Шульчева-Джарман Ольга Александровна : другие произведения.

Сын весталки главы 23-26

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    - Вот он, Константин, сын Констанция Хлора, кесаря, - сказал стражник бесстрастно, словно пытаясь скрыть насмешку за личиной равнодушия. Молодой человек, названный Константином, сел в своем приведенном в полный беспорядок ложе, словно медведь в логове, поджав колени к груди и обхватив их худыми длинными руками. - Убирайтесь вон! - вытаращив на стражников огромные черные навыкате глаза, крикнул Константин хриплым, точно надорванным где-то в глубине сердца голосом. - Выйдите, - тихо, но властно велел страже Пантолеон. - Я сказал, все убирайтесь вон! - крикнул, словно закаркал узник, таращась по сторонам, и его латинский акцент был не смешным, а страшным. - Я не уйду. Я не стражник и не соглядатай. Я - врач и пришел, чтобы помочь тебе, - спокойно сказал Пантолеон, подходя к ложу страдальца. - Так ты из свиты? Из этих женоподобных мужей? - захохотал и закашлялся Константин. - Те, что по шесть перстней на руку надевают? А меня высмеивают, что мать моя - да она благороднее их всех - не из их числа! Они с мужами как с женами живут и еще смеют называть меня ублюдком, рожденным от корчемницы! Да мой дед был царем областей Камулодуна и Лондиниума! - говорил и говорил Константин, страшно тараща свои бычьи, навыкате, глаза. - И никто у нас не живет в таком сытом свинстве, как у вас тут при дворе! От чего ты меня хочешь лечить, от какой болезни? Я ничем не болен, я тоскую по своей Британии! Лучше ты себя полечи от малакии! Вон, посмотри-ка: ты смазливый да нарядный! Антиной при Диоклетиане, небось? Что пришел? Ну, говори, может, помогу вылечиться тебе - у нас на Оловянных Островах такие хвори отлично лечат! С этими словами он неожиданно вскочил с постели и наотмашь ударил до этого невозмутимо стоявшего Пантолеона так, что тот отлетел до противоположного угла комнаты, прямо на мозаику с изображением дельфина, несущего младенца Полемона, и утробно, надрывно захохотал. Пантолеон поднялся с пола, не отводя глаз от таращащегося на него Константина, и стал медленно снимать с пальцев кольца, одно за другим, аккуратно выкладывая их на столик, отделанный янтарем, к ногам статуэтки Митры, разрывающего быка. Разложив в безупречном порядке кольца, он скинул на пол богато расшитый плащ и снял золотой браслет с правой руки. Константин, все еще стоя последи комнаты, оторопело следил за ним, блестя белками глаз. - А вот так лечат у нас в Вифинии! - вдруг задорно крикнул Пантолеон, отсылая страждущего британца в противоположный угол нешуточным ударом в челюсть. Тот грохнулся во весь рост, перевернув зеркало, статую Эпиктета и светильник, но поднялся почти сразу же и налетел со всей своей бычьей мощью на вифинца. Завязалась горячая потасовка, в которой невозможно было угадать, чья возьмет. - Британец его уложит, - с бывалым видом, словно речь шла о гладиаторском сражении, сказал один из стражников, следивших через щель дубовой двери. - Наш вифинец тоже не промах! Смотри, как он его через бедро! Глава стражников не разрешил вмешаться даже тогда, когда Константин начал одолевать и уже сидел верхом на поверженном враче, заламывая ему правую руку. - Сдавайся! - с новым, веселым хохотом, а не с прежним, похожим на уханье совы, требовал внебрачный сын кесаря Констанция Хлора. - И не подумаю! - тяжело выдохнул Пантолеон, внезапно неуловимым приемом освобождаясь от всех хватов и прижимая соперника к дельфину с Полемоном на лопатки. - Все, - засмеявшись, вскочил вифинец на ноги, - здесь тесно дальше продолжать. Пошли в палестру. - Пошли! - засмеялся британец. - И зови меня Коста. А тебя как звать? - Пантолеон, но можешь звать меня Леонта. - Вот это я понимаю, лечение, - усмехнулся Диоклетиан, наблюдая из потайной комнаты за происходящим.
  
  
  ГЛАВА 23 Кесарий стоял в полумраке у колонны из белого мрамора. Дворец императора, всегда ярко освещенный и полный человеческих голосов при Констанции, теперь был тёмен и молчалив.
  Стражник вынырнул из полумрака и сказал:
  - Кесарь Юлиан велит Кесарию врачу войти.
  Это был Архелай, начальник императорской стражи. Кесарий сделал шаг вперед, и Архелай шепнул:
  - Не бойся, император в хорошем расположении духа.
  Они обменялись рукопожатиями за мгновение до того, как огромные двери, украшенные изображениями орлов и дубовых венков, распахнулись. Кесарий сделал еще один шаг и оказался в залитом светом факелов и светильников зале.
  ...Юлиан сидел на походном троне - простом, без украшений. Кесарий поклонился, приветсвтуя императора. Тот поднялся, и Кесарий увидел монограмму Непобедимого Солнца - Sol Invictus - на безыскусной буковой спинке трона.
  Молча Юлиан окинул вошедшего взглядом и вдруг сделал странный жест. Прежде чем Кесарий понял, что он означает, руки его схватили умело брошенный мяч - простой мяч из валяной шерсти, каким после школьных занятий играют каппадокийские дети.
  - Отличный бросок, император Юлиан! - воскликнул Кесарий. - Я едва не пропустил твой мяч.
  - Но ведь не пропустил же? - усмехнулся Юлиан. - Однако, согласись, Кесарий, что я стал играть значительно лучше с тех пор, как меня высмеивали Кассий и Филоксен.
  - Ты обыграл и Кассия, и Филоксена, и даже императора Констанция, император Юлиан, - произнёс Кесарий.
  - Но я не обыграл бы тебя, Кесарий иатрос, - заметил Юлиан. - Ты прекрасно следишь за подачей и чувствуешь игру. Кроме того, всякому тяжело тягаться с человеком, у которого обе руки - правые. Команде, в которой такой игрок, всегда благоволит Тюхе.1
  Он жестом указал Кесарию на дифрос напротив трона. Кесарий сел, по-прежнему держа в руке шерстяной мяч.
  Император опёрся рукой на стол, где в беспорядке лежали вощёные дощечки с записями - очевидно, черновики. На одной из них Кесарий прочел:
  "Ибо я - спутник Царя Солнца. Я сам по себе следую Гелиосу, и посвящен в мистерии Митры. Сызмальства влечение к сиянию этого бога глубоко проникло в меня - я не только желал непрестанно смотреть на солнце, но и когда я выходил из дома ночью, и небесный свод был чист и безоблачен, я, отбросив всё земное, направляя себя к красоте небес... Стоит ли рассказывать мне, как в те дни я, прельщённый галилеянами, думал о богах? Пусть мрак той моей жизни погрузится в забвение! Пусть сказанное мною засвидетельствует, что небесный свет побудил и пробудил меня к его созерцанию! Я не презирал жребия, которым меня наградил Гелиос - того, что я родился в роду царствующем и повелевающем землею в то время, ибо Гелиос вёл меня к царству..."2
  Юлиан поймал его взгляд. Каппадокиец посмотрел прямо в глаза императору.
  - Я помню, что ты с детских лет был благороден, Кесарий из Назианза, - с губ Юлиана неожиданно сорвался смех, когда он продолжил: - Вступиться за сироту, не умевшего как следует играть в мяч, перед этими верзилами-переростками, Кассием и Филоксеном! Ты даже подрался с ними!
  - Как же было поступить иначе, если они оставались глухи к убеждениям моего брата Григория? - ответил Кесарий, перекидывая мяч в ладонях.
  - Итак, ты пролил кровь за императора, когда был еще отроком, - продолжил Юлиан. - Разбитый нос в этом случае приравнивается к ранам на войне с галлами.
  - Мне противна несправедливость, - промолвил Кесарий. - Как говорил римский мудрец, "Священна справедливость, блюдущая чужое благо и ничего не добивающаяся, кроме одного: чтобы ею не пренебрегали. Ей нет дела до тщеславия, до молвы: она сама собой довольна. Вот в чем каждый должен убедить себя прежде всего: "Я должен быть справедлив безвозмездно!".3
  - Ты ведь ещё не крестился, Кесарий? - вдруг спросил Юлиан.
  - Пока нет, - ответил архиатр.
  - А Григорий, твой брат, так искусно защищавший меня словом перед Кассией и Филоксеном, насколько я знаю, не только уже крещён, но уже и стал пресвитером? Теперь он уже не встанет на мою защиту, увы, мой Кесарий, - проговорил Юлиан, перебирая лохматую бороду грубыми, с обкусанными ногтями, пальцами.
  - Брат мой Григорий слишком слаб здоровьем для службы в императорском легионе, - отвечал Кесарий.
  - Вы такие разные - ты и Григорий. Он захотел остаться с отцом, а ты предпочел отцу императора, отца отечества. О, мой дядя был прекрасным отцом отечества! - вздохнул Юлиан, и в его словах смешались неизбывная боль и неизбывный сарказм.
  Император помолчал. Молчал и Кесарий.
  Наконец, Юлиан протянул руку к кубку, и знаком велел каппадокийцу взять кубок, стоявший на его стороне стола.
  - Гелиосу! - воскликнул он коротко, выплёскивая на походный алтарь с надписью Sol Invictus4вино из своего кубка - простого, железного.
  - Христу! - воскликнул Кесарий, выплескивая алое косское вино из своего кубка вслед за императором.
  Они выпили в молчании.
  - А мне что ты пожелаешь, сын Григория епископа? - спросил Юлиан, всё ещё держа кубок.
  - Felicior Augusti, melior Traiani5, - ответил ему Кесарий на латинском.
  - Вы, христиане, - произнёс Юлиан, выделяя последнее слово, - вы ведь считаете великого Траяна своим гонителем? Он в аду, не так ли?
  - Мы, христиане, - Кесарий сделал паузу, - не помним зла. Как повествует история, император Траян был справедлив и благороден. Он мог остановить войско, готовое отправиться в поход , чтобы разобрать дело вдовы.
  - Не делай из сына божия,6 императора Траяна - одного из ваших тайных галилеян! - воскликнул Юлиан.
  - Не в моей власти делать или не делать людей христианами, - сказал Кесарий. Голос его не дрогнул.
  - Тогда отчего ты не признаёшь Траяна - сыном божиим?
  - Я не могу признать того, что противоречит моей совести, - отвечал Кесарий.
  Воины, стоящие у дверей с орлами и дубовыми венками, сделали шаг в его сторону. Кесарий встал - без плаща, в одном хитоне, с золотой вышивкой по рукаву.
  - Оставь, мой добрый Архелай, - вскричал император. - Садись, Кесарий Каппадокиец! Я в самом деле хочу править лучше Траяна... а буду ли я счастливее Августа, решат Гелиос и Матерь богов.
  Кесарий поднял уроненный им мяч и снова сел. Хитон, мокрый от пота, прилип к его спине - Юлиан заметил это и довольно усмехнулся.
  - Мой добрый Кесарий, - ласково произнёс он. - Я ведь пригласил тебя сюда для того, чтобы посоветоваться с тобою. Я хочу устроить ксенодохий, по тому образу, как устраивают христиане, только, разумеется, гораздо больше и лучше - достойно императора.
  - Ксенодохий? Лечебницу для нищих, странников и больных? Воистину, это дело достойное преемника Трояна и Константина! - воскликнул Кесарий.
  - Константину не удалось запретить безбожное дело - злой обычай выбрасывать детей, - повёл плечом Юлиан. - Я тоже займусь этим. Ведь нельзя, чтобы греки были хуже варваров - египтян и иудеев, и, конечно, галилеян... в этом я тоже рассчитываю на твою помощь, мой Кесарий.
  - Поистине славно то, что племянник великого Константина продолжит его дело, - ответил Кесарий. - Одним эдиктом не всегда сразу можно решить дело.
  - Особенно, когда собственные руки запятнаны сыноубийством,7 - проронил Юлиан. - Но послушай, Кесарий! Ты согласен помогать мне? Ведь твоя дружба и твоя помощь бесценна для меня именно потому, что ты - христианин.
  Юлиан сделал знак, и кубки их наполнили неслышно подошедшие рабы.
  - Ты знаешь, как устроено дело помощи друг другу у христиан. Научи же этому эллинов!
  - Разве могут христиане чему-то научить эллинов? - удивился Кесарий. - У нас ведь и науки своей нет, всё заимствовано у эллинов.8
  - Я рад, что мы единомысленны во мнении об эллинской науке, мой Кесарий! Тем более, в таком случае, вы - должники эллинов! - на нервном лице Юлиана на мгновение появилась прежняя, кривая, усмешка и лицо его исказилось, словно от боли. Потом уродливая гримаса исчезла, оставив медленно уходящий отпечаток в асимметричных, но красивых, как у страждущего Диониса, чертах молодого императора.
  - Я ведь знаю, Кесарий, что у тебя давно были мысли об устройстве ксенодохия. Констанций не очень-то помог твоей мечте осуществиться. Но я помогу тебе - ибо это наша общая мечта.
  - Ксенодохий в Новом Риме? - переспросил Кесарий, ставя кубок на стол.
  - Именно так! - ответил Юлиан, запрокидывая голову и становясь ещё больше похожим на Диониса-страдальца. - О, мой Кесарий! У нас ведь так много общего - детские игры, эллинская учёность, любовь к божественному искусству медицины... и, наконец - общее желание: устроить ксенодохий в Новом Риме!
  Юлиан похлопал Кесарий по здоровому плечу, сказав:
  - Платон недаром говорил, что из врачей получаются великие государственные мужи!
  - О да, Орибасий врач весьма преуспел в политике, - заметил Кесарий.
  - Он должен быть благодарен тебе и Леонтию архиатру, за то, что вы сделали для его сына. Я знаю, что ты хранил тайну Евстафия. Мальчик уж признан законнорожденным, но всё равно - я благодарю тебя за то, что ты сделал для моего друга.
  Кесарий молча склонил голову.
  - Не ревнуй к Орибасию, - продолжил Юлиан. - Он не мог разделить мои детские игры - Гелиос дал ему другое благо, разделить со мной галльские походы. Я знаю, что во врачебном искусстве всегда есть соперничество - но ведь при дворе императора-философа Марка Аврелия был не один Гален!
  - Но только одному Галену удалось написать так много трудов - при помощи и покровительстве императора!
  - Ты получишь мою помощь, - веско произнёс Юлиан. - Сначала я хотел бы получить от тебя предварительные мысли о реформе асклепейонов. Я хотел бы, чтобы храмы Асклепия перестали быть рассадниками алчности и низкого обмана. Они должны взять лучшее у галиле... христиан. Далее, я рассмотрю твои мысли касательно ксенодохия. А потом я попрошу тебя составить для меня свод всех эллинских медицинских знаний - и, клянусь Гелиосом, писцы у тебя будут самые лучшие!
  - Благодарю тебя, император Юлиан, - склонил Кесарий голову.
  - Отдай мне мяч, - промолвил Юлиан, протягивая руку. Кесарий повиновался. Их пальцы на мгновение соприкоснулись.
  - Мяч... - повторил Юлиан задумчиво. - Он будет напоминать мне о тебе, Кесарий иатрос. А теперь ступай. Настает время моей вечерней молитвы, и я хочу остаться один.
  +++
  В храме Двенадцати Апостолов царил полумрак. Символические плиты с именами галилейских странников темнели, уходя вглубь, словно камни мощеной римской дороги. У тринадцатой плиты, на которой по-латински и по-гречески было написано "Флавий Валерий Аврелий Константин", стояли трое - двое свободных, в дорогих плащах, и один раб в шерстяной тунике.
  - Поправь лампаду, и пойдем дальше, Трофим, - сказал рослый молодой человек. - Еще надо успеть к Пантолеону. Теперь недолго разрешено базилику держать открытой.
  - Погодите, господин Филагрий, пусть хоть погорит при нас маленько... вот, и ладан надо бы возжечь, - раздался знакомый лидийский говорок Трофима.
  - Ладан мы купили Пантолеону, - ответил молодой хирург.
  - А покойному императору, божественному Константину? - заспорил Трофим. - Нет уж, вы с господином Каллистом как хотите, но раз уж мы пошли к святыням за хозяина молиться, то надо делать все, как полагается.
  - К Исиде надо бы сходить, - проронил вдруг молчавший Каллист.
  -Надо бы! - поддержал его Филагрий. - Но для этого надо из столицы ехать в Смирну или Эфес... хотя маленький исидейон есть в Потамее.
  - Лучше в Александрию, - вздохнул Каллист.
  - Ах, барин, вижу я, что если бы вы могли, пешком за хозяина к матери Исиде в Александрию бы пошли! - всплеснул руками Трофим. - Да и я тож.
  Ладан на надгробной плите Константина Флавия поднимался вверх легкими, прозрачными кольцами. Невесть откуда проникший луч света радостно засиял через тонкую ароматную дымку.
  - Хороший знак, - улыбнулся Филагрий.
  - Император-то, божественный Константин, в полдень умер, - добавил Трофим. - Он теперь такой же у христиан герой, как ихний Иисус.
  - Прекрати говорить глупости, Трофим! - неожиданно разозлился Каллист.
  - Раз я глупости говорю, что вы тогда со мной по святым местам решили ходить? - ответил невозмутимо раб Кесария. - А то, что в Новом Риме святыни есть только христианские, с этим ничего не поделаешь - божественный Константин жаловал веру христианскую, и город нарочно такой построил, без храмов священных...
  - Статуи Диоскуров еще есть, - вспомнил Филагрий. - Пойдем потом к ним, после Пантолеона?
  - Статуи Диоскуров? - пожал плечами Каллист. - Да это просто статуи, городское украшение, ничего божественного. Было бы больше времени - съездили бы в Пергам к Асклепию...
  Он вспомнил Иасона и добавил:
  - Впрочем, асклепейон есть неподалеку от Нового Рима. Я думаю, там и статуя Исиды есть. Надо будет собраться и съездить, жертвы принести.
  - Главное, чтобы Кесарий врач не узнал, что мы за него жертвы приносим, - заметил Филагрий.
  - Он не против того, что Трофим за него приносит.
  - То - Трофим, а то - мы.
  - Да, ты прав, Филагрий, - согласился Каллист. - Но я действительно очень беспокоюсь за него. Все эти речи императора о том, что он не будет гнать христиан, подобно тому, как христиане гнали язычников, кажутся мне...
  Филагрий предупреждающе сжал его руку. Рядом с ними незаметно за время разговора, словно из-под плит, выросла фигура девушки, закутанной, подобно весталке, в покрывало с головы до ног.
  - Сейчас сюда придет император Юлиан, - шепотом сказала девушка. - Не думаю, что вы поможете Кесарию врачу тем, что Гелиодром застанет вас у могилы его дяди-христианина.
  Дымка ладана на время то открывала, то закрывала лицо девушки. Каллист узнал в ней Лампадион, певицу-рабыню Митродора.
  Она поняла это и слегка улыбнулась ему - печально, как всегда.
  - Исидейон9 есть сразу на том берегу, Каллист-врач, - добавила она шепотом, а потом сказала совсем неслышно - он прочел по ее губам: - Я тоже хожу молиться туда, за него.
  Было понятно, что она имеет в виду Кесария.
  Но вторая группа людей, показавшаяся в светлом, как небо, проеме входа, между двух белых колонн, заставила врачей, Лампадион и раба со всех ног броситься в темную глубину храма. Каллист, споткнувшись о надгробие, с шумом упал, и все его спутники в страхе остановились, пригнувшись, а Лампадион опустилась на колени.
  Юлиан и его малочисленная свита не заметили ничего необычного. Они остановились и ждали, пока рабы императора не поставят переносной походный жертвенник.
  - Друзья мои, - раздался хриплый голос. Каллист узнал мгновенно голос нового кесаря. - Друзья мои! Благодарю вас за то, что вы согласились меня сопровождать для того, чтобы совершить скромное жертвоприношение Матери богов.
  - Наш долг - оберегать жизнь императора, - раздавшийся голос заставил все еще лежащего на могильной плите Каллиста вздрогнуть - невероятно, но это был голос Евстафия. Мгновение спустя вифинец понял, что говоривший был не юноша, а взрослый муж.
  - Орибасий, ты все еще в обиде на меня за то, что я, на твой взгляд, слишком легко одеваюсь для зимней погоды? - рассмеялся Юлиан, и вместе с ним рассмеялись его спутники. - Здесь не холоднее, чем в Лютеции, поверь.
  - О, в Лютеции местные варвары, паризии, укутывают фиговые деревья в соломенные гиматии на зиму! - воскликнул кто-то из свиты.
  - Соломенный гиматий? - задумчиво проговорил Юлиан, - Нет, я еще не настолько проникся кинической мудростью, что смогу носить соломенный гиматий.10
   Все словно по команде, рассмеялись - это была императорская шутка.
  - Моя Лютеция...11 - проговорил император задумчиво. - Помнишь, Орибасий - тогда по реке неслись глыбы льда, похожие на мраморные плиты? Той зимой? А мой дом был без подземной печи.
  - Ты сам отказался от дома с печью, о божественный Юлиан, - отозвался Орибасий, усмехаясь в бороду.
  - Да, ибо я приверженец Диогена-пса...12 - ответил ему Юлиан, тоже почесывая свою косматую бороду. - И не зови меня божественным, мой добрый Орибасий - божественен Гелиос и божественна Мать богов. Я же - простой человек и философ. Философ-киник. Поэтому-то я и отказался от дома с печью.
  - Ты желал приучить себя сносить холод воздуха без поддержки, - прерывающимся от восхищения голосом произнес Орибасий. - И это - божественно само по себе для человека, облеченного саном кесаря - ибо тогда ты был еще кесарем, а не императором, хотя уже и философом, и великим полководцем.
  - Что у них за причуды, у мужей благородных - зимой в холоде мерзнуть! - прошептал, не сдержавшись, Трофим. - Я-то думал, хозяин один такой, а вон, глянь-ка - и император наш туда ж. Это, вишь ты, киническая философия называется. Так у пса-то, поди, шуба теплая, а у хозяина...
  Лампадион заткнула ему рот ладонью.
  - Да, и, не боюсь прослыть хвастуном, преуспел в этом упражнении, - довольно кивнул Юлиан. - Боги не дали мне ни красоты лица, ни приятного голоса - но они взамен дали мне душу философа, а это неизмеримо прекраснее.
  Он снова почесал бороду.
  - И то, что пальцы мои грубы от писчей трости, а под ногтями - грязь от чернил, говорит о моей искренности в следовании истинной кинической философии. Ведь большинство киников в наши дни стали пусты и лицемерны, и ничем не отличаются в своей надутой аскезе от галилейских кощунников.
  - А где Кесарий врач, Мардоний? - вдруг спросил Орибасий.
  - Подлец, - прошептал Каллист, приподнимая голову от надписи: "Павел, апостол народов. С эллинами я был как эллин, да приобрету эллинов. Для всех был всем - чтобы спасти хотя бы некоторых".
  - Кесарий? Он же христианин, - ответил скрипучим голосом евнух Мардоний, единственный из евнухов, оставленных при дворе новым императором. Во времена Констанция придворных евнухов было очень много, они занимали влиятельные и почетные должности. Многих удивляло и досадовало такое отношение к ним Констанция, поэтому никто особенно не опечалился, когда новый император отправил всех их в отставку. Правда, неприятным известием оказалось то, что на ставшие вакантными должности Юлиан никого не назначил, а просто их отменил - "за ненадобностью".
  - Я не спросил, кто он. Я спросил, где он, - ответил евнуху Орибасий. Между врачом, давним другом Юлиана, скрывавшего под страхом опалы свою дружбу с молодым кесарем от императора Констанция, и Мардонием, воспитателем Юлиана, который открыл для него Гесиода и Гомера, а вместе с этим - мир эллинской религии, которая стала для отрока убежищем от страхов прошлых и настоящих,13 давно поселилась затаенная ревность и вражда.
  - О Зевс Друг! - воскликнул, глубоко вздохнув, император. - Благодарю, что друзья мои избавлены от вражды, хоть среди них есть и познавшие тебя, и еще не познавшие.
  Все смолкли и воздели руки в молитве. Потом Юлиан продолжал:
  - Кесарий врач проводит занятия в лечебнице при ипподроме - после вчерашних гладиаторских боев молодые врачи могут глубже изучить искусство хирургии. Кесарию, как и мне, противны театральные зрелища и гладиаторские бои - он только исцеляет, подобно Асклепию Пэану, последствия ран.
  Орибасий, закусив бороду, смолчал.
  - А ты, мой добрый Орибасий, - продолжил император, кладя руку на плечо врача, - ты спас меня, когда я потерял сознания от испарений, вышедших из сырых стен от углей, принесенных для обогрева моего скромного жилища в Лютеции. Ты спас меня, Орибасий, ты рисковал всем - жизнью, честью, положением - ибо, если бы мой дядя, Констанций, узнал бы о нашей дружбе, то тебя казнили бы. А кто выскажет твою тоску по оставленному в Никомедии сыну, благородному Евстафию? Он уже вернулся, как я повелел?
  - Да, о Юлиан Философ, - поклонился ему Орибасий.
  - Приведи мне его сегодня вечером и представь. Он будет среди моей свиты, как и подобает сыну моего друга.
  - Ух, Евстафий, оказывается, теперь сын придворного врача... - проговорил в изумлении Филагрий, но, ударенный в бок локтем Лампадион, замолчал.
  Рабы тем временем уже приготовили жертвенник и подали императору ларец с благоуханным ладаном.
  - Разведи же огонь на жертвеннике, о Мардоний, - возвысив голос, приказал император. - Вознесем молитвы Матери богов!
  В этом самый момент в храм вбежала какая-то женщина - волосы ее выбивались из-под столы, на руках она держала плачущего ребенка.
  - Кесарь Юлиан! - кричала она, - О, кесарь Юлиан!
  И упала на колени перед ним, захлебывась рыданиями, протягивая плачущего новорожденного ребенка императору.
  - Мать богов не принимает человеческих жертв, о добрая женщина, - проговорил Юлиан. - Оставь твое дитя себе, и да пребудет на нем благословение свыше, и да отвратит благая Мать от вас всякое зло.
  Орибасий хотел вставить слово, но император не позволил ему.
  - А я, встретив тебя у жертвенника Великой Матери и видя твое благочестие и любовь к Благой Богине, для которой ты не пожалела собственное грудное дитя, не оставлю тебя своей милостью. Что ты ни пожелаешь, я исполню - ради тебя, благочестивая жена, подобная которой не найдется ни в этом галилеянском городе, ни, думаю, во всей империи. Чего же ты хочешь?
  - Пощади... о, император, пощади! - прошептала женщина, захлебываясь словами.
  - Фаустина?! - воскликнул Юлиан, изменившись в лице. Женщина замерла, словно статуя, продолжая протягивать к нему ребенка. Юлиан взял плачущего младенца на руки.
  - Вот какая ты, дочь моего двоюродного брата и друга, маленькая Флавия Максима Констанция, - проговорил он. - Когда я был чуть старше тебя, умерла моя мать, а потом были убиты мой отец и вся родня... но тебе не надо знать этого, бедное дитя. Твой отец и я были друзьями, и я относился ему как к другу, и оказывал ему великую помощь на западной границе - никто не был верен твоему отцу, как я. У него не было детей, и поэтому он оставил меня в живых. Мой ребенок и моя жена умерли - но это для меня не повод, чтобы предавать смерти чужих вдов и детей.
  Император поднял грудную дочь покойного императора над жертвенником Великой Матери. Вдова императора истошно закричала, но Юлиан отдал ей ребенка, ободряюще сказав:
  - Я благословил твое дитя благословением от жертвенника Матери богов. Пусть же она не оскорбляет великую Кибелу, когда вырастет, и не предпочтет, подобно Аттису, низшее высшему! Иди же, о вдова - в добрый час привели тебя боги ко мне. Ты и дитя твое будете живы, и не будете нуждаться ни в чем. А о том, в каком городе вы будете жить и когда туда отправитесь, вы узнаете позже. Или ты думаешь, что я убил бы на могиле моего дяди его родную внучку?14
  Фаустина упала к его ногам, словно желая облобызать их.
  - Хвали Мать богов, о вдова, - произнес Юлиан, высыпая ладан на алтарь, и запел хриплым низким голосом:
  - О, Мать богов и людей, восседающая вместе с Зевсом, и царствующая вместе с ним, источник умных15 богов, последующая незапятнанной сущности умопостигаемых богов, принимающая от всех них общую причину вещей и наделяющая ею умных богов! О, богиня! О Жизнеродица! О Мудрость! О Промысл! О создательница душ наших! О великого Диониса возлюбившая и Аттиса спасшая! О погрузившегося в пещеру нимф возвратившая!..16 О, всем и всеми благами нас наделяющая! Дай же всем людям счастье, в том числе и то высочайшее счастье, которое состоит в познании богов, дай всему римскому народу очистить себя от пятна безбожия! Мне же и друзьям моим даруй добродетель и благую судьбу!17
  ...Когда вдова умершего императора с младенцем Констанцией на руках, спотыкаясь, ушла из храма, Юлиан, всматриваясь в клубы жертвенного дыма, словно разговаривая сам с собой, проговорил:
  - Да, Логос Аттис, возлюбленный Великой Матери, был безумен и увлекся материей, и опекал становление вещей, и из кала и грязи создал красоту и космос. Но, оскопленный, он вернулся к ней, и да вернутся наши души в божественный мир!
  - Ты великий поэт и философ, император, - произнес Орибасий, держа в руках ящик с ладаном.
  - Я - главный жрец, Орибасий. Я понтифик. И я желал бы, чтобы истинное почитание богов пришло на смену невежеству жрецов. Это касается и жрецов асклепейонов.
  - Полагаю, что Кесарий врач уже приготовил свой доклад о реформах асклепейонов, - сказал Орибасий, кивая.
  - Надеюсь, что да. Потом я передам его доклад тебе - для исправления и доработки. Как галилеянин, он лучше знает галилеянские18 обычаи - а их надо внедрять среди жречества, чтобы лицемерному бескорыстию атеистов, чтущих Распятого, противопоставить истинное благочестие и философское поведение.
  - Да, истинная философия у нас, - ответил Орибасий. - Еще Сенека и Марк Аврелий...
  - Да, Марк Аврелий был истинный философ, - ответил ему Юлиан. - Но стоики отжили свое. А новые киники бояться кинического образа жизни. Им, лающим на людей и проклинающим богов, неведомо, что кинизм есть вид философии соревнующий и не уступающий наилучшему. Философия едина, и кинический образ жизни пристал последователю великого Иамвлиха.19 Прочти же заключительную молитву Великой Матери, мой добрый наставник Мардоний - ты, который научил меня еще отроком молиться ей!
  
  
  ГЛАВА 24 О СТОИКАХ.
  Молодой врач Посидоний, в белоснежном переднике со свежими пятнами крови, склонился над могучим раненым гладиатором, которого едва удерживали четверо рабов.
  - Я ему! - кричал, мотая головой и разбрызгивая кровь из раны, гладиатор. - Я этому испанцу печень вырву!
  - Позовите еще рабов, чтобы держали его за голову - глаз придется удалить. И дайте ему еще вина, - сказал Посидоний.
  Но посылать за рабами было некого - те четверо, что держали охваченного Ареем1 бойца-смертника, боялись его отпустить - чтобы сразу же не испытать на себе последствия его гнева. Поняв это, юноша с усталым раздражением сказал:
  - Хорошо, я сам схожу. Только держите его крепко.
  Рабы закивали, гладиатор зарычал, и Посидоний быстро помчался из иатрейона при ипподроме в надежде найти кого-нибудь.
  - Здравствуй, Махаон! - раздался позади него веселый голос. Юноша обернулся - и с облегчением увидел Кесария.
  - Кесарий врач! - закричал он, бросаясь к нему, и вовремя сдержав себя, чтобы не упасть к учителю на шею.
  - Как дежурство? - подмигнул ему Кесарий. - Гладиатора Элефанта ранили, я слышал.
  - Ничего, - бодро ответил Посидоний. - Вот, бегу, инструменты захватить...
  - А что раба не позвал?
  - Всех, кто был, уже позвал. Рабы закончились, теперь самому приходиться все делать, - ответил Посидоний.
  - Рабы закончились? - затрепетал Гликерий, несший следом за своим хозяином сундук с инструментами и лекарствами. - Как это, почему это? Он их поубивал всех, гладиатор Элефант?
  Кесарий и Посидоний весело расхохотались и вместе пошли к беснующемуся Элефанту.
  - Вина дайте ему, - приказал Кесарий.
  - Благие боги, он уже столько этого вина выпил - а толку нет! - возмутился один из рабов. - Нам бы лучше оставил!
  - Гликерий, достань из сундука вино со смирной, - приказал Кесарий.
  - На безбожных гладиаторов такое дорогое лекарство пускать! - пробормотал недовольно Гликерий себе под нос, но ослушаться не посмел.
  Элефант мало-помалу успокоился, и Кесарий помог Посидонию удалить пробитое и вытекшее глазное яблоко. Посидоний наложил повязку - изящно, как всегда - и велел на носилках унести раненого в лечебницу.
  - Ты не знаешь, где Каллист, Филагрий и Трофим? - спросил быстро Кесарий, похвалив Посидония за ловкость и аккуратность.
  Тот пожал плечами.
  - Не знаю. У Филы выходной сегодня. Каллиста врача вроде бы вызывали к каким-то персидским послам.
  - Ах да, я же сам Каллиста попросил... - с раздражением на самого себя произнес Кесарий. - Мне надо срочно подготовить важный документ для императора. А из секретарей - только Фессал. Он занимается моей перепиской, я не могу поручить ему одному подготовку такого серьезного документа.
  - Я могу помочь вам, Кесарий врач, - с готовностью ответил Посидоний.
  - Спасибо, мой друг, - сказал Кесарий. - Но я боюсь, что ты очень устал за это утро... и не только. Ты выглядишь изможденно. При всей твоей любви к медицине нельзя так себя изводить занятиями и практикой. Зачахнешь над книгами, рука перестанет точно проводить разрез ножом.
  - Да я... - начал Посидоний, но Кесарий прервал его:
  - Пойдем в бани, а потом пообедаем вместе. Если ты и вправду решил мне помочь сегодня вечером с реформами асклепейонов, то хороший отдых перед этим делом нужен и тебе, и мне.
  - В бани? - переспросил Посидоний с нерешительностью. - В публичные далеко идти.
  - Нет, зачем в публичные. Здесь прекрасные бани. И, поскольку это моя мысль, то я за тебя заплачу. Обед тоже за мой счет.
  И он повел смущенного Посидония из иатрейона к белоснежным колоннам здания частных бань при ипподроме.
  Раб-привратник, узнав Кесария, поклонился, а увидев золотую монету, поклонился еще ниже.
  - Господин Эвклий будет только к вечеру, - подобострастно проговорил раб.
  - Прекрасно, - кивнул Кесарий. - Но мы не будем задерживаться до вечера. Бассейн готов?
  - Конечно, господин Кесарий.
  Они подошли к сверкающей от солнечных лучей воде бассейна. Кесарий скинул хитон, и, не разминаясь, прыгнул в воду. Посидоний, проделав несколько упражнений для силы рук и пробежав несколько кругов по мрамору вдоль бассейна, тоже нырнул в прозрачную воду. С виду он хоть и был худощав, но его тонкокостность не говорила о слабости. Тело Посидония было приучено к гимнастическим упражнениям не менее чем у его могучего брата.
  Наплававшись, они вылезли из бассейна - к ним поспешили рабы с полотенцами и напитками - и направились в небольшой триклиний, где для них уже был накрыт сытный обед.
  - Плаванье - замечательная вещь для борьбы с усталостью, - заметил Кесарий. - Вот и ты немного повеселел, Донион.
  Его дружеский тон, а также то, что архиатр назвал его домашним именем, заставили Посидония глубоко вздохнуть.
  - Да, вы правы, Кесарий врач, - ответил тот. - А ваша рана уже зажила. Только шрам небольшой остался.
  - Я разрабатывал руку, плавая в бассейне. Ходил сюда - здесь мало народа, можно насладиться уединением... Рука совсем восстановилась, слава Христу.
  - А вы решили остаться христианином, Кесарий врач? - спросил Посидоний и умолк от взгляда собеседника.
  - Ты что ж, Донион, считаешь, что я буду менять свои убеждения, как зверек хамелеон? - спросил сурово Кесарий.
  - Нет... - испугался молодой врач и стал похожим на Фессала. - Я просто думал...
  - Думал, что я христианин лишь оттого, что мой отец - епископ? - спросил Кесарий уже мягче.
  - Ну да, - ответил Посидоний, понимая, что терять ему теперь нечего.
  - Нет, Донион. Я христианин, потому что я последователь философии Христа. А ты какой философии следуешь? Наверное, Плотина?
  - Нет, - ответил юноша. - Я стоик.
  - Стоик? - удивленно переспросил архиатр. - Ты один из очень и очень немногих.
  - Да. Я знаю, - склонил голову Посидоний, играя своим хирургическим ножом - именным, искусной работы, с асклепиевым ужом на ручке. - Недаром я ношу имя одного из великих стоиков.
  - Твой выбор, думаю, дался тебе очень непросто, - сказал задумчиво Кесарий. - Судьба - не совсем то, о чем хочется думать юноше в твои годы.
  - Не всегда судьба позволяет думать соответственно прожитым годам, - тихо ответил молодой врач.
  - Да, - кивнул Кесарий. - Я понимаю, о чем ты.
  - Судьба, - продолжал Посидоний с каким-то надрывом, - судьба правит всем. Нет ни богов, ни Единого. Только судьба, космос, стихии. Все идут по своим кругам, все течет, утекает, исчезает. Надо лишь вовремя уйти к своим друзьям, к стихиям, там примут тебя, а здесь ты освободишь место для других - и это справедливо.
  Кесарий смотрел на него, не перебивая. Посидоний, все так же играя хирургическим ножом в тонких сильных пальцах, продолжал:
  - Нужна жертва за мир. Нужно умереть - тогда можно преодолеть эту Ананке, эту слепую судьбу. И это я нахожу в высшей степени благородным...
  - Я тоже, - ответил неожиданно Кесарий.
  - Вы... тоже хотите совершить самоубийство? - выпалил Посидоний.
  Зависла тишина.
  - Я хочу умереть со Христом, - наконец прозвучал ответ Кесария. - Он умер, убивая судьбу. Всякий, кто умирает с ним, вырывается из-под власти судьбы.
  - Вы хотите стать христианским мартиром? - в ужасе вскричал молодой врач, кидаясь к нему и целуя ему руки. - Нет, Кесарий врач, умоляю, нет - не делайте этого!
  - Успокойся, дитя мое, - проговорил Кесарий, обнимая Посидония. - Я еще не дорос до мартирии. А вот тебя я хотел бы порадовать. Император Юлиан предложил мне найти двух способных молодых врачей для обучения в Александрии. Единственное условие - чтобы они были эллины. Так что вы с Филой вполне подходите.
  С этими словами он отобрал у Посидония хирургический нож.
  +++
  - Бабушка, так мы едем или нет в Новый Рим к Пантолеону? К базилике? Ты все никак не можешь решиться, все откладываешь! А я уже скучаю по Новому Риму! И мы то собираемся, то отменяем все! Сил моих больше нет!
  Леэна не отвечала Финарете, покрыв голову почти по глаза темной паллой. Наконец, она ответила и голос ее звучал глуховато:
  - Едем. Ты права, сколько можно откладывать. Скоро год, как я там не была.
  
  
  
  Император Диоклетиан отпил из хрустального кубка и похлопал по плечу молодого человека, только что представленному ему.
  - Пантолеон, сын Евсторгия? Это тебя рекомендовал наш знаменитый никомедийский врач Евфросин как своего лучшего ученика?
  -Да, Domine, - ответил, склонясь, юноша в дорогих одеждах.
  - У тебя приятный голос, сынок, и лицо искреннее, - заметил император. Ему ли, сыну вольноотпущенника, не знать этих лицемерных мальчишек, льнущих к трону, стремящихся на любую синекуру, лишь бы сделать карьеру, лишь бы обогащаться и обогащаться.
  - Я хочу, чтобы ты стал моим личным врачом. Моим... и еще врачом императрицы.
  В толпе придворных, похожих на безликую завесу из пурпура, шелка, золота и драгоценный каменьев, прокатился ропот.
  - Да, ты будешь одним из наших врачей - я никого не прогоняю, вы, трусливые врачишки! Знаю, что вы готовы сожрать друг друга. Еще с времен вашего Галена повелось у трона императорского грызться как собаки за кость. Этот мальчик не отнимет ни у кого кусок хлеба... и бокал фалернского, - добавил Диоклетиан. - Тем более, что он последователь не Галена, а Великого Вифинца, так ведь?
  Пантолеон поклонился, прежде чем ответить. Его лицо оставалось спокойным, только рыжие кудри еще больше оттенили бледность кожи.
  - Да, я разделяю философское учение об "онках" и "движении к тонкому" Асклепиада Вифинского, а кроме того, в меру своих способностей постарался овладеть его приемами лечения, основанными на этой философии, при которой лечить следует безопасно, легко и приятно, приводя застоявшиеся онки в движение.
  Диоклетиан медленно встал с трона и с размаху ударил его по плечу, но юноша устоял.
  - Ну, вот что, - скрипучим стариковским голосом сказал земной бог. - Есть у меня один заложник, кесарский сынок, с Оловянных Островов, от дикарки тамошней прижитый...
  Свита услужливо захихикала. Леэна, еще не привыкшая к своей роли маленькой кувикуларии и "живого украшения императрицы", заплакала - ей было жаль Леонту и неизвестного заложника. Что Леонте повелят с ним сделать? Отравить?
  - Не реви, - ущипнула ее старшая кувикулария императрицы. Леэна хлюпнула носом. Императрица протянула руку, унизанную перстнями, и ласково улыбаясь, погладила девочку по голове. "Ты мое маленькое любимое сокровище, не плачь!"- шепнула она, и Леэна смолкла. За три дня она уже полюбила молодую, красивую, всегда улыбающуюся и всегда добрую к ней, Леэне, императрицу Валерию. Она услышала краем уха слова Валерии: "Меня саму воспитывала мачеха. Мне ли не знать, что это такое? Все сердце она мне выпила своей жестокостью, вот и нездорова я теперь".
  Диоклетиан тем временем продолжал, обращаясь к Леонте:
  - Заперся у себя, не ест, не пьет, уморить себя решил. Вылечишь у него это душевное помешательство? Ты, раз сам последователь Асклепиада Вифинского, значит, тоже чудеса творить можешь, как и он?
  - Повели, Domine, - ответил Пантолеон.
  - Велю. Отвести Пантолеонту к Константину. Для начала заставь его ходить в палестру. Самое место для молодых людей - гимнастикой дух поднимать. Все эти ваши капельки да примочки - для беременных патрицианок да для евнухов годятся, - хмыкнул Диоклетиан.
  +++
  Тяжелые дубовые двери открылись, и глава стражи указал на скрюченную, словно от невыносимой боли, высокую фигуру в дальнем углу на позолоченном ложе, постель которого была точно перевернута вверх дном - такие постели бывают у тех, кто страдает тяжелой бессонницей или расстройством душевных сил, выражающихся в мании.
  - Вот он, Константин, сын Констанция Хлора, кесаря, - сказал стражник бесстрастно, словно пытаясь скрыть насмешку за личиной равнодушия.
  Молодой человек, названный Константином, сел в своем приведенном в полный беспорядок ложе, словно медведь в логове, поджав колени к груди и обхватив их худыми длинными руками.
  - Убирайтесь вон! - вытаращив на стражников огромные черные навыкате глаза, крикнул Константин хриплым, точно надорванным где-то в глубине сердца голосом.
  - Выйдите, - тихо, но властно велел страже Пантолеон.
  - Я сказал, все убирайтесь вон! - крикнул, словно закаркал узник, таращась по сторонам, и его латинский акцент был не смешным, а страшным.
  - Я не уйду. Я не стражник и не соглядатай. Я - врач и пришел, чтобы помочь тебе, - спокойно сказал Пантолеон, подходя к ложу страдальца.
  - Так ты из свиты? Из этих женоподобных мужей? - захохотал и закашлялся Константин. - Те, что по шесть перстней на руку надевают? А меня высмеивают, что мать моя - да она благороднее их всех - не из их числа! Они с мужами как с женами живут и еще смеют называть меня ублюдком, рожденным от корчемницы! Да мой дед был царем областей Камулодуна и Лондиниума! - говорил и говорил Константин, страшно тараща свои бычьи, навыкате, глаза. - И никто у нас не живет в таком сытом свинстве, как у вас тут при дворе! От чего ты меня хочешь лечить, от какой болезни? Я ничем не болен, я тоскую по своей Британии! Лучше ты себя полечи от малакии! Вон, посмотри-ка: ты смазливый да нарядный! Антиной при Диоклетиане, небось? Что пришел? Ну, говори, может, помогу вылечиться тебе - у нас на Оловянных Островах такие хвори отлично лечат!
  С этими словами он неожиданно вскочил с постели и наотмашь ударил до этого невозмутимо с стоявшего Пантолеона так, что тот отлетел до противоположного угла комнаты, прямо на мозаику с изображением дельфина, несущего младенца Полемона, и утробно, надрывно захохотал.
   "Ой, Леэна, зачем мы пошли сюда смотреть? А если нас найдут в этой потайной комнате?"
  "Тише ты, Верна! И не шевели занавесь! Если этот Константин нас заметит, то мы не сможем вызвать стражу, когда понадобиться!"
  "Так уже надобно стражу звать! Смотри, как он нашему Леонте нос разбил!"
  "Ничего страшного, Леонта сейчас его вылечит... а потом и себя".
  Пантолеон поднялся с пола, не отводя глаз от таращащегося на него Константина, и стал медленно снимать с пальцев кольца, одно за другим, аккуратно выкладывая их на столик, отделанный янтарем, к ногам статуэтки Митры, разрывающего быка.
  Разложив в безупречном порядке кольца, он скинул на пол богато расшитый плащ и снял золотой браслет с правой руки. Константин, все еще стоя последи комнаты, оторопело следил за ним, блестя белками глаз.
  - А вот так лечат у нас в Вифинии! - вдруг задорно крикнул Пантолеон, отсылая страждущего британца в противоположный угол нешуточным ударом в челюсть.
  Тот грохнулся во весь рост, перевернув зеркало, статую Эпиктета и светильник, но поднялся почти сразу же и налетел со всей своей бычьей мощью на вифинца. Завязалась горячая потасовка, в которой невозможно было угадать, чья возьмет.
  - Британец его уложит, - с бывалым видом, словно речь шла о гладиаторском сражении, сказал один из стражников, следивших через щель дубовой двери.
  - Наш вифинец тоже не промах! Смотри, как он его через бедро!
  Глава стражников не разрешил вмешаться даже тогда, когда Константин начал одолевать и уже сидел верхом на поверженном враче, заламывая ему правую руку.
  - Сдавайся! - с новым, веселым хохотом, а не с прежним, похожим на уханье совы, требовал внебрачный сын кесаря Констанция Хлора.
  - И не подумаю! - тяжело выдохнул Пантолеон, внезапно неуловимым приемом освобождаясь от всех хватов и прижимая соперника к дельфину с Полемоном на лопатки.
  - Все, - засмеявшись, вскочил вифинец на ноги, - здесь тесно дальше продолжать. Пошли в палестру.
  - Пошли! - засмеялся британец. - И зови меня Коста. А тебя как звать?
  - Пантолеон, но можешь звать меня Леонта.
  - Вот это я понимаю, лечение, - усмехнулся Диоклетиан, наблюдая из потайной комнаты за происходящим.
   У Леэны и Верны замерло сердце, но император был так поглощен поединком юношей, что не стал приказывать запирать дверь или проверять, нет ли кого за занавесью.
  
  
  ГЛАВА 25 О ЖЕРТВОПРИНОШЕНИИ ПЕТУХОВ И О ПЕРСАХ.
  Перед входом в базилику Пантолеона среди деревьев с набухшими почками стоял долговязый юноша в плаще, с перепачканными чернилами руками. Он, по всей видимости, робел войти, и боролся со своей робостью.
  - Эй, Фессал! - окликнул его кто-то сзади. Юноша обернулся и увидел Посидония.
  - Ты не знаешь, где Фила? Мы должны помочь сегодня Кесарию архиатру.
  - Каллист врач ушел осматривать заболевшего персидского посла, может быть, и Фила с ним? - предположил Фессал, с легкой тревогой глядя на возбужденного Посидония.
  Тот упал на скамью, сбросил на землю плащ и рассмеялся, хлопая себя ладонями по бедрам.
  - Ты чего это? - с тревогой спросил Фессал.
  - Я еду в Александрию, Телесфорушка! В саму Александрию! Да благословит Асклепий Кесария архиатра - он нам с Филой и за отца, и за старшего брата!
  Тут Посидоний смолк, словно перебив себя на полуслове.
  - Не думай, что я позабыл своих отца и старшего брата, Фессал, - вдруг горячо воскликнул он, обращаясь к юноше, хотя тот вовсе не спорил, а все более и более встревожено смотрел на товарища. - Не смей так думать!
  - Да ты что, Донион, - пролепетал Фессал. - Всякий знает, что Кесарий врач - благородный человек, и такого не осудительно назвать вторым отцом...
  - Я рад, что ты меня правильно понял, - заявил, как ни в чем не бывало, Посидоний, поднимая плащ с земли и встряхивая его. Радостная лихорадка, его охватившая, схлынула, не оставив и следа.
  - Подумать только, уже почти год прошел с тех пор, как мы в Новом Риме, - произнес осторожно Фессал, обращаясь к задумчиво подпирающему ладонью щеку Посидонию. - Как время летит...
  - Да, все круговращается, все разрушается... - ответил, медленно произнося слова, Посидоний. - В одну и ту же реку дважды входим и не входим...
  - Но, во всяком случае, ты поедешь учиться в Александрию, - заметил Фессал. - Этот год для тебя принес добрую удачу.
  - В Юлианов год мне улыбнулась Тюхе! - засмеялся Посидоний. - Ты знаешь, Фессалион, я даже в самых смелых мечтах не мог представить, что я отправлюсь в Александрию. Отец, когда еще был здоров и все это... еще не случилось... говаривал, что непременно отправит нас с Филой туда учиться, а мама была против, и он шутил, говоря, что она сможет поехать с нами, чтобы присматривать за Филой - чтобы его никто не обижал... Давно это было, и мы с Филой были совсем другими... Река унесла те дни, и принесла другие, и снова их унесет...
  - Донион! - загремел голос Филагрия. - А ты что тут делаешь? Уже справился с гладиаторами? Не верю! Наверное, сбежал от них со страху!
  - Нет, не сбежал, - невозмутимо ответил его брат, закутываясь в плащ. - Я ассистировал Кесарию врачу. А ты что тут делаешь?
  - Слушай, у христиан такие возмутительные порядки! - поспешил поделиться молодой хирург впечатлениями. - Не дают весь ладан сразу воскурить. Говорят, надо оставить, и чтобы на каждый день солнца оставалось. А я ему говорю, этому, с метлой - я сегодня хочу свой ладан весь пожертвовать, за один раз! У меня такая беда, что как раз ладана на нее впритык и хватит только. А он мне - нет, ладан дорогой, как раз по дням солнца и будем воскуривать. А я ему - неужели мне теперь каждый день солнца к вам ходить? А он мне говорит, - а тебе вообще нечего, язычнику, здесь делать! Вот так вот! Ладан ему отдай вместо Пантолеона, он его от себя воскуривать будет полгода, а меня в шею! Ну, я ему показал!
  - Весь ладан сжег? - спросил прохладно Посидоний брата.
  - Весь! - удовлетворенно сказал Фила, не замечая его тона. - А этот так верещал, пока я его держал, чтоб не мешал...
  - Я потрясен твоим благочестием, - ядовито заметил Донион. - Что ж, со временем ты сможешь стать метельщиком в базилике Пантолеона. Напишешь мне потом в Александрию, как тут у тебя идут дела...
  - Куда?! - переспросил растерявшийся гигант Филагрий.
  - Кесарий врач, проведя со мной занятие, решил отправить меня продолжать обучение в Александрии, - небрежно заметил Посидоний. - Жаль, что ты ревниво воскуривал свой ящик ладана в христианской базилике, не подпуская к нему христиан - если бы ты в это время оперировал гладиаторов, как это делал я, то Кесарий врач, несомненно, решил бы ходатайствовать об отправлении в Александрию и тебя.
  - Послушай, Донион, - серьезно и умоляюще проговорил Филагрий. - Давай поменяемся! Ты же не любишь хирургию! Зачем тебе Александрия? Ведь александрийская школа в первую очередь хирургией славится! А ты всегда хотел лечить душевные болезни и забросить хирургический нож при первой же возможности!
  - Знаешь, теперь я передумал, - продолжал беспощадный младший брат и добавил: - Кесарий врач отправляет меня в Александрию за государственный счет. Он обещал дать два рекомендательных письма - к своему учителю Адамантию и другу Мине. Я могу написать их сам, он просто подпишет - у Кесария архиатра очень мало времени. Кстати, я хочу помочь ему сегодня вечером в качестве секретаря - Фессал один не справляется.
  На Филагрия было жалко смотреть.
  - А можно, я тоже помогу сегодня Кесарию архиатру, как секретарь? - еще более умоляюще проговорил он, словно цепляясь за последнюю надежду.
  - На твоем месте я использовал бы эту возможность, - важно сказал бессердечный Посидоний. - Но ты ведь не раз говорил, что секретарская работа не по тебе...
  - Я передумал! - воскликнул Филагрий.
  - Ну, хорошо, - ответил Посидоний великодушно. - Значит, ты засядешь сегодня вечером со мной за вощеные дощечки?
  - Клянусь Гераклом! - воскликнул Филагрий.
  - Тогда я порадую тебя - ты тоже поедешь в Александрию, - заявил его брат. - Здорово я тебя разыграл?
  Неизвестно, что сделал бы Филагрий, во всей наружности которого проступили черты, очень роднящие его с прооперированным Посидонием гладиатором, если бы из базилики не вышел Трофим, неся в одной руке корзинку с петухом, а другой делая выразительные и полные самых живых эмоций жесты по отношению к девушке, весело смеющейся и шаловливо выглядывающей из-под покрывала.
  - Трифена, ты должна понять, что мне надо принести этого петуха в жертву Пантолеону.
  - Но, Трифон, у нас, у христиан, не приносят петухов в жертву! Сколько раз тебе объяснять!
  - Не может быть! А кого у вас приносят в жертву? Я слышал, что у вас раньше приносили... но я не верю этим слухам... приносили в жертву маленьких детей.
  - Ты дурень, Трифон! - возмущенно заявила девушка, оттолкнула раба с петухом, и быстрым, независимым шагом пошла прочь, а Трифон за нею.
  - Вот еще один человек, обладающий великой эусевией!1 - заметил Посидоний. - И не стыдно тебе с рабами по святыням таскаться? Лучше бы помог Кесарию врачу.
  - Я же обещал, Донион, - проговорил слегка остывший Филагрий. - А когда мы едем в Александрию?
  - На следующей неделе, - гордо ответил Посидоний.
  Так они и пошли к дому Кесария - огромный Филагрий, согнувшись к идущему с высоко поднятой головой Дониону, расспрашивал про Александрию и про то, как случилось, что их туда нечаянно и нежданно отправляют. Фессал почти бегом следовал за ними, не участвуя в разговоре, только сетуя, что ему так и не хватило мужества зайти в часовню, где, оказывается, уже побывали и Филагрий, и даже Трофим.
  Почти у дома их нагнал раб - корзины с петухом у него уже не было.
  - Отдал все-таки Трифене! - воскликнул он, делясь радостью с юношей. - Оказывается, можно все-таки в жертву... суп для больных сварить... В каждой религии свои тайны есть, надо только умеючи выяснить. А Трифена - свободная, да... у нее отец медник, неподалеку живет. Отец вольноотпущенник, да... Ну, ничего! - попытался подбодрить он себя, но вздохнул.
  - Кесарий врач даст тебе вольную со временем, я уверен, - сочувственно сказал Фессал.
  - Эх, со временем... а девушек-то со временем замуж выдают... - снова вздохнул Трофим. - Так и упущу свою судьбу...
  - Хочешь, я поговорю о тебе с Кесарием врачом? - шепнул Фессал.
  - Правда, молодой барин? - просиял Трифон. - Вы сможете поговорить, чтоб он мне вольную дал? Я бы отработал у него, я бы его не бросил...
  - Хорошо, Трофимушка, поговорю. Может быть, он и за тебя перед отцом Трифены похлопочет.
  - Добрый вы, молодой барин! - сказал Трофим. - Это потому, что вы тоже влюблены в эту хромоножку из Никомедии... глаза-то у нее красивые, из-за них одних и полюбить можно... а то, что она больная да припадочная - это ваше дело врачебное, вы бы ее как раз и вылечили...
  - Я тоже так думаю, Трофим, - ответил шепотом Фессал. - Как только я закончу обучение и получу место, то посватаюсь к Архедамии.
  - Вот это правильно! - поддержал его раб. - У меня дружок скоро с хозяином поедет в Никомедию, может от вас Архедамии весточку передать. Он смышленый, передаст так, что никто и не заметит!
  - Правда, Трофим? - в свою очередь, просияв, ответил Фессал. - Только ты никому не проговорись, что...
  - О чем разговор, барин! - кивнул понимающе раб.
  - А ты очень любишь Трифену? - спросил Фессал.
  - Так люблю, что и пересказать нельзя, - вздохнул Трифон. - Как мы сюда переехали, так я на нее глаз и положил, Геракл свидетель! Сначала ее подружки подшутили надо мной, говорили, что она в диакониссы собирается, в весталки христианские то есть, так я так горевал, потом даже решил к ней придти попрощаться... а оказалось, что она вовсе ничего такого не собирается делать и даже не помолвлена. Да у нас и разница в годах небольшая - в самый раз, двенадцать годков всего...
  Только сейчас Фессал понял, что Трофим - ровесник Каллиста врача и ужаснулся тому, как рабство ускоряет жизнь человека, приближая старость. Но Трофим был еще далеко не стар и полон сил - хотя у иных господ тридцатилетние рабы выглядели как старики. Беззубые, изможденные работой и наказаниями, часто страдающие пьянством, они были годны лишь на то, чтобы сопровождать в школу хозяйских сыновей или внучат - быть педагогами. Нет, Трофиму можно было дать лет сорок - считая по меркам свободных людей. Жизнь у его прежнего хозяина наложила на верного раба Кесария свой отпечаток, но крепкий организм лидийца за время жизни у архиатра смог преодолеть все следы тягот прошлой жизни.
  - А ты не хотел бы вернуться назад, в Лидию? - спросил его Фессал.
  - В Лидию-то? - со своим характерным говорком переспросил раб. - Оно-то неплохо, кабы было куда возвращаться... Я ни родителей, ни родных не помню, меня пираты мальчонкой в плен взяли, украли, когда на берегу играл. Помню, что отца звали Трофим, а мать - Элевтерой. Свободные были, да, а кто и чем занимались, и что за город, аль деревня это была - не помню.
  - Значит, ты свободный по рождению? - воскликнул Фессал.
  - Верно, барин. Но как это докажешь? Моим словам никто не поверит, известно - раб я. Кто рабу в суде поверит? Даже под пыткой не всегда. Охота мне руки-ноги ломать ради незнамо чего... Мой первый хозяин меня у пиратов купил - дело-то незаконное, так он все по-законному оформил, будто бы я у него в имении и родился. Вот и доказывай богачам в суде - они все друг за дружку стоять будут. Да и то я благому Спасителю Асклепию благодарен во веки, за то, что он меня к Кесарию врачу божественной своей милостью послал. Иначе я бы уже помер бы давно, под бичами али от болячки какой - надорвался бы. У нашего господина прежнего рабы долго не жили, до тридцати едва кто дотягивал.
  Трифон задумался, и они некоторое время шли молча.
  - Знаете, барин, - сказал он. - Не надо просить для меня вольной у Кесария врача. Воля такая у благого Сотера, чтобы я с ним оставался. Кто ему еще так служить будет, как я? А он совсем одинокий, сам себе дорогу в чужом городе пробивает... Надо, чтобы верный человек с ним был. Раз меня Асклепий спас, то, значит, для этого и спас. Так что не надо просить мне вольной, молодой барин. А письмо Архедамии напишите - я через дружка, Маркапуэра передам.
  +++
  Каллист, усталый от событий этого дня, начавшегося для него еще до рассвета, полудремал в паланкине, возвращаясь через весь Новый Рим к Кесарию. Да, подумать только - он поехал к персидским послам с неохотой - приступ мочекаменной болезни, сложный случай - согласился только оттого, что Кесарий попросил его выручить - а попал в гостеприимный греческий дом...
  "Мы по матери - греки" - по-гречески, с легким акцентом, сказал ему после немного вычурного приветствия, старший перс, Мануил, светловолосый и голубоглазый, сразу, как Каллист переступил порог дома.
  Хозяева - старший, Мануил, и средний, Савел, с огромным почтением встретили его и провели к ложу больного - их младшего брата. Юноша был как две капли воды похож на старших братьев - только безбородый - но с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, утомленными долгим страданием.
  Каллист, ободренный, начал осмотр, и вскоре выяснилось, что горячая ванна и несколько глотков настоя, который он прихватил с собой, облегчат тяжкие муки молодого персидского грека из посольской семьи. Юноша забылся сном после бессонной ночи, а старшие братья пригласили Каллиста за трапезу.
  "У нас в роду такая болезнь", - с сочувствием к младшему брату проговорил Савел. - "Нас она, милостью Христовой, обошла, а он, бедняга, так мучается с детства".
  "Надо соблюдать диэту", - заговорил Каллист. - Не есть острого, не пить вина... А также надо понуждать его пить больше воды - юноши всегда склонны пить меньше воды, чем девушки".
  "Вот, что я тебе говорил, Мануил!" - воскликнул горячо Савел, и далее разговор какой-то время шел уже по-персидски. Потом, извинившись, братья с почтительностью стали задавать вопросы Каллисту, и он подробно объяснил им все, как советовал Аретей Каппадокиец поступать при почечнокаменной болезни. - "И еще хорошо поехать на воды", - добавил он.
  "О, у нас есть источники, в горах, в Персии!" - вздохнул Савел. - "Видишь, Мануил, я же говорил тебе, зачем мы его берем сюда с собой - здесь он и разболелся!"
  "Не всю ведь жизнь ему сидеть при маме!" - ответил Мануил Савелу. - "Надо приучаться к мужской жизни!"
  "Ты его приучил уже к мужской жизни, заставив выпить вина!" - возмутился средний перс. - "А теперь у меня сердце кровью обливается, видя, как он страдает!"
  "Красное вино и ячменное пиво пить нельзя ни в коем случает", - подтвердил Каллист.
  "Ты погубишь Исмаила, брат!" - воздел Савел руки к небу. - "Погубишь сына старости матери твоей!"
  Каллист, опершись на расшитую алую полушку, осматривал роскошный триклиний. Здесь были и позолоченные ложа для пиршества, на одном из которых возлежал он, и изысканные вазы, блюда, кубки и статуэтки, в изобилии находящиеся повсюду. Персы-рабы приносили и уносили щедро приправленные кушанья, от которых у Каллиста перехватывало дыхание, и он не раз просил долить ему в кубок воды.
  "Как вы думаете, Каллист врач, - спросил заботливо Савел, - "вот такую курицу можно ведь вполне Исмаилу кушать?"
  "Какую курицу?" - тщетно пытаясь залить пожар от перца в глотке, спросил Каллист.
  "Вот это нежное блюдо из курицы, которое вы только что попробовали", - объяснил Мануил, и воспользовавшись тем, что у Каллиста на несколько мгновений исчез дар речи, добавил: "Это и грудному младенцу повредить не сможет, Савел, брат мой, отчего ты задаешь такие неразумные вопросы нашему почтеннейшему гостю?"
  "Так вы кормите вашего брата вот этим?" - спросил Каллист, и персы затрепетали перед ним, как при Марафонском сражении.
  "Вы думаете, уважаемый Каллист врач, что это ему может повредить?" - всплеснули руками оба брата.
  После долгих разъяснений того, что является острой пищей, а что не является, обе стороны пришли к выводу, что Кесарий пришлет своего повара, который владеет искусством приготовления пищи, необходимой при мочекаменной болезни, и обучит ему повара персов.
  "Мы с великой радостью сделали бы вас нашим врачом, о Каллист врач!" - воскликнул Мануил, обнимая соотечественника. - "Кажется, вы сможете спасти нашего брата от его недуга... хотя бы ему и пришлось всю жизнь есть пресную, как трава, пищу - я считаю, это важнее, чем страдание, которому он подвергается!" - подытожил разговор Мануил. - "Да благословит вас Христос, о Каллист врач!"
  "Я - эллин. Последователь божественного Плотина", - мягко, но вместе с тем строго ответил Каллист.
  "О, как это печально... простите, благородный Каллист врач! Мы думали, что вы, как друг Кесария архиатра, тоже христианин", - сказал расстроенный Савел.
  "Христианство не помеха истинной дружбе, как и философия", - ответил Каллист.
  Наконец, огненная пища была истреблена, и Каллиста с почетом проводили, дав ему паланкин и кошель с золотыми монетами, а также взяв с него обещание "не оставлять бедного Исмаила". Перед тем, как покинуть дом персов, Каллист заглянул в спальню юноши - тот улыбался во сне, разметавшись по кровати, а золотой крест тончайшей работы светился на его груди, отражая свет вечернего солнца.
  Каллист сел в паланкин и почувствовал, как он устал от разговоров и от тревог этого дня. Ему показалось все таким нелепым - и молитвы, и возжигание лампад, и несуразная жертва петуха, о которой хлопотал Трофим - интересно, пристроил ли он его? Он закрыл глаза - перед его внутренним взором отчего-то встало золотое сияние от креста на груди юного страдальца Исмаила.
  "Он не старше Фессала", - подумал Каллист, и проснулся только оттого, что его осторожно будил один из рабов-носильщиков, чернокожий нубиец.
  Каллист вылез из носилок, встряхнул плащ и пошел в дом.
  Там уже кипела работа. Кесарий, рассадив по кругу Посидония, Филагрия и Фессала, давал им задания:
  - Филагрий, вот тебе мои наброски о том, кого из больных следует принимать в ксенодохии, кого принимать бесплатно, за кого брать умеренную плату, сколько человек должно лечиться в асклепейоне бесплатно за месяц, сколько - за половину платы... ну вот, тут ты дальше разберешь, если нет, то спрашивай меня. Напиши это вразумительно и четко, чтобы это уже были не мои черновики, а нечто, достойное очей императора...Справишься?
  Будущий александрийский хирург, судя по всему, готов был заново сочинить Илиаду, если бы это потребовалось.
  - А тебе, Посидоний, труд посложнее - здесь я рассчитывал расходы на содержания ксенодохия при асклепейоне и при городском совете, а также средства, на которые эти учреждения могут достойно существовать, и зарплаты врачей, а так же необходимое количество обученных рабов и средства на их обучение.
  Стоик деловито просматривал вощеные дощечки и кивал.
  - Фессал... ты, в-общем-то, можешь отдыхать... ты весь день занимался моей перепиской... - остановил взгляд своих усталых глаз Кесарий на молодом лемноссце.
  - Нет-нет, я хочу вам помочь, Кесарий иатрос! - поспешно сказал тот.
  - Хорошо... Вот несколько писем - напиши ответ, я пометил вверху кратко - на два письма согласие, на третье - где Иасон приглашает меня консультировать в асклепейоне, напиши, что день я выберу сам и сообщу ему позже... через неделю.
  Тут Кесарий заметил стоящего у входа Каллиста.
  - Каллистион! Благодетель! - закричал он, смеясь и обнимая друга. - Спас меня от персов!
  - Возьми, - кивнул Каллист, отдавая ему деньги. - А я пойду, воды попью. Есть у нас вода?
  - Зачем мне деньги? Это твой заработок. Эй, Гликерий, воды господину Каллисту!
  - Тогда пополам. Они же тебя приглашали.
  - Каллист, ты же хотел скопить на раба. Вот и копи. Я еще доложу к накопленному, купим приличного секретаря... Никогда нельзя экономить на покупке рабов! - вздохнул он, пока Каллист с наслаждением осушал кувшин, принесенный Гликерием.
  Фессал тщательно списывал что-то с восковой таблички, извлеченной им из полы хитона.
  - Это ты что пишешь, Телесфорушка? - заинтересовался Филагрий.
  - Это начало письма, адрес и приветствие. Раньше было приветствие во имя Христа, а теперь сложное такое стало, тут и Гелиос, и Матерь богов... или нет, Матерь богов в конце, в начале только Гелиос... гораздо все сложнее получается. Поэтому я всегда держу образец, чтобы не ошибиться, - простодушно разъяснил Фессал.
  - Я бы с ума сошел, секретарем работать, - проговорил себе под нос Филагрий.
  - Тихо, - оборвал его Посидоний. - В Александрию расхотелось?
  - А ты мне рекомендательные письма не напишешь, Донион?- умоляюще попросил Филагрий. - Я же вовек не справлюсь.
  - Ладно, - ответил светлокудрый врач. - Я на нас обоих напишу письма. Чтобы попусту пергамен не тратить.
  Кесарий тем временем ушел к себе за какими-то новыми черновиками. Каллист, склонившись к Фессалу, негромко сказал ему:
  - Фессалион, ты не напишешь за меня письмо? Мне совсем некогда, а письмо должно быть готово к завтрашнему утру.
  - Напишу, конечно, Каллист врач, - с готовностью произнес тот. - Давайте!
  - Вот письмо от отца Кесария - он требует, чтобы тот немедленно оставил двор эллинского императора и вернулся для покаяния и благочестивого жития в Арианз. Надо написать, что император и народ римский нуждается в дарованиях Кесария сейчас более чем когда бы то ни было, и что те благие качества, которые он унаследовал от своего родителя, теперь могут быть весьма ценны и принести славу - не Кесарию, но его благородному отцу.
  - Бедный Кесарий врач! - вздохнул Фессал.
  - Ты понял, что и как ты должен написать? - строго спросил Каллист.
  - Да! - ответил Фессал, уже шевеля губами - словно складывая свое новое сочинение, которому суждено будет помчаться с почтой в Арианз Каппадокийский.
  - Господин Митродор изволили прибыть! - доложил Трифон.
  Митродор, огромный, обмотанный лиловым плащом поверх тоги, заключил в свои Силеновы объятия Каллиста, а затем и Кесария, выронившего от этого часть принесенных восковых табличек.
  - Друг мой, Кесарий! - возгласил он. - Знаю я твои труды и твое сложное положение. Посему говорю тебе - радуйся!
  - Это чему мне радоваться? - спросил Кесарий несколько раздраженно. - Тому, что я веду жизнь истинного философа? Этому и радуюсь непрестанно, а более всего - тому, что у меня такие благородные ученики и великодушный друг и помощник, Каллист.
  - Радуйся, о Кесарий, - продолжал Митродор, словно выступая на сцене в Эсхиловой трагедии. - Ибо я напомнил императору о старинном обычае жертвоприношения Гераклу и Асклепию в предместье Нового Рима - и завтрашнее заседание сената отменено.
  - Митродор! - закричал Кесарий, обнимая толстяка. - Ты воистину добрый вестник!
  - А это значит, - продолжал Митродор, - что заседания не будет до третьего дня, ибо послезавтра - конские бега.
  - Отлично! - воскликнул Кесарий. - Ребята! Не торопитесь, мы все успеем!
  Молодые врачи, собиравшиеся уже провести всю ночь, работая стилями, заметно повеселели.
  - Кроме того, я одолжу тебе Маманта - он высокообразованный секретарь, - сказал Митродор. - Мамант, ты остаешься на сутки с Кесарием врачом и выполняешь ту работу, которую он тебе даст.
  - Да, мой господин, - ответил лощеный и почти такой же толстый секретарь-раб Митродора.
  - Я противник несправедливости, - произнес Митродор. - Орибасий имеет десять секретарей, и может себе позволить все - и философские диспуты, и прогулки, и бани. А мой верный друг, спасавший не раз мою жизнь от смертельных недугов, не может позволить себе даже достаточное количество сна!
  - Спасибо тебе, Митродор! - с чувством произнес Кесарий.
  - И я бы хотел попросить тебя меня осмотреть, - добавил толстяк. - Меня стали снова беспокоить перебои в сердце и головные боли.
  
  ГЛАВА 26 О КОНСКИХ РИСТАЛИЩАХ И АСКЛЕПЕЙОНАХ.
  - Чем больше дается времени, тем дольше делается дело! - воскликнул Кесарий, в который раз стирая что-то тупым концом стиля на своей вощеной дощечке.
  - Чаще поворачивай стиль, - заметил Каллист.1
  - Нашел время шутить! - возмутился архиатр. - Если бы у нас оставалась одна ночь, как тогда, то, я уверен, мы бы прекрасно справились с работой. А теперь и к концу третьего дня не закончили - несмотря на бесценную помощь Маманта.
  - Мамант, действительно, очень помог, - кивнул Каллист. - Он отлично отредактировал то, что написал Филагрий. А Филагрий помог нам тем, что все эти три дня в одиночку вел приём больных.
  - Святые мученики! - снова воскликнул Кесарий. - Где же Посидоний, наконец?
  Словно в ответ на его мольбу в дверном проеме вырос светлокудрый эфеб со свитком пергамена в руках.
  - Вот, Кесарий врач, - проговорил он, слегка робея при виде разъяренного каппадокийца. - Все переписано начисто.
  - Отлично! - почти выхватил он свиток из рук юноши. Пока архиатр проверял написанное, Посидоний и Каллист замерли, затаив дыхание.
  - Хорошо... - наконец, вынес приговор сенатор. - Где твой брат?
  - В иатрейоне, с утра, - отвечал Посидоний с видимым сочувствием. - Можно, я пойду, помогу ему?
  - До полудня. А потом иатрейон закройте. Сегодня больше приема не будет.
  - Ты все-таки решил пойти на ипподром, Кесарий? - удивленно спросил Каллист.
  Кесарий открыл рот, чтобы ответить, немного так постоял, и, закрыв рот, глубоко вздохнул. Потом неожиданно спокойным голосом размеренно и четко проговорил в ответ:
  - Нет, Каллист, я не иду сегодня на ипподром. Я буду доделывать доклад для императора Юлиана. Ты, если хочешь, можешь идти. Ребята, вы тоже идите - а то с ума сойдете над дощечками. Вы мне очень помогли, спасибо.
  - Я не собираюсь идти на ипподром, - заявил Каллист.
  - Кесарий врач, - подал голос Фессал, подняв голову от стола, за которым он сидел, занятый перепиской архиатра. - Я не пойду на ипподром. Я не люблю конские бега. Так что можете на меня рассчитывать.
  Посидоний и незаметно пришедший из иатрейона Филагрий, в хирургическом фартуке и с зубными щипцами в руке, стояли рядом и подозрительно молчали.
  - Вы-то хоть не отказывайтесь от ипподрома! - неожиданно рассмеявшись, проговорил Кесарий.
  - Нет-нет, Кесарий врач, что вы, мы не отказываемся! - заверил его хирург-геракл.
  - Вот и хорошо, а то я думал, что вы захворали от непосильных трудов... - ответил Кесарий, быстро подписывая стопку писем, поданных ему Фессалом. - Когда у вас корабль в Александрию?
  -Послезавтра, - ответил Посидоний и с чувством прибавил: - Мы очень благодарны вам за все, что вы для нас сделали, Кесарий иатрос!
  - Учитесь там, как следует, - с деланной суровостью сказал архиатр. - А ты, Фессал, еще молод для Александрии. Может быть, через год-два.
  Фессал просиял и уронил несколько писем.
  - Фессал, тебе, наверное, стоит навестить родных на Лемносе? - неожиданно спросил Кесарий, будто что-то вспомнил. Фессал растерялся.
  - У меня нет там родных, - проговорил он.
  - Но у тебя же есть там собственность, имение. Ты должен поехать и посмотреть, как там дела.
  Гликерий, смиренно потупив очи, унес корзину с письмами.
  - Я хочу сделать тебе подарок за твой прилежный труд, - продолжал Кесарий. - Так что узнай, когда корабль на Лемнос, и скажи мне. Я оплачу тебе дорогу в оба конца.
  - Спасибо, Кесарий иатрос, но...
  - Ты не хочешь ехать? - быстро спросил Кесарий. - Но тебе надо присмотреть за имением, а то, того и гляди, кто-нибудь приберет его к рукам. Я дам тебе письмо со своей печатью. На всякий случай.
  Фессал радостно кивнул.
  - Значит, мы остаемся втроем - я, Каллист, Фессал. Хорошо, - размышлял вслух Кесарий. - Должны справиться. Трофим! - позвал он.
  - Да, барин, - ответил верный раб.
  - Закрой главный вход, и, если в иатрейоне никого нет, закрой и его тоже. Я не хочу, чтобы нас беспокоили.
  - Знамо дело, - с пониманием ответил Трофим. - Вон какие у вас глазоньки-то красные... оттого все, что не спите...
  - Хорошо, Трофим, иди. Сегодня можешь пойти на ипподром, поддержать своих "зеленых".2
  - Благодарствую, хозяин, - заулыбался Трофим и уже повернулся, чтобы идти, но Кесарий остановил его:
  - Трофим, сколько тебе лет?
  - Через два дня тридцать исполнится, - отвечал тот.
  - Ну, жди подарка, - засмеялся Кесарий. - Думаю, ты ему обрадуешься. 3
  Трофим растерянно огляделся по сторонам и с укоризной посмотрел на Фессала, тот, отрицая всякую свою вину, замотал головой.
  - Я тебя не прогоню, не бойся, - продолжал Кесарий, улыбаясь. - Можешь сам выбрать - остаться мне помогать, или лавочку открыть. Но на свадьбу непременно позови! Отец Трифены ничего против не имеет, он и сам вольноотпущенник.
  - Хозяин, Кесарий врач! - воскликнул Трофим, кидаясь к его ногам и вытирая слезы радости.
  - Нет, не надо на колени, - остановил его Кесарий. - Не надо. Мой добрый Трофим, я рад, что все это время ты был со мной.
  - Я не хочу вас бросать, Кесарий врач!
  - Ты и не бросишь. Будешь в гости захаживать, - засмеялся Кесарий. - Какую лавку ты хотел открыть? Рыбную?
  - Рыбную! - со знанием дела ответил Трофим. - Здесь, в Новом Риме, это дело - самое прибыльное.
  Кесарий, Каллист и молодые врачи рассмеялись.
  - Ты теперь креститься должен, Трофим, - раздался назидательный голос.
  - А ты, Гликерий, останешься мне помогать, - заметил Кесарий. - Ты же христианин, и не идешь на ипподром.
  Филагрий, с трудом сдерживая смех, уткнулся лицом в занавесь. На нежном девическом лице Посидония заиграла улыбка. Даже Фессал рассмеялся.
  - Он же за "красных" всегда болеет, Кесарий, - сказал Каллист. - Даже я знаю.
  - Это он пребывал в гибельном заблуждении до тех пор, пока не принял спасительное омовение в водах крещения, - ответил Кесарий. - Правда, Гликерий?
  Гликерий, растерянный, переводил взгляд с Кесария на Трофима и, наконец, завопил тонким голосом:
  - Это ты, Трофим, эллин злочестивый, все подстроил!
  - Тихо! - отрезал Кесарий. - Ты слышал, что я сказал? За работу!
  Филагрий и Посидоний переминались с ноги на ногу.
  - Вы велели закрыть иатрейон, Кесарий врач? - наконец, спросил хирург.
  - Да, - сдерживая улыбку, ответил Кесарий. - Вы места хотите пораньше занять в амфитеатре? Ну идите... рукоплещите своим "синим".
  - Все халкидонцы поддерживают "синих", - с гордостью сказал Филагрий, кладя свою ручищу на плечо младшего брата. Они быстро удалились, и с улицы скоро заслышались их веселые голоса.
  - Не хотите ли и вы уйти? - спросил Кесарий, быстро, но внимательно прочитывая свои таблички.
  - Перестань, Кесарий, мы тебя не бросим, - ответил Каллист. - Но я думаю, что тебе-то как раз и стоит пойти на ипподром.
  - Это с чего ты взял?! - возмутился архиатр, отрывая усталый взгляд от записей.
  - Потому что там будет император Юлиан. И тебе непременно надо...
  - Императора Юлиана там не будет, - перебил его Кесарий. - Он ненавидит ипподромы и конские бега. И в этом мое счастье. А несчастье мое в том, что он любит жертвоприношения, на которых должен присутствовать сенат в полном составе. Я скоро его гимн Матери Богов наизусть знать буду. Хоть бы он разок в асклепейон сходил, что ли... тогда бы я лучше бы представлял себе, что там можно реформировать.
  - Но ты же бывал в асклепейонах, Кесарий! - удивился Каллист.
  - Я же там только оперировал, и особенно не интересовался, как у них там все поставлено, - ответил со вздохом Кесарий. - Знаю, что есть абатон... там священный сон происходит... во время него я и оперировал, а больные думали, видимо, что это сам Асклепий или Махаон с Подалирием... ну, вот и все, пожалуй. А теперь надо реформировать асклепейоны, чтобы они стали соответствовать благородной религии Гелиоса.
  Он в сердцах бросил восковые дощечки на стол.
  Все трое приуныли.
  - А он заставляет сенаторов жертвы приносить? - спросил Каллист сочувственно.
  - Нет, пока не заставляет, - ответил Кесарий. - Ты что думаешь, я там жертвы Гелиосу приношу? Просто стою, и все. Работа такая у меня. Сенаторская.
  - Я так и знал, что ты не принесешь никогда жертвы, - сказал Каллист.
  - Смешной ты, Каллистион! - немного раздраженно сказал Кесарий. - Неужели ты, как мой папаша, думаешь, что для меня Христос ничего не значит по сравнению с сенаторской тогой?
  - Я так не думаю, - решительно возразил Каллист.
  - Кстати, ты письмо ему написал?
  - Кому? - переспросил Каллист.
  - Папаше моему, конечно! - вскричал Кесарий.
  - Папаше? - удивился Каллист, но Фессал незаметно толкнул его ногой под столом. - Твоему родителю? Написал, конечно. Ты же подписал его сегодня утром.
  - Подписал? Что-то я не помню.
  - Кесарий врач, вы все подписали, и я отдал корзину с письмами Гликерию. Почта уже ушла, - ответил Фессал.
  - Ушла так ушла, - сказал Кесарий. - Папаша все равно считает, что я эллином становлюсь - медленно, но верно.
  - Да какой из тебя эллин! - возмутился Каллист.
  - Эллин? - переспросил Кесарий, и в его синих глазах появился луч надежды. - Эллин! Ты же эллин, Каллист! И ты, Фессал! Что же вы молчите! И эти... Диоскуры, которые на ипподром ушли вприпрыжку - тоже эллины! Гликерий, беги за ними - пусть возвращаются!
  - Да они ни разу в асклепейоне не были, - подал голос Фессал. - Их отец терпеть не мог асклепейонов и жрецов.
  - Да? - с сомнением переспросил Кесарий. - Тогда им повезло. Гликерий, оставайся здесь. И не сиди в углу с таким кислым видом.
  Раб, поддерживающий "красных", печально взглянул на жестокого хозяина и натужно улыбнулся, а после прислонился спиной к выбеленной стене.
  - А мне всего-то двадцать годков, - словно про себя заговорил он. - Целый век еще вольной ждать.
  - Что-что? - переспросил Кесарий. - Просишь, чтобы я продал тебя патрицию Филиппу? Хорошо, подумаю.
  Гликерий побледнел и смолк.
  - Итак, - произнес Кесарий. - Каллист, вспоминай все, что тебе известно об асклепейоне!
  - Об асклепейоне? - задумался Каллист. - Так я тоже там не был... только один раз, когда с тобой встретился.
  - А ты, Фессал? У вас же там асклепейон на Лемносе не один, ручаюсь?
  - У нас не асклепейоны, Кесарий врач, - печально ответил лемноссец. - У нас гефестионы. Храмы Гефеста. Там грязью лечат.
  - Святые мученики, меня бы кто грязью полечил... или императора нашего... - вздохнул безнадежно Кесарий.
  - Все в руках Божиих, - раздалось в неожиданной тишине бормотанье Гликерия. - Будет на то воля Божия - раньше срока вольную получу, не будет - так рабом и умру, лишенный даже выходного дня.
  - У тебя каждый день - выходной, - заметил Кесарий. - Ты нужник вымыл?
  - Вымыл, - ответил гордо Гликерий.
  - Молодец, - ответил его хозяин. - А теперь замолчи, не то я тебя убью.
  - Без суда раба убить никак невозможно по закону, - заявил Гликерий.
  - Значит, умрешь в своих беззакониях, - ответил Кесарий, о чем-то напряженно думая. Гликерий в своем углу размышлял над словами хозяина.
   Вдруг архиатр вскочил и, хлопнув ладонью по столу, вскричал:
  - Эврика!
  - Что с тобой? - поинтересовался Каллист. - Ты переутомляешься, Кесарий, честное слово. Шел бы ты, поспал... а мы тут с Фессалом что-нибудь придумаем.
  - При чем тут спать?! - возмутился Кесарий. - Я догадался, как узнать про асклепейоны!
  - Послать за Митродором? - предположил Каллист.
  - Митродора я в первую очередь опросил. Он весьма недоволен бездуховностью и жадностью их служителей, и предпочитает общаться с Асклепием Сотером напрямую. Толку от Митродора в этом смысле никакого. А вам, друзья мои, я просто задам несколько вопросов. И уже по вашим ответам проведу реформу асклепейонов... думаю, что она так на пергамене и останется, если даже Юлиан ее и подпишет. Итак - почему ты, Каллист, не пошел в асклепейон?
  - Как - почему? - опешил Каллист. - Ты же сам знаешь. Иасон в Пергамском асклепейоне не взял меня, потому что мой дядя был сослан.
  - Я не про Иасона и не про Пергам. Есть же другие асклепейоны, поменьше. Почему ты не пошел туда? Или почему на Косе не остался - там же очень древний асклепейон?
  - Что ты глупости спрашиваешь? - разозлился Каллист. - Знаешь, сколько место младшего жреца стоит? Поболе, чем годовое жалованье сенатора. Я думал, что Иасон по дружбе с дядей возьмет меня бесплатно...
  - Вот! - победно заявил Кесарий, обводя взглядом недоумевающих товарищей. - А ты, Фессал, почему покинул родину и приехал в Никомедию?
  - Потому что Леонтий архиатр взял меня бесплатно в ученики, по Гиппократовой Клятве, - ответил растерянно лемноссец. - Он учился у моего деда.
  - Тебя тоже не взяли бы бесплатно в ваш гефестион?
  - Конечно, нет. Туда и платно-то не всякого берут. Надо быть из рода жрецов Гефеста... или хотя бы из знатного жреческого рода. А мои предки были врачами, но не жрецами.
  - Итак, - подытожил Кесарий. - Каждый асклепейон отныне должен оказывать безвозмездно помощь попавшим в беду потомкам врачей, чтобы те могли получить врачебное образование. При этом следует запретить заставлять таких молодых людей отрабатывать свой долг в асклепейоне. За каждым асклепейоном должно быть закреплено определенное число мест - в зависимости от его значимости и богатства. Так, например, наш соседний асклепейон мог бы устроить двух-трех юношей, а Пергамский - не менее пятидесяти.
  - Иасон лопнет от жадности! - весело воскликнул Каллист. - И, конечно, жилье, питание, одежда, инструменты - все за счет асклепейона! Доступ в библиотеку без ограничений!
  - Отпуск ежегодный с оплатой! - добавил Кесарий. - И еще - три раза в год проверка того, как происходит обучение и в каких условиях живут эти молодые люди. Далее, по окончании - испытание независимой комиссией из столичных архиатров. Самые талантливые молодые врачи могут рассчитывать на обучение в Александрии за государственный счет.
  - Принимать всех потомков врачей - из эллинских и христианских семей! - добавил Фессал.
  - Очень верно, - похвалил Кесарий, поспешно делая наброски на воске. - Отдельная глава - про гефестионы, с тем, чтобы туда принимали детей из не-жреческих врачебных семей... Так, про бесплатную помощь всем нуждающимся, без различения веры и происхождения мы написали...
  - Да, Юлиан же ставил в прошлой речи перед жрецами в пример иудеев, которые помогают своим единоплеменникам, и христиан, которые помогают даже чужим! - заметил Каллист. - Так что ты чутко отзываешься на мечты императора.
  - Отлично! Сейчас рассчитаем расход на обучение врача в среднем асклепейоне, и прикинем... Фессал, дай мне список асклепейонов... И непременное устройство ксенодохиев при асклепейонах. Каллист, план и описание моего ксенодохия у тебя?
  - Да, все переписано начисто, посмотри сам. А не прикрепленных к асклепейонам ксенодохиев не будет?
  - Будет. Во всяком случае, императору весьма нравится эта идея. Так что, возможно, уже к осени мы откроем ксенодохий! - воскликнул Кесарий.
  На пороге показался Трофим.
  - Барин, - проговорил он. - Дозвольте, я с вами сегодня останусь, заместо вот этого-то болвана. Он же ничего толком ни подать, ни сделать не может. Пусть бы его шел на ипподром свой.
  Кесарий посмотрел на пригорюнившегося Гликерия. В глазах раба стояли крупные слезы.
  - Иди, Гликерий! Живо убирайся прочь, чтобы я тебя не видел! - крикнул Кесарий. - И ты, Трофим, иди. Все уходите! Трофим, передай всем рабам - и чтобы дома никого не было, пока ваши конские бега не закончатся.
  ...Когда дом опустел, Кесарий оторвался от пергамена, куда он переписывал оставшуюся часть доклада, и сказал немного раздраженно:
  - Все равно ипподром рядом. Можно туда и не ходить - здесь все будет слышно. А закроешь ставни - темно.
  - Да, - печально ответил Каллист. - Кажется, уже началось.
  Издалека слышался словно шум надвигающейся грозы - это были овации, которыми встречали возниц на квадригах.4
  - Сегодня Диодор за "красных", Феопомп за "зеленых", - сообщил Фессал.
  - Это какой Диодор? Из Ликии? - с деланно небрежным видом спросил Каллист.
  - Ну да, - печально кивнул Фессал.
  Они замолчали, погруженные в свою работу. Лишь иногда, по шуму, доносящемуся из окон Каллист или Фессал делали краткое, но глубокомысленное замечание: "Красные" берут верх" - "Нет, "зеленые" догоняют". "Нет, "красные" снова впереди".
  - Святые мученики! - взмолился Кесарий. - Откуда вы все это знаете?!
  - Слышно, как поддерживающие "красных" и "зеленых" кричат, - объяснил Фессал. - У них разные речевки, и даже, когда слов не слышно, по ритму можно догадаться. А "синие" отстают безнадежно.
  - Ясно, - ответил Кесарий. Снова наступила тишина, на фоне которой все нарастающий гул ипподрома напоминал далекую бурю.
  - Феопомп вышел вперед, - заметил Каллист. - "Синие" плетутся в хвосте.
  - А Диодор? - спросил Кесарий.
  - Ты тоже за "красных"? - удивился Каллист. - Ты же за "синих" был.
  - Я за "крапчатых"!5 - ответил раздраженно Кесарий. - Давай не отвлекаться!
  - Феопомпа преследует Диодор! - сообщил Фессал. - Диодор догоняет...
  Раздался грохот.
  - Квадриги столкнулись! - воскликнул с отчаянием Каллист.
  Фессал неуклюже взмахнул руками и пролил чернильницу. Крик толпы, переходящий в вой, заполнил своды дома архиатра.
  - Фессал! - заорал Кесарий, спасая пергамен от стремительно разливающегося по мрамору чернильного моря. - Фессал, Гефест тебя побери! - тут он добавил какое-то каппадокийское слово.
  Каллист принялся помогать другу спасать пергамен.
  - Убирайся немедленно! Убирайся на свой Лемнос! - продолжал кричать Кесарий на несчастного Фессала, который дрожащими руками все еще держал уже ненужное перо.
  - Убирайся отсюда, я тебе сказал! - прогремел архиатр, и Фессал в мгновение ока исчез.
  Каллист молча смотрел, как чернила стекают на пол.
  - Трофим! - позвал Кесарий.
  - Ты же всех рабов на ипподром отправил, - заметил Каллист.
  Кесарий что-то снова пробормотал по-каппадокийски.
  - Пойдем в иатрейон, там стол есть, - сказал он, наконец.
  - Давай я вытру чернила, - предложил Каллист.
  - Еще чего надумал! Гликерий вернется, пусть моет, - ответил Кесарий.
  Они перенесли листы пергамена и вощеные таблички в иатрейон, сели за стол и молча продолжали работу. Каллисту было жаль Фессала, но говорить что-либо сейчас Кесарию он тоже не хотел. Архиатр сидел, то и дело роняя голову на грудь, как человек, борющийся со сном - следствием смертельной усталости. Каллист уже подумывал о том, не принести ли ему вина и холодного мяса из погреба, чтобы пообедать на ходу, а заодно и позвать несчастного Фессала, как в дверь иатрейона постучали.
  - Не открываем, - спокойно сказал Кесарий. - Нас нет дома, мы на ипподроме.
  Стук повторился, настойчивый, сильный, кто-то колотил в дверь, словно цепляясь за последнюю надежду.
  - Кесарий иатрос! Кесарий иатрос! - раздались женские голоса снаружи. - Спасите, спасите, Кесарий иатрос!
  Кесарий отбросил пергамен в сторону, встал и пошел к двери. Каллист последовал за ним.
  В вечернем золотом свете заходящего солнца на пороге стояла рабыня Митродора Лампадион, без покрывала, с золотой нитью в темных волосах, а рядом с ней - плачущая женщина, закутанная в покрывало.
  - Кесарий иатрос! - вскричала Лампадион, падая на колени перед архиатром. - Только вы сможете его спасти! Прошу вас, умоляю!
  Вторая женщина, рыдая, вместе с Лампадион упала к ногам Кесария.
  - Немедленно встаньте и объясните, в чем дело, - устало сказал Кесарий.
  - Феопомп... - проговорила сквозь рыдания женщина в покрывале.
  Только теперь Кесарий и Каллист увидели, что позади женщин стоят четверо сильных мужчин, одетых, как цирковые артисты. Они держали носилки с окровавленным телом.
  - Несите в иатрейон, - коротко сказал Кесарий.
  Изувеченное тело Феопомпа внесли в лечебницу. Каллист приготовил инструменты. Кесарий велел женщинам ждать в прихожей и не заглядывать в иатрейон, чтобы не отвлекать врачей.
  - Страшное дело - эти конские бега, если подумать, - проговорил Каллист, надевая хирургический передник. - Сколько жизней ни за что ни про что уносят.
  Возница лежал недвижимо, казалось, что он даже не дышал. Архиатр взял Феопомпа за окровавленное запястье - в кулаке его были сжаты обрывки поводьев - и долго искал пульс. Каллист тем временем поднес к его губам отполированное до блеска медное зеркало. Оно затуманилось.
  - Пульс малый, слабый, редкий, - сказал Кесарий, и стал ощупывать руки и ноги Феопомпа.
  Потом вместе с Каллистом они быстро стали накладывать лигатуру за лигатурой.
  - Он под копыта коней упал? - спросил Каллист, выглядывая в прихожую. Лампадион, оставив свою подругу, заглянула в иатрейон.
  - Да, он вылетел от удара из колесницы, и попал под коней Диодора. А Диодора отшвырнуло к трибунам, он ударился головой о перила и раскроил себе череп...
  Спутница рабыни Митродора в голос зарыдала.
  - Это подруга Феопомпа, Мелисса, - пояснила Лампадион.
  В прихожую вышел Кесарий.
  - Не надо рыдать, - сказал он. - Ваш Феопомп не сломал ни единой кости, а кровь - от глубоких ссадин, наверняка раны от обломков колесницы. Сейчас зашьем, и опять будет квадригой править... правда, не очень скоро.
  Он поспешно увернулся от Мелиссы, упавшей к его ногам, и скрылся в иатрейоне.
  - Вот ведь счастливая судьба, - промолвил Каллист. - Упасть под копыта коней и не быть затоптанным. Вывих плеча, несколько поверхностных ран - и все. Только крови много - вот женщины и испугались.
  - Кони очень редко топчут людей, - заметил Кесарий, зашивая огромную рану на затылке Феопомпа. - Они даже в бою перешагивают через упавших.
  Вдалеке раздался грохот.
  - Что это еще такое? - спросил Кесарий.
  На пороге стоял бледный Фессал, за его спиной виднелся дорожный сундук.
  - А ты куда собрался? - поинтересовался архиатр.
  - На Ле...Лемнос, - пролепетал секретарь.
  - На какой это Лемнос на ночь глядя?! - воскликнул Кесарий.
  - Вы же... вы мне сами сказали, Кесарий архиатр, на Лемнос убираться, - заикаясь, ответил Фессал.
  - Но головой-то думать надо! - с раздражением произнес архиатр. - Бери нож, лигатуры, иглу и иди сюда!
  Фессал, не помня себя от радости, присоединился к врачам. Феопомп застонал, зашевелился. Каллист напоил его вином - тот глотал жадно и долго.
  Кесарий снова вышел к Лампадион и Мелиссе, и чуть не упал, споткнувшись о сундук лемноссца, оставленный в дверях.
  - Как он, Кесарий архиатр? - проговорила Мелисса, протягивая руки к врачу.
  - Раны зашили, вывих вправили, он уже вина глотнул, понемногу приходит в себя, - отвечал тот, с силой отшвырнув загремевший сундук в сторону. - Все обойдется. Пока пусть побудет у меня в лечебнице, а через несколько дней вы отнесете его домой. Вот вам деньги, чтобы купить лекарства на первое время - думаю, что никаких выплат вы не получите, раз проиграли.
  -Благодарю вас, благородный Кесарий иатрос! - сквозь слезы едва вымолвила Мелисса.
  - О, я так и знала, что вы сможете его спасти! - воскликнула Лампадион. - Асклепий благословил вас своим искусством, Кесарий врач!
  - Ты говоришь прямо, как твой хозяин, Лампадион, - улыбнулся Кесарий.
  Девушка погрустнела:
  - Митродор больше не мой хозяин.
  - Как так?! - удивился архиатр.
  - Он поспорил с каким-то никомедийцем, что "синие" проиграют. А тот поставил на "синих". И "синие" победили - хотя были все время в хвосте - потому что Феопомп и Диодор столкнулись.
  - И? - спросил Кесарий с тревогой.
  - Митродор был так уверен, что "синие" не придут первыми, что дал слово отдать меня этому никомедийцу, если проиграет спор, - вздохнула Лампадион. Она не плакала, глаза ее были странно сухи, только верхняя губа подергивалась.
  - Лампадион, - серьезно сказал Кесарий. - Я поговорю с Митродором - он выкупит тебя назад.
  - Не выкупит, - строго и тихо сказала певица. - Этот никомедиец давно хотел заполучить меня. Он никому меня не продаст.
  - Не бойся, - ответил Кесарий. - Я не оставлю тебя в беде.
  - Да сохранит вас мать Исида, - промолвила Лампадион.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"