- Для шабашника работа - поэзия труда! Любой праздник беднее текущих будней, - сказал человек, который стоял напротив, в двух опущенных руках держал смотанный джутовый мешок; посмотрел на свою длинную тень, на морское небо: горизонт стелился туманом, и чайки парили именно там, где ему хотелось их видеть.
Слово незнакомое, следовало бы впопыхах запомнить, но это лишнее. Заросший, неизвестно откуда пришедший мужчина стоит, будто из цельного бревна вытесал своё воплощение, говорит отрывисто; состояние крепкое носит, раз утверждает что:
- Лес кондовый валил, мосты через реки возводил, насыпь железной дороги тянул, фасады с молдовцами утеплял; горячий асфальт стелил, не каждого примет армянская братва: бродячие шабашные бригады по землячеству и национальному определению составлены, кровь почву ищет, а всё же, выхватить левого трудягу, каждый горазд. Попробуй оспорить прогалину жизни, она кованая брешь в сумеречном пути.
Никто ничего не спрашивает, а выветренная глыба, продолжает соскрёбывать из гранитной памяти прилипшие лоскуты, оглядывается по сторонам:
- Есть ли где скамейка, чтобы ноги расслабить?
И тут же ушёл в отвлечённую тему, нашёл пиленный ракушечный камень, на-попа поставил, застелил рваный мешок, упорядочение дня уловил. Странным изношенным умом принялся дальше драницы стругать:
- Гуляли два значимых слова, - и говорит с хрипом, со знанием произнесённого ударения, - различие смысла несут выражения: есть шАбаш и шабАш, ничего выдающегося в них нет, и не такие каверзы можно нащупать, глотая порывы неожиданной бури. Не думай, не одну тюрю ем, память осталась, это теперь я бросовый человек, а при прошлом режиме никто не мешал правоверную науку наслаивать, мог бы сжать этот камень - он бы воду пустил. Моя религия: забытое старое православие. Необыкновенно увещевательную участь из жизни соскребла такая школа. Я один в себе. Предыдущих, каверзная пыль скрыла.
Школьная парта, что образование движет, из плотной плахи выстругана, четыре пласта различной краски затвердели в ней, а всё же лиственницей пахнет, видно ни одного меня вытолкала в жизнь. Верхний крашеный слой без нужды шелушится, отлипает упадок твёрдости. Классные уроки, не просто движут временем, событиями долгих тысячелетий ворочают; царства собирают, напрягаясь неустроенным бытом и народными волнениями социальный бунт, вдруг подгонят. Такие вот царапины вкус жизни щиплют: своя речь язык колет, пережёвываются представления, будто ежевику колючую едят. Три ломанных гроша стоит та высохшая краска, что выковыривал пером чернильной ручки, в волокнах дерева состояние искал. Два значимых слова родили третье, необыкновенно громкое по содержанию. Не ведомо, откуда ветер указы заметает, может из невиданных земель носит, дела важные не просто так шелестят. В потоке бурных значений рядятся послания. При бывшем социализме неуступчивые предложения на красных кумачах писали. В застывших бетонных очертаниях нерушимые памятники пытались оживать.
Человек незнакомый тоже из бетона сделан, непреклонным сидит, похоже, напористость и отчаяние шаткое в нём давно застыли, нагловат мыслями; земля под ним каменеет. Тешит мягкая думка вислые уши, хрящи гладит, роет незнакомец землю рыхлыми воспоминаниями; мужик себе на уме, ничто не помеха, вольно своё отображает:
- Сон чего-то долит, - говорит он, - без сладкого сна, заблудиться можно. Времени уйма. Зачем белым светом дорожить, когда вдоволь всего понаделали. Одну известную личность, тоже зачислили в шабашники только потому, что по степени оглашения не допущен замкнутым воображением в подобающую сущность; его кругозор, целость, и запас духа - превосходят уничижительную власть. Говорит им личность: "Вот вам сокровищница человеческой мысли, золотая россыпь, тут превосходство труда и финансовые обороты по порядку расставлены, огласите их всему миру, - на колени упадут".
Как они испугались! Словно щепотка соли, на скопление слизняков упала. От многообразия бедствий вздыбились волосы, сосуды жил кровью надулись, суставы дрожат, не признают правду, себя не помнят от страха, другого не знают - так устроены, испугались неотвратимого предрешения, убежали себя искать в передовые трансгосударства.
- И во всякой отаре хватает баранов, для которых вой волка - мелодия любви.
- То-то же, шлют, совокупленным образованиям, тревожные послания: "У нас дела пропащие, научены, таланты принижать и нищать, оставим насиженную землю, примкнём к благодетелям, хотим страстные удовольствия и похоти нашим телам, у нас такое запрещено, потому предпочитаем иметь управителей бесполого влечения. На ставках утверждённых сидим, и не уступим. Мы всего прислуги ваши, не какие-то там шабашники".
Вознегодовали, ненавидят берегущих своё, урон благочестию и святости духа сочиняют. Имеют желание произносить только чужесловные наречия, столетиями из-под изношенных стоп подбирали, звучат научно, но не по-нашему. Ничего необычного для идолослужителей, уязвляют наше превосходство. Придёт черёд, достоинствами познаний будут спрошены.
Закроешь глаза, их уже никого и нет. Пропали. Отсутствуют из-за никчемности пребывания, это даже хуже чем клок шерсти с паршивой овцы. Систему что установили, придавила навсегда, скулят при лишении свирепого изобретения, плохие обитатели! - сказал скиталец. - Может, путаю или не знаю многих имён, но и имена не догадываются каковы волнения шабашника. Не тот сорт людей пошёл, испортилось население земли.
Снова посмотрел на его выражение: точно человек лишний, несуразного устоя, говорит путано, с хрипотцой постоянной, глаза колючие давят; лоб морщинит, сильно оброс - давно не брился. Принялся разъяснять понимание предназначений. Я уже и забыл, о чём говорили, не пойму, что хочет извлечь, видно, выдержку проверяет:
- Под первым высказыванием прячется неистовый разгул ведьм в виде голых дев; тут надо показать святой крест и хорошо выспаться, иначе: страсть, соблазн, и смерть! Слухами страшен шабаш, погибель всему зрит, потому слово - шатание и болото. Речь залихватская - веры не имеет. Второе слово, ударяет в самый пах, отдых требует, говорит: хватит, довольно, пора кончать надоевшую работу, всякое излишнее рассуждение вредит телу. Кнут извилистый он и надсмотрщику управу сыщет. До того желанное ниспослание. Религия в муках родила.
Своё, незнакомец хочет громко сказать! От того, скулы дрожат, щетина лютое напряжение показывает.
- Враждовали два суждения, состязались, каждое возникшим сосудом тягало слова глубокой речи, потому третье произношение самое сильное - Шабашник! И возвысили это слово теснённые папки, что успели упразднить артели народного ремесла, потому было заявление не таким уж и страшным. Имели шляпы преимущество, учились бездельем стоять над людьми. В верхах власти во все времена стремились покончить с неугодным человеческим проявлением. Я же работал притоманно, потому придавленным остался в самом низу бесклассового строя, где много ползающих существ: черви, жуки, насекомые мерзкие, и я замотанный в тряпье, греюсь прелыми отходами.
Встретил как-то, в привлекательном ресторане, товарища ухоженного, с которым в одном университетском здании когда-то сталкивались. Разговорились, стал он успехи свои стелить, в математике был слаб. Главный инженер треста, скоро управляющим будет, долго перебирал достижения жизни. А мне выпить охота, я рюмку полную отложил, вроде и он согласился встречу неожиданную обозначить. Двинулись к столу моему, спрашивает: а ты что?
Сказать нечего, но кое-как выразил своё отношение к преимуществу чести в системе, где высшая математика никакого проку не даёт, своё место сгрёб и поместил навсегда, имею слабость назначение деньгам укорачивать; невыносимое состояние, когда их много зарабатываешь. Он слушал глумливо, потом неприязненно как-то извлёк из живота своё насмешливое восприятие, переборол скрежет сжатых зубов, уточнил:
- Шабашник, что ли?!
- Да! - говорю. Имею всегдашнее желание верный выбор подчеркнуть.
Он остановился, приподнял каблуки обуви, надменно насупил брови, гадкими глазами утёнком меня обозначил, развернулся спиной широко поблёскивающего костюма, молча, и медленно пошёл, даже не крякнул, к молодухе вернулся; она скучными пухлыми губами трубочкой оттягивала из бокала пузырчатое вино, бессодержательно на нас всё время смотрела.
...Таким гусакам как он, в конец каждого месяца на планёрках, конверты оговоренные вручал. Взятку всучивал, не я один. Знаю их крысиные повадки.
Завидует!
- С началом неблагочестия, страха, отдыха и безобразия, шабашник не имеет ничего общего, вынуждает себя добровольно двигать производительное время, тут он на китайца похож, без выходных две смены тянет, тех премного, их глубины океана побаиваются; наши же головы, негнущимися суждениями пересчитать можно. Всё держится на предыдущем изобретении: буддизм одно, ислам другое, католики и протестанты третье. Остальное потом, давно знаем, отстаём в вещах обыденных, и всё потому, что древнюю веру забыли.
Есть благоденствие для созидателя! - начальство в почтении, отбор верный движется, достойный служитель восседает.
Нет заботы! Маховик государства затихает, - тут начальство сплошным мхом застлано, отходами себя удобряют, им нормы дня веками искать надо.
В среде лентяев и забулдыг шабашник слывёт одержимым, опасен, замышляет невероятное для испорченного строя, хотя сам не знает об этом. И из самого начала в первобытном людском стаде выявлялся человек ленивый, общая работа тяготила, становился рядом с вождём, бил обожжённым копытом по рогатого черепу буйвола, провозглашал удачную охоту, лучшие лесные орехи и куски добытого мяса, ему доставались. В вожди метит артист, соседним племенам улыбается.
- Выходит, есть социализм - есть шабашники! Нет социализма - нет шабашников?
- И так, и не так, шабашники издавна угадывают нужные и вредные преображения строя, но это не весь сказ, всего начало конца, и вина этому противостоянию чужие разукрашенные знамения на жёсткой обвёртке. В них постоянная нужда населения, хотя той валюты намного больше, чем нужно; потому всегда побеждает, я их пачками в карманах рассовывал. Не стоит усилий в пепел превратить пустые восприятия, тогда все скажут: "Это мероприятие ума и хитрости, обыкновенная заморочка, ...а мы не знали!" Может быть, ты печален от того, но это шагающая быль. Зимой, несведущие лесные люди сухостой и валежник отбирают на срубы домов. Летом глину месят, печи-грубы кладут в тех домах, - городят забвения, готовятся к будущему, исчисленными знаками согреваться намерены. Умыкнули всё ихнее, некуда причудливые мировые излишества вмещать.
Видно, что шабашник баять любит, умеет гармонь тянуть, путано всё выходит. Соображения, свищи бранить, устали. Он вытянул жилистую шею, разочарованным кулаком скулы уплотняет:
- Из-за большого рвения силы и лишнего усердия, попал я как-то в больницу, и такое было, если бы этих лечебниц совсем не было, меньше людей стало бы умирать. Понаблюдал изнутри, без ложной надежды отстанут от лекарства люди, когда сами захотят быть здоровыми. Наступит перемирие между корыстным замыслом и поощрением добра. Сырые дрова - дым родят, голодовку предвещают. Лучше знаю, имел социализм преимущества или не имел, это всё противоречивые доклады, их капризы перелётные тени побороть смогут. Шабашники, люди замашистые, затем они ядро всякой деятельности, и всё потому, что воля крепка, и напрягались они при вторичном социальном правлении не хило, простой труд был худым как оттаявшая корова: ни молока, ни мяса. Деятели, что питались от прибыли этой усохшей коровы, числились привилегированными работниками, над ними соглядатаи портящегося столетия стояли, это давно известно. Правители метались по всему миру и дарили наш труд, в благодетели себя зачисляли, другие чужой хвальбой расширяли пустые знания. И обе эти вредящие группировки, рождены запретной подписью человека оклеветанного, не то, так и остались бы жить неразвившимися хромосомами. Но об этом запрещено иметь мнение, потому что худая корова всё ещё рисует рёбрами скорый конец мирового порядка, хочет всё живое истребить. Установился период, когда дремлющее население преуспевает в пустых увещеваниях. Длиннорукие не знают благородства, самовлюблённо правят уделами, не умеют удерживать положенную заботу. Родились в простоте, порчеными мыслями далеко ушли, уже известно, им похоти блудные и извращения неблагочестивые подавай. Те, что стоят вдалеке, давно изобрели эти пышные образы, тешатся лукавыми совершениями очернители.
Не двигаясь с места, сидят на высоком троне земного правления преглавные управители жизни, посмеивается, и говорит один вершитель другому: "Смотри-ка господин-улаживающий, сколь глупы и никудышны эти выведенные нашими усилиями правители, мы опыты над человечеством проводим, дурачимся, для потехи нашей пользы, устраиваем демонские пляски, всякие пёстрые подобия придумываем, а они этими нечестивыми глупостями кормятся. Даже неведомо, сколь долго продержатся беснующие притворщики, что глумятся над праведным небом. Скоро ли люди распознают тревоги свои, и что мы будем делать, когда нас прошлое верование осилит".
Видно, что шабашник насыщен неведомыми познаниями. Я плохо разбираюсь в сказаниях времени.
- Имею в себе только что виденное, - шатает камень и рассуждает бывалый человек. - Сидят девочка или юноша, обгрызенной ручкой стишок сочиняют, дрова в печке тлеют. Стесняется девочка на свидание к мальчику идти, у неё: телефон кнопочный, сапожки порваны, бумага и карандаши дорого стоят. У бабушки долгие накопления пропали, установившиеся правители до последней единицы обобрали запасливую старость. С назначенной судьбою из недр народа пришла девочка, рождена быть поэтессой. Юноша, уставших обязан поощрять. Топором шабашить - не их назначение, частоколом огорожены родники юной мысли. Сидит бедненькая, слова благоразумные в спиленный лес втискивает. Дядьки от власти, их отпрыски пробравшиеся телами и глотками в управление гниющих пней, несуразными выражениями топчут поросль времени, воют заодно с другими, пляшут, шабаш с одичавшими девами устраивают. Под рваными сапожками девочки, триллионы вдруг нашли, выкачивают сущность богатств и скачут от сдуревшей радости, волокут твёрдые миллиарды по всему миру, убивают забытое становление. Шайку прикормленных шаманов растят, краткосрочными ощущениями наполнены. Думают, вместившиеся в прихоть глашатаи: "Это наша вечность!" Распространители изобретённой хулы, из-за боязни прослыть худосочными, исхудавшую девочку не видят, щадят и насыщают тех, кто святость слова топит. Лишили одарённых детей текущего счастья, и тем хвастают благополучие своё. Торгуют личным преуспеванием хозяева жизни, растят сытых барчуков. Оскорбляют девочку.
И девочка терпит сочувственные лишения, пишет, плачет от обиды, славит Отечество, больше ничего не может, у неё Родину украли. Она верит: робкие задавленные созвучия вырвутся на волю и опустошат порицателей добра, свергнут скрытое, разъедаемое высокомерием зазнайство власти. Она видит мир красивым, а они люди из скученных омертвелых цифр, неисправимых искажений, и омерзительных пороков.
Похоже, шабашник, снова перелопачивает пустые волнения, воображения извлекает, своё говорит:
- Упорство и неуступчивая выдержка народа, не солома в пожаре, сложения поколений сидят в глубине широкого охвата, ищут веры а её нет. Ограбленная собственность не крепит дух. Ратники, не имеющие наследственной хватки, родня отстающим, лишены оберегающего таланта, в лампасы влезли, папахи набекрень носят, простую тактику не ведают, им тяжёлые генеральские звёзды для больших выплат нужны.
Может быть, умолкнут простые сочинители жизни, а некий загнанный шабашник извлечёт личный гнев. Снова всё возродится. Ум не пропили, усердием движет поросль шаги Родины. Мотыги власти с кривыми черенками, из корявых клонов выструганы. Не имеют копатели духа нужной молельни.
- Но, власть ничто без молитвы, так устройству вселенной когда-то захотелось. Миру, обращения к святости жизни нужны.
- Смотри в день сегодняшний, уже сказал: состязаются друг с другом вершители мирового разъединения, испытывают неуравновешенность, у каждого свои предпочтения, своему выбору благоволят. Это - Их Дело. Наше занятие хилое, самая нижняя ступень обусловленного существования. Рваная обувь, разрешённое пребывание на земле, загнанный трудодень. И одну большую думу, можно вместить в малую строчку. Кто-то тремя словами мир переворачивает. Другие, нить воззрения, вздором наполняют. Такое дело.
- А прежде всё это было?
- Было! - Девочка пишет главное народное назначение.
Мозги поломать можно от шатания пристроенного каменного стула. Концы невозможно соединить; неведомые окалины сыпет шабашник:
- Бодро кочевал нужный труд при прошлом строе, имел полезные назначения. Увлечения сами рождались. Самые ударные шабашники - это студенческие строительные отряды в летние каникулы.
Вот те на! после всего... Поворот событий, всех зачислил в прошлые достижения. Не ожидал такой смеси. Кособокие воззрения гонит отшельник, говорит:
- Многие, не определившиеся познаниями, шершаво шабашили в студенческих стройотрядах, так социальный строй распорядился. Назначения трудолюбия до конца хотели понять.
Оказывается!?
- Лично не видел их успехи, забулдыга из ресторана тоже отсутствует состоянием. Сам, трижды гнул лето в стройотрядах, из тридцати пяти молодцев, три года подряд признавали самым ударным бойцом стройотряда. На утренней линейке красный флаг труда поднимал, вечером опускал. Форма летняя, полувоенная, разве что будёновки не уже шили. Шлемы, Куликова Поля и Великой Смуты, быстро устарели. Сочинители трудового порядка, свойства прошлых признаков извлекают, им личная выгода нужна, вместо орденов, значки цепляют. Известное, для энтузиазма утвердили: командира, комиссара, и мастер-спеца ввели; всё как во времена будёновских походов, когда сталь сама закаляться умела. Уважают себя признанные трудом, если бы ни уклонения, весь год сытые харчи из трудового тепла извлекать можно. Стипендия не в счёт.
Когда работал за полярным кругом, бригада в старой кочегарке ютилась, возле теплотрассы. Тепло и уютно в задымленном помещении, холодную прихожую из досок внахлёст пристроили, все продукты морозом скованы, оленьи туши выструганы из мрамора с прожилинами, рядом бидон со скованным мёдом, топором выковыривать приходится. Повар не предусмотрен, по очереди дежурим, ужин из собственного приготовления на стол стелим. Десять дежурных, остатки нетронутой пищи в сенях, на холодной столешнице складывают, в кастрюлях и сковородках мёрзлые продукты до лета могут вкус удерживать. Приходила моя очередь готовить ужин; всё соскребал в большой казан, варил и жарил предыдущие остатки обледенелой пищи: томатом, салом, олениной сдабривал кушанье. Все блаженствовали перед сном, допытывались: какое имя такая еда носит? От недостатка поварских знаний и выдумки, говорю: такая еда "Холостяцкие трели" называется. Моё дежурство домашним очагом прозвали. Чуждаюсь неопределённости. Вся посуда вымыта и выстругана, наполнения ждёт.
- Есть и такие кто, из-за каприза, чудится простоте людской, но это прелюдия предстоящего упадка. А есть шабашники как я, беспрерывные мастера нужного дела, я силён в запутанных убеждениях, шабашничал всю жизнь. Это первично, бездельники потом! Тридцать пять лет свободным выбором первенствовал, - глядя на него можно поверить, а стоит засомневаться, выходит кроме шабашников, никто умность не носит. Впалые глаза от убытка равновесия, тормозят суждения, своё прошлое пребывание этот человек с собой тащит. - Если работному духу, выпадет принуждённый трёхдневный простой: в первый день трудяга сходит лишний раз в баню и отоспится. Во второй, выпьет шампанское с шоколадом, посмотрит в прямом эфире очередной пленум партий, посчитает количество вручённых наград производственным передовикам, ...засыпать станет. В третий день простоя, мускулы начнут ныть, организм завопит, работа мышц упадок почувствует, начнут конечности свербеть, станет шабашник искать тропу в другие экипажи, или примется стая угадывать нового вожака. Никто не назначает и не предписывает шабашную удаль, сама распоряжается своим уделом, она: любви скука - сердцу штука, и рассказчик - тут тебе не приказчик. Бывает, к бродячей летучке пристанет случайный ударник, а по сути, вовсе не шабашник, про заработки слышал. Не устоит, самоотдача нужна. Опнулся человек, - уходит нести плакаты и транспаранты на демонстрациях общего миролюбия. Личное напряжение не его постоянная забота.
- Выходит, без шабашничества, всякий труд приличия не имеет?!
- Бывает, все отказываются возиться с неким простоватым юнцом, я его к себе в напарники брал, молодость быстро выучивается слаженному делу, успешно навыками овладевает. Со мной, все хорошо работали.
Шабашник-бригадир снова морщинит лоб, стопорит, своё знает, никто ему не указ. Видно, что человек бывалый и суровый, однозначно заявляет:
- Ни минуты не работал на партию власти, никогда никому не подчинялся.
- Вот это изобретение строя!
- Шабашить начал с седьмого класса. Человек, который желает ни от кого не зависеть, рано начинает действовать; с дядей ходил по дальним сёлам и хуторам, он мастер на плотничные сопряжения и перехлёсты, крыши деревенских домов славно перекраивал. Если до него доходило, что кто-то строит дом, или крышу намерен перетрушивать, тут же бросает случай занятия, бежит новое дело смотреть, запыханным обходит углы, осматривает всё; потом начинает хозяину основания доводить: дело хорошее задумал, будем мерковать. Закрученные советы-указания вылетают, словно стружки из-под рубанка, разъясняет как совершенно и воздушно поместить черепичную крышу на обозрение всему селу. Стройность человека завершается шапкой на голове, - объясняет он, - нахлобучу фуражку на глаза, или задеру на макушку головы, разница для рыла очевидная. Так и крыша, отвесные линии должны падать упорядоченно, словно лучи застывшего солнца в вышине лета. Крыша на все стороны улыбаться должна, она корона всякого крова.
- Наверно его Ниспосланным звали?
...Не коверкай имя, звали его, как и всех мастеров: Иван Иванович, ни думай, не Иванов, а Маринов. С весны до осени шабашил у нуждающихся в новой кровле хозяев, что менее доходным трудом умели копить деньги. Ни одна крыша не повторит другую. Солома и камыш вышли из обихода, скидывали в овраги, жгли запревшее старое покрытие. По преозорной обрешётке шифер били, черепицу рядили, таких мастеров теперь не сыщешь, с зарёй в сердце шабашничали весь световой день, и откуда не посмотришь с высоты, везде сказка. Мы с дядюшкиным сыном, брательником Николкой, подмастерьями значились, индейцами по стропилам лазили. В свободное время томагавки выковали, кидаем в широкое бревно, из десяти бросков у него восемь попаданий, у меня три. От злости закинул его топорик в заросли, со слезами искал и не нашёл. Такой вот чарующий бросок!
У бабушки одной крышу крыли. Пиломатериал молоко, поцелуйного содержания лес. Так сложены бруски и доски, что выспаться на них охота. С тех пор я навсегда полюбил острые углы и смолистый запах свежеепиленых балок. Больше ста крыш сшил за все годы. Три покрыл самостоятельно, один; меня напарники оставляли. Спроси заинтересованного человека, может ли плотник без помощника, один, крышу соединить? Скажет - не может! А я с простого мауэрлата начинал, через две недели гребень конька цементно-опилочным раствором подмазывал. Это тебе, не домом культуры заведовать, парторгом колхоза числиться, или членом политбюро на гребне власти удерживаться. И не говори, что много дел имеют, - многие дела никогда небыли уделом людей сонливых. Однозначно говорю: убогое состояние мешает человеку иметь положенное самолюбие.
Видно ещё тот подарок раз его напарники бросали.
- Изначально заработанные деньги, по прелому залипанию помню, рубли были пропитаны старостью огрубевших рук и бережливой скупостью; цену имели большую, чем цифры на них; видно давно старуха начала копить. Первую свою крышу храню в памяти, как первый шоколадный пломбир на шумном вокзале. Село, где работали, называлось Белый Камень, в низине ютились хаты. Бабушка-хозяйка жила одна. Две козы имела и птицу, скот снова разрешили, у животных свой сарай с плоской крышей из толевого покрытия. Муж на войне убит, сын убит перевернувшимся трактором. Были внуки, она их давно не видела, в больших городах проживают. Мне казалось, можно и бесплатно перетрусить крышу, хозяйка нас блажено кормила, речка рядом, уток у неё много. Было видно, ей мало осталось жить в этом доме, но дядя договаривался обычно, без проникновения в судьбу времени.
Ей не хотелось быстро расставаться с собранными деньгами, свёрток платка неторопливо доставала из глубины холодной постели, и каждый раз медленно пересчитывала потные, слежавшиеся рубли, платила за работу постепенно, пока все деньги не закончились.
Когда уезжали, дождь собирался, бабка грустно нам глядела вслед, престарелые годы её сломили, и козы рядом с ней со стеклянными глазами. Казалось, не знает, правильно ли сделала: скоро умрёт, новая крыша не нужна. Видно хотела, чтобы дом, в котором долго жила, оставался в наличии без выстраданного упрёка и плачущей заботы.
Мы уехали работать в другое винницкое село. Хозяин нудным прыщом оказался, с большим животом, начальник песочного карьера Геннадии Геннадьевич. При средствах, а стропила, из кантованных брёвен собираем, дурняк во всём ищет карьерист. Кобылки выпиливаем из старых прогонов и раскосов, теслой и стругом шкурим сучковатые брёвна, медведкой ровняем. Для стяжек, с тупыми кромками балки отобрали, сопрягаем в полдерева, стыки на карнизных свесах прирезаем из уцелевшего тёса прошлой обрешётки, топорами не ошкуренный обзол кромим.
Навыки приобретаем, сразу я загибал гвозди, когда в сучки дерева упирались. Урок с ушибом получил, ноготь почернела.
- В плотничестве не бывает загнутых гвоздей, - сказал мне дядя, - застрял стержень в сухой берёзе или претвёрдой акаций, гвоздодёром и клещами вытащи, не выходит: отломать и вбить до невидимого наличия; воск держи при себе.
Они с Геннадиевичем по вечерам сидят с мутным самогоном на столе, разговоры скучные поднимают.
На временном верстаке в конец каждого дня инструмент уложен в ряд, семнадцать наименований насчитывает дядя, на каждый, изуродованным пальцем показывает:
- Где ещё два прибора? - спрашивает, и загадочно язык высунутый кусает, любил работу делать только предназначенным инструментом. Ищем, не находим.
- А чего именно не хватает? - хотим знать...
- Не знаю! - отвечает со стола хмельной голос. - Старайтесь!
- Мы стараемся, рыщем по всем вершинам старого и нового дерева, надо же, две девочки под кронами вишен, по улице темнеющей в коротеньких юбочках мелькают, отвлекают неимоверно, не дают утерю ответственно искать.
Не находим. Тарелки стынут. А они с пузатым всё самогон попивают. Брежнева хвалят - он за мир во всём мире. Нам то, что с того? Девочки скрылись. Пропали! Одна крыша бревенчатая в глазах плавает...
На слуховом окне шерхебель щепой прикрытый лежит. Кричим: восемнадцать!
- Ещё добивайтесь!
Наконец, и разводку для пил, на стропильном раскосе обнаружили. Девятнадцать инструментов уснули на всю ночь. Можем идти вечерять.
Помню, когда впервые, проездом оказался в городе, удивился нарядному населению, непонятно зачем столько лишних людей тут живёт, тяжело ходят, смотрят отторгнуто, не здороваются, никакой пользы природе от их присутствия, крыши в высоких домах плоские. А в близкой и отдалённой округе, улицы сельские даром залиты утренним солнцем. Это ли не беда времени. Но тут, я человек незаметного обозрения.
Бригадирствовал жёстко, так надо, обычно в подряд хозрасчётный подвязывался, брал напрямую большие объекты, четверть общей сметы - на руки, в зарплату уходила, больше чем у академиков получалось, приписками в нарядах втискивал и раскидывал нормы времени. Три, четыре бригады бок обок работают, я руковожу. В строительных управлениях заказы не искал, из-за профессиональной солидарности обглодают как петушиную кость в остывшем супе. Проводники шабашных бригад народ всё отобранный, никто не назначает, сами по себе вырастают, умеют с самолюбием ладить. Неслучайно временем установлены. Попадаются иногда быстрыги, шустрить любят, в заработки чужие норовят влезть. Положенную плату, бригадиры единолично складывают, знают, что каждому причитается. Недоволен? - плыви мелкота! Переход в другой косяк, - только по согласованию. И даже при надобности, без разрешения бугра не возьмут. Хорошего работника, тоже никто не отдаст. Свои правила - своя выгода.
Такое вроде слышал, вспоминаю где. Никто не знает, что шабашнику в голову ударит, хвастается, себя совершенным считает, и тут же другую скуку выносит:
- Разве мы не читали что прежде писано, разве не слышали что говорено, у нас своё понимание правды, своя смекалка, пусть небо треснет, мы не пошевелимся, не испугаемся, пройденное ползком изведывать будем. А начнись война, все шабашники героями станут.
Успех содержит полёт предстоящего, плохо удерживаю понимание, спрашиваю:
- И что будет, если шабашное напряжение прекратит надобность?
- Ничего особенного. От нечего делать, я душеполезное напоминание сказал. Без шабашника - не приткнется нужная жизнь. Своих не будет - чужие придут.