Передо мной Гена - высокий, крупный, с тучным, беспокойным лицом. Я чувствую в нем желание говорить: горячо, громко, рисуя словами особый мир, который так близок ему, взрослому человеку, и так чужд мне, маленькому мальчику. Отчего Гена серьезен? Отчего глаза его полны напряжения? Я засматриваюсь в окно - ветер гонит по небу облако, тающее в мутной синеве горизонта, растущий в саду орешник бросает тень на пробудившуюся землю; в воздухе - запах лопуха и крапивы. Нежная, ласковая весна разливается по свету приятным теплом. Столько милости, столько чуда кругом, - замирает сердце.
- Олежка! - шепчет Гена, рассматривая мои поделки из пластилина.
Мне девять лет; я полон сил и энергии. Каждый день я с большим интересом познаю мир: читаю сказки, бегаю с сестрой по двору, наблюдаю за тем, как цветет абрикос, как кошка Муня кормит своих котят молоком. Мне страшно нравится окружающий мир, в глазах моих - ни капли грусти.
- В каком ты классе? - спрашивает Гена.
- В третьем, - отвечаю я, катая в ладошках пластилиновый шарик. - А вы ходите в институт?
- Я окончил институт.
Он берет меня за руку и продолжает:
- Сейчас в твоей жизни - замечательное время. Ты ребенок! Тебя ничто не беспокоит, ты предоставлен сам себе.
Ах, Гена! Если бы! Как же уроки, занятия в музыкальной школе? Мне не нравится играть на пианино - какой тоскливый, жалостливый инструмент! То ли дело гитара, но сначала, по настоянию мамы, нужно освоить пианино, - гитара будет после.
Гена двигает ко мне стул и смотрит в глаза: ему очень хочется смотреть в мои глаза, я это чувствую.
- Но ты вряд ли понимаешь свое счастье, - важно говорит он. - Ты еще не способен понимать исключительные вещи.
Гена любит говорить загадками. Я кладу пластилиновый шарик на стол и задумываюсь: что это взбрело ему в голову? Мне хоть и девять лет, но понимаю я многое. В школе получаю одни пятерки.
- А что это - исключительные вещи? - спрашиваю я, выждав паузу.
Усмехнувшись, мой собеседник складывает руки на полной груди.
- Я ухаживаю за больной матерью, - говорит он. - Лежачий человек... уколы, таблетки, капельницы. Все бы ничего, но все мое время уходит на мать. Я мало работаю, а, следовательно, мало получаю. Вместо того чтобы ехать в город, устраивать свою жизнь, я сижу в поселке, кормлю кроликов. А ведь у меня высшее образование! Знаешь, кто я по профессии?
- Кто?
- Инженер-технолог, - гордо заявляет Гена.
В глазах его вспыхивает огонек; чуть улыбнувшись, он запрокидывает голову назад и продолжает важным, представительным тоном, словно вещает с трибун:
- Знал бы ты, как я хочу работать на производстве, исследовать лекарственные препараты, контролировать качество сырья, - этому меня учили известные химики. За моей спиной - химико-технологический институт. Я лично знаком с Григориным, доктором наук, профессором, автором сотни публикаций; он занимается синтезом низкомолекулярных веществ, исследует фармакологию.
Бросив мрачный взгляд в окно, он спрашивает:
- Скажи, Олежка, чем примечателен наш поселок? Разве здесь можно найти себя? Я не собираюсь выращивать рис и кукурузу подобно местным. Просто удивительно, что мне, образованному человеку, приходится жить в поселке среди пахарей и торгашей. Мне невыносимо здесь! Понимаешь?
Естественно, я ничего не понимаю. Мне не знакомо слово "производство", да и фраза "найти себя" ни о чем не говорит. Я просто хочу слушать Гену. Он говорит уверенно; напрягая свое грузное, белое, как сметана, лицо, Гена продолжает:
- Я не обвиняю мать в своих трудностях, я просто констатирую факт. Обстоятельство. Все мы, так или иначе, зависим от обстоятельств, но только не ты. Ты еще слишком мал. Тебе нипочем заботы взрослых - тебя интересуют пластилиновые шарики и бумажные самолетики, которые вы с Варей пускаете из окна. Полагаю, ты счастлив.
Я не понимаю слов Гены. Во мне, маленьком, пытливом мальчике, зарождается большой, не ясный детскому разуму, протест.
- Так вот это - исключительные вещи, - заключает мой собеседник, подняв указательный палец вверх. - Оставаться возле больной матери, ставя на своих возможностях крест. Знай, Олежка, в каждом деле требуется развитие. Человек должен развиваться в определенной области, в той, которую он выбрал. Мне по душе производство, химия. Химия, как одна из значимых наук, призвана помогать человечеству. Представь: без нее не обходится ни одна промышленная отрасль! Пищевая, горная, металлургическая... без химии никуда. Но вернемся к моему случаю: рассуди, Олежка! По-твоему, я развиваюсь? Я варю гречневые каши, развожу кроликов, глажу тряпки. Хорошо бы продать дом, уехать в город и нанять матери сиделку, но думаешь, поймут? Это плохой тон. Нанимать сиделку или устраивать в дом престарелых при живом сыне у нас считается преступлением, а человек, между тем, пропадает. Я давно мог стать известным технологом. Получать хорошие деньги, жить припеваючи. Разве я не имею на это права? Несбывшиеся мечты измельчают человеческую душу. Она становится злее, опаснее.
Ему интересно наблюдать за мной: высыпав на стол цветные карандаши, я начинаю рисовать. Гена следит за моей рукой. Кажется, в этом большом человеке есть что-то маленькое, теплое, способное тронуть сердце и остаться в нем навсегда. Но что? Голос у Гены грубый, глаза тяжелые, движения неуклюжие, медвежьи. Я боюсь его. Боюсь, но продолжаю слушать.
- Мать уезжать не хочет, - говорит он, не отрывая от меня глаз. - Старики - народ особый. Им родной дом дороже жизни. Собственно, что есть родной дом? Тот, где ты прожил долгие годы. Мать родилась в городе, но через три года дед перевез семью в поселок. Города мать не помнит совершенно. В поселке выросла, вышла замуж, похоронила отца. Здесь ей любой пригорок, любая ямка непременно напомнит о каком-нибудь событии. Старики любят вспоминать прошлое, им видится в нем молодость... энтузиазм, азарт, приключение. Старость они не жалуют. Цепляются к болячкам, сравнивают тебя, сегодняшнего, современного, с ними, некогда молодыми, горячими. Но не стоит бояться старости, не стоит вешать нос от того, что тебе стукнул седьмой десяток! Для чего-то ведь она дается, старость эта? Думаешь, для осмысления прошлого, для анализа свершенного? Старость - жизнь. Она вовсе не означает конец. В юности кажется, будто эта коварная особа обойдет тебя стороной. Глянет - запугал себя человечишка, затюкал безумными мыслями: что я теперь смогу? Что увижу? Разве будет мой день таким, каким он был двадцать, тридцать лет назад? А что потом? Посмеется старость, подумает, но не уйдет. Постоит рядышком, да за свое примется: пустит в виски седину, погнет слабостью хребет, а в зеркале нарисует желтую обвисшую морду... Понимаешь? А? Олежка!
Он улыбается, играя бровями.
- Однако страх перед ней не должен завладеть сердцем. Жизнь продолжается! Старость меняет внешность, душа остается прежней. Каждый в душе ребенок. Дай мне игрушечный пистолет, я улыбнусь и начну стрелять. Я помню свои детские мечты. Одна из них - скорее вырасти, но открою тебе секрет: мечта эта сбылась очень быстро. Не успел оглянуться - появились седые волосы. Так что лови момент - хулигань, пока хулиганится.
Сколько тебе лет, Гена? Зачем пришел? Я знаю, ты ходишь к нам раз в неделю пить с бабушкой облепиховый чай. Бабушка дает тебе с собой блинов. Ты благодаришь ее и уходишь. Но о чем вы говорите? На вид ты строг, лицо твое горячо, угрюмо. Девятилетний мальчик не поймет философию, о который ты рассуждаешь с болью в голосе. Разве нет человека, способного выслушать тебя, понять? Хлопнуть по плечу, дать дельный совет? Что может мальчик? Смотреть на тебя изучающе, находить странным все, что ты говоришь: дети вряд ли думают о старости и возможностях, на которых каким-то образом ставят крест. Но я знаю, что тебя привлекло во мне: я просто умею слушать. Я не стану осуждать тебя и пытаться понять исключительные вещи. Сейчас мне это ни к чему.
- Вот и мать моя плачется, - продолжает Гена после долгого молчания. - Не рада старости. Она у меня такая вся... деревенская. Простая, неграмотная. Девять классов окончила и в рабочую столовую пошла. Всю жизнь железнодорожникам пекла плюшки.
Он наклоняется и шепчет:
- Но я знаю, все разрешится. Нужно только подождать.
И тут глаза мои вспыхивают - я понимаю Гену! Понимаю, чего нужно подождать. По-своему, по-детски, но довольно ясно. Мне не нужно знать, кто такой инженер, что такое осмысление прошлого, - я осознаю: большой Гена в растерянности. Ему горько, больно, от того в его глазах - полный мрак.
- В институте я имел бюджетное место. Ты знаешь, что такое бюджет?
Гена! Ну, разве может мальчик знать, что собой представляет бюджет?
- Ладно! О бюджете с тобой говорить рано. Это я к тому, что за учебу мне платить не приходилось, а сейчас деньги нужны, как никогда. Можно писать исследовательские работы, но я пуст. Совершенно! Не понимаю, куда делся мой писательский азарт: я не в силах сосредоточиться, взяться за мозговую работу. Да и когда писать? До обеда я в школе преподаю химию, в остальное время смотрю за матерью, от нее надолго отходить нельзя. Знаешь, раньше все было иначе. В институте меня переполняла страсть. Это было состояние полета: читать то, что тебе интересно, делать то, что движет твоими мыслями, владеет тобой целиком и полностью. На третьем курсе я написал статью об организации производства лекарственных форм. Ее взяли за основу проведения эксперимента с гомеопатическими средствами. Я был счастлив! Пропускал свое счастье через каждую клетку, от волнения у меня подгибались коленки, потели ладони... настолько все во мне кипело, распаляло душу.
Он рассматривает свои руки и вздыхает:
- Думал, отучусь - пойду на фармзавод, но не прошел конкурс. Я, студент, подающий надежды, не прошел конкурс! Это подобно смерти. Ты долго идешь к чему-то, планируешь жизнь, но вдруг раздается выстрел - планы твои катятся к чертям. Фармзавод - организация серьезная, туда берут далеко не всех. Конкурс, тестирование, испытательный срок. Даже полиграф пройти обязали. Когда узнал, что мать слегла, сразу домой вернулся. Учебу позабросил. Госы, конечно, сдал, но если быть честным, - неблестяще. Мать никак из головы не выходила.
Помолчав, он спрашивает:
- Какое, интересно, у тебя понятие любви?
Я замер: еще никто не задавал мне подобного вопроса.
- Ну? Дети ведь говорят о любви. Думают. Я помню себя в твоем возрасте. Мне казалось, любовь - это собирать вместе фантики и прятаться от соседей, позвонив им в дверь.
- Нуу, - протягиваю я в раздумье, - это когда мама обнимает нас с Варей, а мы плачем.
- Почему?
- Потому что ее не было весь день. Мы скучали.
Гена всматривается в мой рисунок - я изобразил лес. Густой, светлый, с тропинками и ручейками.
- На завод взяли самородка, способного парня из области, - с обидой произносит он. - Я читал о нем в газетах. Длинный, лицо въедливое, дотошное. Старше меня на год, а работ за плечами - тьма. Вот это химик, вот это талант. Будет развивать отечественную фармакологию, ну а я, мой друг, - довольствоваться зарплатой сельского учителя.
Он ехидно смеется. Меня не покидает ощущение, что Гена не счастлив. Спустя годы, я часто задавался вопросом: могут ли дети понимать подобные тонкости - осознавать, счастлив человек или нет. Я стал думать, что счастье - это не всегда мама, Варя и бабушка. Это нечто еще. То, что составляет человека изнутри. Увлечения, привычки, слабости... да. Они тоже могут быть источником счастья.
- Старайся никому не завидовать, - понуро говорит Гена. - Зависть плохое качество - нутро проест.
Мне хочется помочь ему. Что бы такого сделать, чтобы его печальное лицо стало радостным?
- Матери будут делать операцию. Удалять кисту поджелудочной железы. Ты знаешь, что такое киста?
Я киваю, хотя не имею представления ни о кисте, ни о поджелудочной железе.
- После операции предстоит лечение, врачи прогноз не делают. Так только, смотрят молчком, руками разводят. Старая мать... шестьдесят семь лет. А ты знаешь, что она помирать собралась?
Он смеется. Мне жутковато от его смеха: по телу бегут мурашки.
- У меня кроме нее никого нет. Видишь, Олежка, здоровый лоб перед тобой, тридцать лет прожил, а такое ощущение, что и не жил совсем. Ни жены, ни детей... я раньше думал, дети - это не ко мне. За собой уследить не могу, за ребенком тем более. В мозгах всегда сидело - химия, химия, химия! Не предполагал, что дети могут быть полезны, могут быть просто нужны! Сейчас смотрю на тебя и думаю - на черта я так углублялся в учебу? Лучше б женился. Хотя, может, женюсь еще. Ходит тут одна по поселку, высокая, сероглазая, но как подступиться, не знаю.
Он замолкает.
Яркое палящее солнце бьется красным лучом в окно. Становится душно. Я смотрю на Гену, Гена смотрит на меня. И во мне и в нем - тревога.
- Вечером сяду, возьму мать за руку и говорю: "Ну, что ты, мама! Бабка моя, Дарья Семеновна, девяносто лет прожила. Это по отцу которая. Сестра ее, Лилия Кузьминична, - девяносто три. У нас в роду одни долгожители. И ты проживешь. До восьмидесяти уж точно". Не верит! Смотрит на меня пугливо, прощения просит. За что, спрашиваю? За все. За что за все? За неудобства. Так, может, уедем в город? К черту этот поселок, этот дом! Нет, говорит, я свой последний день здесь проведу. Мне в такие мгновения сквозь землю провалиться хочется.
Я взбираюсь к нему на колени, обнимаю - Гена не ожидал подобной ласки. Сгорбившись, он растерянно смотрит мне в лицо, словно не знает, как взрослому человеку отвечать на детскую искренность.
- Идем во двор, кое-что покажу! - тараторю я.
Большой Гена мнется. Я беру его за руку, стаскиваю со стула. Какой он тяжелый! Усилия мои напрасны: мне не сдвинуть Гену с места. Улыбнувшись, он встает и следует за мной на улицу.
Во дворе я указываю на гору песка. У ворот высится Варин торт, украшенный тополиными листьями, чуть дальше - мой танк. Я долго над ним работал и, надо сказать, имел успех: танк оценили все соседские мальчишки.
Я взбираюсь на гору - ноги мои по пояс тонут в песке.
- Хочешь, научу тебя лепить из песка?
Гена удивляется:
- Что может быть проще! Думаешь, не умею?
- Не умеешь!
Мало кто соглашается возиться со мной в песке. Дедушка вечно занят, маме это занятие не интересно. Я бегу в дом и возвращаюсь с ведром воды. В моем кармане - листок, вырванный из раскраски:
Не все знают, как правильно лепить из песка. Для начала стоит очертить на земле контур будущей фигурки. Далее - присыпать его мокрым песком. Может, я и не способен понимать исключительные вещи, но фигурки леплю красивые: с заядлым умением, с желанием поразить взрослых. Лепкой занимаюсь три года - по мне, так довольно долго. Леплю солдатиков, диких животных. У меня даже книга есть - "Искусство лепки из песка". Четыреста страниц! Представьте! Конечно, мне помогают. Мамин брат, дядя Коля, прекрасно лепит. По выходным приезжает из города и часами сидит со мной во дворе. Это он подарил мне книгу. Дядя Коля говорит, любимому делу нужно уделять внимание каждый день. Хотя бы час, главное, - не лениться. Со временем мои песчаные солдатики станут совершеннее. Я приложу к этому максимум усилий.
Протягивая Гене лопатку, я принимаюсь за дело. Песка много, он рассыпчатый, совсем легкий. Гена следует моему примеру. Мы возимся в песке несколько часов. У Гены получается неважно. Смотря на мою работу, он удивляется - как это я смог слепить такой хорошенький грузовик? Я поразил его. Гена был растерян и не знал, что сказать.
- Можно слепить дракона, - говорю я, отгораживая грузовик кольцом из мелких камней.
- Дракона из песка?
- Дракона из песка.
Он хохочет. Кажется, ему нравится моя идея. Мы принимаемся за дело - час усилий и дракон готов.
Когда с работы приходит бабушка, Гена идет пить чай. После его ухода я спрашиваю:
- Зачем к нам ходит этот Гена?
- Поговорить.
- Поговорить?
Бабушка кивает. Мне это странно. Зачем ходить в гости, чтобы просто говорить? В гости ходят по делу: чтобы играть в прятки или кушать какой-нибудь вкусный торт.
- И о чем вы говорите?
Она молчит - видимо, ей не хочется делиться секретами Гены.
- Он очень переживает: матери вот-вот должны сделать операцию. У нее рак.
Интересно - какой такой рак?
- Отец бросил мать, когда Гене было пять лет, - продолжает бабушка. - Братьев у него нет, сестер тоже. Вообще он один всегда. Сам по себе. Здоровый такой, сильный, а духом слабый. Выпивать начал. Пить - это последнее. Пить нельзя. Надо ж кому-то спасать парня?
От чего спасать? Что она имеет в виду?
- Ты меня не поймешь, - ласково говорит бабушка.- Но и не надо. Я скажу одно: Гена хороший парень. Обычно много рассказывает, а сегодня, прямо, молчок. Чай выпил и говорит: "У вашего Олежки чистейший взгляд. Сидит, слушает, а глазенки хлоп-хлоп... того и гляди выпрыгнут. Я, конечно, разоткровенничался. Химия, производство, бюджеты... разве понять дитю? Ну да ладно! Умение слушать ему очень пригодится. Рад знакомству с таким редким мальчиком!"
Я улыбаюсь: мне нравится слово редкий. Я не совсем понимаю его значение, но мне очень хочется быть для Гены редким.
- Он придет еще?
- В субботу.
Скорее бы суббота! Нужно научить Гену строить из песка города. С дворцами и фонтанами. Перед сном, закутавшись в одеяло, я вспоминаю Генины глаза, даже будто слышу его голос. Я в свои девять лет - маленькое существо, которое всегда чем-то озабочено, всюду торопится, словно, если опоздает на мгновение, - рухнет мир. Гена гораздо старше, но уже так изнеможен, так отягощен происходящим, что с трудом ходит по земле. В настоящем ему тесно, в прошлом сладко, ну а будущее, видимо, совершенно не представляется. И все это копится в молодом, крепком теле, в благородной душе.
В субботу Гена приходит снова. Мы лепим из песка дворец. Получается великолепно - Гена делает все, что я говорю. Закончив, он садится на скамейку и наблюдает за тем, как вечер седым туманом ускользает в небесную гущу. Гуща хмурится: где-то вдалеке блещет молния. Воздух наполняется влагой, тяжелеет так, что становится трудно дышать. Это к дождю. Дожди часто заливают поселок весной.
- Но ведь мне хорошо! - шепчет Гена, любуясь нашим дворцом. - Не от того, что я хочу верить в это, а от того, что мне и правда - хорошо!
Неужто, это я, маленький мальчик, так повлиял на него?
Как только мне исполняется десять лет, у Гены умирает мать. Он продает дом и уезжает в город. Но сейчас, когда я заканчиваю эту историю, мне больше двадцати. Я хочу найти Гену. Так ли печально теперь его лицо?
Где ты, Гена? Я не забыл тебя! Помнишь нашего песчаного дракона? Наверное, у тебя есть дети. Наверное, ты теперь седой и несговорчивый, какими бывают многие старики. Я часто бываю в поселке. У дома, где ты жил, цветет калиновый куст, посаженный твоей мамой. Смотрю я на него и чувствую, как сердце, словно оскалившаяся собачонка, грызет тоска. Злобная, глупая. Я гоню ее: пошла, шавка, прочь! Зачем снедаешь сердце? Сидя в своем дворе, я оглядываюсь - нигде нет песка! Ничто не напоминает о моем главном увлечении детства... неужто, я так быстро вырос?