она в комнату мученика. Все казалось, было еще хуже, чем прошлой ночью, по крайней мере, печальный Генрих кричал еще более яростно, и неистовей метался в постели. То было представление, которое он превосходно показывал, ибо он был терзаем непостижимой тоской по своей прекрасной сиделке, не мог он заснуть и желал только одного: чтобы она, как вчера, в одной рубашке, с распущенными волосами, заботилась она о нем и ласково склонялась над его постелью. Когда он видел ее, как она, в платье и плаще, с убранными косами, его воображение срывало с нее серое платье, и был он крайне раздосадован тем, что она не выполняла его тайное желание. Ибо первый раз он с того момента, как заболел, терзало его одно лишь желание, прижаться тесно к груди милосердной Клариссы, ласкать ее шею, позволить обнять себя ее полными руками. Она поставила лампадку на стол, наклонила к нему лишь руки, чтобы потрогать его лоб. Он сегодня все вытерпел, лишь от безумного приступа боли схватил он ее плащ и сорвал его. Кларисса трепетала и дрожала, сострадая его боли, она глубоко вздыхала, потому что вынуждена была она, бездействуя, сидеть рядом с ним, в то время как болел он, и она не могла уменьшить его страдания. Гладила она его по волосам, ласково разговаривала с ним, будто бы он был больным ребенком, а она хотела сделать так, чтобы он уснул.
И когда рыцарь стенал, и сквозь его сжатые зубы причитал, что его морозит, села она на край его кровати и распростерла свой плащ над одеялом, он же обнял ее, будто в страхе, горячо и крепко прижал к своей груди, а она утратила способность видеть и слышать, в своей девичьей любви она готова была принести ему в жертву все, что он требовал. Она не защищалась, когда он развязал ее платье и потянул к себе в постель. Смутное, великая радость и священное сострадание к меланхоличному графу, который, однако, в этот момент был совсем не меланхоличен, охватили ее настолько, что она закрыла глаза и помимо воли предела себя в объятия рыцаря.
И давно погасли лампы, и солнечные лучи заглянули в комнату, лежали двое в тихой полудреме, и рука рыцаря ласково покоилась под прекрасной головой паломницы. Но солнечный свет вскоре пробудил ее. Сначала она провела по лбу рукой, словно пытаясь что-то вспомнить, такое восхитительно чувство владело ей, но потом она покраснела, из ее глаз брызнули слезы, ее тело содрогнулось. Она была рада, что бедный граф еще спит и ей не нужно смотреть ему в глаза, так что быстро она поднялась с постели и скрылась в своей комнате.
Там бросилась она перед своим скромным ложем на колени, спрятала лицо в подушки и осталась она в ужасном смятении, среди которого тихо, как издалека, звенел серебряный колокольчик счастья, в чувстве горячего стыда, однако, без жеманного сожаления, ибо отдалась рыцарю она, полная искреннего сочувствия и искренней любви. И поднялась она и молилась, чтобы Пресвятая Богородица милостиво приняла ее жертву, обратила ее на благо рыцарю, чтобы он, наконец, избавился от своей болезни и от своей меланхолии.
Рыцарь, однако, проснулся с чувством сладкой истомы и смутно припоминал, что случилось. Он совсем не думал о жертве, которая ему принесла юная девушка, лишь гордился тем, как хорошо все прошло, мечтал снова о приключениях и интрижках, как будто последние несколько лет были дурным сном, а все красивые дамы сидели и ждали, как снова придет Генрих и снова сжалится над ними. Потом, наконец, голод дал о себе знать, позвал он вою сиделку, чтобы принесла она ему завтрак.
И если рыцарь хоть сколько-нибудь обладал разумом, должен был он при виде ее обрадоваться, Потому что как только она, нагнувшись, подошла к его ложу и дрожащими губами произнесла утреннее приветствие, вспыхнул прекрасный румянец на ее щеках, так невыразимо хороша была она в своем смятении и стыде, что солнечные лучи восхищенно упивались ее красивой фигурой, и ее светлые волосы блестели, как золото. Печальный Генрих, пройдя через годы своего мученичества, стал таким распущенным и развращенным, что воскликнул он, что вся эта ночь сделала его паломничество бессмысленным, потому что он должен был придти в Рим с непорочной девой, теперь должен остаться он больным и убогим, так задумал проклятый врачи и дьявол в том ему помог.
И в то время чувствовал себя он совершенно здоровым и крепким, так поистине вел себя он возмутительно в своем эгоизме и страсти, мучая других, и это ему удалось. Словами его Кларисса была потрясена, она почти потеряла чувства. В стыде и блаженстве грезила она все утро, так что сердце у нее упало, когда она поняла, что не может вместе с графом предстать пред Папой. Она упала к его ногам, ее тело сотрясали рыдания, она не могла произнести ни слова. Печальный рыцарь продолжал упорствовать в своей непреклонности, он даже не погладил по голове бедняжку, так что она поднялась, совершенно расстроенная и несчастная, вышла из комнаты.
VIII.
Непонятно было, почему так ее тянуло в свою комнату. Там она склонилась над кроватью, вытащила платок, в котором лежали осколки ее разбитого счастья. Затем спустилась она вниз по лестнице и пошла к маленькой часовне на поляне, которую она видела из окна. Первый раз после побега, опустилась она на колени перед алтарем и горячо и страстно молилась Богоматери в ее храме. Именно в этой часовне была деревянная Богоматерь с необычной короной и причудливыми украшениями, приветливо ее лицо смотрела из них, а правая рука была поднята вверх, в ласковом жесте утешения. Кларисса распростерлась у ее ног и рассказывала своих страданиях, как лишала она исцеления бедного рыцаря.
"Ты, почитаемая, благословенная Небесная Жена, прекрасная, пречистая Дева и Мать, преклоняюсь я пред тобой,- умоляла она молчаливую святую, воздев руки вверх,- исцели бедного графа, прими меня, а не его в жертву, ибо добр он и болен, я же жалкая и недостойная. Нет у меня ничего, чем могла бы я обрадовать тебя, кроме этих осколков зеркала, которые я посвящаю тебе, ибо они даровали мне невыразимое счастье".
И положила она платок с осколками к ногам Божьей матери. Она рыдала, искренне, от всего сердца, горячие слезы текли из ее глаз, полных отчаяния, опустила она взор и покраснела от стыда, оттого что рассказала Деве Марии о своих прегрешениях.
Она покрыла голову и не осмелилась взглянуть на полную любви мать, которая улыбалась ей. Потом она поднялась, и, изнемогая от рыданий, закончила мольбу: "Возьми меня к себе и очисти меня, чтобы умерла я счастливой, ибо провинилась я, умерла бы я охотно, только бы мой бедный, больной рыцарь продолжил жить!"
"Любовь! Любовь! Любовь"- церковь наполнилась эхом, или это промолвила Богоматерь? Ибо она нежно улыбалась, и протянула она свою изящную правую руку в жесте утешения к сокрушенной горем просительнице. Та выбежала, не смея обратить взор ввысь, из церкви. Но вечером Кларисса, после того, как несколько часов провела она у рыцаря, бросилась на постель, так как умиротворила ее своим утешением Богоматерь, что заснула она спокойным мирным сном. И благостная Мадонна сама сидела у ее изголовья, искренне радуясь раскаянию грешника, и она принесла ткань с осколками зеркала, возможно, потому что на обратном пути она встретила лукавого. Прекрасная Кларисса, однако, быстро заснула и не слышала, как рыцарь, как обычно, грубо начал звать ее и ходить по всему дому. И встала Дева Мария, приняла облик спящей Клариссы, накинула плащ на плечи, взяла сверток с зеркалом и отправилась искать рыцаря.
Как только, чуть медленнее, чем истинная Кларисса, вошла она в комнату, он уже ужасно проклинал ее, что она о нем не заботится, она совсем не сочувствует его словам, ко всему этому добавлял он страшные богохульства, так как его снова охватила страсть. И встала Мадонна перед ним, после того, как посмотрела она на него долгим спокойным взором своих глубоких глаз, и сказала она удивленному рыцарю: "Ты самовлюбленный и безобразный мошенник, ты оскорбил меня и обидел самым отвратительным и эгоистичным образом, ты действительно так упрям и зол, что тебе не стыдно поднять голос, когда разговариваешь со мной. Я пошла с тобой, я защищала тебя и заботилась о тебе, была покорна твоей воле, потому что ты вызывал во мне жалость, ты, не твои мнимые болезни, не корысти ради, только ради любви, которую я от тебя утаить не могу. Теперь же ты хочешь меня преследовать, вместо того, чтобы целовать мои ноги и молить меня о милости. Полы моего одеяния должен ты схватить и молить, чтобы я защищала тебя, в твоем недостойном мужчины и презренном себялюбии, ты, мерзкое создание!"
Рыцарь уселся на свою постель и смотрел, потеряв дар речи от этой смелости, на Деву Марию, потому что до того он видел Клариссу только покорной и безвольной. Он не мог дышать, так разозлился он, когда услышал, с какой отвагой говорила она. Но рассмеялся он злобно и поднялся с постели, чтобы покарать ослушницу. Но она развернула платок, в который были завернуты осколки, потом она подняла одеяло, которым укрывался рыцарь, разбросала сотни осколков по его постели, чтобы они острыми шипами рассеялись по его телу, чтобы он лежал будто среди живой изгороди из терна, так что она ранила его при любом движении, так что он почувствовал себя настоящим мучеником. Но он слишком любил себя, чтобы позволить себе хоть немного уколоться и не смог успокоиться, так что он смущенный и беспомощный, смотрел на гордую деву, которая укротила его.
Так хорошо бы над этим было бы посмеяться, но смущенный меланхоличный Генрих, лежащих в страхе среди острых шипов, производил действительно плачевное впечатление, но она сдержалась, осталась серьезной и суровой, говорила с рыцарем в величественной и повелительной манере, ему же приходилось ее слушать, потому что она склонилась над его ложем, и сразу же довольно неделикатно его тормошила, если он, засыпая, мог бы пропустить ее наставления. Это было поучительным наказанием для властного и жестокого человека, который на протяжении долгих лет мучил тех, кто был рядом с ним, забыв о том, что у них есть собственные желания, принудила его дева лечь на ложе, полное колючек так, чтобы не знал он покоя, чтобы он был вынужден слушать ее гневные слова, в которых разворачивалась вся его жизнь. Упрямство в его глазах постепенно сменялось удивлением, затем пугающим изумлением и настоящим ужасом, потому что поза, в которой он был вынужден лежать, стала совсем неудобной, а прекрасная проповедница не позволяла ему ни на мгновение ослабить внимание, будто встряхивая его, когда он делал это помимо воли. Таким образом, эта речь стала самой убедительной и самой длинной проповедью из всех, которые когда-либо были произнесены, когда рассвело, жестокий и упрямый нрав рыцаря ослаб так, что в первый раз искренне слезы полились из его глаз, и это этого он стал выглядеть жалким и несчастным. А Дева в своей речи достигла того момента, когда в жизни печального Генриха возникла Кларисса. И она все утро перечисляла все постыдное, что совершил он во время паломничества, а в то время рыцарь только кивал головой и вздыхал, ибо узрел он теперь, как влюбился он в это прекрасное создание, что захотело отправиться с ним в Рим. Он плакал от чистого сердца, и каждое грубое слово, каждый резкий жест, которым он обидел Клариссу, сейчас причинял ему боль и терзал его, и у него было одно желание - исправить все то, что он испортил.
И так читающая проповедь Дева дошла до того момента, когда злой Генрих увлек Клариссу к себе на ложе, сразу забыл он о шипах и иглах, которые его окружали, поднялся на постели, страстно молил о прощении, что не должна она ему ради Бога напоминать еще раз об этом постыдном поступке, не любит ее, как никогда в жизни не любил, с таким искренним почтением и полной уважения любовью, что сам думал, что не способен на такие чистые и святые чувства. Он рыдал, спрятав лицо в ладонь, так стыдно было ему, и в слезах говорил он: "Если бы знал я только, как я мог получить прощение! Я люблю, я люблю тебя так страстно и искренне!" Но этим моментом момент воспользовалась Дева, чтобы исчезнуть из комнаты, тем более что она услышала шаги настоящей Клариссы, которая в тот самый момент, когда Мадонна уступила ей место, подошла к ложу исцеленного. И так слушала пораженная, счастливая Кларисса чистые и истинные клятвы в любви с ликующим сердцем, в прекрасном смятении духа, который сам себя не чувствовал от счастья.
Она ласково положила руку на голову рыцаря, к которому она прижалась, покрыла его страстными и горячими поцелуями и оросила своими слезами. "Я разбил твое зеркало",- сказал он, ее губы были мягкими и нежными, так что из них, дрожащих, текли слова любви и ласки,- но то, что нужно тебе сейчас, это зеркало, потому что ты навсегда должна остаться такой в моих глазах, ты это увидишь, ты, моя милая и любимая, и ты всегда будешь украшать собой мою чистую и искреннюю любовь!"
И, смеялась, смотрела она ему в глаза, и не помнила себя, так полны любви были его глаза. И внезапно будто бы чудесный аромат наполнил комнату, рыцарь поднял свое покрывало, а шипы исчезли, рыцарь же лежал на ложе из роз, там не было шипов, только красные и белые благоухающие розы, такого прекрасного брачного ложа не было никогда ни у одной пары.
Они долго обнимались и целовались, в тот же самый день благодарными и полными счастья устами, и отправились они в путь, после того, как в капелле милостивой Мадонны они соединили свои души навеки - снова в Шварценбург.
"Потом,- прошептал он ей на ухо,- совершим паломничество в Рим",- отчего она покраснела и спрятала лицо у него на груди.
"Моя милая, любима, единственная!"- ликовал он, подобно жаворонку, который поет, паря в воздухе, казалось ему, что его душа обрела крылья, неожиданно запел он воодушевленной певице свое приветствие:
Ла-ла-ла!
Какое чудо случилось со мной!
И он продолжать петь это всю свою жизнь.
Милые, хорошие мои, я пришел сюда, чтобы поведать вам истину об этой легенде, вы же на меня не гневайтесь: я не знаю, что было в конце. Я не знаю - да поможет мне Бог - как общались Божья Мать и Лукавый! Как горд он был выигрышной ставкой! Но вам станет известно, что мне, чтобы узнать то, чем закончилась легенда, пришлось поговорить бы с ним! Господь да будет милостив ко мне!
Но одно верно - в монастыре, где когда-то графиня Кларисса фон Шварценбург была монахиней, и далеко, далеко в альпийской часовне, где она когда-то посвятила осколки зеркала Матери Божьей, висят две картины, написанные художником, известные своей красотой и волшебной силой для несчастных влюбленных: Мадонна в одной руке держит зеркало, прелестно, улыбаясь, смотрит в него...