Аннотация: Рассказ Франца Верфеля (Franz Werfel).Перевод с немецкого
Фантазия
Только смотрящий знает чувство.
Вагнер
Лукасу ночью перед его тринадцатым днем рождения приснился сон, который он утром вспомнить не мог. Каким странным было это пробуждение! Казалось, он совсем не ощущал свое тело. Ничего не испытывал он, когда ощущал свою ногу, засыпая, в судороге. Вы могли бы ее схватить и бить, но она стала чужой, и чем-то внешним, вроде стола или книги, до которой вы дотрагиваетесь. Ощущается только рука. И так случилось с телом Лукаса, когда он проснулся. Все было так, будто его душа над кроватью и чужим трупом парила, холодным и беспамятным.
Долго пытался он снова с собой слиться с собой - но пока прошел час с его пробуждения он и все вокруг будто были не на своих местах...
Когда он подошел к окну и посмотрел на пространство вокруг маленького городка, положил он руки на глаза, как будто желал свой взор привести в порядок - ибо взгляд его простирался слишком далеко, и не узнал он два грубо склоченных ландо, которые у "Красного рака" стояли, женщин с корзинами для фруктов, луковицы городских домов и юных официантов, которые вытирали пыль с садовых столиков перед пивной.
Ушел он вечером со своего поста и пошел домой, и там снова вниз опустился с широкого стула перед своим столом, должен был он сразу же вскочить, когда сердце в нем бы упокоилось, так как у него до того кружилась голова, что он мог бы упасть. Потом улегся он на старый диван, укрытый клеенкой, чьи эмалевые пуговицы в сумерках, освещенных газовой лампой, покровительственно блестели.
Но терпеть больше он не мог. Он спрыгнул, вытянул голову вперед, в темноту, как охотник. Вокруг все было тихо. Откуда-то сверху слышались приглушенные звуки скрипок сфер, они наполняли все пространство. В его ухе начала звучать струя воды из древнего колодца, которая в потайных двориках бьется в каменной чаше. Но в шуме таинственных вод не мог он разобрать ни слова.
Разбитый, лег он в постель.
Из-за странной и сильной боли не мог он заснуть.
Ему казалось, что он целый час пробыл в неведомом мире и там должен был похоронить любимое существо, женщину, друга, ребенка. И проснулся бы он со своей болью, но все же без воспоминания о том, что это была за боль.
Днем он сидел он в своей канцелярии и смотрел на часы, которые висели над его пюпитром. Перья скрипели. Кто-то жутковато шаркал ногами, шагая по пыльной земле. Иногда до него доносились какие-то глупые слова. Из угла слышалось хихиканье. Он только слышал, как сосуд часов понемногу наполнялся каплями секунд. Когда часы были переполнены, перелилось все через край, и капли упали, звеня. Не мог он того вынести, пришлось проглотить ему комок в горле.
Однажды начальник канцелярии подошел к нему:
"Герр Лукас, как часто я должен вам все повторять?
Изделия опять не в порядке.
Экземпляр номер 2080 не приведен в действие. Я всегда об этом говорю! Поверьте мне, с моим-то опытом! Баловни и любимцы судьбы в большинстве своем неряшливее мечтатели! Да, когда был герр папа Хофрат!"
"Я видел сон, только забыл его".
Лукас произнес это вполне отчетливо и сам испугался своего голоса.
Писец склонился, смеясь, ехидничая, словно школьник. Он, когда злился, всегда говорил с серьезным лицом.
"Вы рассеяны, вы рассеяны", - сказал начальник, протирая очки и поворачиваясь к столу.
Однажды утром, когда Лукас пробудился от тяжелого беспокойного сна, услышал он, как сам произнес слова:
"Забвение- это грех. Забвение есть тягчайших из всех возможных грехов".
Он приподнялся, но не мог тому, что сказал не по своей воле, повиноваться.
"Я должен подняться и искать- искать". Долго он одевался. Вокруг его шеи легло облако, теплое туманное колючее кружево. Из ящика достал он рюкзак, набил его хлебом и положил туда немного воды.
Потом взял он свою трость и пошел.
"Куда ты сейчас идешь?"- спросил он себя, будучи словно одурманенным, когда он вышел на пустынную площадь, которая пламенела алым на рассвете.
"Сон искать",- ответил голос.
Лукас зашагал, и вскоре город остался позади. Его подгоняла странная сила, так что от бессонных ночей его сердце еле билось. Там были чуждые и полные недоверия горы возвышенностей. Подолгу лежал туман. Только вершину Доннерсберга окутала туча, это был последний вздох мертвого вулкана.
Мимо пролетела ореховка с синеватыми крыльями. Высоко в небе парила хищная птица.
Лукас все время шел под нежным пологом птичьих голосов. Не было среди них двух, которые бы повторялись. Хвойные и лиственные леса, которые колыхались над холмами, имели вид неприкаянный, как в апрель, который пришел слишком поздно. Но на лугах и пастбищах уже было множество одуванчиков.
Лукас свернул с дороги, покинул тропу и направился к узкой зеленой долине между двумя лесистыми горами. Альпийское пастбище было мягким, это утешило сердце странника. Его смутное беспокойство немного смягчилось, неожиданно он страстно бросился на землю. Это был поцелуй возлюбленного. "О, звезда, та, что целую, ты благоухаешь, как женщина!"
Ему казалось, что посредством этого поцелуя он приблизился к тайне, раскрыть которую ему было предназначено.
Не задумываясь, бесцельно и шел он дальше.
Должен был быть ровно полдень, когда он из своей светлой долины пришел в каменистую, более узкую. Ему нужно было карабкаться по склону горы, так как в глубине бурлил ручей. Наконец нашел он тропинку. На этом пути было множество деревянных мостов с острыми шпилями, которые были натянуты над ущельями, где внизу бежали ручьи. На своде каждого такого моста висела картина с Божьей Матерью с лампадкой.
Неожиданно Лукас остановился.
С этого места нельзя ему идти вперед, почувствовал он.
Что-то задрожало в нем вместе с колебаниями иглы компаса.
Он закрыл глаза и вскарабкался на крутой косогор. Наверху спокойно простирался густой лес. Стволы словно окоченели. Только верхушки качались, неповоротливо колыхались туда-сюда. И в бескрайней дали что-то гудело, замирало на миг и снова начинало гудеть.
О еде и питье Лукас совсем не подумал. Однако он в это не нуждался. Все время что-то гнало его вперед.
Одно происшествие все время вспоминалось ему. Как-то раз, когда он был еще ребенком, шли они с отцом через лес. Отец шел впереди, он сзади. Часто отец нагибался за корнем, за грибом, часто шли они порознь, когда где-то угадывалась находка. Они не перемолвились ни словом. Неожиданно он не увидел отца, тот скрылся в зарослях, оставив мальчика одного. И тот побежал вниз, сойдя с ума от страха и боли, искать другую тропу. Он не осмелился позвать. Робость и застенчивость всегда запрещали ему обратиться к своему отцу со словом "отец". Он боялся вдвойне, за себя и за исчезнувшего отца, который, возможно, упал на обочине и лежит в папоротнике.
Позже из чащи вышел отец, а ребенок сделал вид, что ничего не случилось.
Это воспоминание о детском испуге не покидало сознание Лукаса.
И все спешил он вперед. В нем беззвучно нечто восклицало: Дальше! Дальше!
Вскоре на ветвях желтыми и красными знаменами повис вечер.
Гора склонилась. Он карабкался вверх. Вскоре он покинул лес.
Он торопливо шел через заросли травы, которая становилась все выше и, наконец, дошла до бедер. Он дышал совсем другим воздухом, ветром, летящим, колеблющимся, который казался ему только что рожденным существом. Неожиданно оказался он на берегу широкой реки. Река текла вниз по крутому склону. Поток своими волнами обнимал плоские пространства и складки местности. Вода несла умирающий вечер небес, как обломки и бревна тлеющего пожарища.
Берег реки был узким. Маленькая полоска песка и травы с обеих сторон, но справа и слева вздымались бескрайние просторы лесов.
Не было видно ни души.
Птицы бились в метко расставленных силках. Их крылья даже не намокали, ярдом же струилась река. На берегу, там, где была топь, в воздухе летало множество стрекоз, нежно-ядовитых цветов. Вверху, танцуя, колебался ствол ветра, иногда что-то таинственное, окутанное тенью, в сумерках тянулось за ним. На другом берегу слышно было вечернюю песню птиц и кваканье лягушек. И сгущался туман, который был будто облачками пыли, которые взлетали над тропами и исчезали. И тут, и там напоминали они намокших пассажиров, которые где-то на Рейне, Доне или берегу огромного моря ожидали звонка последнего парохода.
Лукас зашагал по берегу туда, где заходило солнце, куда уплывал последний свет.
Уже сгустились сумерки. За ним неотступно шла тьма, как волшебный шмель.
И уже наступила ночь.
Никогда не чувствовал он голод и стремление отдохнуть, так как он обладал он чувствительной натурой, которая будто что-то искала, что, подобное призраку часа грядущего знамения. Его члены двигались легко, как будто ничего не нужно было преодолевать, он подпрыгивал уверенно и беззаботно, как игрушка в руках ребенка, которого ведут.
И однажды ночью он увидел свет, недалеко, на этой же стороне реки.
Он пошел туда.
Частью на песке, частью в воде лежал паром, плоский и широкий. На нем стоял человек огромного роста, к поясу которого был привязан фонарь, длинную жердь он упирал в песок, как будто сейчас хотел от него оттолкнуться. Его лицо было снизу освещено. На голове была надета огромная соломенная шляпа, которая скрывала только половину волос, остальные падали ему на шею и скрывали уши. У него были белоснежные усы, чьи длинные кончики вились и закручивались далеко от его лица. Карие глаза, нос, скулы- все это было похоже на изображение гуситского военачальника Жижки руки Троцнова. Только паромщик не был седым, скорее золотисто-белым, он казался очень старым.
Когда Лукас подошел к парому, тот посмотрел на него. "Чего вы желаете?"- спросил он недружелюбно голосом солдата, долго находящегося на службе, от которой можно было только откупиться.
"Я хочу туда"
"Почему именно это? Сейчас? Ночью?"
"Я должен искать"
Старый лодочник начал смеяться.
"Где вы желаете переночевать, мой добрый господин?"
"Не знаю - в лесу - откуда мне знать?"
"Тогда быстро поднимайтесь"
Сказал это старик уже более дружелюбно. Одним рывком вскочил он в лодку. В воде лязгнула цепь. Лодочник только уперся подбородком в грудь, плечами в уключину. Так лежал он, пыхтя, фыркая, всем своим существом вжавшись в воду, вниз от вздымавшегося носа лодки, которая шла косо против течения. Когда старик закончил свою работу, обернулся он назад и отпустил жердь, чтобы она за ним волочилась.
Фонари на его груди качались и колыхались. Лукас испугался. Глаза этого старого лодочника сияли, как лампы Они в изменяющихся образах ночи и речной воды сверкали, как два неведомо откуда возникших голубых огонька. После каждого взмаха весла становились они все более дикими и цепкими. Когда они доплыли до середины реки, прервал старик свою работу и обратился к гостю:
"Может Вы, то, что ищете, найдете у меня?"
"Что же я ищу?"- сказал Лукас рассеянно и опустил руку в черную воду.
"Только со мной вы глупостей не натворите, юноша! Вы грезите о сне".
"Да, я ищу сон, который не могу вспомнить. А откуда вы это узнали?"
"Не беспокойся о том! Ничего не делай",- глубоким голосом произнес лодочник и посмотрел пристально своими горящими глазами.
Лукас опустил веки.
"Ты можешь у меня, на моей лодке найти свой сон, когда к тебе ночь будет благосклонна. Поэтому ты должен у меня переночевать".
Лукас промолчал.
"Но ты должен только не важничать и не церемониться! Или же тебе мысль о том, чтобы у меня переночевать, неприятна? Ах, мальчик! У меня уже переночевали другие господа, и он нашли свой сон. Совсем другие господа, очень благородные, светлейшие. Чем ответишь ты на мое приглашение?" Старик бросил прочь соломенную шляпу. Густая длинная борода развевалась. Он высоко поднял шест. Легкий отблеск света из-за туч пал на него и воду.
С чувством благоговения, совсем не испугавшись, Лукас молвил:
"Да, я переночую в вашем доме".
"Ах! Дом тут, дом здесь. Лодка - мой дом. Ты сам видишь. Прямо на воде, малыш!"
Лодочник подогнал лодку к берегу. Старик сразу же отплыл, как только он дождался момента, когда Лукас вскарабкается на лодку.
"Плата!"- сказал он первым делом очень серьезно.
Лукас заплатил ему десять крейцеров.
Потом они вдвоем пошли в каюту, старик впереди, неся на сей раз в руке фонарик.
Лодочник привел Лукаса на нижнюю палубу и повесил фонарь на гвоздь. Он висел так высоко, что комната была вся освещена, и Лукас мог ее хорошо осмотреть.
Сначала не увидел он ничего, чего не было бы в неприбранной комнате рабочего, любящего выпить. Внутреннее окно было открыто. На подносе стояли пустые и разбитые бутылки, половина цветочного горшка, рассыпанный пакетик гвоздей и все, что угодно. И на большом столе, который стоял в центре, комнаты лежало множество разных вещей. Два пивных стакана, жирные салфетки с остатками пищи, маленькая газовая лампа и обрывки газет. Одну стену занимала широкая постель с чистым свежим покрывалом. Она была раскрыта, казалось, что она ожидала гостя, того, кто бы собирался там заснуть. У стены напротив стояла нас столе древняя модель галеры, на которой плавали еще во времена Колумба. Но тем, что более всего приковывало к себе взгляд Лукаса, были бесчисленные картины и картинки, которыми была обклеена вся стена - да, как последняя горная сосна на вершине горы уединяется, чтобы подобраться к небосводу. Над кроватью висела старая олеография. На ней был изображен Бог- Отец, огромный, сидящий на облаках, к нему во властном жесте воздевал руку Сын, Христос, и голубь Святого Духа, летящий вниз, к земле. В ней не было ничего особенного, такую гравюру можно было увидеть во многих комнатах. Но рядом с ней висело изображение другой Троицы. На самом верху Уран обнимал руками Кроноса, на чьих коленях сидел юный Зевс. На третьей картине был изображен могучий истукан в облике фаллоса с распростертыми руками, который в каждой руке держал еще одного идола. На четвертой картине была изображена египетская троица, на пятой- Тримурти, на шестой - скандинавская группа из трех богов, на седьмой - индейская. И на всех картинах, на которые смотрел Лукас, был один и тот же мотив теогонии и троичности.
Глаза его затуманились.- Правда, та же самая купель, корабельная каюта. Пока душу Лукаса наполняли бессчетные ужасные таинственные образы, старик сидел в кресле, вздыхая, снимая сапоги, цепляя один за другой, и с шумом бросал в комнату. И только встал он и босиком, шатаясь, подошел к Лукасу. Он казался еще больше, чем был раньше. Его голова коснулась потолка!
"Ты видишь, мальчик, то это?"- спросил он.
"Приходит сон искать и находит необыкновенную коллекцию"
Он показал на картину с Богом-отцом, Христом и Святым Духом.
"Отец, Сын и Святой Дух и все те же самые",- он описал указательным пальцем круг вокруг себя.
"Всегда те же, отец и сын, отец и сын! Очень хорошо! Третий слаб, лицемер, Господь над ними, не порождает сам, он оправдание болтунов. Отец и сын! Над всеми! Отец и сын! Очень хорошо!"
Неожиданно его взор омрачился.
"Всегда отец и сын! Ведомо ли кому-нибудь что-то о деде? И так ведь, если есть отец, он сам должен иметь отца. Так как он рождает, должен и сам он быть кем-то порожден. Кто знает что-то о деде?"
Глаза старого великана сверкали ясно, пламенно и страшно. Его облик трепетал. В Изгибах его спины было что-то от гордого смирения сверженного с престола. Лукас в то мгновение понял его боль. Он пристально в него всмотрелся. Старик это заметил и сменил тему.
"Сынок, эта постель ждет тебя. Ложись туда. Может быть, сон, который ты потерял, ты здесь найдешь".
Лукас повиновался, он утратил бдительность, и силы сразу его покинули.
Лодочник подождал, пока он приготовится. Потом взял он фонарь и повернул к двери. Лукас приподнялся в постели:
"Как вас зовут?"
На то старик, чей голос стал неожиданно высоким, беззубым голосом произнес:
"А так - дед, так ко мне обращаются".
Однако то было лицо из сна, то, что этой ночью видел Лукас.
Он лежал мертвый и спокойный на огромном покрытом черном катафалке, но не в гробу, а углублении этого катафалка, который был построен для огромного человеческого тела. Только его голова покоилась, приподнятая, свободно на подушках. Слева и справа от него в черной раме были два больших углубления. Он не могу успокоиться, не мог дышать, и свобода его сердца, неслыханное чувство покоя его тела, которое его расслабило, после сковавшего его жуткого напряжения, это все говорила ему: Все напрасно! Ты мертв.
Его глаза были открыты. Он мог все видеть. И он видел, что он лежал посреди огромного собора. Свод был гигантской высоты, ее невозможно было измерить. Прямо над его головой, сводчатым крестом сиял он, в отверстиях виднелся небосвод из темного золота, поток которого лился прямо в его лицо, не нанося ему вреда и не слепя его. Его сердце не билось. Его дух не мыслил. И все-таки - он был. Однако это бытие было блаженством, с которым ничто не могло сравниться. Часы ли, года ли, секунды ли проходили - он это не знал. Всегда был тот же самый огонь в отверстии Пантеона. Повсюду под куполом летали огромные аисты. Лукас видел отчетливо их грациозные красные лапы под широким размахом крыльев.
И однажды распахнулись двери собора. Огромная средняя дверь и две маленькие боковые. Сначала не было видно ничего, кроме изобилия дня, которое не было ведомо земле, не было ведомо планете. Поток божественного пламени охватил всю церковь - но мертвец не чувствовал ничего более того: Это был поистине день! И он видел: в проеме средней двери стоял старый лодочник. Он доставал до арки ворот: в руке он держал весло, только оно было сделано из золота. На нем была мантия, которая окутывала его с плеч до стоп.
Из боковых дверей плавно двинулись две процессии. Шесть закутанных фигур принесли гроб и поставили его внизу у катафалка. Все их шаги и движения были выверенными, одинаковыми слева и справа, они двигались точно в такт. Из каждого гроба достали они труп и положили в два углубления рядом с Лукасом. Это произошло очень быстро. Как только эта работа была закончена, захлопнулись двери собора, лодочники и закутанные фигуры быстро исчезли, и Лукас остался наедине с двумя мертвецами.
И только что его сон прервался, Лукас был сбит с толку, ему показалось, что наступила долгая ночь, и его глаза все еще были закрыты.
И он снова проснулся в том же самом соборе, мертвый, лежащий на катафалке. Но купол превратился в свет. Он был светлый, молочно- белый, все затмевающий, однако он не струился, а будто сочился, капля за каплей. Перед ним стоял старик. На этот раз шест от весла был из слоновой кости, его мантия была черной с серебром, она вся была усеяна магическими звездами. К концу его бороды был привязан колокольчик, который звенел при каждом движении. И Лукас слышал голос старика:
"Соня, вставай! Может, здесь ты найдешь то, что ищешь!"
Он дотронулся до Лукаса веслом. Лукас почувствовал, что к нему снова возвращается жизнь, поднялся и встал на поверхности катафалка. Он хотел поговорить со стариком. Но тот исчез.
Лукас посмотрел назад. Там лежали два мертвеца, которых поместили рядом с ним, но они тоже поднялись и встали. Резкий свет стал нежнее при их появлении.
Это были двое мужчин. Один в расцвете сил, другой молодой, еще мальчик. Двое были одного роста, лица их были похожи на лицо Лукаса. И все время на глазах тех, кто восстал из мертвых, лежала пелена. Но он не мог узнать своих спутников. Ветер пронизывал пространство церкви.
Свет мерцал.
И, наконец, Лукас узнал старика. Это был его отец. Его лицо было таким радостным, светящимся, румяным. Волосы на голове и борода были черны и густы, поза была упрямой и полной здорового духа. Но он своего сына не узнал. Тот же вспомнил усталого больного человека, который с трудом доходил до стула, седовласый, он садился за стол, с тяжелыми вздохами, временами засыпая. И, может быть, на краю письменного стола лежала забытая фотография, где отец выглядел так, как сейчас, таким человечным, таким "братским".
Лукас почувствовал, что начинает плакать. Он чувствовал страх. Страх перед человеком напротив, который строго, будто судья, сидел в выступе у окна, который изукрасил школьную работу красными чернилами. Но шагнул он без робости, без страха, без ненависти к нему, тому, кто так долго в этом соборе вынес испытание смертью. Он пожал руку отца. То было теплая, сердечная, мягкая рука человека, который понимал, что значит жить. И отец схватил его руку, притянул ее к себе и прижал ее к сердцу. И в первый раз в жизни почувствовал сын отцовское сердце, ощутил, как бьется живое сердце, и как бьется его собственное в знак почтения перед этими мистическим событием.
Катафалк исчез, и мужчины стояли под открытым куполом церкви, вымощенным каменными плитками, отец и сын прижались друг к другу, немного в стороне юноша.
Отец сказал Лукасу: "Иди!" и указал рукой на юношу.
Лукас посмотрел на него и подумал: "Мой отец черен, я русоволос, а он блондин!"
Становилось все светлей. Молодой человек улыбнулся обоим. Он был силен и резок, будто звон трубы, и выражение одобрения всего, что происходило вокруг, не исчезало с его лица.
Отец наклонился к Лукасу и прошептал ему: "Мы знаем друг друга, он же - наше завершение". И Лукас увидел, что его отец плачет, у него самого от ощущения небывалого счастья по лицу побежали слезы. Он ничего более не ведал. Он упал на колени и поцеловал стопы прекрасного, улыбающегося юноши. И этот поцелуй был колдовством.
Поднялся шум, собор рассыпался, как хрупкий стеклянный замок, и исчез.
Трое взялись за руки. Лукас посередине, отец слева, юноша справа. А вокруг них царило неслыханное торжество. Золотой свет и неземное сверкание цветов были повсюду. Вокруг ходили тысячи людей с огненными флагами и сверкающими музыкальными инструментами, они танцевали в полном глубокого смысла и непостижимом порядке. Трое, однако, были выше прочих. Лукас почувствовал, как у его пояса разбиваются людские волны. Он знал, то, что только что почувствовал, есть высшее счастье, которое только может испытать сотворенное. Вокруг него громко звучали тысячи голосов. Все произносили эти слова:
"Узрейте, как они взывали, как они взывали,
Вечные поколения!"
Он был на зеленом мягком выступе вверху, возвышаясь над отцом слева, над юношей - справа. Женщины, чьи одеяния соскальзывали с груди, пали пред ними на колени и молили благословить их прикосновением. Однако Лукас и его спутники шагали сквозь тысячи женщин, которые им поклонялись. Его взгляд достиг вершины горы. Там стоял старый лодочник. Его мантия была вся из золота, весла из прозрачного сияющего металла. Колокольчики в его бороде постоянно беспорядочно звенели. В свободной руке он держал лампу. Пламя все время колебалось. Лукас же к нему приближался. Все ближе - и только свет в лампе начал пробуждаться, все ярче и ярче он становился. Все остальное поблекло.
Яркой оставалась только лампа, она светила прямо в глаза ему.
Он проснулся. Над его кроватью склонился старик и светил на него.
"Просыпайтесь, просыпайтесь, юный господин! Вы должны встать. Мне нужно идти на службу"
Лукас присел на кровати. Это были предрассветные сумерки.
"И так, нашли вы сон в моей комнате?"
"Это был сон. Это был великий сон, но не тот, что я потерял".
"Так мы должны идти дальше"- сказал дед с неистовым выражением.
"Да, позавтракайте",- он подал Лукасу большую чашку кофе и кусок хлеба.
Лукас поел и попил.
Потом вышли они оба на простор. Лукас ни мгновение больше не взглянул на картины с богами. Они его пугали. В его душе звучали лишь слова: искать! - искать!
Они вышли к сосне. Старик отвязал ее. На другом берегу увидел Лукас образы сумерек. Они выглядел как тени Аида, которые ожидали переправы.
"Куда я должен сейчас идти?"- спросил Лукас.
Старик указал неопределенным жестом в сторону леса.
"Гуляй там до вечера. На новом месте тебе больше повезет. Пока!"
Лукаса охватило смятение. Он больше не смотрел по сторонам и побежал в лес.
Снова целый день блуждал он по чащобе. Его глаза были на него устремлены, но он не мог приковать к себе ночной сон. Они смотрели все глубже и не видели, что он искал. Изо всех образов сна первый поблек юноша. Лукас не знал, кто это был, кого он обозначал. Его сердце больше его не узнавало. Но и отец превращался в его сознании в того, кем он был, когда сидел за столом или на своем месте в нише, положив одеяло на ноги, делал знаки проходящим мимо.
Думать о лодочнике, который называл себя дедом, запрещал Лукасу таинственный страх. Совсем не желал он вспоминать о чарах ужасных картин с изображениями богов в каюте.
Лес и луг, дикий ручей и утес, поросший мхом, которые вчера сопровождали его в пути, стали утешением запертой в темнице трепещущей душе. Но в этот день была она полна ностальгии. Ностальгии по давно разрушенному детству. Шелест листвы, журчание вод, как прекрасно напевали они ему! Шел он у оврага рядом с лесом, узрел он его, и родилось в нем благоговейное, давно забытое детское слово: логово.
Сегодня было лишь томление, которое тревожило его, как никакое другое. Это было томление, и более не было оно в прошлом. Томление в будущем-тоска! Непостижимое, чуждое создание!
Он вышел из леса, теперь нужно было ему часами идти вдоль берега реки, через молодые посевы, через луга, мимо множества садов.
Все цвело, и он знал, пока он, прищурив глаза, шел через дымку и сладкий прозрачный туман, все было гласом, поющим благословения, возвышающимся над таинственным трепетом в его душе.
Но вчера он был неспокоен. Еле-еле смог он отдохнуть четверть часа на каком-то косогоре. Все словно взрывалось в нем: дальше! Дальше!
К вечеру пришел он к неведомым горам. Покрытые туманом голубые конические горы, который беспорядочно возвышались. Они выглядели как горы на китайских картинах. Он также встречал людей. Одного старика в солдатской форме, который нес чашу, нищенку, которая сидела на краю дороги, человека, который, покачиваясь, спускался с горы, он нес жердь с двумя корзинами уравновешенными, на плечах. Ему нужно было пройти через деревню. Растрепанные девушки прогоняли мимо него гусей. У деревенского базара рядом с прудом, где крякали утки и плескались мальчишки, росла прекрасная высокая липа, первогодок. Недалеко возвышалась колонна с фигурой Девы Марии. На капители висел колокольчик в железном кольце. Какой-то глупец тянул за веревку и звонил вечернюю. Лукас шагал дальше по деревенской улице. Когда деревня осталась далеко позади, должен был он миновать гостиницу. Она называлась " У семи чертей". Когда он открыл дверь, на него обрушилась волна шума, музыки оркестра, топота танцующих и пивного запаха из комнаты для гостей.
"Мимо",- сказал он себе. Улица забиралась все выше и выше, все дальше на восток. На горе было видно солнце всего лишь наполовину. Фиолетовые, розовые и желтые ледники перекатывались над верхушками деревьев и таяли в долинах. Лукас свернул с улицы и взобрался на пригорок. Потом он пошел вдоль опушки леса и подошел к крестьянскому домику, который, однако, совершенно не был похож на крестьянские домики.
Он остался стоять, его сердце стучало.
Из двери вышла женщина. Она была очень высокой. Ее голова была ничем не покрыта, ее светлые волосы сияли в вечерних сумерках. И Лукас видел, что по бокам у обоих висков в толстом венке волос вились две толстые серые пряди. Она не носила крестьянскую одежду, только широкое черное одеяние из простой ткани, которое, однако, у двери этого крестьянского дома не выглядело чем-то особенным. Ее ноги были босыми, и, несмотря на усталость от каменистой дороги, ранние подъемы, хлопоты по хозяйству, белыми, здоровыми. Она не выглядела очень молодой, но и не была очень старой.
"Добро пожаловать,- произнесла она низким голосом,- я ждала вас"
"Так вы знали, что я приду?"
"Вы мне являлись",- она подняла сильную белую руку, с которой спал рукав.
"Вы знаете..."
Женщина прервала Лукаса.
"Я это знаю! Вы у меня найдете ночлег. Только пройдемте".
Она обратно шагнула в дверной проем. Лукас последовал за ней. Как она шла! Ее поступь была спокойной, благородной. Она была прекрасна, но в Лукасе не пробуждалось желание. Он чувствовал: эта женщина не рода человеческого. Они вошли в комнату.
На пороге Лукас не смог удержаться и спросил:
"Кто вы?"
"Госпожа Бергман"
В комнате были низкие потолки, она была вся в каком-то пестром полумраке. Лукас смог разглядеть кровать, покрывала и ничего более. Ничего не было видно того, что могло бы принадлежать женщине. В углу стоял огромный глобус. Он был сверху обит гвоздями из разных металлов. На одной ноге на нем стоял Христос, которому с каждым шагом новый гвоздь вонзал в старые шрамы. Два огромных футляра придвигались друг к другу, как горы, лежащие рядом. На одном из них сверкали гигантские кристаллы аметиста, на другом - железные завитки тяжелого металлического цветка.
Лукас подошел к глобусу:
"Что это?"- спросил он.
"Спаситель, которого снова пронзают гвозди"
"Разве не отстрадал он уже на кресте?"
"Нет! Он страдает еще больше, когда на острых шипах танцует".
"Почему гвозди из разных металлов?"
"Их множество, как в твердом сердце земли"
"Но что есть его страдание?"
"Нечто великое"
"И что есть его самое великое страдание?"
"Неосуществленный замысел",- сказала женщина.
Лукас не понял противоречие, заключенное в последних словах. Он только знал, что произнести их была способна лишь женщина.
Она ненадолго оставила его одного.
Потом она вернулась, накрыла ему на стол, поставила бокал темно-красного вина и, наконец, зажгла свечу, так как стало совсем темно.
Лукас поблагодарил ее. Его сковывало чувство благоговения, которое охватывало его при виде этой таинственной женщины в черном, которой он поведал о том, чего желало его пребывающее в поисках сердце - поесть и попить.
Между тем начало она делать что-то загадочное.
В одном из углов стоял низкий столик. Там стояли три вазы с засохшими цветами. Она смахнула пыль со стола и положила на него скатерть. Вазы она поставила в ряд, перед каждой также - небольшую плоскую лампу с огоньком. Перед этими светильниками поставила она одну миску с молоком и одну- с пшеничными зернами. Лукас, завороженный, наблюдал за ее работой. Она выпрямилась, встала величественно в своем черном платье и скрестила свои словно озябшие руки в широких рукавах.
"Это для детей". И потом она замолчала.
"Доброй ночи! Желаю вас найти свой сон"
Женщина с гор исчезла в проеме двери.
Вот каким был сон, который приснился Лукасу во вторую ночь.
Он шел через прекрасный цветущий парк по мягкой дорожке, усыпанной гравием. Его сердце переполняла сила, полная величия. Целые тучи белых бабочек порхали нам ним. Тут и там стояли скамейки, на который, правда, никто не сидел, трясогузки качались на ветвях ив, которые погружались в воду, воздух был пронизан теплом, в нем витали песни.
Один раз он заметил, что ему издалека на той же дорожке являлся какой-то образ. Как только он к нему приблизился, он понял, что это была женщина. Она носила струящееся платье из золотой парчи, но на него она надела серую накидку. Он знал, что никогда ранее не видел эту женщину, и его тело напряглось в ожидании счастья. Он пошел к ней навстречу, шагнул к ней и сказал: "Возлюбленная..."
"Мой любимый"- их глаза устремились друг к другу.
"Почему ты ушла?"
"Но ведь ты меня нашел!"
Он поцеловал ее! Потом снится ему, что он говорит.
"Как это возможно! Как это возможно! Да, мое сердце так мечтательно! Но оно такое бренное и такое мимолетное, каким и должно быть сердце мечтателя. С галерки во время великой оперы я увидел нечто прекрасное в ложе. Слезы полились из глаз моих, когда земная стопа ступила с подножки. Когда-то стоял я целый год ежедневно долгими часами на трамвайно остановке, пока я не увидел, как женщина садится в яркий вагон. Через два года я нашел ее. И даже скромная прическа не скрыла ее. Но теперь! Теперь ты со мной, прежде о тебе грезил я, в том твоя величайшая сила. Как такое возможно?"
"Да,- молвила она,- через что же должна была я пройти! Чтобы меня поцеловали во сне, а я о том не узнала. И всегда тот же самый сон. И это после детства, наполненного страхом от величайшего честолюбия и девичьей привлекательности! Я с детьми в последней комнате. Он же, добрый хозяин, все размышляет и размышляет. И, наконец, успокаивается его лицо. Уставал он. Ночью должна была стоять я перед аптечкой. Он же становился все более усталым. Его тонкие губы все чаще не смыкались, и открыты были сильные зубы человека, полного желаний. Так проходил каждый день. Я провела рукой по влажному лбу, и он поцеловал эту руку, задрожав в последний раз. Но где я была тогда я? Где была я? Все должна была иметь я внутри себя! Все!"
Этим всем и был Лукас, а ее глаза сверкали истинным диким стремлением к уничтожению. Но молвил он кротко, лишь отчасти испытывая страх:
"Ты единственная, ты принадлежишь мне!"
И Лукас ощутил растущую недобрую гордыню в себе.
"Я доволен тобой".
"О, любимый! Я жила. Кроткие и дикие звери собрались около меня. Но ты пробудил меня от смерти, которой была та жизнь".
Они сели на скамью. Где-то играл оркестр. Над оркестром парили чистые голоса певиц. Они пели итальянскую каватину.
Лукас почувствовал, что он говорит.
"Разве эта мелодия не подобна кроткой лани, которую бородатый божественный охотник преследует от одной горы к другой? Только что сбросила она скалу со своей каденции и осталась у наших ног лежать. Мертвая- и счастливая!"
"Как волнуешь ты самую сущность моего сердца!"
"Я говорила о музыке".
"Мы все знаем, что это такое"
"Она есть наше соглашение с Богом"- сказал он.
"Она есть наше соглашение с Божьим миром"- сказала она.
Они поднялись, пошли сквозь бесконечные просторы и исчезли.
Неожиданно оказались они перед большим индийским храмом. Оттуда смотрели на них тысячи гримасничающих божков.
"Мы должны зайти внутрь". Она шагнула вперед. Лукас последовал за ней.
Сразу же очутились они в большом дворе. В середине простирался бассейн. Но вместо ила и тины видно было пепел, мусор, тут и там видно было огоньки. Из середины бассейна из трубы, которая была укреплен веревкой, бил фонтан, "Твой металл полон мертвых духов, любимый. Ты должен войти в воду, чтобы очиститься". Лукас прыгнул фонтан. Она потянула за веревку. Неистовый огненный дождь полился на него, но не обжигал его. Он вылез из воды. "Теперь я чист?"- спросил он. "Немного чище",- ответила она. "Но это был не огонь, это фейерверк, приятный на вид". Они пошли в другую часть храма. Уже было лето. Посевы были высокими, созревшими для жатвы, как натянутая скрипичная струна, лопались их колосья. Повсюду васильки и маки, даже подорожники и куколи. Солнце сияло.
"Как мне тепло, теплота просто растет у меня изнутри!"- сказала она,- Я - сама природа. Я!"
Ветер уронил локон ей на лоб. Она рукой убрала его.
"Как это красиво", - наполнили чувства Лукаса.
Он сказал "Как ты прекрасна! Я люблю тебя!"
Она не посмотрела на него. Но тихий радостный стон слетел с ее губ. "Эта странствующая звезда горит во мне".
Движением руки она нарисовала в воздухе свод, как будто ласкала она некого духа, который был в тягости.
Потом страстно она его поцеловала.
"Я никогда не знала, что и так бывает".
"Я тоже никогда этого не знал".
"Я думала, не должно быть на свете счастья, люди лгут, потому что у них недостает смелости в том признаться".
"Я думал, что это было бы самым уродливым, оно не приносило бы ничего, кроме отвращения и усталости, которые мы, люди, чтобы не быть жестокими, прячем"
"Но мы познали это",- она сжала его руку.
"О, рука, рука, рука",- сказал он.
Она: "Только вечереет".
Лукас стоял с женщиной у открытого окна. Снаружи была ночь, шумел сад.
"Я тебя этой ночью буду целовать"
"Я счастлива",- сказала она.
"Ты счастлива, когда у тебя есть я?"
"Да, но я счастлива и почему-то еще".
"Должен я тебе этой ночью целовать?"
"Ты не должен ничего иного делать".
Снаружи начали крикливые птичьи голоса, беснуясь, трещать.
"Означает ли это грех?"- спросил он.
Она ответила: "Я не знаю".
"Делаем мы что-то грешное?"
Она только рассмеялась.
Они обняли друг друга.
Терраса. И как тепла ночь! Словно темно-золотая, она сидит в кресле. Лукас лежит на земле, заложив руки за голову, и смотрел на звезды
"Мы только что прошли над экватором, так что могут звезды быть Южным Крестом".
Неподвижная звезда начинает сверкать холодными разноцветными искрами, как жутковатый осколок льда. Лукас видит, что звезда в небе все растет и растет. Он чувствует: в этот момент нас увидел беспощадный глаз преследователя.
"Молчи",- звучит в нем голос, полный страха. Но сразу же он произносит: "Я чувствую несчастливую звезду над нами". Это должно было быть подобно тому, будто над его спиной занесли плеть- наказание!
Она же говорит, в ее голосе страх: "Не смотри туда и не говори о подобных вещах".
Снова слышно птицу. Она трещит, это звучит громко, трещала своим длинным зубчатым клювом, будто отрекаясь от деревьев в саду, леса из туи. Лукас думает: "Я об этом говорить не буду". Он смотрит на нее и чувствует: "Она ведет себя так, будто бы ничего не слышит".
Затем: "Предназначено ли для любви смертное ложе?"
"Которое?"
"Страсть".
В ее глазах стояли слезы.
Он говорит дальше: "Я чувствую, что страсть- это проклятие. Она встает на неверный путь. Она отдаляется от влюбленных и потому их убивает". Он встает и шепчет:
"Мы должны будем относиться друг к другу, как брат с сестрой".
И вот они в комнате. На ней белый креп, в руке она держит свечу.