Герги Картунов человек битый: лопатами, кулаками, карлигой, - его движения скользят по жизни без содержания сочинённых заветов, он такой, каким возродил его убогий содержаньем человеческий мир и колхозный строй.
Сильно утонувшие в новых порядках односельчане, воспринимают его хило, довольны, что не имеют бедовые повадки, не несут порочные повседневности, вредные злоречия, и скверные беспокойства. Другие, удивляются всему что не скучно, вымышляют безоглядные смятенья, имеют веселье от того что кто-то снова раздразнил отсталость труда, сами пересыщены выдуманными установками в обычной жизни.
Бочки сорокаведёрные, что наполняет из приусадебного виноградника Картунов, начинают опорожняться, не перебродивши до положенного конца, убывают с третьего дня; ходит он по улицам, всех черпать зазывает; содержательные ухмыляются, несдержанные спешат. Даёт состаканникам замороченные указания Картуна:
- Коста Ко...онев: будет держать свечу для свее...ета в темноте чулана!
- Коолян Пятак: виноо точить буудет! Чоп - веретено.
- Иваан Гуджуков: разливать его в кружки доолжен!
- И все мы вино-то, сушить бууудем. Ух, коросты бараньи!
Пока вино полностью усесться должно, бочки уже пустотой звенят. Потом, чичу Герги, накидывает на плечо мешок и волочится с одного конца села в другое, рассказывает, что идёт в амбары, получать фасоль, которую начислили на трудодни. Заходит к родственникам из долга уважения, не может пройти мимо, не проведав постаревших людей. По обычаю гостеприимства, угощают его созревшим вином; дальние и близкие родичи, тоже спешат в склады фасоль заработанную получить.
Картунов не терпит скупые стаканы, пьёт прямо из крынки со стола, и не доходит до амбаров, падает в проулке, валяется, пока не проспится.
- Ты весь в земле, и земля уже вечерняя, - его свояк поднять силится. - Иди уже домой.
- Ну и что, это наша земля, она нас родит, она кормит, она приберет, - Картунов утягивает руку над собой и над наклонившимся человеком, ладонью гонит "коросту баранью". - Пьяница проспится, - дурак никогда! - Продолжает дальше спать.
А свояк, и все родственники уже уяснили, что никакой фасоли давать на трудодни не думает колхозное правление. Снова дошло до каждого, - Картуна, своеобычную придумку и вздор в свою коросту баранью втискивает!
Трудяга - день убежал без Картуны, идёт обратно он, и собаки лают, калитки в ночь, на засов от него, закрыты. Добирается шатаниями до дома, мешок потерял, домашним просторное хвастовство начинает выкрикивать:
- Меня из большого уважеения, мои племяши напооили! Не дошёл я до амбааров. Они не вы, - коросты ишачий! - всегда нальют! Пусть один день жить буду, но племенным овном умереть хочу.
Соседка его Нина, одна со старой матерью живёт. Поправляет плетень Картунов, и спрашивает пропалывающую лук соседку:
- А боо, Нинооо! Когда твоя старая умрёт?
- Чего это ты бай Герги?..
- Тааак просто, спраашиваю!.. - смооотрит бестолково в небо, гладит пальцами сухие прутики своего сплетенного воображения.
Другой раз по пьянке, осквернял соседку Нину, за то, что курица пролезла через плетень в его огород, материл женщину вместе с курицей, себе курицу забрал, зарезал на кашу.
Написала Нина в сельсовете жалобу, "пятнадцать суток" ему грозят. Прибежал к племяннику:
- Иди короста, меня выручай, или не то повешаюсь.
Приехали племянник с участковым на место нарушенной законности, милиционер прохаживается вдоль плетня, брешь ищет, хочет, что бы жалобщица его фуражку красную видела. Ищет племянник вуйчо Герги для объяснения, не может найти..., - он на чердак забрался, лестницу приставную поднял и в дырку канатом тонким машет, страх глотает, шёпотом горла чуть ли, не плачет оттуда:
- Ты же знаешь Волик, что я милиций боюсь, давай спасай меня, а не то повисну из этого лаза, скажи широкой фуражке, если выживу, лучшего барана осеннего на курбан ему сварю.
...Позвал тут же племянник спасённого человека к себе на помощь: черепицу старую снимать; он крышу старого дома перетрушивал. Пришёл вуйчо Герги затемно, стал работу сразу требовать.
- Подожди, ещё плотники не пришли, - сказал Волик и ушёл на утренний наряд в правлении.
Налили ему ранних сто грамм самогона, и закуску перчённую поставили.
- Сколько можно ждать!? - Помощник принялся плотников долго-спящих укорами стругать, потребовал повторить сто грамм для жгучего запала дня. Забрезжило утро, и приехали плотники, на тракторном прицепе подвезли все приспособления свои. Отцепили, стали разгружаться. Снимают: станок циркульный, строгальный, мотопилу "Урал", дизель-генератор, стремянку выдвижную, точило, верстак.
- Ну и ну, - погрузился в рассуждения Картунов, - вы коросты ослиные, весь двор заставили железом, всё ваше под куполом новой крыши не вместится. Макаров Вася: ножовку, теслу и топор под мышкой в одной сумке носил, уйма крыш один накрыл, ещё стоят, а вас аж пять древодельцев, да ещё причиндалов целый вагооон. Куда это годииится?!
Вместе с плотниками завтракал, от самогона они отказались, - дурман только вечером. Бай Герги один из штофа пил, задирал острые как перец усы, не одобряет он фронтонные крыши.
Мастера сами сбросили трухлявую цементную черепицу, принялись стропила перекраивать, а он досушил штоф, и лёг под ранней тенью вагона, постелил себе солому.
Вернулся хозяин узнать, хватает ли скоб и гвоздей длинных.
- А где помощник?
- Спит короста под вагонооом! - плотники показали на прицеп.
- Больше не наливайте! - приказал он женщинам дома, и уехал руководить колхозными звеньями рвущие листья табака на усушку.
Картунов проснулся, и первым делом понюхал пустой штоф, стал требовать, что бы наполнили стекло, прилипшую к заросшим щекам солому долго смахивал.
- Указал Волик, не наливать больше, - хозяйка скрылась в раскрытый дом.
Плотники подтвердили услышанное; и тут же принялись хвалить его храп, вытесанный как застрявшая щепа в горле. Дерево любит людей. Мастера, работающие с деревом, обычно имеют весёлый нрав, их слова наполнены задором и непринуждёнными выдумками, несут собой: сытое течение времени, полезные изречения, и неожиданные мысли.
- Чичу Герги!? - спрашивает самый прыткий плотник; на балке между стенами равновесие ловит. - А правда ли что в ещё тёмное утро, ты по краям нив уже овец гонишь?
- Ха, ха, по-другому скот не насытишь!
- Будто бы, все пятьсот овец в морду смотришь и узнаёшь?
- Ха-ха, пятьсот пятьдесят!
- Говорят, на дойке никто тебя не опережает?
- Хо-хааа, и это знаешь!
- Слышал, если мимо другой отары свою гонишь, обязательно чужую овцу украдёшь?
- Чтоооо!?. Проказа ослиная!
Картунов сделал два оборота вокруг верстка, поднял охапку стружек, и передумал под голову их подкладывать, бросил в ноги:
- Пусть тогда Волик сам своему куполу подсобляет, раз наливать запретил. Я на пономаря не учился, - кричит Картунов, - мои собаки и мой осёл лучшие в округе! О них моя забота! Нет!? Тогда буду наполнение графинчика выжидать. - Без стружки упал в солому. Дальше спит.
Другой раз, крутится бай Герги возле корчмы колхозной, тут дешёвое кислое вино продают; выискивает, кто почерпать его вздумает, хвастается, что сын из армий ничуть ли героем вернулся, при наградах, деньгах, имеет опыт военный.
Вот кто почерпает. Волика увидел.
- Слышь, сестрин сын, не видел ли ты моего Ивааана?!
- Нет. А зачем он тебе?
- Да, избил вчера в клубе трёх-четырёх здоровил, хочу его отругать, чтобы не вздумал опяять кого-то бить.
Просидел в корчме полдня. И побитым домой идёт.
... Держится за сетку заборную Картунов, ползёт вверх по проулку к дому своему возле оврагов. Прокисшее вино лжёт, - ноги голову шатают. Кум Бербер виноградник чистит, сорняки вдоль забора сопает.
Накануне, на свадьбе его старшего сына, кумом сидел на самом почётном месте. Подарил молодым молодую овцу с пёстрым ягнёнком. Как положено его шёлковой рубашкой одарили. Весело свадьбу отгуляли. Но нашли дочери что шёлковая рубашка ношенная и стиранная; погладили, нескладно сложили...
Вскипел Картуна, утром рано к куму пошёл, кинул рубашку, решение обратное изрекает: - На тебе твоою рубааашку! Верни мне мою яренную ооовцу!..
Упёрся в кол кривой пьяный человек, и молчит, долго молчит.
- Не видишь ли Бербер, что я огорчённым у столба почерневшего стою.
- Вроде вижу...
- А если видишь, зачем не спраашиваешь!?
- Почему ты огорчён?
- Почему, почему! Наш Иван меня в корчме повредил; друзья от него требовали, чтобы я кисляком в долг, да ещё и всех их поооил. Вознегодовал, вспылил, на всю корчму Иван кричит:
- Прямо тут, все увидят, как один сын сейчас убьёт своего отца!
Картуна, от старой овцы овен, молоком жирным вскормлен, пятидесятилетие своё гулять задумал. Всех родственников на гуляние позвал. Полный дом народа. Дочери наготовили всякие блюда, как водится, принимают в дом гостей и полтинником отцовских лет горды, - он колхозный пастух, зятья его всегда сыты бараниной. Сам он тоже горд зятьями своими, все трое усажены рядом в почётном ряду, всем гостям, двумя оттянутыми руками их представляет, показывает:
- Этот Соонин! - напыщенным сидит гладкий зять, круглая как яблоко борода утонула в свисающий подбородок, глотает холодец с хреном, и смотрит сдержанно, смотрит на паутину потолка, глазами не моргает. Ждёт, - когда свою постоянную песню, петь будет.
- Этоот Маашин! - бледный, худой, видно, что нетяга-мужичёк сидит, одна щека его с рожденья отстала от второй, и нога одна тоже укорочена. Испуган шумным народом, и как-то доволен, что он тоже чей-то зять.
- А этот младшей доочери, Дочин муж! - Красавец посередине зятьёв посажен. Чувствуется, что тестю есть, кем хвастаться. Широкий, краснолицый молодец, гуляка и музыкант; на сопелке играет, редко дома ночует, знает, куда надо пропадать. Он везде бывал, и все его знают, пусть кто крикнет: - Бумба! - и каждый лукаво усмехнётся. Первым пришёл и последним выйдет из стола гульбы, с всегдашним увеселением ходит Бумба. Всякого гостя: своим острым, весёлым замечанием встречает. Усы как у тестя, - острые, широко ушли в стороны.
Разборками закончилось гуляние, мужья били жён, а жёны вместе, мужьям тумаков давали. "Короста полусотенная", тоже с ссадинами спит, Выпито всё. Коляски мотоциклов, ящик таратайки наполнены едой нетронутой; и мать, дочерей жалостливо провожает. Женщина маленькая, худая, утонувшая судьбой в хилое тело, привыкла хулу терпеть, и никогда от мужа слова тихого не слышала, сама ужата состоянием, придавлено говорит, не пройдёт мимо кошки, не погладив ушки или хвост; боится, гусей и уток зерном сшибить; а те корма свои всегда горласто требуют. Дочери тоже, давно научились на неё прикрикивать:
- Иди, иди, у мужа полтинник, а она скулит, без тебя вправим отъезд, ты смотри за мужем своим - он нам отец.
Мать, ступням бесшумные изгибы придает, пятками густо, осторожно, и боязливо перебирает, руки высушенные сгорнула, и утопила под фартуком в провалившийся живот, виновато уходит. Никто не скажет что она не старуха.
День намерен пасмурным стоять. Все дочери в разных сёлах выданы, - и далеко, и близко; мотоколясками привезены обе. Машу позже, и дальше всех отдали, искали ей мужа долго, на тележке уезжает с простоватым, лошадь в язвах и плешах на спине, он её костлявую кнутом стегает:
- Но! Ноо, короста облезлая, не наигралась, ты мне не жена, подо мной не застоишься копытами, я тебе хозяин, или кто?..
Маша машет сёстрам, мотоциклам, и зятьям своё прощание; уверенно сидит рядом с мужем в ящике таратайки и колымажится, знает, что никто его не утянет у поздней жены. Скрипят деревянные оси, и дышло, и тяжки скрипят, грусть качает облучок, вот-вот дождь начнётся, ...и увязнут мотоциклы в полевой грязи, а таратайка отовсюду колёса вытянет, превозмогает своё уныние Маша. Спешат разъезжаться все.
Картуна тоже спешит ранним утром в окол, на утреннюю дойку овец торопится. Постолы оставляют в мокрой траве тягучие следы, скрытое солнце гонит тьму, и уже слышны далёкие крики подпасков, весёлый лай овчарок доносится. Он выходит на умытую в рытвинах дорогу, и собаки почуяли его запах. Бегут навстречу, когти в намокшей глине оставляют, окружили, радостно визжат, царапают промасленный вещмешок за спиной. Он теребит их за уши, бросает прямо в пасти - обгрызенные кости:
- Ух, коросты ишачьи, исхудали на хлебных корках...
Вынырнувшая красная корка солнца, ломает окраину земли. Утро дышит постоянным ударом по восторженному людскому сердцу. Картунов идёт окружённый играющими собаками. Бежит простота его горящей жизни, бесконечная тень волочится, и он сам идёт таким, каким его поместила тут Земля в свои пятьдесят оборотов блуждания вокруг Солнца. Носит его с собой время.