Шульженок Павел Иванович : другие произведения.

Лэсси

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Итак, дорогие читатели, вашему вниманию предлагается сиквелл (продолжение) к "Асе" Тургенева. Кто читал, тот знает, сколь оно необходимо.

   Пожилой крепкий айриш, сидя в кресле, забивает свою трубку.
- Зовите меня просто Оливер, ну или мистер О'Райли, а можно даже О.О., это как вам будет удобнее. Хотите услышать от меня историю? Ну что-ж, расскажу вам историю... Как по вашему, счастлив ли я, грузный старый вдовец, мучимый кашлем и подагрой? Разумеется я счастлив!
   Юность и её здоровье не могут быть вечными, Господь дарует их нам только для того, что бы мы распорядились ими наилучшим образом, и достигли счастья, которое не пройдет уже никогда. Счастья любить и быть любимым. Я этого счастья достиг. Как? Вот послушайте...
  
А юность моя прошла на соседнем острове, будь он неладен, и будь он благословен. Как я там вообще оказался? Меня, маленького мальчугана вместе с сестренкой Рэйчел, увез из Ирландии старший брат, Лойд. Тогда он спасал нас от того голода и смертного ужаса, что царили здесь. И я не знаю наверняка, Лойд не любил об этом говорить, но, кажется, тогда мы потеряли в Ирландии всю нашу семью.
   Итак мы с Лойдом и Рэйчел оказались в Лондоне. Первым нашим пристанищем была грязная, сырая и всегда холодная нора, в которой мы жили вместе с целой толпой других таких же несчастных айришей, готовых ютиться в любой сточной канаве ради того, что бы иметь надежду на корку хлеба. И мы были крепкие парни, мы выжили там, в постоянном полумраке, в смраде помоев и плесени. Но Рэйчел не выжила... Даже не помню, как её не стало, но в какой-то очередной черный день мы просто остались без неё.
Почти сразу я стал помогать Лойду, зарабатывая для нас лишний пенни, который никогда лишним не был. Первые два года мы грузили уголь с баржей, и я, задыхаясь в его черной взвеси, как мог ворочал свою лопату, стараясь не отставать от старших. Потом я кашлял еще лет пять, даже после того, как мы покончили с этой адской работой. Но слава Богу за все: вырос я наредкость крепким, мускулистым парнем с широкими плечами. А может быть все О'Райли и были таковы от природы.
  
   Потом моего Лойда заметили, уж не знаю кто и как, и он попал на стройку часовой башни. Это было настоящей удачей: мы с братом перебрались в старый кирпичный цех, где стояли настоящие кровати, под ногами было сухо, на голову ничего не капало, и даже зимой никто не замерзал насмерть. Это нам казалось если не раем, то по крайней мере, верхом земных мечтаний. Мы оба работали на этой благословенной стройке, где не только платили жалованье, но и кормили обедами! Так у меня в пятнадцать лет появились первые деньги, которые можно было тратить на что-то кроме еды.
   Помню до сих пор ,как крепко поколотил меня Лойд, узнав ,что я купил книжку. Если я правильно помню, это были "Путешествия Гулливера". Когда я купил вторую книжку брат уже не колотил меня, а просто горько махнул рукой, посетовав только, что на младшего брата мозгов, видимо, не хватило.
   Потом были еще книги, и в конце концов я собрал у себя под кроватью приличную библиотеку, из-за чего ребята в цеху надо мной уже подшучивали, называя меня магистром. Начав, конечно же с прозы, с какого-то времени я стал все больше внимания уделять творчеству поэтов, и все последние мои книги были уже сборниками стихов, за редким исключением. Меня завораживал этот ритм, это умение увязать слова в такую форму, в которой они, кажется и должны находиться изначально, словно для этого их и придумали. Когда читаешь стихи ,создается непередаваемое ощущение, что они не могли быть не написаны, что это естественное положение для каждого слова, для каждой строчки, а значит и сам текст приобретает какой-то мистический характер несозданного, но выявленного. Такого ощущения практически никогда не бывает от прозы, которая всегда выглядит человеческим, авторским произволом.
   И тогда же я ощутил жгучее, нестерпимое желание писать стихи самому. Писать хотелось обо всем: о ребятах, живших и работавших рядом, о далёкой Ирландии, которая казалась почему-то мне оставленным раем; о мрачном и громадном Лондоне, бесконечном, вязком, душном, из которого так хочется однажды освободиться.
   Что бы достать бумагу я срывал со стен старые афиши и объявления, и на их обратной стороне писал свои первые строфы. Поначалу писать было сложно: днем не хватало времени, а ночью приходилось кропать при свете свещного огарка, сидя на койке, и иногда вызывая недовольство соседей. Потом я научился выкраивать немного времени в обед, прямо на работе, забираясь повыше на башню, и там, сидя на стропилах, записывать то, что сочинил в первой половине дня. Мне очень понравилось писать на высоте, глядя на Темзу с проплывающими мимо кораблями, оставляющими за собой щлейфы черного дыма. Вокруг пролетали птицы, снизу ветер доносил неясный городской гул, составленный из далеких голосов, цокота копыт и позвякивания металла.
   Помнится примерно в это же время захотелось какой-то возвышенной любви, романтического увлечения, достойного пера. На самом деле я себе плохо представлял, что это такое, но остро переживал свою поэтическую неполноценность, по сравнению с состоявшимися авторами.
  
Большинство наших ребят из кирпичного цеха, который мы в шутку называли Рэдбранш, с целью романтических знакомств наведывались к нашим прачкам, которые работали выше по Темзе. Делали они это в обед, а так же после работы вечером, с тем, что бы проводить своих пассий до места их обитания (девушки, как правило, жили со своими семьями, а у нас в Рэдбранше обитали только парни). Иногда вместо того, что бы вести их сразу домой, делали крюка в ближайший парк, где частенько и грешили в теплое время года.
   Что касательно меня, то сделав пару походов на прачечную, я окончательно разочаровался в этой затее. Воспитанный на прекраснейших образах высокой поэзии, на древних ирландских сказаниях, я представлял в своих мечтаниях стройных и статных леди, с белоснежной кожей, с высокими лебедиными шеями, с затейливо убранными волнами волос, золотых или бронзовых, и конечно с бездонными глазами, полными мудрости и достоинства.
   Но что увидел я там? Мои соплеменницы были как правило коренасты и коротконоги, впрочем весьма крепки физически, но это ли женское достоинство? У них были огромные рты, вечно растянутые в зубастых улыбках и хохоте. О ,как же они были смешливы! Кажется, парень мог сделать любую совершеннейшую глупость, хоть бы и штаны спустить, но стоило ему в конце добавить, что это шутка, и эти дурехи тут же залились бы своим лошадиным ржанием! В общем, первый раз мне не понравилось совершенно, мне показалось, что я скорее стану монахом, чем когда-нибудь позволю себе увлечся кем-то из этих несчастных красноруких существ. Но что-ж, я позволил себе допустить даже ,что первое впечатление может быть обманичивым, и мне стоит наведаться к прачкам еще раз. Может быть там, в толпе этих фоморок, есть некая прекрасная и чистая душа, столь родственная мне ,что я даже и не замечу каких-то недостатков её наружности. С такими мыслями, буквально уговаривая себя, я порядочно выпил дешевого вина, и снова отправился с ребятами на мужской промысел.
   Нужно сказать, что вино оказало на меня ожидаемое воздействие, и я ощутил в себе совершенно странное, и вроде бы чуждое моему разуму влечение к этим нескладным хохотушкам. Однако во мне против этого влечения неожиданно восстала моя поэтическая гордость, весь мой возвышенный вкус, который я в себе самом втайне почитал и которым даже гордился. Я вдруг понял ,что меня одинаково влечет сейчас ко всем этим дурам без всякого разбору, и с каждой из них я мог бы сейчас валяться где-то в грязных парковых кустах. Ну и что после этого все мои стихи , все мои куртуазные мечтания о прекрасной леди ,которая всю жизнь только и ждет меня одного, и которую я могу предпочесть всем женщинам этого мира? Если я сейчас готов любить первую попавшуюся прачку, то не правы ли окажутся сасанахи, глядящие на меня, ирландца, почти как на животное, лишь чудесным образом словесное?
   Но нет! Я потомок королей и поэтов, великих воинов, прославленных еще тогда, когда здесь, в Лондоне, еще жили римляне! Мне ли подобно барану покрывать первую овцу ,которую ему подсунут? Да ни за что! Я оставил своих приятелей с их прачками, с их дешевым и глупым весельем, а сам, чувствуя как изнывает мое возбужденное естество, и ненавидя себя за это чувство, побрел обратно к Рэдбраншу. Больше к прачкам я не ходил.
   Сейчас, кстати, должен заметить, что в этом моем жестоком отношении к нашим девушкам, конечно не было ничего кроме юношеского максимализма и ребячества. Разумеется наши ирландские девчушки были замечательными и добрыми хозяйками, и им вовсе не хотелось что бы их просто бесчестили в парке захмелевшие ребята. Они так же росли в огромном, грязном и злом городе ,и мечтали найти для себя сильное плечо, того , кто смог бы стать им мужем и защитником. И что им оставалось делать, кроме как смеяться глупым выходкам парней, тех единственных, каких им подсовывала судьба? Сейчас мне жаль тех девчонок, но я на самом деле очень рад , что тогда оказался столь жесток и высокомерен. А иначе моя судьба могла бы быть совершенно иной.
  
Между тем мой добрый Лойд был очень обеспокоен всей этой моей увлеченностью книгами и стихами, и еще более его заботило то ,что я, похоже, единственный не проявлял никакого интереса к общению с доступными нам девушками. И тогда брат решил, наконец заняться моим воспитанием, которое, по его горьким словам, он вынужденно прохлопал в свое время, думая как бы нам вообще выжить. Теперь воспитание сводилось к урокам ирландского бокса, которые брат преподавал мне практически каждый вечер в течении полутора лет. Сам он был в этом деле мастер ,и в потасовках, которые в Рэдбранше случались не так уж редко, как правило умел утихомирить почти любого. А я и сам был не прочь поучиться такому полезному навыку, тем более, что он представлялся мне вполне достойным для настоящего романтического героя. В результате Лойд был мной очень доволен, и вскоре я боксировал точно не хуже его, да и физически уже почти от него не отставал. Как я уже и говорил, порода у нас была крепкая.
А когда мне было восемнадцать, Лойд погиб. Я не знаю как именно так вышло ,но он сорвался с самого парапета башни, пролетел всю её высоту и в дребезги разбил себе голову. Смерть его была быстрой, но выглядело все очень страшно. Сам я теперь плохо помню тот день, да и пожалуй всю последующую неделю. Ребята рассказали, что я долго стоял рядом с его телом, не двигаясь и не издавая ни звука. И когда его отнесли в сторону и положили в гроб (а гробы у нас на стройке всегда имелись на такой случай), я все продолжал стоять. Пока меня не отвели в Рэдбранш.
  
После всей этой истории меня взял под свое шефство старина Тим О'Доннал, наш бригадир. Это был крайне бывалый парень, отслуживший в свое время на британском флоте, отсидевший срок за какую-то драку со смертью, потом работавший на какого-то частного детектива, наконец сумевший сколотить рабочую бригаду из крепких голодных ирлах, которых и устроил на этой стройке. Сам он изначально руками ничего не делал, да и делать наверное не особо умел. Его функция была совершенно административная, он отвечал за то, что бы ирлахи работали, заодно решая все недоразумения возникающие между нами и нашим начальством, которое никогда не снизошло бы до того, что бы напрямую общаться с грязными католиками. Тима мы уважали и любили, поэтому как правило никаких проблем ему не доставляли, а за это он нас тоже своеобразно любил, даже когда бранил на чем свет стоит.
   И вот Тим предложил мне переехать из Рэдбранша к нему, в комнату на пятерых человек, которая располагалась буквально в двух шагах от стройки, в доходном доме на углу Грэйт Питера и сэнт Анны. Это было просторное чердачное помещение, вполне по карману четверым ирландцам, и я шел в него пятым. Не то, что бы совсем бесплатно, но на том условии, что буду посильно вкладываться, если у меня будет возможность.
Комнатка мне очень понравилась: с деревянным скрипучим полом и низким потолком, с круглым окном выходящим на Грейт Питер. Она была до того уютна, что создавала у меня впечатление родного дома, впервые может быть за всю мою жизнь в Лондоне.
   Кроватей у нас не было, мы спали на матрасах постеленных прямо на полу, а вещи развешивали на веревке, протянутой ровно посреди помещения от двери до окна. Для бритья и умывания в углу имелось совершенно целое зеркало и тазик, что для меня тогда показалось совершенной роскошью. Еще в этой комнате всегда было тепло ,благодаря тому, что одной стеной она прилегала к дымовой трубе, и когда жильцы дома снизу топили печь, то и нам тепла перепадало изрядно. Впрочем иногда делалось вообще жарко как в пекле ,и тогда мы раздевались едва не до гола, расхаживая мокрые от пота как в какой-нибудь бане.
   Кроме меня и Тима в комнате жили еще такие ребята. Джерри Конлан - молодой щеголь и весельчак, настоящий ирландский счастливчик. Его тетушка Маргарет была замужем за полковником, и несмотря на то ,что дядюшка родство с Джерри как только можно игнорировал, она умудрялась снабжать племянника неплохими субсидиями, которых ему хватало на то ,что бы модно одеваться и частенько ставить пиво своим друзьям. Еще Джерри мог себе позволить девушек значительно более высокого класса, нежели наши прачки, впрочем ни с одной из них у него до сих пор ничего не получилось. Видимо потому, что жениться он ни на одной и не собирался. Кроме прочего этот парень знал несколько любовных стихотворений, что в какой-то степени и сблизило нас на почве поэзии.
   Донни МакМилан - умница и пухлячек, всегда напоминавший мне смышленого поросенка. Он работал в какой-то ростовщической конторе в качестве секретаря и зарабатывал не меньше Тима, и лишь немногим меньше, чем перепадало Джерри от его тетушки. Это было удивительно, что ирлаха вообще попал на какую-то приличную работу связанную с деньгами и бумагами, а не с тяжелым физическим трудом. Впрочем, как я уже сказал, этот поросенок был очень смышленым, а кроме того невероятно милым, что видимо и располагало к нему людей. Кроме того, Донни был очень осторожным и не в какие шалости не ввязывался. В силу своей скромности, пока я его знал, он так и не смог познакомиться ни с одной девушкой.
Ну и наконец Фареллы, которые считались за одного. Изначально, когда я только заселился, был только один Фарелл, который Брэд. Долговязый черноволосый молчун, слишком серьезный и мрачный, что бы с ним можно было разговориться. И конечно, никому проблем он не доставлял. А вот где-то через пол года он притащил к нам свою жену, чего никто и ожидать не мог. Я не припомню ,что бы когда-нибудь еще Тим бранился так долго и яростно ,как в тот раз. Брэд порывался уйти, но идти этим бедолагама было некуда, и они со скандалом, но остались.
   Мэри Фарэлл была из хорошей семьи и работала посудомойкой в хорошем пабе. Собственно в пабе Брэд её и заметил, там как-то они и познакомились. Низенькая, с широким толстоватым тазом и пучком волос на затылке, она отличалась таким тихим и кротким нравом ,что вскоре полюбилась всем нам. Тем более, что за порядок в комнате теперь безраздельно отвечала она, и занималась стиркой не только для своего благоверного, но и для всех остальных. В результате уже очень скоро мы звали её сестрицей Мэри и даже представить себе не могли своего быта без её участия.
   Впрочем, с появлением Мэри Фарелл возникли и определенные неудобства: во-первых, теперь нельзя было оголяться в жару как прежде, и приходилось мучиться в исподних рубашках. А во-вторых, что еще хуже, пару раз в неделю случалось так ,что Фареллы вступали между собой в супружеские отношения. Брэд перед этим занавешивал окно пледом ,в комнате воцарялся совершенный мрак ,и мы все делались невольными слушателями похотливой волнующей возни, которая по счастью, длилась не слишком долго. Мерзавец Джерри, никогда не отличался тактом, и в последствии, всякий раз, когда Брэд направлялся с пледом к окну, демонстративно потирал ладоши, выражая свое предвкушение. Мне ,в конце концов это надоело, и я стал в такие моменты выходить из комнаты на лестницу.
  
А в то лето, когда, собственно и произошла моя история, я уже повадился выбираться на крышу нашего дома, и там, привалившись спиной к трубе, писать свои стихи и мечтать. Это было замечательное место для вечернего уединения. По сравнению с часовой башней, здание мое, конечно было низеньким, ничуть не выше остальных таких же домов, но и с него я мог наблюдать и обновленный Вестминстер, и бесконечное море других крыш и труб, простирающееся во все стороны, кое-где пронизанное остриями шпилей. Но главное, здесь почти никого не было видно: только я, только кровли, и птицы на них. Иногда какая-нибудь чайка или голубь даже садились на трубу за моей спиной, и мне нравилось ,что они сидят поблизости и не боятся, словно признают меня своим, тоже какой-нибудь птицей. Как же мне всегда хотелось подобно им взять, ударить крыльями, и взмыть в закатные сумерки, подняться в небо, оставляя за собой этот грязный и тесный, прожорливый Лондон.
   И полетел бы я на Родину, туда, к изумрудным долинам, к гордым неприступным скалам, веселым ручьям и чистым озерам. Полетел бы в страну легенд, из которых, кажется, вышел сам. А может быть полетел бы и еще дальше, в те края ,о которых и не знал, и даже не читал... Куда-нибудь очень далеко, может быть в Индию... Хотя нет, что там Индия, в ней опять те же самые чванливые сасанахи, опять эти дурацкие красные мундиры. Лучше бы полетел куда-нибудь где сасанахов точно нет, например... В Россию! А чем плохо? Дикая и суровая страна, с медведями, с бородатыми казаками. Там, как я слышал, люди тоже умеют пить и петь, не хуже ирландцев. О, Россия определенно лучше Индии, туда бы и полетел!
   Но особенно я любил оставаться на крыше в ясные летние ночи, которых в том году было неожиданно много. На небе высыпали мириады далеких мерцающих светил, величественная захватывающая картина, с которой ничто ,наверное не может сравниться. И я, растянувшись во весь рост прямо на кровле, устремлялся взором в эту страшную бездну, и чувствовал как она пленяет меня, затягивает в себя, и я, задыхаясь от восторга и сладкого ужаса, чувствовал что проваливаюсь туда. А иногда выходила побеседовать со мной прекрасная леди Луна. Её бледный лик чаровал меня совершенно особо: глядя на его узорчатую сияющую гладь я неожиданно приходил в какое-то неясное смутное волнение, даже возбуждение, которое словно обещало мне какую-то сладость, но неизменно обманывало, и в конце уходило, лишь подразнив чем-то ,о чем я и сам не догадывался. Потом мне подумалось, что мне наверное не просто будет найти себе невесту, если она не будет волновать меня так же как эта Луна ,и если не будет столь же прекрасной. И быть может в том моя судьба, навеки остаться лунным поклонником, и вот так, с замиранием сердца, купаться в звездной бездне! Это уж в самом деле куда лучше, чем возиться в темноми углу, как две огромные мыши.
  
   Это лето я помню отлично. Оно отличилось отсутствием обычного мерзкого смога, и было достаточно ясным, если не считать коротких теплых ливней, налетавших с атлантики и так же быстро завершавшихся. Я любил дожди, частенько выходил под из под укрытия прямо под небесные потоки, наслаждался этим чувством очищения, какой-то новой свежести. Становилось легко, и куда-то уходила вся моя усталость, грусть, одиночество, все мои печальные воспоминания.
   Да, пожалуй воспоминания были тогда моей основной бедой: я не мог вспомнить ничего светлого из своей жизни. Все, что заставляло меня улыбаться, или хоть сколько-то приближало меня к счастью, находилось всегда в стороне от меня, где-то в прекрасной дали. Высокая и прекрасная поэзия, мои светлые мечты и фантазии, все эти грезы на ночной крыше... Все это было скорее тоской о счастье, стремлением к нему, но самого счастья я, конечно, еще не знал, еще не встретил в своей жизни. До того лета.
  
Это была суббота, конец рабочего дня. Помнится, мы хорошо потрудились, предвкушая традиционный вечер в пабе, каждый раз открывающий наш уикенд. Я был единственным парнем из нашей комнаты, кто зарабатывал на жизнь таким низкоквалифицированным трудом, как подъем строительного материала на башню. Признаться, меня уже начинало тревожить это положение вещей, когда прекрасный молодой и талантливый поэт, каким я себя почитал, должен надрываться, вытягивая канаты и вращая блоки. Никакого продвижения в моей литературной карьере не предвиделось, и мне грозило так и остаться разнорабочим без особенной квалификации, пишущим в свободное время свои вирши. Вероятнее всего, я должен был в конце концов спиться, да и помереть где-нибудь в подворотне ненастной поздней осенью.
Но вот гудок оповестил нас о том, что мы можем быть свободны, и мы с Тимом, оставив нашу вавилонскую башню, отправились домой.
   Конечно, сначала домой! Перед пабом стоило как следует привести себя в порядок: обтереться влажной губкой, побриться и, разумеется, одеть выходной костюм. Паб это вам не кабак для пьяниц, паб это мужской клуб, заведение для самого благородного отдыха. Это возможность, наконец, почувствовать себя не дешёвой рабочей силой, не дикими провинциалами, а ирландскими господами, кельтскими аристократами, айре. У нас была своя культура, в том числе и культура питья, но хук тому, кто скажет, что только она.
   Паб, это возможность встать и сказать: "Господа, прошу внимания, а не читали ли вы последних сочинений Томаса Обри, не желаете ли послушать из него?" И если господа были в настроении ,то кто-нибудь из них крикнет: "Давай, О'Райли, вперёд!", а если нет, то крикнут иначе: "Еще пинту О'Райли! Скорее, пока он не начал!"
   А еще мы много и часто пели наши песни, и иногда, если приходилось петь кининг, вспоминали наших покойников. Но уж потом, утерев скупую слезу ,пили еще по одной, и запевали уже что-то повеселее. Обменивались новостями, обсуждали политику, упражнялись в эзоповом языке, шутя про коронованную задницу. И забавно выходило...
   Мне иногда казалось, что в пабе каждый ирландец делается поэтом, сколь интересно и метко он начинает говорить, лишь едва захмелев. Впрочем, иногда меткость разговоров доходила до того, что случались и драки. И это еще неплохо выходило, если двух фениев успеют вытолкнуть на улицу, прежде чем они возьмутся за табуреты. Впрочем, такие казусы случались не так часто, обычно ирлахи вываливались из паба в обнимку, целуясь, теребя друг другу волосы, и норовя поцеловать еще кого-нибудь, кто попадется им на улице.
  
Так вышло с нами и на этот раз. Не было ни драк, ни даже серьезных споров, я и не вспомню сейчас о чем была тогда речь, и что пели. Сидели, кажется, часов до десяти, пока поросёнок Донни не перебрал. Тим, как самый крепкий и стойкий, потащил Донни домой, а мы с Джерри отправились следом. Что бы слишком не шататься мы обняли друг друга за плечи, и в таком веселом тандеме, распугивая прохожих, вырулили с Тотхил Стрит на площадь Сэнчури. Помнится, прямо на углу Виктории стоял какой-то бобби, с симпатичными рыжими бакенбардами, выглядывающими из-под шлема. Бакенбарды эти привлекли не только мое внимание, но и Джерри заметил их, благодаря чему опознал в полицейском если не родного брата, то, во всяком случае, нашего земляка. Мне стоило определенных усилий, отговорить Конлана выяснять возможную степень близости с полицейским лично.
Благополучно миновав угол и не вступив с бобби ни в какие отношения, мы, продолжая движение вдоль по Виктории, прошли парадную хорошего отеля. В его больших и светлых окнах, скрывающих за собой роскошь и райскую негу, красовались золотистые портьеры с ажурными тюлями, а я тогда еще подумал, что вряд ли мне светит когда-нибудь выглянуть на улицу из подобного окна. Но не успели мы еще отойти от этого фешенебельного здания, как позади нас раздался цокот копыт, и, обернувшись, я увидел, что к парадной подъехал кэб. Вот в этот момент мне почему-то стало очень интересно, кто же это сейчас выйдет из кэба, и отправится туда, в сияющий комфорт, за золотистые портьеры и ажурные тюли. Я бы, наверное, и не уснул этой ночью, если бы сейчас не посмотрел, кто это будет.
   Дверца отворилась, и накренив кабину, на тротуар соскочил щеголеватый молодой парень, старше меня, но еще до тридцати. Видно было, что к труду и войне он был не привычен. Вихрастая копна русых волос, сатиновый шарф, приятное лицо. "Похож на поэта..." - подумалось мне с тоской. Во всяком случае он производил впечатление человека ,связанного с искусством.
Едва выскочив, он повернулся к экипажу, и протянул руку, помогая кому-то выбраться. В его ладонь легла женская ручка, изящная и легкая, в белоснежной кружевной перчатке.
   - Олли?... - окликнул меня Конлан, успевший пройти еще пару шагов вперед. - Подожди... Ради Бога... - ответил я шепотом, переходя на вдох, и видимо так проникновенно, что Джерри не стал спорить и докучать.
   Потом на подножке показался маленький блестящий сапожок, и от того повозка почти не дала крена. Показалось, эта пассажирка была почти невесома. И вот она сошла на тротуар вслед за своим кавалером, обычная юная особа, грациозная и стройная, не очень высокая, в дорогом летнем платье и в шляпке. Ничего больше сказать я о ней не мог, и уже думал, что на том мое любопытство будет удовлетворено. Вот уже швейцар открывает им дверь, сейчас они зайдут, а я отправлюсь дальше, ждать больше нечего. Но я не успел отвернуться.
   Мне кажется, она успела почувствовать мой взгляд на себе, ощутила ,что кто-то стоит слева, и смотрит на неё с таким странным любопытством. И она посмотрела туда ,что бы увидеть простого рыжего паренька, в кепке и в опрятном, но бедном костюмчике из брюк и жилетки. Посмотрела так... немного напряженно и серьезно, видимо опасаясь чего-то, но это длилось только одно мгновение. Через мгновение, едва встретившись с моим взглядом, её глаза изменились: не спрятались, не охладели, не успокоились в снисходительном довольстве, а испытующе устремились навстречу. Этот её взгляд зацепил меня и теперь изучал, как диковинную букашку ,прыгнувшую из травы на ладонь, с живым интересом и, кажется даже озорством. "А ты у нас кто будешь?" И мне тут же захотелось вытянуться, снять свой котелок и представиться: "Оливер О'Райли, мэм. Меня зовут Оливер."
   Но вот её спутник уже расплатился с кэбмэном, и приобняв за талию, повлек ко входу. Уходя, она отвернулась от меня, но поля её шляпки лишь в последний момент закрыли нижнюю часть её юного лица, с тонкими розовыми губами, которые улыбались. Закрылась дверь отеля, кэб тронулся с места, и я вынужден был продолжить свой путь к дому, что бы не вызвать интерес у бобби.
  
Следующим утром я проснулся, разбуженный бледным светом, и еще долго смотрел в круглый оконный просвет, прислушиваясь к своим чувствам. Что-то невероятным образом взволновало мое сердце: никогда раньше я не просыпался и не жил с этим невероятным ощущением близкого, разлитого вокруг счастья. Еще не понятого, не усвоенного, еще не вполне моего, но проницающего и наполняющего все вокруг. Возьми и пей его, наслаждайся им, оно рядом!
   Первой мыслью моей было то, что мое переживание лишь следствие чудесного счастливого сна, однако я без труда вспомнил, что сон этот привиделся мне наяву. Те проницательные темные глаза, поймавшие меня на вечерней улице, так дерзко и решительно тронувшие мое сердце своей задорной пытливостью. А в этой пытливости мне грезились уже и многие другие, еще более притягательные и пленяющие чувства, сладкие надежды.
   И почти сразу я понял, что уже не смогу жить так, как если бы не было этого взгляда. Я буду томиться и ждать, и искать его снова, что бы наконец ответить на его пытание, рассказать кто я и каков. Я бы рассказал про свои стихи, мечты, про то, что я силен и вполне владею боксом, я же наверняка хорош! А потом бы настала уже и моя очередь спрашивать.
   Конлан к тому времени уже проснулся и приводился в порядок, стоя перед зеркалом. Когда я сел на своей постели, он обернулся и, весело хохотнув, спросил:
   - Неужели у тебя похмелье, Олли? Посмотри на меня, я же выпил вчера не меньше. А вот же: свеж, как горная роса!
   - Мне хорошо, Джерри... Мне очень хорошо сейчас. - ответил я.
   - Такое впечатление, что у тебя этой ночью было удачное свидание, если ты так помят и доволен. Однако, мы вернулись домой вместе, и ничего такого я не припоминаю... Хотя, постой... Что там было, у Сэнчури?
   - Поразительно, Джерри. Ты поймал суть! Помнишь там остановился кэб, перед входом в гостиницу?
   - Как ни странно, но помню. И еще я помню, что из него вылез некий молодой джентельмен. - задумчиво произнес Джерри, вытирая лицо чистым льняным полотенцем.
   - Да, именно! - с чувством подхватил я. - Но с ним была еще и одна юная особа. И она так посмотрела на меня, что...
   Конлан громко и бессовестно рассмеялся:
   - Олли, братец, я не буду говорить тебе о том, что эта цыпочка тебе не по зубам, что она не нашего круга, и все такое. Но я поясню тебе, чего стоят все эти взгляды. Для нее грубый неотесанный ирлаха, с его румяной фермерской физиономией, это потаенная развратная мечта, в которой она не всегда признается и самой себе. Может быть в ее мечтах найдется место сразу двоим таким ирлахам, в один сеанс...
   - Прекрати сейчас же, Конлан! Ты животное! - прервал я Джерри в сердцах. Пожалуй, что буквально сейчас я бы его и еще и ударил.
   - Я говорю тебе лишь о том, что не стоит увлекаться такими взглядами. До дела у них никогда не дойдет, сколько бы они тебя не хотели. Ты для нее просто случайный ирлаха, мелькнувший на улице.
   - Не хочу тебя слушать, Конлан. - ответил я, и завалился обратно на постель, переживать свое новое чувство, доселе мне незнакомое.
  
   Мы католики. И ни один из нас не обходился тогда без воскресной мессы. Это сейчас когда жизнь понемногу налаживается, среди молодых балбесов нет-нет, да и проскочит эта протестантская дурь. Спрашивают теперь, а так ли это нужно, а действительно ли это важно... Все больше убеждаюсь: чем лучше живет человек, тем больше ненужных вопросов у него возникает, заумных по форме и совершенно глупых по сути, не приносящих никакой пользы. Чем больше мы умирали, чем больше нас закапывали, тем крепче мы молились. И тогда, уже спустя десятилетие после голода, едва только прижившись в проклятом гниющем городе, мы молились все так же крепко и без лишних вопросов.
   Церковь святого Матфея, или Мэтьюс, располагалась рядом с нашим домом, прямо через улицу. Она была совершенно новая, с высокой четырехэтажной башней, в верхние окна которой я мог заглядывать со своей крыши. Славилась же она тем, что оказавшись в районе, набитом католиками, то есть нами, она любезно предоставлялась нам для наших месс, конечно только после проведения протестантских мероприятий. Протестантов на их собрания в Мэтьюс приходило очень мало, не больше десяти человек, но если бы даже не явилось ни одного, службу справили бы при пустом храме. И только потом, уже со звоном полуденного колокола, на Грейт Питер высыпали прилизанные, причесанные, старательно выбритые ирлахи в своих стареньких латанных сюртуках и потертых шляпах. С напускной степенностью они заполняли храм, не оставляя в нем свободного места. Те, кто был постарше рассаживались спереди, те, кто помоложе, ближе ко входу, а молодежь вроде моих ровестников или еще младше, толпилась у самого входа и в боковых нефах. Однако, сколь бы тесно мы не набивались, все равно одной мессы для всех было недостаточно, уж очень нас было много, и потому многие приходили на вторую мессу, уже вечером.
  
   Так вышло, что в это воскресение на первую мессу мы опоздали. Как оказалось, я проснулся уже в первом часу, а поросенок Донни смог прийти себя и вовсе после обеда. Поэтому решили отправиться уже к вечерней.
   Взяв немного денег, я забрал жестяной бидон и, как самый младший, отправился, за обедом для всей нашей комнаты. Стоял погожий воскресный день, летнее солнце мягко ложилось на верхние этажи, отражаясь в тусклом оконном стекле и почти не достигая сырого дна узких улиц. Но мне казалось, что солнечные лучи бьют прямо откуда-то из самого моего сердца, и что я сам сияю. Мне хотелось петь, и я сам не заметил, как затянул "Виски в кружке", отчего какой-то встреченный на улице ирландец весело мне подмигнул, а пара бритишей, напротив, посмотрели на меня как на обезьяну, сбежавшую из зоопарка, от которой всего можно ожидать.
   На перекрестке с Маршам, я посмотрел налево, в сторону Сэнчури, туда где вчера встретился с ней, с этой невесомой, словно сотканной из ночного эфира незнакомкой, с ее чарующими глазами. Может быть... Да! Обед подождет. Ничего с ними не станется, если я вернусь чуть позже. А все же попытаться я должен!
   Я свернул со своего пути, и пошел вдоль по Маршам, к той самой парадной, где со мной случилось вчерашнее несказанное чудо.
  
   Отель встретил меня своим серым фасадом, рядами потускневших окон, совершенно лишенных той волшебной прелести, какой они сияли в вечерних сумерках. Ни золотистых портьер, ни мягкого света... Мимо меня проезжали экипажи, проходили по своим делам потоки лондонских жителей, и только, пожалуй неизменный бобби на углу был свидетелем того, как я предстою недостижимому для меня миру. Эх, если бы у меня имелись аппартаменты в Лондоне, если бы водились хорошие деньги, а я был бы одет в хороший сюртук, я тотчас зашел бы внутрь и затребовал бы у консьержа, где там остановилась молодая особа в сопровождении артиста. Но я, что я... Стоит мне только сунуться внутрь, полагаю, тут же начнется какая-то канитель.
   Пока я размышлял над этим, из парадной вышел некий богатый постоялец в черном плаще, блестящем цилиндре, с сигарой в зубах. За ним, сгибаясь под тяжестью его саквояжей, семенил лакей в ливрее и дурацкой красной шапочке, точь в точь мартышка. Я подумал, что сам мог бы попробовать сделаться такой мартышкой, и тогда бы я наверняка знал, где живет моя принцесса, вероятно, смог бы под каким-нибудь предлогом даже наведаться к ней. О, Боже! Вот уже я готов и обезьяной сделаться, и все из-за одного взгляда! Что это со мной происходит?
   Между тем, богатей смерил меня, стоящего с бидоном, совершенно раздраженным презрительным взглядом, может быть с толикой опасения, и начал спешно грузиться в подъехавший экипаж.
   Заметив, вероятно, что я доставляю почтенным джентельменам беспокойство, ко мне тут же направился злосчастный бобби, который, однако, вполне благожелательно, даже участливо, спросил:
   - Сынок, ты чего-то хотел?
   Я задумался немного, но, похоже, не смог ответить на этот вопрос и себе самому. Просто извинившись, развернулся и отправился куда шел, в кулинарию на Тафтон.
  
   Вечером, попив чаю и собравшись, отправились на мессу. Я занял место в левом нефе, за колоннадой, среди других молодых парней, привалившись плечом к прохладной каменной стене. Взгляд мой то устремлялся в пол, то поднимался выше, к статуе Пресвятой Девы, нежно глядящей на толпу ирлах, мысли же мои были по большей части далеки от молитвы. Я все никак не мог смириться и принять свое положение, эту пропасть, разделяющую меня и людей, которые могут остановиться на Сэнчури. Сколь бы ни был чудесен тот взгляд моей принцессы, мне никогда и никак не достичь ее! Ну так зачем же бывают эти взгляды, зачем же бывают прекрасные девушки, встреча с которыми не сулит мне ничего, кроме печали? Должен ли я теперь запереться в своей дыре, отдаться игрищам с прачками, что бы не ранить себя понапрасну недостижимым совершенством? Такое обстоятельство казалось мне несправедливостью вселенского характера, как если, например, родители хоронят детей, или младенцы умирают некрещеными. Пусть бывает всякое зло, но такого быть не должно!
   Так от утренней моей благостной харизмы не осталось и следа, я полностью погрузился в переживание своей несчастной судьбы. Только уже подходя ко Причастию смог собраться и, как учила еще мама в далеком детстве, постарался выбросить из головы все, кроме Иисуса и Его Пречистой Матери. С благоговением приняв Тело Христово, я по обыкновению отошел на свое место, стараясь сохранить в себе наступившую в мыслях и чувствах тишину. Мне нужно было успокоиться сейчас, и Господь мне ниспослал это спокойствие. Я подумал еще, что, возможно для настоящего поэта как раз лучше стремиться к идеалу недостижимому, нежели разрушить всю его таинственную прелесть, обладая им. На тот момент эта мысль меня вполне утешила. Но все же я решил особо помолиться перед статуей Мадонны, и испросить себе того самого счастья, которое лишь краем своим коснулось меня сегодня утром. Мне открылось нечто совершенно новое и великое, как раз то, о чем я так много грезил, узнав лишь по обрывкам чужих строф, по свидетельствам непонятных порывов. Я хотел чувствовать это, и я хотел быть счастливым.
  
   Когда практически все прихожане, за исключением нескольких старушек, вышли из храма, я, наконец встал на колени перед Пречистой, и сложив руки, стал возносить к ней слова благодарения и мольбы. И она смотрела на меня с таким же кротким умилением, запечатленном на ее лице, с каким всякая мать смотрит на свое дитя, впервые раненное в сердце любовью.
   - Оливер? Оливер О'Райли? - негромкий старческий голос заставил меня обернуться, и я увидел рядом с собой нашего пожилого пастора, отца Мартина. Его серые глаза, посаженные на смуглом и морщинистом, как засохшее яблоко, лице, были притом невероятно ясны, и глядели с цепким вниманием.
   - Судя по всему, какая-то проблема обратила вас к молитве. Не замечал за вами прежде...
   Мне почему-то стало стыдно и неловко, отчего я, как это бывало в таких случаях, принялся чесать затылок. Отец Мартин снисходительно улыбнулся и положил руку мне на плечо:
   - Не волнуйся, что стряслось? Что-то серьезное?
   И я рассказал пастору все, что меня волновало, начав с прачек, продолжив вчерашней встречей, утренним счастьем и, наконец, настоящим отчаянием своего положения. Старик слушал меня, не переставая улыбаться, утвердительно кивая и подолгу закрывая глаза. Казалось, что он слушал старинную сагу, какие в Ирландии без всяких изменений передаются из века в век и рассказываются морозными зимними вечерами под треск каминов, под запах горелого торфа. Чаще всего эти саги уже известны слушателю, но он готов слышать их снова и снова, словно выпивая еще одну пинту пива, к которому давно привык. Известные образы, известный сюжет, нет ничего нового ни в саге, ни в самой нашей жизни, которая всегда лишь повторение древних саг.
   Выслушав меня, отец Мартин потрепал мои жесткие курчавые волосы, и сказал:
   - Впереди у тебя, сынок, много страданий, может быть даже слез. Готовься, будет и больно, будет и безнадежно. Но... будет и сладко, хотя ты этого и не поймешь. Во этой горькой чаше есть терпкая сладость, которую нельзя почувствовать, пока ты пьешь ее. Но потом, когда ты перейдешь в пору своей осени, и юность будет испита до дна, ты станешь вспоминать ее вкус, и поймешь, сколь сладкой она была, даже в самой своей горечи. Захочешь испить ее снова, что бы снова надеяться, мечтать и обманываться... Но, юность твоя будет кончена. Иди же теперь, и живи своей весной. Если страдается - страдай, если плачется - плачь. Если будет совсем туго - пей, надо будет - дерись! Живи, молодой О'Райли, и не отчаивайся. Давай, ступай с Богом! Прочти девять раз "Отче наш", и девять раз "Богородица Дева".
  
   Я вышел из опустевшего храма немного сбитый с толку, но ободренный. Не поняв всех слов отца Мартина, я притом уловил самую суть их, заставляющую мое сердце биться сильнее, бьющую в лицо шквалом океанского ветра, перебивающую дыхание. Хотелось жить, хотя я еще и не представлял как именно.
   Время шло к восьми. На улице уже было не столь многолюдно, город затопило вечерней тенью, и теперь мне следовало поторопиться, что бы не опоздать к ужину.
  
   Сначала я сразу узнал их, но уже спустя мгновение отогнал от себя самую вероятность подобного совпадения. У входа в наш дом, что-то негромко но живо обсуждая, стояли двое. Русоволосый молодой артист, а под руку с ним тоненькая девушка в голубом платье, чуть короче, чем было принято в Лондонском свете, так что я мог разглядеть ее полусапожки на низком каблуке.
   Я приближался к дому, а сердце уже бешено колотилось, потому как там стояла она, несомненно она! Я потупил взор, приблизившись к ним в плотную, ощутил запах духов... Боже! Теперь я знал как она пахнет! И здесь я поднял на нее глаза.
   Еще совсем юное, почти детское лицо, круглое, смугловатое для англичанки, но не слишком. Пружинистые прядки темных волос, выбивающиеся из-под шляпки, и все те же изучающие меня азартные глаза, сияющие искрами юного задора, порывов. На ее нежных губах играла легкая улыбка или... быть может усмешка.
   Заметив это, я тотчас отвел глаза, и здесь же услышал ее смех. Звонкий как колокольчик, не сдержанный, а среди англичан даже и не приличный, при том, как мне показалось, злой.
   Ее спутник резко оборвал ее, высказав жесткую фразу на незнакомом мне языке, и уже заходя в дом, я услышал его краткое извинение на английском.
   Над чем же она так смеялась? Надо мной? Помилуйте, с чего же? Неужели я кажусь ей смешным? Признаться, сначала я испытал некоторую досаду, причем сам не знал, на нее ли с ее злым смехом, или на себя самого, за этот неосторожный взгляд. А между тем... Я же мог начать с ними общение!
   Эта мысль об упущенной возможности буквально обожгла меня, и я немедленно начал себя казнить. Господь посылает мне такой случай, такое невероятное совпадение, и нате вам! Упустил! Можно же было поинтересоваться, чем я могу быть им полезен, что они делают в нашем районе, не самом престижном и безопасном, да еще вечером...
   Ей! А ведь вопрос еще актуален! Люди их уровня никогда не забредают сюда пешком, что бы не вызывать интереса местных парней, склонных к тому, что бы пошалить. Можно было сказать, что половина всех мелких преступлений, происходящих в Джеймс-парке, совершалась ребятами с наших улиц. И прийти сюда уважаемому джентельмену, будучи вдвоем с молодой красивой девушкой, было верхом беспечности. Как можно? Впрочем, здесь одно объяснение, они иностранцы! Потому он и говорил с ней на другом, неизвестном языке, не похожем ни на французский, ни на немецкий, ни на какой из романских языков. Возможно, эти ребята приехали совсем откуда-то из далека и теперь, не зная местной специфики, вполне могут найти на чужбине крупные неприятности. А значит, можно и нужно им помочь!
   Но как? Догнать их теперь и предложить свою помощь? Да так только сам их перепугаешь пожалуй, тем более я внешне мало чем отличался от представителей местного криминала.
   Пораздумав немного, я решил просто следовать за ними, по возможности не выдавая себя, что бы убедиться в благополучном исходе их неосторожной экскурсии.
   Выйдя на улицу, я конечно не застал их, но едва повернув за угол на Аннинскую улицу, увидел удаляющуюся пару. Мои иностранцы двигались весьма споро, и я уже боялся потерять их из виду, но они едва достигли поворота на Олд Пай, как произошло то, чего и следовало бояться. С боковой улицы путь им заступили трое, причем не из наших.
   Были бы это ирлахи, мне бы скорее всего удалось решить дело миром, тем более, что одного из трех я бы точно знал. Но увы, на головах у этих рахбойников были несуразно высокие цилиндры, которые всегда отличали сасанахов. Наш брат цилиндров не любил, и носил либо простую голландскую шляпу, либо, если мог себе позволить, новомодный котелок. В данном случае, мы имели дело с тремя лихими сасанахами.
   Я прибавил ходу, что бы успеть вмешаться, и в то время, что я покрывал оставшееся расстояние, один из бритишей грубо оттолкнул артиста, а второй, держащий в руках бутылку, стал напирать на девушку и оттеснять ее в сторону. Третий же стоял в рядом с артистом, немного позади от него, держа при этом руку в кармане жакета. Вероятнее всего, там у него имелся нож, на случай, если жертва окажет сопротивление.
   Чего хотели эти трое? Разумеется денег и ценных вещей, какие только могли сыскаться у пойманного ими клиента. Но здесь вся ситуация крайне осложнялась присутствием молодой и красивой девушки, на которую у бандитов так же могли появиться планы. Артист мог и не расплатиться за нее.
   Когда я ворвался на сцену, сасанахи уже успели меня заметить, и приготовились к драке.
   - Comhrac!! - завопил я на гэлике, одновременно ободряя себя в бою, и при этом надеясь, что придет на помощь кто-то из наших. И началась пляска!
   Я начал боксировать с чернявым крепышом со сросшимися бровями, который тоже занял правильную стойку, однако, я пробил его джебом и влепил знатный хук слева. Вычурный цилиндр слетел с его бедовой головы, и противник отступил под моим натиском. А в следующий момент на меня напал уже его подельник с ножом. Мне удалось инстинктивно отскочить в сторону, но полоска металла настигла меня и ощутимо прошла по корпусу, прямо сквозь жилет и сорочку. Второй удар ножом мне удалось перехватить, хотя он и полоснул мое предплечье. И здесь я вражескую руку уже не отпустил, а совершенно по-звериному, с какой-то животной яростью существа, спасающего свою жизнь, вцепился зубами в вооруженную ладонь. Сасанах завопил от боли...
   А потом что-то большое и бесконечно твердое грянуло в мой череп. Удар, казалось, сотряс весь окружающий мир, всю вселенную, полыхнув каскадом золотых вспышек. Неожиданно для себя, я оказался стоящим на коленях. Оглянулся, чувствуя, что стал каким-то ужасно медленным, словно ватным, и увидел сасанаха, у которого в руке только что была бутылка, а сейчас эта рука была изрядно окровавленна. Где-то в груди моей вскипела настоящая злость, требовавшая смерти врага: этот подонок только что разбил бутылку о мою голову!
   Я попытался встать на ноги и задать мерзавцу жары, но тут ощутил, что заваливаюсь на спину, и ничего не могу исправить. Затылком и лопатками я врезался в брусчатку, да так и остался лежать, внезапно успокоившись.
Не знаю, что происходило далее, но скоро меня стали бережно поднимать, и я услышал молодой приятный голос, с неизвестным акцентом спрашивающий у меня:
   - Мистер, как вы себя чувствуете?
   Я не сразу нашел слова, и только уже сидя, смог выдать:
   - Как выгляжу так и чувствую.
   - Пойдемте, я помогу вам. Вы живете в том доме, у которого мы встретились?
   - актер, спутник моей прекрасной дамы, поднял меня на ноги, и закинул мою руку себе на плечи.
   Я между тем, огляделся в поисках девушки, она стояла здесь же. Теперь вид её был совершенно иным: она стояла побледневшая, с огромными глазами полными страха, поднеся тонкие руки к подбородку и едва не касаясь слегка приоткрытых губ. Сама беспомощность и нежность... Мне захотелось защитить ее еще раз, несмотря на то, что без поддержки я и на ногах бы сейчас не устоял.
   - Я в порядке, спасибо... Вы не пострадали?
   - Благодарю вас, все хорошо. - ответил мне артист, увлекая меня обратно по Аннинской. - Вы настоящий герой, я не знаю как и отблагодарить вас.
- Меня зовут Оливер, Оливер О'Райли... - наконец представился я, еще раз глянув на девушку, которая шла рядом, уже опустив голову, так что лица её было не видно. - К вашим услугам.
   - Очень приятно, мистер О'Райли. - мягко ответил мне мой спутник, - Честь имею, Гагин Алексей Николаевич.
   - А...
   - А это... Это моя сестра, Ася. Но она не слишком сильна в английском.
- Ася... Какое удивительное имя. Непривычное... Вы русские? - я спрашивал и не мог поверить своему счастью. Вот в такие моменты и понимаешь, что Бог существует, что Он рядом, и что Он действительно любит тебя. То, о чем я не мог и мечтать происходило сейчас на яву!
   - Да, русские...
   - Никак не ожидал. Русские... А я вот хотел узнать... Правда ,что у вас медведи водку пьют? Или...
   - Право не интересовался. - усмехнулся Гагин моему вопросу. - Может и пьют, я не знаю.
   - Простите за глупый вопрос. Вы должны простить меня, это все удар по голове... Должен сказать, что я был всем сердцем на стороне русских в этой войне. Может быть там у вас не все вышло, но сегодня мы, кажется, отомстили сасанахам...
   - Вы, должно быть ирландец? - у русского был чудный приятный голос, от которого, даже не видя его лица, казалось, что он улыбается.
- Совершенно верно, я ирландец... Дайте, я попробую идти сам! - сказал я и попытался отстать от Гагина, но тут же ощутил боль в боку, там куда пришелся удар ножом. Оглядев себя, я понял, что весь залит кровью, а теперь еще и Гагин был ею порядочно измазан.
   - Подождите, мистер О'Райли, я все таки доведу вас.
   - Ну, как знаете... - согласился я и дошел остаток пути с помощью нового знакомца.
Вместе с Гагиным мы вошли в мою парадную, и он помог мне подняться до чердачной двери в нашу комнату. Дверь как обычно была не заперта, и спустя мгновение меня уже встречали мои ребята.
   - Какого черта произошло, Олли? - выругался Тим, подхватывая меня из рук Алексея, и пытаясь тащить к моей постели.
   - Не ругайся, здесь девушка... - ответил я, кривясь от боли. - Подожди, я должен проститься...с ними.
   - Мои извинения. - ответил Тим, обращаясь к Гагину, за плечом которого уже маячило любопытное личико Аси. - Видимо, мы должны поблагодарить вас за то, что вы помогли Олли добраться до дома.
   - Не стоит благодарности. На самом деле это мистер О'Райли нам помог. Мы подверглись нападению недалеко отсюда, и этот храбрый джентельмен мужественно вступился за нас. Без него я бы, конечно, не справился.
- Вот как... Ай да Олли.
   - Может быть вы останетесь у нас на чашечку чая? Поведаете, что произошло. - вступил в беседу Джерри, едва накинувший на себя сюртук. - Мы как раз только закончили ужинать.
   - Благодарю вас, но, боюсь, мы должны идти. Хотелось бы добраться до нашего отеля пока еще не совсем стемнело. - учтиво ответил Алексей. - Мы и так порядком задержались.
   - В таком случае, позвольте, я провожу вас. Что бы вам не попасть еще в какую передрягу... Признаться, полиция в наших кварталах ни... совсем не работает. - сказал Тим, и бережно передал меня в руки Конлану.
- Буду признателен. - кивнул Гагин и, обернувшись, сказал Асе какую-то фразу по-русски, видимо о том, что нужно уходить.
   И тут её воздушная легкая фигурка необычайно ловко проскользнула вперед брата, прямо к нам в комнату, и, приблизившись, прильнула ко мне, оставляя на моей щеке нежное прикосновение поцелуя. В то же самое мгновение я почувствовал, как она вложила мне в руку нечто невесомое и нежное, приятное но ощупь.
   - Ася! - жестко произнес Алексей, одергивая неожиданный порыв своей сестры, и она столь же быстро метнулась обратно за дверь, где и исчезла.
Я помахал рукой уходящему Гагину на прощанье, и Конлан, наконец, заботливо опустил меня на мою постель. В ладони у меня оставался белый с розовым отливом кружевной платок, единственное свидетельство того, что моя принцесса не была моим сладким миражом.
   Вскоре я был омыт от моей крови, и нам удалось рассмотреть мои повреждения. Резанная рана на животе оказалась длинна, но не глубока, лишь раскроив на мне тонкий слой жирка и немного пройдя по мышцам. Куда глубже был порез на предплечье, но это было куда менее опасно. Самым же неприятным было сотрясение моего мозга, не говоря уже о полученном при ударе бутылкой рассечении. У меня постоянно кружилась голова, до тех самых пор пока я не лег на постель, уже переодетый в чистую рубашку.
Мэри Фарелл выразила озабоченность тем, что рана на животе может загноиться, и мы предприняли кое-что. К ужину Донни раздобыл бутылку дешевого виски, и ребята как раз оставили в ней несколько глотков для меня. Почти всю эту жидкость Мэри и истратила на то, что бы обработать мне рану. Жгло адски, и я шипел, как змея под сапогом у Патрика. Только после этой пытки, меня, наконец, оставили в покое, и я, прижав к груди платок Аси, сорвался таки в пропасть забытья.
   Ночью и еще утром, я по временам просыпался от головной боли, но то были удивительные минуты, когда эта жуткая давящая виски боль сочеталась с самым настоящим счастьем, наполняющим мое сердце. Я все смотрел на ткань платка моей принцессы, подсвеченную тусклыми лучами, пробивающимися через круглое окно, и напоминал себе ,что это уже не сон. И почти наслаждался своей болью, которая стала ценой за такое счастье.
Проспал я в итоге почти до обеда, оставшись в комнате с одной только Мэри, оставшейся на хозяйстве. Все остальные, конечно же, отправились на работу.
Моя милая соседка спустилась на первый этаж, к кухне, и вскоре принесла мне миску куриного бульона и пару тостов.
   Как только я позавтракал, превозмогая слабость и боль, в дверь постучали. Каково же было мое удивление, когда в комнату, сняв котелок, зашел почтенного вида господин с весьма пухлым портфелем. Был он грузен, ухожен и имел монокль на цепочке. Отрекомендовавшись доктором Коллинзом, посетитель заявил, что желал бы сделать мне осмотр и, по возможности, оказать мне какую-нибудь врачебную помощь. На мой недоуменный вопрос, какой же щедростью вызвано такое ко мне внимание, врач пояснил, что его услуги со всеми издержками оплачены состоятельным русским господином, который мне, видимо чем-то обязан.
Сделав осмотр моих повреждений и поглядев через лупу мне в глаз, доктор Коллинз сказал, что мне обязательно и в срочном порядке нужно наведаться в ближайшую больницу, располагавшуюся на Грейкот-стрит, где меня могли бы хорошо заштопать. Для этого мне было выписано направление и необходимый чек. А на первое время он обработал мои порезы какой-то мазью, и достав из портфеля рулон бинта, сделал вполне качественную перевязку.
Уже уходя, док неожиданно вспомнил, и передал мне маленькую бумажку сложенную вчетверо. Это была записка от Аси. Тщательно выведенные английские слова кое-где содержали ошибки, не хватало артиклей, но в целом это был понятный и читаемый текст, каждая буква которого заставляла мое сердце биться чаще.
   "Милый наш, дорогой ирландец. Благодарю Бога, который пошлет вас нам, в трудную минуту. Вы настоящий храбрый герой! Мне приятно видеть вас снова. До встречи! Ваша Анна".
   Анна? Тут или закралась ошибка, или это была полная форма её русского имени, весьма странного. Но не было сомнений, что послание пришло от неё! Господи, как мне ответить на милость Твою? Неужели это моя судьба? Мне захотелось тотчас вскочить на ноги, выбежать прочь из этой комнаты, ворваться в её роскошный отель и вынести свою принцессу на руках! Но... Опять же по промыслу Божиему, своим физическим состоянием я был удержан от своего безумного порыва. Видимо, так оно было и лучше.
Уже ближе к вечеру с работы вернулся Конлан. Ознакомившись с моим медицинским назначением, он быстро завербовал соседа снизу, и они вдвоем потащили меня на Грейкот, благо было не далеко. Джерри предлагал взять кэб, но я рассудил, что это будет совершенным свинством, тратить деньги на какие-то три сотни ярдов вдоль по улице. В госпитале нашему визиту были несколько удивлены, посколько ирлахи редко обращались за медицинской помощью в какие-либо учреждения, а чаще выздоравливали или умирали по своим углам, кому как повезет. Но, чек на десять фунтов был более чем достаточен, и скоро я уже лежал на койке в белоснежном чистом кабинете, вдыхая пары морфина через марлю, перед тем как меня начали зашивать и обрабатывать.
Утром я проснулся в палате на восемь человек, лежа на железной больничной койке в застиранном, но чистом белье. Рядом, на табурете, лежала аккуратно сложенная, моя одежда, в которой меня вчера привели. Первой мыслью было встать и идти уже домой, коль скоро меня зашили, но санитарка сказала, что я еще слишком слаб, и мне придется теперь провести здесь минимум дня три.
   Первым делом я, через боль, дотянулся до своих вещей и проверил карман в брюках, в котором сейчас хранились, пожалуй, самые ценные мои сокровища: ее платок и записка. Слава Богу, все было на месте, и я, забрав дорогие сердцу предметы, окончательно успокоился.
   В тот день я думал о том, что судьба меня неимоверно дразнит: ведь Ася (или Анна) оказалась сестрой своему спутнику, а не женой и не любовницей. Это давало мне основания для надежд и дерзновения, уже не взирая на социальную и национальную пропасть, пролегающую между нами. Все было не важно теперь! А впрочем, если задуматься, принимал ли я во внимание наличие рядом с Асей кавалера? Сколь бы ни было это самонадеянно с моей стороны, но мне данное обстоятельство до сих пор казалось несущественным. Едва подумав об этом, я сам усмехнулся своей дерзкой недальновидности, которая впрочем, ничему не повредила.
   Затем я переживал о том, как мне теперь увидеться с моей принцессой, даже если она изъявила к этому желание. За те дни, что я буду валяться в госпитале, Гагины могут или вовсе съехать куда-нибудь, продолжить свое путешествие, или по крайней мере Ася охладеет ко мне, как только потеряют свежесть ее первые впечатления. Все эти мысли жутко беспокоили меня, побуждая вскочить с койки и бежать из госпиталя тотчас, но все разрешилось уже часа в три, после сонного часа.
   Они ворвались в мою палату подобно волшебной кавалькаде сидов: сиятельные, счастливые и вечно юные, смеясь и разговаривая на чудесном, неведомом мне языке. Вместе с ними пахнул-о свежестью ветра и тонким веянием духов. Я мог бы скорее поверить, что это какое-то остаточное явление после морфия, причуда моего сознания, но нет, сейчас в моей палате действительно оказались Гагины.
   -Как наш храбрый Кухулин? - весело спросил Алексей. - Впрочем, что ему сделается?
   Едва я успел приветствовать русских, как они уже окружили меня. Гагин, подобно старому другу присел ко мне на край постели, а Ася оббежала вокруг и вручила мне какую-то крошечную цветочную корзинку, какие продавались на улице по десять пенсов за штуку. Я принял этот подарок с величайшим благоговением, и на этот раз задержал свой взгляд на ней дольшечем когда-либо ранее. Мне хотелось полностью насытиться ее видом, каждой малейшей деталью ее внешности. Ах, волшебное создание: живое, непоседливое, как язычок воздушного пламени. Насмешливая улыбка, мерцала на ее тонких губах, силящихся сохранять серьезное выражение, озорной взгляд, как быприглашал к какой-то игре, которой я еще не знал. Еще мне очень понравилось, как она держала свою сумочку, так по детски, перед собой двумя руками. Вообще складывалось впечатление, что передо мной был совершенный ребенок, которому еще рано было думать о романтических отношениях, однако же ее взгляд, совершенно не детский, говорил о другом. Передо мной была девушка обладающая умом и опытом, уже о чем-то знающая и чего-то желающая. Каков же был ее жизненный путь, что заключалось в ее немноголетнем опыте? Эту тайну мне еще предстояло раскрыть.
   - Я очень рада вас видеть снова. - легко кивнув, старательно выговорила Ася, с грубоватым акцентом, но очень внятно. У нее был нежный детский голос, без высоких и резких нот, но в нем чувствалась так же и способность к скорому возмущению и обиде, если что-то пойдет не так.
   - Ваш английский вовсе не так плох! Во всяком случае, точно лучше моего русского. - улыбнулся я девушке.
   - Ася быстро учится. - пояснил Гагин, нежно посмотрев на сестру. - К тому же, она уже владеет языками, так что научиться еще одному ей куда проще.
   - Это удивительно... - покачал головой я. - Пожалуй, нас объединяет то, что мы вынуждены общаться не на родном для нас языке. .
   - Могу только заметить, что и вам это удается прекрасно. - улыбнулся Алексей. - Расскажите же о себе, кем вы работаете? Нам очень интересно!
   - Признаться, я в первую очередь поэт. - с удовольствием и не без гордости ответил я, на что Ася совершенно странно рассмеялась и, обернувшись вокруг своей оси, оказалась за спиной брата. Удивительно подвижная и грациозная.
   - Хотя, конечно, Лондон и не может оценить ирландского поэта по достоинству. - добавил я сконфужено. - Поэтому приходится трудиться и на менее благородной работе. Мы с ребятами строим башню у Вестминстера.
   - Прошу вас, не смущайтесь. - Гагин уверительно положил ладонь мне на колено. - Мы безумно рады познакомиться с настоящим ирландским поэтом.
   Ася что-то сказала брату по-русски, и я понял только, что это было некое требование, не исполнить которое было сложно, или вовсе чревато обидой.
   - Ася спрашивает, - с милым стеснением обратился ко мне Алексей, - Не могли бы вы нам продекламировать что-нибудь из ваших стихов, нам было бы очень интересно.
   - С радостью, извольте. - согласился я и принялся декламировать:
   Walk softly, O man, past an acre of wheat,
   With awe in your heart and your face.
   Walk humbly, O man, and with reverent feet,
   For strength slumbers here - Can't you feel its heart beat?
   And beauty's own couch is an acre of wheat,
   And holiness dwells in this place.
  
- Совсем не плохо! Хороший размер, яркие определения. - похвалил Алексей мою декламацию. Ася взяла его за плечо и снова потребовала чего-то, видимо дать ей перевод. Гагин не без затруднений передал ей смысл, в то время как она смотрела на меня с одобрительной снисходительностью, как смотрят на неожиданно отличившегося сорванца. Под этим взглядом, который мог бы меня унизить, если бы не принадлежало Асе, я буквально не знал куда себя деть от смущения.
   - Очень хорошо, добрый ирландец. - неожиданно сказала она. - Хорошие...
   - Стихи. - подсказал Гагин сестре английское слово.
   - Да, именно.
   - А я, между тем, тоже служу музам, - сказал Алексей. - Только уже с холстом и палитрой.
   - Я так и думал, что вы связаны с искусством. У вас очень соответствующая внешность.
   - Благодарю вас, Оливер. Я вот думал написать несколько пейзажных этюдов с Лондоном, вот и подумал, что вы мне можете подсказать какие-нибудь живописные позиции для пленэра. Вы же наверное неплохо знаете город, да и чувство прекрасного у вас развито.
   - Признаюсь, зря вы решили писать этот вавилон. - покачал я головой - Я думаю, врядли на земле сыщется более грязное и порочное место, такое скопление человеческой нужды и горя, и вместе с тем чванства и людоедской роскоши. Это поистине крыша преисподней.
   - Я снова слышу ирландского поэта! - улыбнулся Гагин. - Но вы же не будете отрицать, что и скорбные и мрачные пейзажи могут быть интересны, могут поражать своим величием. Тем более, если это столица самой могущественной империи в мире.
   - Дело ваше, - согласился я, не желая спорить, - Если вам так интересен этот гниющий монстр, я, пожалуй, смогу предоставить вам лучший обзор в городе. Сразу как только оправлюсь!
   - Вот и прекрасно! - радостно ответил Гагин. - Тогда, как только выпишитесь, сразу же навестите нас, мы будем ждать. Мы вчера сняли пару комнат на Тафтон-стрит, это обходится нам во много раз дешевле отеля, и я думаю что сможем пробыть в Лондоне не меньше месяца. Так что, спокойно выздоравливайте и приходите.
   Я взял у Алексея их новый адрес, и пообещал ему, что нанесу визит уже в скором времени. На том и попрощались, крепко пожав друг другу руки. Протянула мне свою тонкую ладонь на прощание и Ася, но я не стал ее пожимать, а лишь нежно прихватив за кончики пальцев, поднес к своим губам и поцеловал. То первое прикосновение к прохладному эфиру ее кожи, это невероятное приближение к воздушной мечте, столь сильно подействовало на меня тогда, что я помню его и сейчас.
После Гагиных, уже в вечернее время, меня навестил Джерри, передавший от ребят фляжку с вискарем, которая должна была быстро поставить меня на ноги. Я, разумеется, поделился с ним своим счастьем, рассказав, как мы сблизились с Асей и ее братом.
   - Да, Олли, похоже ты нашел свой четырехлистник! - покачал головой Конлан. - Если так и дальше пойдет, ты вполне сможешь добраться до русской цыпочки и устроить ей джигу.
   - Джерри, заткнись, или мне придется встать и навалять тебе, мерзавец! - вспылил я, видя, что парня как всегда занесло.
   - Я молчу, влюбленный котяра... Но ты подумай вот над чем. К чему все это ведет? Она бросит все и переедет к нам на чердак? Если она в своем уме, то нет. Или ты думаешь, эти русские заберут тебя с собой, в Россию, пригреют бедного ирландского поэта? Более вероятно, конечно, но нет. Ты скрасишь им пребывание здесь, они подарят тебе на прощание новый сюртук и... Поминай как звали. Так что, Олли, живи тем, что посылает тебе Господь. Богатенькая русская цыпочка на месяц? Ну и прекрасно: пусть это будет лучший месяц в твоей жизни! Второго такого шанса может и не выпасть.
   Я как можно скорее простился с Джерри, потому что мне были очень неприятны эти его слова. Впрочем, было в них кое-что верное: я не загадывал наперед и не строил планов, я действительно наслаждался тем, что происходило со мной сейчас, и жил до следующей встречи с нею. А мысли о дальнейшем могли только лишить меня этого райского состояния, и их я не допускал.
   Свое выздоровление я торопил как только мог, и уже на следующий день упрямо прохаживался до туалета в конце коридора, пренебрегая ворчанием санитарки, убеждавшей меня в поспешности таких шагов. Особой проблемой стала для меня моя ушибленная голова, которая теперь изрядно кружилась и вызывала тошноту, но я был осторожен, путешествовал вдоль по стенке, и молился о том, что бы все прошло благополучно. Надо ли и говорить, что настроение у меня было самым солнечным: я видел солнце, льющееся сквозь большие окна с белыми рамами, и мне казалось, что лучи его озаряют не только чистые палаты и коридоры госпиталя, но и всю мою будущую жизнь. Я грелся в его лучах и блаженствовал.
   На третий день я уже выбрался в маленький парк, устроенный позади госпиталя. Там имелось несколько лужаек с редкими раскидистыми буками, плавно изгибающиеся тропинки, вымощенные брусчаткой, ну и лавочки вдоль них. По тропинкам неспешно прогуливались печальные фигуры в полосатых халатах, то по одиночке, то подвое, и все это напоминало какой-то унылый элизиум. Конечно же, я и сам выглядел не лучше, прохаживаясь от лавочки до лавочки и подолгу на них отдыхая. В кронах буков пересвистывались какие-то пичуги, а я наслаждался видом огромных белоснежных облаков на небе, таких же нежных и воздушных, как... Ах, что за наваждение!
   На четвертый день я запросился домой. Лечащий врач, серьезный седой бритиш с эспаньолкой, придирчиво осмотрел меня в своем кабинете, и сказал, что до снятия швов мне лучше бы полежать, а для этого потребуется еще несколько дней. В противном случае швы разойдутся, в них попадет заражение, и я буду лежать еще очень долго, а то и всегда. Я вышел от доктора злой как демон, но вынужден был вернуться в палату. Швы сняли только в субботу утром, на шестой день. Видимо, под воскресенье в госпитале старались выписать как можно больше пациентов, и я как раз удачно попал к этому времени. А уже к обеду я был дома.
   Ребята приветствовали меня так, словно я вернулся с какой-нибудь войны, каждый подошел и обнял, хлопнул по плечу. Все таки, у нас была какая-никакая, а семья, спаянная общей верой, кровью и судьбой. Другое дело, что теперь я только и рвался на Тафтон-стрит, по указанному адресу, что бы снова увидеть ее. За те дни, что прошли в разлуке с Асей, только ее платок и записка напоминали мне, что все это не сон, что она действительно существует и ждет.
   Ребята отговорили меня бежать к русским тотчас, под вечер, и я решил отправиться в гости на следующий день, в воскресенье с утра. Джерри неожиданно предложил мне свою помощь, одолжив дорогую рубашку с роскошным жабо и почти новый малиновый сюртук. Я отказываться не стал, хотя вычурное жабо мне не слишком-то нравилось, и на утро был приодет как настоящий денди.
   Тем утром моросил ничтожный дождь, не столько умывая улицы, сколько разбавляя их грязь, и небо было затянуто низкой серой хмарью, как обычно налетевшей с океана. Понятно было, что сегодня никаких пленэров быть не может, но это было и не важно. Я рвался увидеть Асю во что бы-то ни стало.
   По пути, перескакивая лужи, я внезапно вспомнил, что с пустыми руками идти на встречу с девушкой не лучший вариант... Но что я мог подарить? В карманах у меня едва набралось полтора шиллинга мелочью. Что поделать, я бедный поэт и этим, должно быть, по-своему прекрасен. Дав крюка, я дошел на Маркет-стрит, где даже в такую погоду можно было найти множество торгующей бедноты, мужественно мокнущей со своим товаром. Здесь, кутаясь в изношенное линялое старье, торговали и голодные восьмилетние дети, и пропитые краснорожие мужики, и разваливающиеся старушки в вековых нарядах. Торговали свеклой и луком-пореем, рыбой и раками, пуговицами и тряпьем, щенятами и деревянными игрушками. По счастью, были здесь и торговцы дешевыми цветами, как раз для моего случая. Найдя торговку поприличнее, стоящую в окружении нескольких больших плетеных корзин, я попросил ее выбрать что-нибудь ценой чуть больше шиллинга, и таким образом получил достойный букет: три настоящие розы, разбавленные еще какими-то белыми соцветиями. Наверное это было лучшее из всего ассортимента, и, уходя, я оставил торговку вполне счастливой.
   И вот, вскоре я уже стоял перед дверями указанного дома на Тафтон. Здесь, должен сказать, самообладание совершенно покинуло меня, и мне стало ужасно страшно. Я был зол на себя, но ничего не мог с собой поделать: сердце колотилось как у пойманного зайца, грудь сдавило невероятной тяжестью, не давая вздохнуть, руки тряслись как у старого алкоголика. Я боялся, не понимая чего и почему... Наконец мне хватило воли, внутренне вопя от страха и сотрогаясь всем естеством, подойти и три раза стукнуть в эту проклятую колотушку.
   Через минуту дверь приоткрылась и в проеме я увидел бледное лицо британской старухи.
   - Чем могу помочь? - спросила она меня так, что я должен был бы сейчас же развернуться и уйти. Но нет.
   - Я по приглашению сэра Гагина и его сестры. Могу ли я их видеть...
   - Одну минутку... - зло ответила бриташка и исчезла за дверью. Исчезла на пять минут, в течении которых я наслаждался проклятым лондонским дождиком. Однако, я дождался когда дверь снова откроется и тот же презрительный голос пригласил меня войти.
   Дом был старый, вековой, но очень достойный и ухоженный. На второй этаж поднималась массивная лестница из черного лакированного дерева, стены убранные некогда дорогими сиреневыми шпалерами, кое где были занавешены художественными полотнами, так же весьма хорошей цены. Меня пригласили на второй этаж, и едва я поднялся по скрипучим ступенькам, как из большой и светлой гостинной меня встретил радушный Гагин. Аси видно не было.
   - Как радостно встретить вас в такой день, да еще в добром здравии! Вам ведь лучше? - улыбнулся Алексей, взяв меня за плечи. Мне показалось, что русские чрезвычайно легко переходят к телесному контакту, обнимаются и целуются, значительно свободнее, чем принято у нас, и особенно у бритишей. Те вообще, кажется, и детей зачинают через простынь.
   - Спасибо, я практически здоров... - ответил я и сделал растерянный жест букетом, давая понять, что хотелось бы видеть и Асю. - А...
   - Проходите же, вы порядочно намокли. - Алексей толи не заметил жеста, толи решил замять мой вопрос, и резво принялся меня раздевать. - Давайте я приму ваш сюртук, его стоит обсушить.
   Меня так и подмывало спросить наконец, где же Ася, но теперь я чувствовал неловкость, поэтому отложил свой интерес, пока Гагин сам все не объяснит.
   - Цветы? Это должно быть для Аси? - наконец заметил Алексей. - Давайте их мне, мы сейчас же поставим их в воду. Миссис Томсон, будьте добры!
   Вошла старая бриташка, видимо хозяка дома, и забрала мой сюртук с букетом.
   Гагин помолчал в какой-то растерянной задумчивости, а потом предложил мне сесть.
   - Ася, к сожалению, сегодня не важно себя чувствует. - наконец, пояснил он. - Видите, как погода меняется, она всегда была чувствительна к таким вещам, от этого случаются жуткие мигрени.
   Я постарался не показать виду, что все внутри меня обрушилось, и горечь разочарования сдавила мое горло спазмом. Весь мой визит начисто терял смысл. Гагин был славным парнем, но ради него я не стал бы вопреки своим ранам тащиться под дождем, покупать цветы, говорить через дверь с мерзкой старухой, а потом еще торчать в ее затхлом будуаре.
   - Да, ужасная погода... - кивнул я, глядя в серые окна. - Полагаю и с пленэром сегодня ничего не получится. Давайте я зайду к вам еще, когда погода будет лучше.
   - Я очень на это рассчитываю! - горячо отозвался Гагин. - И я надеюсь, что мы будем встречаться регулярно... Признаться, кроме вас в Лондоне у нас почти никого нет, а вы славный человек, притом очень интересный!
   - Спасибо. - ответил я, и подумал, что слишком уж явно выказываю свое разочарование.
   - А сегодня я, с вашего позволения, покажу вам кое-что из моих работ. Только сначала, мы должны прийти с вами к утонченному восприятию...
   С этими словами Гагин достал из серванта пару фужеров и непочатую бутылку рубинового вина, ценой не меньше кроны. Здесь настроение мое сильно улучшилось, поскольку такое угощение вполне оправдывало сегодняшние мои усилия сюда прийти. Что-ж, Асю в самом деле никто у меня не отнимал. Как у нас говорят: все хорошее приходит к тем, кто умеет ждать.
   Мы опустошили по фужеру чудесной амброзии и, едва она начала действовать, Гагин стал демонстрировать мне свои холсты, сложенные стопкой в углу. Признаться, писал он весьма посредственно, ни одна из его картин не выглядела законченной, а кое-где я и вовсе видел плохие этюды. Что касательно сюжетной стороны, то по большей части это были невнятные летние пейзажи, и примерно на треть женские портреты, в которых узнавалась одна и та же девушка с короткими черными локонами. Девушка, кажется, напоминала Асю.
   Я, разумеется, не сказал Гагину, что не высоко оцениваю его творчество, да ведь он этим и не зарабатывал. Мне казалось, что в нужде, продавая картины ради пропитания, он писал бы порядком лучше. Так что, без всякого зазрения совести я указывал ему на что-то наименее плохое, и говорил, что эта работа особенно хороша.
   Потом вино закончилось и как раз родошло время обеда. Миссис Томсон подала настоящую запеченую утку под колпаком, и тогда это было самое дорогое блюдо, с которым мне доводилось иметь дело за всю мою жизнь. Так же были предложены серебряные приборы, целая куча вилок, ножей и ложек, из которых я выбрал парочку побольше, и ими все время пользовался. Уж чего-чего, а своего воспитания и навыков я никогда не стеснялся, они у меня были такими, какими только могли быть у простого ирлахи с чердака, и даже лучше. Гагин смотрел на меня добро и весело, с интересом наблюдая за моими повадками.
   За обедом стали рассказывать о своей жизни. Мое повествование показалось мне коротким и весьма скучным, а вот Алексея я выслушал с интересом. Его отец, Николай Алексеевич, был каким-то лордом или что-то вроде того и жил у себя в имении, где-то возле Петербурга. Алексей сначала жил вместе с ним, потом его отправили в гвардейское училище, где он и выучился на офицера. Ася при этом оставалась с отцом до самой его смерти, достаточно ранней, и только потом перебралась к брату в Петербург. Этой весной она окончила какой-то свой колледж, и Алексей, так и не став военным, продал имение да и отправился путешествовать вместе с нею.. Как я понял, по России он не особенно тосковал и не очень-то пока стремился вернуться. На мой вопрос, каковы же его планы, Гагин пожал плечами и ничего определенного не ответил.
   Здесь мне стало чрезвычайно интересно, какой он видит судьбу своей сестры. Одно дело, пускать свою судьбу на волю ветра, другое дело, когда от тебя зависит слабая юная девушка, совсем еще ребенок. К чему придет она, когда у этого художника кончатся отцовские деньги, и он застрянет где-то вдалеке от родной земли, может быть в весьма стесненных условиях.
   Когда я думал об этом, дверь в смежную комнату отворилась, и вошла моя Ася. Она была одета в самое простое платье, и я мог рассмотреть теперь ее непокрытую голову с короткой стрижкой, едва достигающей плеч. Вид у нее был и правда измученный, словно она не спала перед этим ночь. Я тут же встал, что бы приветствовать ее, и она, все с тем же изможденным видом, не выказав никакой радости, подала мне руку для поцелуя.
   - Наш милый Оливер. - произнесла она тихо. - Вы должны простить меня сегодня, мне нездоровится.
   Может быть, она разучивала эту фразу заранее, но на этот раз ее английский звучал не хуже, чем у любого лондонского ирлахи. Я был восхищен этой умницей!
   - Как мне простить вас, если я низачто не смог бы на вас обидеться? - улыбнулся я, и Ася хмуро поглядела на брата. Она, похоже испытывала негодование, когда не могла чего-то понять и оказывалась в слабой позиции. Гагин дал ей перевод, и она, слабо мне улыбнувшись, села за стол, после чего руками отщипнула себе немного печеной утки. Меня это так же весьма умилило: эта девочка позволяла себе много детской свободы в своем поведении, и брат ей, похоже, ни в чем не препятствовал. Мне показалось что они так любят друг друга, как редко бывает среди братьев и сестер. Столько нежности и внимания, столько теплой заботы было во взгляде Алексея, когда он смотрел на нее.
   Отпив немного чая, Ася попросила меня почитать еще что-нибудь из "ирландских стихов", но я решил порадовать ее пением настоящего кининга, печальным и гордым, как мрачные вершины ирландских гор, укутанные облачной сединой. Удивительно было воздействие моего пения на Асю: взгляд ее вдруг убежал куда-то в даль и затуманился, словно теперь она видела те печальные горы, те волнистые травяные долины и каменные пустоши, которые и составляли облик моей покинутой Родины. Еле дыша, не смея прервать или сбить моей сложной с перепадами мелодии, девушка слушала мой голос, и только что бледное ее лицо расцветало настоящим ярким румянцем. Когда я закончил пение, Ася устроила мне настоящую овацию, тогда как Гагин ответил полее сдержанным похлопыванием.
   На этом, собственно, мой первый визит к Гагиным и закончился. Расставались очень тепло, от былого асиного недомогания, кажется, не осталось и следа. Я был очень рад, что мы все же увиделись с ней, и мне даже удалось значительно улучшить ее самочувствие, поэтому покидал русских в полном воодушевлении.
   Уже выйдя на улицу, когда английская карга закрыла за мной дверь, я посмотрел на окна второго этажа и увидел в одном проеме асин силуэт. Она стояла неподвижно и смотрела на меня, слегка отодвинув портьеру. Я, конечно же, помахал ей в ответ, и в тоже мгновение окно опустело, что впрочем не расстроило меня. Странная и милая девчонка!
   Пока я шел домой, все с ужасом думал, что чувства захлестывающие меня, истончающие мое сердце, слишком сильны. Ведь еще нет никаких отношений, а уже кажется, что я жить без нее не смогу. Это и удивляло меня и пугало, и делало счастливым одновременно.
   На вечерней мессе я истово благодарил Господа за Его невероятную милость, явленную ко мне, и просил одного, что бы Он уберег меня сейчас от судьбоносных ошибок. Больше всего я боялся теперь что-нибудь сделать не так.
   Следующий день так же не отличился хорошей погодой, и я целиком посвятил его постельному режиму, в полном соответствии с указаниями врача. Надо ли и говорить о чем я при этом думал и мечтал. Джерри все расспрашивал меня, как прошел мой вчерашний визит к русской принцессе, пытался вызнать подробности, но я сказал ему, что решительно ничего интересного не случилось.
   А утром во вторник меня разбудило ясное летнее солнце, и я, как можно быстрее умывшись и одевшись, снова побежал на Тафтон. Теперь я был не столь наряден, как в прошлый свой визит, одев в этот раз свои обычные вещи, но в данном случае это было более уместно, потому как я рассчитывал вытащить Гагина на пленэр. А пленэр предполагался там, где нарядным господам обычно делать нечего.
   У двери на Тафтон я уже не испытывал никакого страха и бойко отстучал знакомой колотушкой. Отворившая мне миссис Томсон была так же холодна, как и прежде, но это никого не волновало.Я взлетел на второй этаж в радостном предвкушении встречи с милыми Гагиными, и застал их в гостинной. Они улыбчиво приветствовали меня, но было видно, что я застал их во время какого-то горячего обсуждения, может быть даже ссоры. Лица их были разрумянены, и улыбки на них казались весьма принужденными, тогда как в глазах ясно читалась растерянность и раздражение, как и бывает в случае внезапно оборвавшегося спора.
   - Сегодня отличный день для пленэра, не находите? - указал я рукой на окно, залитое солнечным светом.
   - Да, пожалуй. - согласился Алексей, нервно взглянув на Асю. - Позвольте мне собраться, и мы пойдем.
   - Только прошу вас одеться проще. Я дам вам превосходнейшую точку обзора, но, боюсь, там будет весьма пыльно.
   - А это уже интересно!
   Ася слушала нас в стороне, положив руки на спинку стула и вроде бы обиженно скуксившись.
   - Я, пожалуй, пойду с вами. - вдруг сказала она нарочито громко, с каким-то вызовом. Гагин ответил ей на русском, невероятно сухо, потом обратился ко мне:
   - Вообще-то она хотела остаться сегодня дома, что бы учить английский, но видимо забыла.
   - Я не забыла, я передумала. Пойду. - сказала Ася таким серьезным тоном, что вызвала у меня улыбку. После этого развернулась и размашистым гневным шагом, не приличным взрослой девушке, ушла к себе в комнату.
   - Ее не понять... - мрачно сказал Алексей. - Очень сложный характер.
  
   Через час мы уже были на нашей стройке. Я и оба Гагиных. Признаться, я сам был не слишком рад, что Ася увязалась за нами, потому как здесь работала своеобразная мужская публика, а женщины если и были, то в таком виде, что внимания к себе, как к женщине привлечь не могли. С Асей было иначе, и множество липких издевательских взглядов, скользивших по ней, гадкие ухмылки вокруг, все это вызывало во мне гнев. Но не мог же я в самом деле разобраться с сотнями мужиков, трудившихся над башней!
   Впрочем, были и приятные моменты: многие строители были весьма рады меня видеть, зная о переделке в которую я попал, и искренне меня приветствовали, думая, что я уже выхожу на работу. Создавалось впечатление, что здесь я известен и даже уважаем, и мне нравилось, что Ася это видит.
   Когда мы достигли непосредственно строительной площадки, где было уже довольно пыльно и была опасность, что сверху упадет на голову что-нибудь тяжелое, ко мне подошел Тим.
   - Ты чего здесь? - произнес он мрачно.
   - Алексей оказался художником, он пишет пейзажи. Я пообещал ему дать лучший обзор Лондона во всем городе. Разреши нам подняться. - я просительно наклонил голову, как ребенок, выпрашивающий у отца пенни на леденец.
   - Ты же знаешь, я не могу тебе этого разрешить. Если с кем-то из них что-нибудь произойдет, мы все вылетим со стройки. Недостатка рабочих рук в Лондоне нет...
   - Do mo ghra! - громко шепнул я по-ирландски.
   - Ты сегодня вообще какой-то незаметный. Прокрался мимо меня незнаю как...- сказал Тим, глядя куда-то в даль, да так и ушел.
   Вскоре мы с Гагиными оказались на лифте, и лебедка повлекла нас вверх, вдоль рельефной башенной стены, сложенной из охристого камня.
   Ася, держа брата под руку, при этом вовсе не выглядела напуганной, напротив, жадно разглядывала уплывающую вниз землю. В какой-то момент она даже отшагнула в сторону, приблизившись к краю, и я невольно прихватил ее за руку.
   - Умоляю вас, осторожней!
   Гагин только вздохнул и с силой вернул ее к себе.
   - Какая она смелая... - улыбнулся я.
   - Смелая, а больше сумасшедшая... - устало ответил Алексей.
   - Я понимаю, что ты говоришь! - обиженно произнесла Ася, и я только лишний раз удивился тому, как легко она овладевает новым языком.
   Через минуту мы были уже за парапетом, на верхнем ярусе стройки. Над нами сходились, подобно гигантскому скелету, стропила будущего шпиля, светлеющие свежей древесиной. Пахло опилками и строительным раствором. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась необьятная имперская столица, океан крыш, сотни шпилей, неисчислимые воскурения дымов. По тонким улочкам ползли туда-сюда игрушечные экипажи и совсем крошечные фигурки людей, похожие на букашек. Отлично была видна и мутно-зеленая гладь Темзы, жирной змеей извивающаяся, скользящая мимо и далее забирающая прочь, на восток.
   - Поразительно! - восторженно произнес Гагин. - Да я и мечтать не мог о такой панораме! Вы превзошли все мои ожидания, дорогой Оливер. Что-ж, могу я писать вот отсюда?
   - Пожалуй, здесь вы никому не помешаете. - согласился я. - Можете располагаться.
   Гагин принялся устраиваться у восточного края башни, и какое-то время мы стояли рядом с ним, но вдруг, совсем неожиданно Ася взяла меня за руку, схватив мою грубую ладонь своей, такой тонкой и нежной, немного прохладной.
   - Трудно здесь стоять, пойдемте посмотрим там. - сказала она, увлекая меня прочь, к северу. Я не вполне понял, почему ей было именно трудно, но скорее всего имелось в виду, что ей скучно, и она просто не нашла подходящего слова.
   - А это что там? - указала она пальчиком на серый полуэллипс купола, возвышающийся слева от убегающей в даль Темзы.
   - Собор святого апостола Павла. Второй по величине в мире...
   - Собор апостола Павла? Я поняла?
   - Да, главное вы поняли.
   - Простите меня, мой английский еще так плох. Может быть вы мне поможете его выучить?
   Я счастливо рассмеялся, так мне было хорошо от ее слов. Я смотрел на ее тонкую фигурку в легком летнем платьице, облегающем ее под порывами ветра, таком нежно розовом на фоне жгуче голубого неба, и мне казалось, что одним сильным порывом ее может просто унести с крыши, и она не упадет, а так и полетит по воздуху, как легкое облачко.
   - Что вы смеетесь? - нахмурилась Ася. - Я не шучу. Сегодня же начнете меня учить!
   Я постарался сделать достаточно серьезный вид, и согласно кивнул.
   Потом мы сидели на парапете, примечая проплывающие по Темзе корабли, разгадывая фигуры облаков, слушая звуки города. Мимо нас ходили другие работяги, не отвлекающиеся от строительства, но мы не замечали их, а они нас, как будто понимали, чем была для меня эта встреча. Потом мы ели Гагинские бутерброды с ветчиной и сыром, которые Ася успела сделать сама перед выходом из дома. Она еще сетовала, что здесь в Британии, не сыскать нигде хорошего черного хлеба, какой есть в России.
   Как-то мимо нас, совсем близко, пролетела жирная чайка, и Ася восторженно ахнула, даже выронив остаток бутерброда из рук. Я невольно рассмеялся, и она в гневе толкнула меня локтем, что только рассмешило меня еще больше. Она замолчала, глядя перед собой, а потом вдруг совершенно грустно спросила:
   - А вы не хотели стать птицей?
   - Это моя мечта... - ответил я. - Я часто думаю, как было бы здорово взмахнуть крыльями и улететь отсюда.
   - Я слышала... есть такие чувства, когда у людей есть крылья, и люди летают.
   - Я знаю. - кивнул я, чувствуя, что к горлу подступает сладкое удушье. Она заговорила о чувствах, о моих чувствах.
   - А вы уже летали?
   - Я летаю сейчас...
   Я невольно потупился, чувствуя смущение от своих слов, но краем глаза заметил, как Ася уронила голову себе на грудь, закрыв от меня свое лицо ниспадающими локонами, так, словно сейчас решала что-то. И здесь мне стало страшно, невероятно страшно... Я боялся, что она сейчас резко осадит меня, отвергнет или вообще осмеет мои чувства. Как мне быть тогда, может быть лучше просто тогда взять и прыгнуть с башни, у нее на глазах? Грех, какой грех! Но таково было тогда мое состояние.
   - Бутерброды кончились... - внезапно сказала Ася, поднимая оброненный кусочек. - Как мало я их сделала. А давайте покормим птиц!
   - Я не думаю, что это хорошая идея... Бригадиру может не понравиться. - робко возразил я.
   - А я хочу!
   - Ну что же... Кормите.
   Раскрошив бутерброд, Ася смогла привлечь двух голубей, которые почти весь его склевали, когда откуда ни возьмись появилась наглая белоснежная чайка, и разогнав их, схватила ломтик ветчины.
   - Какая она... удачливая. - рассмеялась Ася. - Ладно, мне надоело, хочу вниз.
   Мы подошли к Гагину, работа которого была еще в самом разгаре, и договорились, что сейчас я провожу девушку домой, а потом вернусь за ним.
   Спустившись вниз, Ася однако не захотела сразу возвращаться домой и попросила меня показать ей еще что-нибудь интересное в городе. Вот мы были вдвоем, я и та волшебная принцесса, спустившаяся из кэба, едва одарив меня своим взглядом. Но события развивались уже столь быстро, и мы сближались столь стремительно, что я уже не замечал как исчезают разделявшие нас пропасти и не успевал даже осознать свершающегося чуда. Одно я понимал: теперь я целиком с ней, и в ней, и она во мне.
   Без долгих раздумий я повел ее смотреть Трафальгарскую площадь, сияющую новизной, помпой и роскошью, кичливое лицо имперского величия. При всем моем отношении к Лондону, я не мог не признать, что это место весьма примечательно, и достойно того, что бы Ася его посмотрела. И вскоре перед нами открылся простор, оправленный имперскими фасадами. В центре его горделиво возвышалась колонна Нельсона, а рядом сверкали подобно бриллиантам, два великолепных фонтана, поднимающих в воздух облака прохладной водяной пыли. Ася при виде этого великолепия весело рассмеялась, и, оторвавшись от меня, побежала вперед, к одному из них.
   Когда я догнал ее, она уже влезла на широкий край бассеина, и улегшись на нем, свесилась к воде касаясь ее рукой. При моем приближении она оглянулась с самой счастливой улыбкой и, резко черпнув воды окропила меня. Влаги с ее ладошки было совсем немного, и я даже не стал уклоняться.
   - Что? Вы не защищаетесь?! - воскликнула она с наигранным гневом и свесилась с парапета еще сильнее, снова желая зачерпнуть воды, и в результате чуть не упала в фонтан, тоненько взвизгнув от испуга. Я среагировал моментально: подскочил и прихватил ее через платье за голени, чуть выше сапожков, удерживая от падения.
   - Нет, не нужно! - испуганно сказала Ася, подобирая ноги. - Я не падала... Спасибо.
   Я смущенно отдернул свои руки, и теперь не знал куда их деть, так мне было неловко. Вот, я уже коснулся ее, и совершенно не так, как принято в обществе.
   Видя мое смущение, Ася с улыбкой подала мне руку, и я помог ей слезть с парапета. От водяной пыли она теперь была вся покрыта влагой, и ткань ее легкого платьица так плотно прилегала к ее тонкому юному телу, волнующе выделяя его неброские формы. Бисеринки воды сверкали на ее шее и на лице, а отяжелевшие локоны липли к вискам. И я увидел ее такой, какой не видел прежде, не воздушной мечтой, но вполне земной, чувственной и желанной. Я со всей отчетливостью понял, что сейчас хочу ее как женщину, и никогда никого не захочу сильнее. Не знаю, каков был при этом мой вид, но мы встретились взглядами, и время словно остановилось. В ее глазах я видел девичий испуг и... то же самое неодолимое влечение, которое поднялось сейчас и во мне. Нас определенно тянуло друг к другу...
   Запоздало отняв у меня свою ладонь, Ася нервно поправила ею волосы, заведя влажный локон за ухо.
   - Я хочу домой... - сказала она неожиданно бесцветным, холодным голосом. - Пойдемте.
   Долгое время мы шли в молчании, и я не знал что сказать. Ася выглядела печальной и задумчивой, словно решала на ходу тяжелейшие вопросы, и совершенно не смотрела наменя. Я же чувствовал себя совершенно подавленным, и никак не мог разобраться, чем же я смог так огорчить ее, какова моя вина и есть ли она вообще. Попытаться обьясниться? Вряд ли она могла обьяснить мне всю сложность собственных чувств и наших отношений, пользуясь тем английским, который у нее был. Поэтому пришлось просто ждать, когда она заговорит первой.
   На углу парламентской улицы нам встретилась торговка сладостями. Это была дородная женщина в пышном белом берете, несшая на себе лоток со множеством ярких, блестящих леденцов и конфет.
   - Вот. Я хочу леденец. Возьмите мне леденец. - неожиданно остановилась Ася и указала пальчиком на сласти. Я с готовностью вывернул свои карманы, в которых на этот раз нашлось только десять пенсов, и купил на них средних размеров леденец на палочке, который и преподнес Асе. Она быстро чмокнула меня в щеку, выражая благодарность, и принялась за свою сласть с такой детской непосредственностью, что я предпочел за этим не наблюдать. Мы продолжили наш путь, как и прежде в молчании, но теперь этому хотя бы была очевидная причина: Ася занималась леденцом.
   Наконец, мы достигли дома Гагиных, и пришла пора мне проститься с моей принцессой. Мне все еще было неловко, и я решил на всякий случай извиниться. Вышло у меня не слишком хорошо:
   - Надеюсь, вам была по душе наша прогулка... Я хотел попросить у вас прощения, ну это в том случае, если...
   Внезапно Ася приложила к моим губам указательный палец, заставляя меня умолкнуть.
   - Не надо, не говорите ничего... Я все равно плохо понимаю. Вы хороший, вы очень хороший... Вот возьмите на прощанье. - с этими словами она протянула мне уже изрядно истончившийся леденец и, развернувшись, исчезла за дверью.
   А я остался с ее леденцом и в полной растерянности. Мне подумалось, что это не совсем хорошо, когда вместо признания в любви, или даже вместо молчания, ты слышишь только то, что ты хороший. Значит ли это, что на большее рассчитывать мне не приходится? Постояв еще немного в раздумьях, я отправился к башне, за Гагиным.
  
   Алексея я нашел так же в весьма задумчивом состоянии, хотя он и сказал, что поработал отлично, сделав несколько прекрасных панорамных этюдов. Этюды были не столь уж плохи, хорошо отобразив цветовую гамму летнего Лондона, а может быть я просто привык к манере Гагина. Мы спустились с башни и отправились домой, хотя разговор у нас как-то не клеился. Я в общих чертах рассказал Алексею, как мы погуляли с его сестрой, но он лишь молчал или отвечал односложно, и потом лишь неожиданно спросил:
   - Когда вы расстались, в каком настроении она была? Весела или печальна?
   - Странный вопрос... - удивился я. - Мне показалось, что весьма задумчива.
   Гагин только покачал головой.
   - А в чем дело?
   - Нет, не важно, может быть и не в чем. - произнес Алексей и, посмотрев на меня, грустно улыбнулся. - Если бы вы знали Асю... Она может создать множество проблем, в первую очередь для самой себя. И мне приходится быть очень внимательным, что бы ее оберегать. Но только вы не заботьтесь этом, прошу вас. Вы прекрасный человек, очень искренний и открытый!
   - Если я могу хоть как-то решить ваши с Асей проблемы, прошу вас, позвольте мне...
   - Не стоит, незачем.- Гагин по-братски положил руку на мое плечо. - Вам сейчас самому лучше отдохнуть. Все таки вы еще не вполне здоровы... Вам всего хватает? Быть может...
   - О нет, не беспокойтесь. Когда мы снова сможем увидеться?
- На днях мы собирались в Сиднем-хилл, посмотреть на Хрустальный Дворец... - задумчиво сказал Алексей. - Давайте как-нибудь в конце недели?
   - В пятницу, может быть?
   - Может быть... Может быть в пятницу.
   Проводив Гагина, я отправился домой. Разговор с ним оставил в душе моей самый неприятный осадок: я чувствовал, что он стоит между мной и Асей, и в будущем станет препятствием для наших отношений, если еще не стал им. Он явно оберегал ее от короткой интрижки с безвестным ирлахой, которая не могла закончиться ничем, кроме греха и разбитого сердца. Но... Я был не таков. Я любил ее всем сердцем, и мне нужна была не интрижка. Но что тогда? Оставить ее у себя на чердаке, лишив достойной жизни, к которой она привыкла, и даже всякой надежды на нее в будущем? Что доброго может ждать ее со мной, кроме моего сердца? А мое сердце, сколь бы прекрасным чувством оно не было наполнено, достаточно ли для того, что бы просить ее пожертвовать всем? Я терялся от этих вопросов, и не мог уже отложить их, потому что теперь такими же вопросами задавался Алексей, а с ним, вероятно, и сама Ася.
   Когда я вернулся домой, Джерри Конлан был уже там. Завидев меня, он тут же отложил свежую газету, которую читал, и сел на своей постели.
   - Ну что, жеребец, оседлал свою русачку? - спросил он с хохотом.
   - Джерри, ради Христа, я разобью тебе лицо, если ты не заткнешься. - устало, но вполне серьезно ответил я, устраиваясь на своем матраце. Всякая пошлость в сторону Аси сделалась для меня невыносимой. Конлан, кажется, обиделся и в тот вечер больше со мной не разговаривал.
   Весь следующий день прошел для меня в мучении, так мне не хватало ее. Я до дрожи в руках должен был слышать ее голос, касаться хотя бы иногда ее эфирной кожи, видеть ее... Все это было мучительно нужно, и я, словно испытывая долгую изматывающую боль, не знал куда себя деть. Забирался на крышу, думая, что мое небесное убежище даст мне немного покоя, но там еще острее чувствовалось, что не хватает ее... Она должна быть здесь, со мною, смотреть на мое небо и слушать мои стихи.
   В конце концов, я отправился в паб, решив пропить там не меньше полутора шиллингов. Заведение оказалось почти пустующим, потому что ирлахи все были на работе, а бритиши наши места не жаловали. Бармен узнал меня и, наливая в жестяную кружку живого лагера, поинтересовался, не потерял ли я ненароком работу. Я честно ответил, что болен.
   Ее призрак преследовал меня постоянно и повсеместно, она снилась мне следующей ночью, и потом весь день так же мучила меня.
   Почти всю ночь на пятнbцу я не мог уснуть, так и ворочался на своей постели, слушая совместный храп Донни и Тима, которые словно соревновались между собой в этом занятии. А едва встретив первые лучи солнца, подсветившие стену надо мной, я как-то смежил веки да и провалился в глубочайший сон.
   Полдень! Я проснулся только в полдень, с ощущением какого-то жуткого опоздания. Добрая Мэри предложила мне сделать чаю, но я отказался и, спешно натянув на себя одежду, ринулся прочь из дома, скорее на Тафтон.
   Подскочил к двери, отстучал по ней колотушкой, попытался успокоиться, пригладив рукой свои нечесанные вихры. Открыла мне, конечно же, миссис Томсон, все с тем же щучьим выражением лица.
   - Сэр Гагин передал вам, что сегодня не сможет вас принять. - сообщила мне она с ноткой злорадства. Ощущение было такое, как если бы мне ударили под дых.
   - А... Они уехали куда-нибудь? Когда они вернутся? - начал я задавать вопросы, едва находя силы, что бы говорить.
   - Сэр Гагин отсутствует, всего доброго, молодой человек.
   - Но Ася... Анна, она дома?!
   Дверь передо мной закрылась, оставляя меня одного. Я постоял какое-то время, привыкая к тому, что Гагины меня не примут сегодня. Сбывались худшие мои опасения, Алексей уже защищал ее от меня! Мне захотелось немедленно найти его и выяснить отношения, да только выяснять было нечего. Он был прав, но и я был прав, и обе наши правды были одна против другой.
   Я не знал, что мне делать, и для начала просто перешел на другую сторону улицы, что бы хотя бы посмотреть в ее окна. В стекла как раз светило солнце, и я не мог толком разобрать, что там происходит, однако вроде бы заметил некое движение. Постояв еще пару минут, отправился домой, не зная куда выплеснуть свою обиду и горечь.
   Но не успел я пройти и квартала, как услышал за спиной оклик:
   - Оливер?!
   Я обернулся, еще не веря себе, но увидел именно ее. Без шляпки, в простом домашнем платьице, которых не носят леди на улицах Лондона.
   - Милый мой Оливер! Куда же вы? Я увидела вас из окна, и хорошо, что успела догнать. - сказала она с милым упреком.
   - Но миссис Томсон, сказала, что вы не примете меня... - растерянно ответил я.
   - Вздорная женщина! Это все Алеша так сделал, какой гадкий. - нахмурилась Ася. - Сам ушел на свой пленэр, а меня решил оставить одну!
   - Мы договаривались, что увидимся в пятницу. Не понимаю...
   - Ах, оставьте! Пойдемте лучше с вами гулять... - девушка сама схватила меня под руку и повлекла куда-то. - Я знаете чего хочу? Хочу кататься по Темзе!
   Я был подобен клинку в руках у кузнеца: меня сначала раскалили в жестоком пламени, а теперь столь резко опустиои в прохладу ласковой воды. Мне показалось, что сердце мое просто не выдержит таких перепадов. Теперь я был готов не только катать ее по Темзе, но и обойти весь Лондон с нею на руках! И последнее было бы лучше.
   - Не думаю, что это такая хорошая идея. На самом деле Темза не река, а гигантская сточная канава, и плавать по ней удовольствие сомнительное.- признался я. И мне действительно не хотелось что бы моя любимая дышала вонью, плавая по мутно-зеленой слизи, заменяющей воду в этой мерзейшей в мире реке.
   - Что же тогда мы будем делать? - печально спросила Ася.
   - У меня есть для вас идея! - улыбнулся я. - Вы знаете, стихи похожи на падающие звезды, они не рождаются на земле, они слетают с неба и быстро сгорают. Но те люди, которые умеют их поймать, называются поэтами.
   - Знаете, а я как-то так и думала... - Ася перешла на взволнованный шепот. - Стихи пишутся на небе, а поэты могут только их пересказать. А как вы думаете, кто тогда пишет стихи? Ангелы?
   - Может быть, я и не думал об этом. - рассмеялся я и, превозмогаемый нежностью, поцеловал ей руку. Ася ответила мне смущенной улыбкой с легким снисходительным укором, и при том с выражением удачливой хищницы. Неужели я был жертвой, глупым мотыльком прилетевшим на пламя свечи? А что если не ее, а меня нужно было теперь защищать, что бы я не остался в итоге с разбитым сердцем? Ну и чтож, да будь что будет! Я не хотел больше никаких лишних вопросов, мне одного теперь было достаточно: что сейчас Ася была со мною.
   - Хотите я покажу вам место, где я ловлю стихи, падающие с неба?
- Идемте же! - Ася живо потащила меня за руку вперед, словно боясь опоздать. Очень скоро мы были у моего дома. Мы радостно взлетели вверх по старой скрипучей лестнице, распахнули маленькую дверцу и ворвались прямо в небесный простор! Ася рассмеялась как никогда прежде, так открыто и естественно, как могут смеяться только младенцы и ангелы.
   - Здесь вы пишете стихи? - спросила она, немного повальсировав. Ветер растрепал ее локоны, взволновал подол ее платья, и словно подхватил ее всю, увлекая за собой. Господи, как же я любовался этим неземным существом, танцующим в потоках летнего воздуха.
   - Да, здесь, один на один с небом... И с птицами. - проговорил я.
   - Мы говорили с вами тогда, на башне... Что люди могут летать. А куда бы вы полетели, если бы стали птицей?
   Она бы просто не поверила, если бы я сказал ей, что собирался полететь в Россию.
   - Домой, в Ирландию...
   - Знаете, мне тогда очень понравилось, что вы пели у нас. Спойте еще что-нибудь, ирландское!
   И я спел ей "Lassie go" песнь о любви и Ирландии, в которой слились воедино и мое стремление к родной земле, и та нежность, которая переполняла меня сейчас, при виде возлюбленной. Ася слушала мой голос, повернувшись ко мне спиной и глядя куда-то в даль, за горизонт, и чудилось, что прямо сейчас, на самой высокой ноте, она обратится белой голубкой и понесется в даль, на запад отсюда. И действительно, словно повинуясь подобному чувству, Ася вдруг сделала пару шагов к краю крыши. Мне стало не по себе, я подошел ближе, и как раз в этот момент девичью фигурку качнуло, Ася ахнула, падая...
   Я обхватил ее за талию, и стремительно прижал к себе, только бы не допустить беды. И вот, мы стояли на краю крыши, крепко обнявшись, чувствуя, как соприкасаются наши тела, такие теплые и живые. В этот момент я понял, что произошло что-то, после чего в моей жизни не остается выбора и вариантов, теперь я ее никуда и никогда не отпущу.
   - Голова вдруг закружилась... - произнесла тихо Ася, как бы оправдываясь, а потом подняла глаза и посмотрела мне в лицо, так близко. - А вы меня спасли.
   Что я увидел в ее взгляде, в этих сияющих карих омутах? Страх и мольбу... Она звала меня, и боялась быть отвергнутой, или покинутой после. Она так страстно просила моей любви, но столь же сильно боялась обмана и предательства. Неужели же кто-то мог предать ее? Кто же мог ее отвергнуть, этого ясного ангела, прекрасней которого на земле нет ничего и никого? Я стал бы самым несчастным идиотом, если был бы способен на такое. О нет, любовь моя, жизнь моя, мы уже не расстанемся!
   Я склонил голову и впервые в жизни вкусил сладость поцелуя, ее поцелуя. Время остановилось, растаял вокруг грязный порочный город с миллионами его жителей, и мы оба утонули в бескрайнем синем небе.
   Когда мы смогли оторваться друг от друга, Ася все еще выглядела напуганной, все еще не верила мне. Тогда я нежно обнял ладонями овал ее лица, и глядя ей в глаза произнес:
   - Я твой. Я люблю тебя.
   И вдруг она горько расплакалась, уткнувшись мне в грудь. Я не знал, чем еще утешить ее, и стоял в растерянности, лишь обнимая ее тонкие трясущиеся плечи.
   - Оливер, мой милый Оливер.. - наконец произнесла она, все еще пряча лицо. - Как же нам быть вместе? Мой брат, он не отпустит меня к вам... Не отдаст.
   Я не знал, что здесь ответить. Мне нечего было ей предложить кроме самого себя и своей бедности. И я почувствовал, как кровь моя начинает леденеть: сейчас она меня отвергнет, скажет, что ничего не может быть между нами, даже если чувства наши взаимны.
   - Видит Бог, я сделаю для тебя все! Мы будем счастливы... - горячо сказал я, предупреждая то, чего так боялся.
   Ася отстранилась от меня и ладошкой растерла по щекам свои слезы, ее глаза и кончик носика были красны от плача.
   - Я не могу убежать от него... Я его тоже люблю, безумно люблю, а он без меня с ума сойдет... Милый мой Алеша. Господи, почему я должна выбирать?! Смерть лучше такого выбора.
   - Но он же твой брат... - растерянно произнес я. - Нельзя всю жизнь прожить вместе с братом. Он должен понимать...
   Ася ничего не ответила, закусив кулачок в отчаянной задумчивости. Я вовсе не знал куда себя деть. Но наконец какая-то идея пришла в эту прелестную головку, и в лице ее я внезапно увидел пылкую одержимость.
   - Любимый мой Оливер, скажите мне, вы и правда мой? - горячо произнесла она, хватая меня за руки и прижимая их к груди. Я подтвердил это, и она заговорила все с тем же пылом:
   - Вы поедете с нами! Мы заберем вас с собой! Поженимся в России, там будем жить... У нас будет свой дом, хозяйство, все что захотим! Но, я сначала должна поговорить с братом. Он поймет, он все разрешит!
   - Будет так, как ты скажешь. - ответил я с улыбкой. Господи! Я не был отвергнут, более того, теперь передо мной открывалась новая судьба, новая жизнь, которую я и помыслить себе не мог!
   Ася стала покрывать мое лицо множеством быстрых нежнейших поцелуев, словно боясь оставить нетронутой хотя бы малую его часть, а я все смеялся над нею, и над ее детской лаской. Счастье мое было совершенным. Наверное только юность способна так безгранично радоваться, так отчаянно верить в грядущее счастье, но как же прекрасно, что однажды мы были такими и пережили это вместе.
   Еще очень долго мы почти ни о чем не говорили, просто сидели на крыше, держась за руки, и нежно рассматривали друг друга, наслаждаясь видом обретенного счастья, лишь изредка срываясь на новые поцелуи. Но никакие поцелуи, ни даже физическая близость не смогут сравниться с одним только упоительным чувством взаимности, когда ты просто знаешь, что любим не меньше, чем любишь.
   Когда я провожал Асю к ее дому, нежно держа ее под руку, она вдруг спросила меня:
   - А как называется та прекрасная песня, которую вы пели на крыше?
   - Lassie go. - ответил я. - Вообще-то она не совсем ирландская, пришлось ее переделать немного.
   - Какое хорошее имя, Лэсси... - тихо сказала Ася. - Я бы хотела, что бы меня так звали
   - На самом деле, это не имя, - рассмеялся я. - Это значит просто молодая девушка... Но, я могу так тебя называть, если захочешь.
   - А... Я похожа на ирландку? - спросила она так серьезно, словно от этого зависела ее судьба.
   - Если только на очень красивую ирландку. Самую красивую.
   Ася ничего не ответила, а просто остановила меня и, прямо на улице, на глазах у прохожих, страстно поцеловала.
   Мы распрощались до завтра. Сегодня вечером Ася должна была поговорить с братом, рассказать ему о нас, и завтра я должен был прийти к Гагиным сам, уже как ее жених. Я пришел домой и понял, что схожу с ума от счастья, все вокруг меня просто пело и пульсировало радостью, весь мир и каждая его частица. Я пробовал писать стихи, но в этот раз слова показались мне такими плоскими и жалкими, не способными ухватить глубины и силы того, что наполняло меня. Бросил это...
   Первым человеком, узнавшим о моем счастье была Мэри Фарелл. Милая наша Мэри, она обрадовалась так, словно речь шла о ней самой, крепко обняла меня, и пожелала быть счастливым долгие годы.
   Потом стали возвращаться домой остальные мои друзья, и с каждым я делился своей радостью. Все были рады, и Брэд, и Тим и поросенок Донни, и конечно Джерри Конлан, все хлопали меня по плечу и обнимали. Я ведь не только смог найти свою любовь, это с нашим братом иногда случалось, я смог волшебным образом в одночасье изменить всю свою судьбу, вырвавшись из мрачного круга нужды и трудностей, уготованного миллионам таких же как я ирлах. Мне говорили, что я настоящий ирландский счастливчик, каких свет не видывал, и здесь я не мог не согласиться.
   Когда все были в сборе, возникла идея пойти и отметить это как следует, даже несмотря на то, что завтра еще суббота, рабочий день. Веселой и шумной гурьбой мы вывалились на улицу, и так добрались до нашего паба на Тотхилл, где сразу же заказали пива себе, и всем присутствующим, даже сасанахам. Бармен удивленно спросил, что у нас за праздник, уж не потопили ли мы британский линкор, и тогда Конлан громко объявил всем, что магистр Олли женится. И поднимались вверх жестяные кружки, и брызгала пена, и хмельные голоса хором желали здоровья и счастья мне и моей невесте. Даже голоса сасанахов.
  
   Наступило субботнее утро. Проснувшись, я, как обычно, обнаружил в комнате только себя и Мэри, все остальные, включая даже Конлана, отправились по своим делам. После вчерашнего вечера, который я помнил лишь частично, меня жестоко мучила жажда, голова немного кружилась, но, конечно бывало и хуже.
   Я умылся холодной водой, тщательно выбрился и одел чистую смену одежды, которую мне вчера подарил Джерри, не иначе, как с пьяну. Потом Мэри позволила мне потратить на себя немного духов, принадлежащих Брэду, при условии, что он об этом не узнает. В итоге, к полудню я был совершенно готов к своему решающему визиту. Я шел к Гагиным.
   Надо ли и говорить о моем волнении. Я чувствовал себя примерно так же, как тогда, впервые стоя перед дверью Гагиных: сердце билось бешено, дыхания не хватало, и я все таки шаг за шагом обреченно преодолевал этот ужас. Была только одна существенная разница, теперь мой ужас был сладок, в нем был так же и благоговейный восторг, словно я восходил на Небо по сияющей ангельской лестнице!
   И вот я у заветной двери. Постучал, ожидая, что мне откроет все та же злобная миссис Томсон,однако, с большим промедлением, мне открыл Алексей. Необычно бледный, он глядел на меня исподлобья самым тяжелым взглядом и играл желваками, так словно увидел убийцу своей матери, не меньше. Я все равно улыбнулся ему и протянул руку, надеясь, что ошибся насчет его вида, но он своей руки мне не подал.
   - Нам нужно поговорить, Оливер... - холодно бросил он, закрывая собой дверной проем.
   - Ася сказала вам?...
   - Сказала! Она все сказала, но еще не сказал я! Видит Бог, Оливер, я полюбил вас, вы казались мне открытым человеком с прекрасной душой. Но как вы могли? Как вы могли так низко воспользоваться моим доверием и детской наивностью моей сестры? Зачем вы вскружили ей голову?
   - Но... - я и не знал что ответить на такой шквал горьких и несправедливых упреков. - Я люблю ее. Я люблю вашу сестру!
   - Помилуйте! Какая здесь любовь?! Вам же нечего предложить ей, кроме своей нищеты и сожительства со своими дружками! Это вы называете любовью?! Или может быть стать иждивенцем, пристать к нашей семье, что бы жизнь удалась, это ваша любовь? Вы же хотите использовать ее, и мы оба это знаем!
   - Это грязная ложь! - выкрикнул я, уже стискивая кулак. Еще немного, и я заставлю этого наглеца замолчать!
   - Уходите, Оливер, уходите и больше не приближайтесь к нам никогда! - процедил сквозь зубы Алексей.- Вы не сможете быть вместе, забудьте обо всем!
   - Нет! Я не уйду и не оставлю ее!
   - Я, кажется, приказал вам убираться!
   - Пусть она мне сама скажет об этом! - я двинулся в дом, отодвигая Гагина. - Ася!
   Алексей не захотел отойти, напротив, крепко схватил меня за грудки и рванул, выталкивая за дверь. И здесь моего терпения не стало, я схватил Гагина левой рукой за ворот, а правой два раза крепко ударил ему в лицо. Русский сразу отпустил меня, обмяк и сел на пол, так что я смог пройти дальше.
   И здесь мне навстречу, вниз по лестнице сбежала Ася! Даже не посмотрев, она оттолкнула меня в сторону, пролетела мимо, и опустилась на колени перед братом. Тот сидел, прижимая ладонь к разбитым губам из которых бойко сочилась алая кровь.
   - Что... Что вы сделали. - резко обернулась она ко мне, и на ее детском личике я впервые увидел настоящий гнев: приоткрылась нижняя губка, обнажая перламутровый ряд зубов, тонкие брови сошлись ближе, в карих просветлевших глазах блестнули молнии. Она была прекрасна и в этой своей ипостаси, но сейчас гневалась на меня...
   - Любимая... Он не пускал меня... - растерянно проронил я, но она меня больше не слушала. Теперь кровь брата обагрила и ее ладонь, и она с ужасом смотрела на этот кармин. Я склонился был над ней, положив руки на ее тонкие плечики, но Ася сбросила их так брезгливо и резко.
   - Уходите, сейчас же уходите! - зло выкрикнула она, хотя голос ее и дрогнул..
   - Прости меня, простите меня оба...
   - Оставьте же нас, прошу вас! - в глазах Аси уже стояли слезы, и я не нашел ничего лучше, кроме как подчиниться и выйти. За спиной я еще успел услышать, как миссис Томпсон хочет позвать полицию, и как Гагины ее останавливают, но потом дверь захлопнулась, и все было кончено. Я стоял на улице и даже поверить не мог в то, что произошедшее было реальностью, что это не какая-то жестокая химера моего больного сознания. А потом орущей болью в меня хлынуло осознание случившейся катастрофы, и все заволокло кровавым туманом беспамятства.
   Я помню, что был возле дома, но вроде бы не смог войти в него. Меня кто-то о чем-то спрашивал, но я думал только об одном: прямо на этом месте вырыть себе могилу кровавыми пальцами, пожирая землю, забивая рвущийся изо рта вопль, и подохнуть, скорее подохнуть. Адская боль моя была безысходна. Добрые люди, видя, что со мной стало, отвели меня в паб, налили там чего-то крепкого, и после нескольких шотов я начал рыдать. И снова пить, и снова рыдать.
   "Не мужик" - голос Тима.
  
   Утром, едва проснувшись, и снова вернувшись к своей беде, непоправимой, черным саваном закрывающей от меня всю мою будущую жизнь, я орал в подушку до одури, почти харкая кровью. Но измождив себя таким образом и проплакавшись, я впервые ощутил слабое облегчение. А вместе с облегчением пришла и тлеющая надежда. Я ухватился за нее с алчностью погибающего человека, судорожно раскопал ее призрачный росточек из завалов своего отчаяниея. Спасение возможно! Ася еще простит меня, и мы будем вместе!
   Я стремительно надел свои брюки и рубашку, напялил ботинки, и весь помятый, растрепанный, опухший от похмелья, ринулся на Тафтон, к заветной двери. Сегодня все будет иначе, сегодня я все исправлю!
   По пути меня стошнило прямо на улице, и хотя в наших районах подобное вовсе не было нонсенсом, для меня это было необычно и унизительно, особенно сейчас. Погода стояла теплая и сухая, но с крепким ветром, который гнал по улицам пыль, обрывки старых газет, и речную гнилостную вонь со стороны Темзы. На улицах быдо полно нарядных людей, целыми семьями отправляющихся в церковь: мужчины во фраках и высоких цилиндрах, женщины в пышных платьях, мальчишки в коротких штанишках... Они с презрением поглядывали на меня, а я буквально ненавидел их всех и каждого, так они меня раздражали. Мне казалось, что против меня ополчились все эти люди, весь этот город, небо и земля. Вся вселенная дышала ненавистью ко мне. Первый и последний раз в своей жизни я испытывал подобные чувства, и теперь, думаю, что имею представление о том, каково побывать в аду.
   Дверь на Тафтон так же показалась мне необычно глухой и мертвой, с ее старой шелушащейся краской, почему-то сразу стало ясно, что за ней уже нет никакого тепла. Я с отчаянием постучал колотушкой, и вскоре увидел перед собой мертвенно-бледное лицо миссис Томсон.
   - Господа Гагины здесь больше не живут. - резко, как ударом ножа в подворотне, встретила меня она. - Съехали рано утром.
   - Куда же...
   - Они покинули Лондон, и вы их больше не увидите. А теперь убирайтесь, грязный ирландец!
   - А не пошла бы ты в... - начал было я, но старая дверь на Тафтон захлопнулась перед моим носом, уже навсегда.
  
   Было уже не так больно, как вчера. Я уже осознал, что потерял ее, и теперь спокойно думал о том, что просто скоро подохну. Постояв, плюнул на проклятую дверь да и пошел в паб. В карманах сегодня было два шиллинга, и можно было изрядно напиться на эти деньги.
   В пабе кроме меня оказалось лишь еще двое посетителей, заведение почти пустовало. Я сел за стойку, получил первую пинту, и снова начал пить.
   - Плохой видок, парень. - наконец, сказал мне бармен. - Поешь чего-нибудь?
   Я с отвращением отмахнулся, и больше меня никто не трогал, вплоть до четвертой пинты. Я все думал о том, что буду делать, когда пропью последние деньги. Мне была противна одна только мысль, что бы вернуться на башню и работать как прежде. Скорее можно было бы пойти в армию, и потом в какой-нибудь проклятой колонии сражаться за чертову королеву. Так можно было бы и развлечся и подохнуть, что как раз в мои планы и входило.
  
   Когда за моей спиной хлопнула дверь, я даже не обернулся.
   - Добрый день, будете обедать? - весело осведомился бармен, встречая новых посетителей. Но ответа я не услышал, и продолжил всматриваться в остатки своего пива на дне кружки. А потом за моей спиной два мужских голоса затянули песню, причем очень здорово, в чистую терцию. "Lassie, go"...
   Как нож в сердце! Я обернулся, думая, что сейчас же ввяжусь в драку, лишь бы только они прекратили петь эту песню! Обернулся и замер...
   Пели два моих друга, Джерри и Донни, глядя на меня с нежнейшими улыбками, а между ними стояла, прижав кулачки к губам... Боже мой!
   - Ася...
   Она бросилась мне навстречу, прямо на руки и прижалась так крепко, словно хотела сейчас же раствориться во мне. От ее порыва я покачнулся, уперся спиной в стойку, и только благодаря этому не упал.
   - Как? - только и смог выговорить я.
   - Я вернулась... Навсегда... Навсегда. - говорила она жарким, исступленным шепотом, и покрывала мое лицо поцелуями так же, как и тогда, на крыше.
А Джерри и Донни продолжали петь: "Лето настаёт, деревья расцветают, растет дикий горный тимьян и цветущий вереск вокруг. Придешь ли ты, Лэсси?".
Наконец, я пришел в себя, мы с Асей начали целоваться, и моим друзьям пришлось проявить некоторую настойчивость, что бы нас разъединить.
- Олли, ты посмотри на себя... - с веселой укоризной сказал Конлан. - Тебя срочно нужно привести в порядок, пока твоя невеста снова не передумала. Если честно, даже я бы тебя разлюбил, пьяный оборванец.
- Я в порядке... - ответил я, стараясь приосаниться и заправляя выбившуюся рубаху в брюки. Но моя девочка, стояла прижавшись ко мне, и смотрела на меня так, словно я был рыцарем в блистающих доспехах. - Я в полном порядке.
- Вы простите его... - подобострастно поклонился Конлан, беря Асю под руку. - Мы очень быстро приведем его в надлежащий вид. А теперь идёмте все домой! Через два часа месса!
  
Я действительно немного пошатывался, и мне пришлось идти с Донни чуть позади. Пока я любовался Асей, которая теперь вынуждена была слушать словесные излияния Конлана, поминутно оглядываясь на меня с улыбкой, Донни рассказал мне о её возвращении.
   Ребята оставались в комнате, примерно зная, что я отправился пить, и даже не думая вытаскивать меня из паба вплоть до его закрытия. И уже после обеда, когда пили чай, в дверь неожиданно кто-то постучал. Это была моя Ася, заплаканная, испуганная и совершенно одна. Насколько могла, она объяснила, что очень любит меня, и хотела бы меня видеть, как можно скорее. И парней не пришлось долго уговаривать!
  
   Вскоре мы все вернулись домой, веселые и счастливые. Асю усадили на один из двух табуретов, имевшихся у нас в комнате, Мэри занялась чаем, а я стал спешно приводить себя в порядок, поскольку выглядел действительно не важно. Но холодная вода и горячая индийская заварка сделали свое дело, и уже через пол часа я был свеж и опрятен, словно и не было в моей жизни суток агонии и пьянства.
   Однако, теперь меня весьма мучил целый ряд вопросов: что произошло, куда делся Гагин, и, главное, что мне теперь делать с моим сокровищем, упавшим мне в руки с бриллиантового неба? Как нам дальше жить, и сможет ли она? Я всё смотрел на неё, а она на меня, немного испуганная, но, кажется, счастливая. Бедная моя, Лэсси, смогу ли я быть достойным твоей любви?
   Быстро попив чай, и выслушав от Конлана пару анекдотов, совершенно не смешных ,а Асе и вовсе не понятных, я взял её за руку и повлек наверх, к нам на крышу. Мы должны были все прояснить.
Когда мы поднялись, Ася тут же прижалась ко мне, словно ища защиты, и стала сбивчиво, еще с трудом подбирая слова, рассказывать о том, как вернулась.
   Еще вчера вечером Алексей принял решение, что они покинут Лондон и уедут на север, в Йорк, а может быть вовсе в Шотландию. Гагин так глубоко возненавидел меня за мой поступок, что отговаривать его было бесполезно, хотя впрочем он и без этого не собирался уступать мне своей сестры. Всю ночь, пока он собирал вещи, Ася провела в слезах, но ранним утром они взяли кэб и поехали на вокзал. Еще час они прождали поезда там, и даже успели отбыть из Лондона. Но...
   - Я все смотрела в окно, и вдруг почувствовала, всем сердцем почувствовала, что оставляю свою жизнь, свои мечты, своё будущее. А впереди нет больше ничего, только смерть. И когда мы приехали к следующей станции, я просто выбежала из вагона. Алёша пытался меня остановить, хватал за руки, но я накричала на него, и пригрозила, что сегодня же убью себя, если он меня увезет. Мы оба вышли на той станции, и обратным поездом я вернулась сюда.
   - Где же он сейчас? - спросил я.
   Ася больше ничего не ответила, только горько заплакала, уткнувшись мне в грудь. Я вдыхал сладкий запах её темно-каштановых волос и как мог нежно обнимал это прекрасное хрупкое создание, с её трепетным ангельским сердцем, в котором так много любви. Больше мы никогда не расставались.
  
На вечернюю мессу мы пришли с ней вдвоем, держась за руки. Ирлахи, знавшие меня, смотрели на нас с веселым одобрением, то и дело подмигивали и улыбались. Насколько я знал, русские не были католиками, поэтому не настаивал, что бы Ася причастилась вместе со мной, по крайней мере до того, как мы решим этот вопрос со священником. Однако, едва я двинулся в сторону алтаря и встал в очередь на причастие, она увязалась за мной хвостиком, и так же как и я, приняла Святое Причастие.
- Лэсси, ты теперь добрая католичка? - улыбнулся я, когда мы отошли обратно, за колонны.
   - Я твоя жена, Олли. - ответила мне она так серьёзно, и взяла меня за руку. Что тут возразишь?
  
   После службы я подвел Лэсси к той самой статуе Божией Матери, у которой сам еще недавно молился о нашем счастье. Мы оба встали перед ней на колени, и, каждый про себя, истово благодарили Пресвятую Деву за то, что произошло с нами, и, конечно же, просили её помощи в дальнейшем. И она нас снова услышала.
  
   Гагин, что бы вы не говорили, был хорошим парнем. Он не отпустил Лэсси с пустыми руками, и в начале нашей семейной жизни у нас на руках оказалось чуть меньше тысячи фунтов. Почти всё, что вы видите сейчас вокруг меня, это те самые деньги. Первым делом мы сняли аппартаменты в нашем же доме, так что нам не пришлось, подобно Фареллам ютиться на чердаке.
   Первое время нашей совместной жизни, было чем-то необыкновенным: сначала мы подолгу засиживались на крыше, где я читал Лэсси стихи, мои и не только, а она пела мне русские песни, необыкновенно мелодичные, протяжные, каких я еще не слышал. Во второй половине недели пошли долгие британские дожди, и мы вынуждены были ретироваться в наши аппартаменты. Теперь у нас постоянно торчали гости. Этот чертов Конлан с его анекдотами, и добрая Мэри, частенько баловавшая нас своимми яблочными пирогами. Иногда вечерами, собравшись всей компанией, мы при свечах выпивали хорошего вина, и хором пели ирландские песни.
   Я все смотрел на Асю, и видел, что она совершенно счастлива. Она не то что прилежно, она жадно овладевала английским языком, который из сносного быстро становился отличным, хотя и с нашим ирландским диалектом. Днем я почти не видел её без какой-нибудь книги, и она постоянно у меня что-то спрашивала и уточняла. Я с удивлением смотрел на это Божие чудо, на этот цепкий и любознательный ум, и на неистощимую энергию, которая, кажется, дай ей волю, перевернет весь мир. И иногда мне делалось непосебе, от того, что такое сокровище было даровано мне. Смогу ли я дать за неё ответ перед Господом?
  
   А в следующее воскресение мы обвенчались в нашей церкви святого Матфея. Я и моя Лэсси. Местные ирлахи по такому случаю учинили невероятное празднетство. Отмечать решили прямо на улице, почти перегородив её импровизированными столами из досок, и вынесенными из домов табуретами и стульями. Нас с Асей усадили на хорошие стулья за настоящий столик, и мы сидели скромно наблюдая за тем, как нас чествуют. А вокруг играли скрипки и гармоника, звенели бутылки с выпивкой, парни горланили песни и плясали, а кого-то даже пришлось разнимать! Праздновал весь наш квартал, и многие из тех, кого я не знал вовсе!
Но нам с Лэсси было не до всего этого. При первой же возможности, мы сбежали от наших веселых друзей, поднялись к себе в комнаты, и там весь мир для нас перестал существовать.
  
   Мы с Лэсси прожили в Лондоне до ранней весны, узнав что такое настоящий смог и сырые английские морозы. Но нам не было трудно, потому что друг для друга мы стали солнцами, и отлично согревали себя в эти сумрачные дни. А едва пахнуло теплом, мы простились с нашими верными друзьями и покинули Британию уже навсегда. Наш путь лежал домой, к нашему прекрасному острову, туда где стоял, разоренный и заброшенный дом моего отца. Я выкупил его, и с несколькими парнями из Клохэйна мы быстро его восстановили. Уже в начале июля мы въехали сюда, и вот, я до сих пор здесь...
  
Мы прожили вместе двеннадцать счастливых лет, в светлой изумрудной долине сияющей между темными вершинами Керри и лазурной гладью атлантики. Лэсси часто поднималась со мной в горы, так высоко, что даже облака могли её коснуться, и мы, расстелив плед на траве, подолгу сидели на вершине, глядя как солнце уходит за океан, окрашивая его пылающим розовым цветом. Я читал ей стихи, или пел саги, а она, положив голову мне на плечо, любовалась закатом, и часто говорила, что боится жить дальше, так ей со мной хорошо.
   Нашем первенцем стал Ник, отличный парень и верный помошник, такой же рыжий как я, и такой же крепкий, но совершенно спокойный. Он и сейчас рядом со мной, и после меня ферма отойдет к нему.
Еще через два года родился Брендан, который весь пошел в мать, такой же чернявый несносный умник и правдолюб, переполненный энергией, вечно ищущий приключений на свою голову. Сейчас он занимается политикой в Дублине ,и мне кажется он еще устроит там жару, если его не убьют до этого.
Третьим был Лойд, тоже оставшийся здесь. У него ферма чуть выше по дороге. Потом появилась моя любимая девочка Рэйчел, которую сосватал парень из Киллкамин. Она в точности похожа на свою мать, хотя уже и старше её на десять лет, и если вы хотите узнать, как выглядела Лэсси, езжайте в Килкаммин.
  
Так мы были самой счастливой семьей. Когда в наш дом пришла беда, Ник уже прекрасно пас овец, а Брендан сидел за книжками, жадно впитывая все, что только можно было прочесть. За новой литературой для нашего буквоеда, нам иногда приходилось ездить в Дингл. Лойд и Рэйчел были совсем малышами. И в это время Лэсси забеременела пятым нашим ребенком. Мне до сих пор кажется, что она была создана для другой судьбы, не для того, что бы рожать так много детей, а может быть для какой-нибудь революции, или, кто знает, даже для науки. Но нет, моя Лэсси решила стать простой ирландкой, и прошла этот путь настолько, насколько хватило её скромных природных сил, несоразмерных с энергией её духа.
  
   Я стоял во дворе, выкуривая трубку, когда у неё принимали роды. Признаться, я почему-то совершенно не волновался, был уверен в том ,что сейчас мне объявят, наконец, кто там появился, парень или девочка. Но когда дверь открылась, и ко мне вышла повитуха Рози, лицо её было напуганным. Она позвала меня внутрь.
   У нас родился мальчик, Кевин, но случилось непоправимое. Лэсси неудержимо теряла кровь. Я сжимал в ладонях тонкую ледяную руку моей любимой и целовал её , словно пытаясь согреть, а на меня смотрело её осунувшееся, белеющее как мел лицо, покрытое холодной испариной. И в нем не было никакого страха. В её темных уставших глазах я видел только бесконечную нежность ко мне, нерастраченную любовь, и желание успокоить меня самого.
   - Господи ,спаси её, спаси её... - молился я в слух, чувствуя, что если не буду сейчас услышан, сердце мое остановится. Как мне жить без неё, Господи?! Зачем мне жить без неё?!
   - Дети, дети... Это моя любовь к тебе... - отвечала мне Лэсси. И здесь я почувствовал, что она уходит. Я не знал что сказать, я не знал что делать.
- Благословляю... - сказала она, глубоко вздохнула, и стала стремительно таять подобно облачку дыма. Я еще долго сидел с ней, рядом с её милым драгоценным телом.
  
Но... знаете что я вам скажу. Она ведь так и не покинула меня. До сих пор, я чувствую её рядом с собою, и я знаю ,что она все так же счастлива. Пока были силы ,я частенько поднимался в горы, всё так же расстилал плед, и сидел там, провожая солнце, и чувствуя, что с дыханием холодного ветра, она покрывает мое лицо множество нежных поцелуев.
И конечно, я не забыл последних её слов. Видите эту гурьбу рыжих и чернявых головок у меня в доме? Те четверо, это от Ника, а эти трое, это от Лойда, и в каждом из них, в каждой их улыбке, я вижу её. Лэсси и её любовь со мной навсегда.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"