Валун в степи
1
Каждый год, зарастая травой, степь меняет свой покров, по-разному чередует свои просторы пустынный рисунок, пёструю пляску чудит некось. Обновляет травяные ковры непаханая земля, и только серебристый ковыль из года в год бережёт свои сомкнутые прогалины. Завораживает человека запах солнечного степного ветра, он необыкновенно сладкий, тёплый, ласковый, и нежный. Человек не мурава, не ковыль, не овсец, не лабазник, не налитой колос, не кустарный затишек и не шуршание лета. Человек камень.
Семён Константинович Станев никогда не улыбался, не ел мясо, никогда не напивался, ни умел заискивать перед судьбой. Восприятие необходимого труда содержал по крестьянскому разумению, имел стыд, нёс простоту переживаний; к докторам не ходил, знал труд, что здоровье бережёт, школу не знал, не хотел мучить голову знаниями, которые ему не нужны. Учёба не заменит чувства, для его селянской жизни достаточны наследственные навыки и осмысление привычных волнений. Для изъяснения человеку достаточен родной язык; речь осевшая в памяти поколений нужна, чужие слова портят состояние бдения; он вслушивается в чужой говор и не воспринимает сторонние звуки, в них нет пения степного ветра, нет его детской молитвы. Незнакомые слова застревают в сжатых зубах, скупо их выговаривает. Иногда наблюдал, как после долгого затишья, ползущий блудный буран начинает пыль со снегом носить, затем рвёт курай, верблюжьи колючки, и высохшую полынь; случается в лесополосах бурелом бушует, с корнями выворачивает деревья ураганный ветер, а камень валун не сдвинет, не перевернёт, крепко держится за место тяжёлый камень, прошлые века хранит. Человек после жизни к себе валун не сдвигаемый зовёт, на могильном холме камень ставят. Семён, по наследию рода и обычая, без обдумывания вместил своё состояние в тяжесть обводимого плугом камня. Грузную тень с собой несёт. В жизни возымел расположение только к одному сразу приглянувшемуся человеку, который молнией уготовленной мысли мелькнул и застрял в голове, неожиданно оказался начальником начавшегося коллективного строя, человек о котором успел подумать что-то хорошее, навсегда принял и больше не упускал внутреннее требование к себе, не желал, чтобы ещё кто-то нависал над состоянием смолкшего отголоска единоличной памяти. Человек тот случайный, безвозвратно сумел задеть исповедь его породы, на том и успокоилось, застыло обозначенное полагание, в других суждениях не нуждался. Изнанка других волнений не задевала повседневность, был предан своему становлению, как пашущий бык ровной борозде, как тот округлый камень своему месту. Вцепился корнями в глубину возникшей жизни крепче могучего дерева, угрюмо вросшего в глубину окаменелой земли. Таким родился, ровным вырастал, такую жизнь в земном пребывании имел, таким остался. Не печалится дерево, не ропщет на холодных людей; колышутся ветви, не устают мир волнением обвивать. Окутывает пахучий ветер заботу жизни, а если горе придёт, убаюкает и горе.
Свой собственный ум Семён не считал настолько способным и важным, чтобы чужие переживания вмещать. Угрюмый, тяжёлый образ вместился в нём, тяжелее замочной тайны его скупые мысли. Он человек-замок.
По призыву победившей армии, три года отслужил на конюшнях, служил исправно убывающей красной кавалерий. Командиры, руководимые требованиями воинского распорядка, по-уставному смотрели на его выглаженную форму, на стойловую чистоту и ухоженность скакунов. Избегали грузного взгляда, угадывалось, что рядовой солдат любит лошадей и не любит командиров.
Затем, после службы, он женился, продолжил ухаживать за лошадьми, работал конюхом в колхозе. Искажение строя тянуло бедное время, дни рожали скудное пребывание. Бригадир Ивайков выделял лошадям три меры зерна, в отчётах занижал убогие граммы. Человек, любящий ухоженных лошадей осторожно стегает глупости переживаемого периода. Проверяющим районным инструкторам Семён обязан был отвечать, что сыпет в ясли всего малую горсть дробленого зерна, и не зёрнышка выше положенного. Тощее властное безобразие понуро стелилось в отчётах надзирающей системы. Насупленные партийцы работали на вал, выметали колхозные амбары, склады, клети, и зернохранилища. Указами и инструкциями чистили излишне замеченные наработки преобразованного мышечного напряжения. Власть приучала людей ограничивать самолюбие, любить опустошённое счастье из середины урезанных огородов, требовала избавляться от устарелых привычек, препятствующие созреванию и вхождению крестьян в лоно пролетарской солидарности.
С тех пор каждый раз, когда Семён давал лошадям припрятанный овёс, сжимал скулы, правый ус угрожающе дёргался, презирал бездельников. Он заметил, что когда углы амбаров свисают паутиной, содержащие власть исполнители наполняют мысли малозначащими словами, оправдывают свою глупость, оттого их дела в кабинетных стойлах падают состоянием, кони перестукивают копытами у пустых яслей, худеют на полове, а это ни к добру. Для успокоения душевной пустоты конюх имел привычку напевать одну и ту же гайдуцкую песню, которую запомнил от своего деда, когда подростком бегал за овцами. Дед Еоргий его ласково - Монкой звал. Он ещё помнил, что занесенный в вялые сохнущие травы невспаханных нив, в предзимние дни, его дед мёрзнул без жирной еды; тоже переживание.
2
Старый овчар пас овцы, и кроме многих песен, нёс одну давнюю добруджанскую быль, что долго в себе держал, а затем стал её рассказывать горюющим людям, которые имели обиду на жизнь.
Переселился он из Добруджи вынужденно, скрытно, и обречённо - так совпало. Народ имеет судьбу, не всегда счастье в ней находит. Бессарабия утянула долю. Не вчера дело было. Устоявшиеся в размеренной скуке Вена и Берлин, города с узкими улицами мощённые ровной брусчаткой, домами выстроенные из тщательно отбитого розового камня, зернистого серого гранита, пиленого мрамора, размерных кирпичах выпеченные на медленном огне и безутешного угрожающего для сторонних нации страха. Мрачные столицы давили на волю лишних людей, разъедали ненужную им память, завоевание чужой земли видели своим главным делом. Для практичной уверенности высматривали края, не имеющие страстных закройщиков на границах установленной давнины и неизвестной будущности, были уверены, что потеснённые историей племена исчезнут из-за мировой ненадобности. Усмотрели как-то вполне пригодную для своей прихоти равнину, в которую ударялась шумная морская вода, издалека веял простор влажного дыхания, люди по той земле ходят размеренно и тихо, самое время их изгнать. Важные столицы истребовали от Ватикана куриальный декрет, развернули свиток написанный для вечных римлян, оголосили разволнованному народу строгий документ: 'Стелется под боком чужая территория. Несправедливо досталась православным крестьянам. Четыре столетия стонали под турками, мы не мусульмане, носиться не будем, сострадание не наш выбор. Излишествующие нации будут изведены'.
Чтобы напугать крестьян живущих в приглянувшиеся земли, тех, что верят в небесное спасение, но не имеют скрытные заповеди, могучие столицы придумали новое государство, наименование дали ему громкое. Без задержки принялись расчищать захваченный край от камыша, лягушек, змей, ящериц, и людей которые мешают вновь придуманной нации нести свою гордость. Обычным всегдашним лукавством бузили правители западающего континента, усыпали громкое государство заискивающими нормами, строгими постулатами, и завистливыми допущениями. Нужное совпадение подсмотрели.
В это время два брата Еоргий и Иван, Добруджу от сердца отрывают, замену участи ищут. Обрадовались столицы, сказали: 'Их затея к нашим действиям отношения не имеет, но это то, что мы желаем'.
Братья сразу бодрыми росли, а отец их пьяница опустошил имение в Добрудже, пропил всё, что даром валяется. Протрезвел, и умер от предуготовленной безысходности. Без пахотной земли остались братья, их дом развалился от непригодности, обречённая бедность разъедала жизненную способность. Дом настолько обветшалым и обиженным стоял, что сыпался от негодования, имел желание исчезнуть, чтобы напоминания о глине, соломе, и камыше навсегда стёрлись. Спалили братья солому и камыш. По принуждённому соображению собрались в Бессарабию вернуться, тринадцать веков там небыли. Многие удосужились такое переживание нести, два края - одна родина. Одну родину Дунай делит.
Дарий и Троян деревянными мостами соединяли приморские края. Братья зареклись, мостом вечно крепнущей древней веры соединить Бессребреную Добродетель
... Или вы не верите?
В Добрудже положение неопределённое, хмурое и грозное, оккупировали древнюю болгарскую землю западающие страны. Ущемлять православие - дело привычное. Змеи и ящерицы сгорели в камышах. Негодование людской памяти не сгорит. Выселили за пределы родного края оробевших людей, в ненужные пустоши изгнали. Горожане, что кроткими пребывали, отселяться не захотели, австрияками и валахами себя записали.
Руководящие континентом столицы, с притворным торжествующим намерением, с выгодой, королевству Валахия вручают Добруджу. Знают кто настоящий господарь, своей спесивости морской простор открыли, горды удавшимся промыслом. Сказали отселённому возмущению: '...вы не сумели отстоять свою землю, это не наше дело, мы нелепое пребывание восточной наций устранили, и пусть Россия не воображает, пора закрыть страницу надоевшей православной простоты, она нам не нравится. Отныне Ватикан континентом управлять будет, выжившим людям пригодится романский кнут. Мы удалим из их речи все славянские слова.
- Видишь! - говорит Иван Еоргию, - нас родины посбавили, оскорбляют, а не имеют право. И почему это мы должны всем нравиться. Никто не имеет право Православие оскорблять! Едем в Бессарабию, там наша забытая земля, пойдём, где давно небыли, возродим старое православие и вернёмся.
Согласовали путь. Свысока за повозками выселенцев наблюдают европейцы, направление вечных желаний хотят закопать.
Добровольно в Бессарабию пробираются Иван и Еоргий, кочевое время вспоминают. Из Таврии шли их предки, от моря не отходили, простора держались, в Буджак и Добруджу коней гнали. Ковыли много в широкой степи; волю и простор руками не вырвешь, колышут землю крепкие ости. Чтобы такую землю распахать, нужны железные орала, неимоверно сильные буйволы, миллионы кровавых мозолей нужны.
Дед Еоргий палкой разгребает жар, грустно смотрит на мерцание углей, не вчера было дело, заодно с жаром тяжелое прошлое ворошит, вспоминает:
- Второй день идем по топкой дороге, обода колёс набухли, рундуки повозок голодными детьми полны. Имущество наследственное пропито, родина потеряна, сгорела в безысходности, кони худые, беднота босая; наслышаны, в Бессарабии земли много. Заночевали у огня мы, камыш сухой жгли, ячмень сварили, по горсти детям раздали: пусть поплачут, пока не уснут. Больше чем комариное жужжание угнетал детский плач. Утром обнаружил я, что жены нет, ищу не нахожу, пятеро детей в соломе спят. Убежала жена. Невидаль, а бывает.
- Догоню её, говорю Ивану, у неё там татарин алтыны скрытые считает.
- Брось ненужное дело! - отговаривает Иван. - В Бессарабии другую жену найдёшь.
Не послушал я, такую не найду, захотелось её безрассудством овладеть. Оседлал коня, чепраком коню рёбра накрыл. Догнал жену. Длинной косой к хвосту лошади привязал, бил лошадь и жену хлестал. Заморил её, запалил беглую женщину. Приволок, в горячке от телесного жара и голодного взгляда детских глаз умерла. Камышом накрыли тело, оставили волкам и лисицам. Двинулись, я задержался, чтобы проститься, перешагнул через неё, пошёл за повозками, и без того тихие шаги утонули в топкой вере, а потом одумался, вернулся, чтобы перекреститься.
...Идём провоз через реку искать. Широкий Дунай шутить не любит.
Грустно вдаль смотрит дед Еоргий, словно годы те видит, душевное огорчение обнажило его давнюю обиду, он поднял усталую руку, хотел показать то место, где это случилось. Передумал, рука сама упала.
- А ничего особенного тут нет, - рассуждает тихо он, - тогда молодость была, у других она теперь. Свирепое бешенство и остервенение, нарушенное равновесие, или горячность - всегдашние беспокойства оскорблённого мужа. Издавна так сложилось...
И непонятно, дед Еоргий плачет, или глаза от ветра влагой наполнились. Кроме выпаса отары, пения заунывных песен, он ещё любил готовить овчарскую чорбу; без всякой посуды варил пастуший суп. Ходил обутый в кожаные царвули - ворсистая пропитанная жиром кожа, содранная из забитой дикой свинки, тепло и мягко носила быстрые ноги. Мясо и кости той несосчитанной добычи он заодно с собаками кушал, мясоедом был дед Еоргий. И тоже, густой задымленный овчарский суп, угодный стынущим осенним вечерам ел сразу горячим, сёрбал деревянной ложкой и улыбался, был доволен, что горячая чорба внука-подпаска греет. Затем еда остывала, холодцом становилась, ел он холодец длинной ложкой выдолбленной из липового сука; не улыбался. Монка отказывался кушать мутный студень, ждал, когда снова будет горячий отвар из белой ягнятины.
3
В день Святого Георгия, годами нагнавший старого деда Монка, на праздник 'чорбу по овчарски' готовил, так просил Ивайков; из подростковой памяти извлекал простоту давнины, в ней степное пребывание находил.
Отмытый желудок зарезанного барана набивал жирными потрохами и соскобленной из костей кровавой свежатиной, накладывал пряности, лил кубышку ключевой воды, кружку вина, туго завязывал наполненный растянутый стомах, обмазывал вязкой овражьей глиной, в тлеющую жаром яму зарывал. Варится еда, пока угли пеплом не станут. Из тёплого пепла достаёт сготовленную пищу.
Бригадир Ивайков с друзьями разливали густую чорбу в глубокие тарелки, терялись от вкуса затёртой старины, целый год ждали балованный день, серебряными ложками ели. Глотали разваренное мясо, от удовольствия падали со стульев; за минуты, с закрытыми глазами вычерпывали задымленный стомах, думали: веление вкуса по райскому саду их водит. Дед Еорги, тот целую неделю катал прицепленный к самару осла бурдюк, не знал он ни завтрака, ни обеда, - ужин долго тянул у огня. Затем сытно и тепло спалось под тулупом в кошаре. То было прошлое пребывание, колхозы ещё не пришли, не было тогда колхозов.
Теперь же, по скрытой причине, при громкой ссоре, в тринадцатый год своего бригадирства, Ивайков без значимого повода избил председателя колхоза Миронова. Засудили бригадира на восемь лет. Станев переживал опрометчивый порыв одобренного человека, скучно без него тянул три долгих года, не осуждал пострадавшее спокойствие. Затем, на самом верху, убрали главного зачинщика бедности, и особо значимую непоколебимую его учительницу Нину Петровну, - повторение сорок седьмого года задавили, изгнали чету, остановили второй бессарабский голодомор. Поменялась разболтанная вверху власть, перестали рушить церкви, хлеб вволю появился. Досрочно закончилось удалённое переживание, вернулся Ивайков, а селом правил уже другой, из далёкого места привезённый председатель. Наслышанный о повадках бывшего бригадира, не захотел давать ему прежнее назначение; сам он, покладистым и неуверенным в должности сидел, завучем РАНО прежде работал.
Ивайков от продуктового промысла не отдалился, из живого колхозного производства в переработанное районное влияние влез, пробил масленую должность. Семён тоже переместился, подался вслед за новым занятием единожды принятого начальника, вошёл в скрытную нишу непривычной отрасли. Стал приглядывать за рутиной дня на продуктовой базе, положенным старанием перемещал упакованные в коробках и ящиках пищевые грузы; техникой, звериными глазами, строгостью, и усилиями мышечного труда двигал ежедневное назначение людской надобности.
На базе горторга сидел ещё другой кладовщик. Молча, без возражений исполнял поручения своего руководителя Станев, для простоты понимания, по армейской памяти в отсутствие Ивайкова, говорил себе: 'нет старшины, на складе двойная строгость положена'. Младшего по возрасту, ростом более низкого кладовщика не праздновал, его равновесию он не нужен.
В зависимости от рода деятельности человека, от материала с которым работает, складывается особенность его поведения. Семён не изменял простоте прирождённого своеобразия, не имел навыка ломать прямоту своего становления.
Во время неожиданно залежавшегося, долго болевшего старшины, младший кладовщик: из-за неприязненного отношения, по причине невыносимого нрава и заметной опечаленности, складского работника Станева уволил из горторга. Взял молодого, грамотного и послушного исполнителя, который имел крупные мышцы, но не имел упрямство воли, трудился без необходимого упорядочения рабочей смены, заодно с грузчиками пил. Сложения дел стали терять установленную стройность. Обычные предписания и неприметные особенности падали состоянием; размещение вскрытых упаковок на полках склада теряло положенные места и количество, большой холодильник с полутушами неплотно закрывали, грузчики до беспамятства напивались, отпуск товара не соответствовал требованию накладных листов. Небеленые потолки склада плесневеть стали, под ногами путался упаковочный сор, битое стекло обувь резало. Восприятие ожидаемого складского вкуса стало мутить снабженцам назначение. Перевозчики, недовольные нарушением привычного порядка, стали уведомлять полномочную дирекцию про сумбур и падающий разлад в складских делах. Жалуются, пишут гневные извещения и протестные требования. По верхним районным кабинетам дотоле неслыханные заявления пошли гулять, неустойками грозили снабженцы партийных спецбуфетов. Путаница и препирательства стали повседневностью на продуктовой базе.
Выздоровевший Ивайков, тут же поправил дела, вернул Станева на прежнее место. Стройность рабочего дня и выбеленная чистота без промедления восстановились, будто и вовсе не было удручённой унылой неурядицы от искажений трудового построения, пропала путаная бестолковщина.
Какое бы место в текущем строе не занимал человек, вера и образ его восприятия устанавливают положенную череду врождённого поведения, образ жизни соответствует падающему с небес поведению людей. Даже самая незначительная, обыкновенная обязанность человека труда не остаётся незамеченной, она влияет на чувственные последствия, сказывается на результат предстоящего назначения. Поведение таких людей не всегда зависит от текущей выученности или образования. Человек имеет природную простоту и это достаточно для его пребывания на земле. Всякому делу присуще трудовая надобность выработанная привычкой многих поколений и долгого времени. Такова судьба земель, на которой живут состязающиеся нации. Чужое место движет чужую привычку, порой человеку свойственно следовать иной привычке, принимать чужую установку только потому, что другой в нём нет; свою забыл или не знает. Отсутствие нужных нареканий, их противоречия, зачастую меняют предпочтения новых поколений. Бывает так, что новые люди, не имеющие твёрдые заповеди, уводят государственный строй в свою выгоду, готовы страну продать и нет силы, способной остановить желания их нутра. Переустановка запутывается, они капризничают, без нужды множат вложенную в них порочную страсть, помимо своего желания следуют тому, что для своей выгоды придумали чужие. Сами же, не успели подглядеть у жизни нужные навыки. Противятся тому полезному, чему их не научили, а оно застыло в кости черепа народа, не даёт ему покоя.
4
В жаркое лето младший кладовщик ушёл гулять отпуск, Ивайков неожиданно слёг в другую болезненную беду. На склад определили Луизу Францевну, она имела вид прелестницы, ходила на тонких каблучках, благоухала духами, носила приклеенные крашеные ногти, курила тонкие сигареты. В остальных частях, она женщина крупного сложения, обильные мгновения украшают всё её тело, говорит красочным низким голосом, загляденье от низа и доверху. Одна оформляла накладные расчёты, совершенно не вникала в удержания трудового порядка на оснащённом складе. Семён в перемещении поддонов, бочек, ящиков толк проверенный имел, роботу грузчиков и погрузочных электрокар размерено наставлял. Бумажные назначения не листает, важный голос Луизы Францевны внимает, она умеет из немых бумажек цифры точные извлекать, кричит громко, чтобы главный работник базы лишнего не упустил. Бывает, и другие хмурые обороты голосит, Семён их пропускает, боится неприличия замечать.
Едва ли стоит их повторять, если сказать как есть, Семён неловкость испытает, в замешательство войдёт; или другая красавица за сестру обидится. Это же опасное дело. Иной прямой человек, в определённой мере выдающийся, потому что не намерен даром на наших страницах висеть, который по-своему возмущаться умеет, выйдет на трибуну, нальёт из графина стакан воды, выпьет и скажет:
- Что он всё время темнит, запутывает ситуацию, в заблуждение вводит, прячет от нас наше, чего это мы сами должны соображать и догадываться, иероглифы распутывать, он, что нас за азиатов держит. Неважно себя ведёт, смеет обычное наше желание в не ту степь уводить. Пора поставить на место такие раздражающие положения, мы можем так возмутиться, что широкий Дунай течение повернёт, а это худое предпочтение. Ты соберись состоянием, вникни в суть, не отвлекайся на мелочи, не уходи от напряжения. Вы слышали, что он вчера сказал: будто бы 'ожиревшая группировка' двух коров доит, правители откупается, юным поэтам даже стакан молока не оставляют. Мол, одни бездари торжествуют, говорит, когда государством руководил поэт, литераторы имели желание Родину любить, сейчас гнобление преданности ощущают, тягостно себя чувствуют. Какое он имеет право такие заявления делать, нас не интересуют его отношения к ненужным переменам, чего это мы каракули какие-то должны разбирать, наживать лишние бедствия, и так понятно, что есть вещи запрещённые. Молчать не будем, гнёт власти требует от нас доносы писать, в нашем представлении может не та мысль определится, не то понимание появится, и что тогда? - извинения у Луизы Францевны просить будем?! Придётся! Она, жёстким распоряжением сверху поставлена, какая-то беда может случайно вторгнуться, западающие люди продвинутые, нечета нашим простакам, подчинения требуют, подглядывают за состоянием дня. Коли отсутствует соразмерность, пора смириться. Придётся своё отсутствие подчеркнуть. Если мы в чём-то преуспели, не время ли первыми отказаться от наших достижений, уйти от первичного влияния бывших успехов.
Прямой человек, имеет основание так говорить, потому что всякие нелепицы и замешательства, что он ощущает, волнения несогласия содержат. Может быть, он нечто важное знает, а мы этим плохо владеем. Если внедрить какой-нибудь вред, так он первым зарвётся от удовольствия, ввергнет свой пыл в лаву вулкана, упадёт на колени и подаяния станет просить. Надо в таких людях ценить припадки великолепия и обычные назревшие негодования.
Недаром подозрительно поглядывая по сторонам, Луиза Францевна однозначно и капризно возмущается:
- Эти бессарабские болгары в край бескультурные, отсталые, несовременные люди, - иногда, глядя на невзначай ухмыльнувшегося Семёна, сердито и звучно досадует. - Мало ли что? может человек фасоли наелся, или в животе урчит, так сказать кишечная погрешность выявляется, так что, обязательно хихикать надо? В просвещённой Европе никто такому безобидному мероприятию не смеётся, это же чистая медицина. У нас на случайности внимания не обращают, а эти... так и дикарями остались жить, как начнут хохотать, свою же собственную пищу переваривать не захочется. Учим, учим и никакого толку...
А так, в цифрах, Луиза Францевна женщина отменная, блеск финансового состояния высчитывает без всякого вмешательства. Ей одной известно, где спрятано золото усташей и гестапо. Она могла бы банком Ватикана руководить! Пора обязать её всеми мировыми доходами заведовать, в том назревшая необходимость.
5
Высокое направление канторы, занятое распределением собственности в соответствии с текущим временем, окончательно запуталось. Устраняет контора все хорошие назначения, мешающие становлению опустошённого порядка в складах и магазинах страны, от края и до края наработанную собственность переделывают. Пишет контора, и в ворохе дней затеряла работу своей главной базы, оставила на потом, никуда не денется. Когда вспомнили, изучили текущие документы, что вела прелестная Луиза Францевна, нашли положенный рыночный порядок; для неё это обычная ворожба знахарки. Проверили текущую работу базы, не нашли изъяна, нет красных чернил. Совершенный недостаток в указаниях блуждающей собственности. Товарооборот падает согласовано с намеченными цифрами, а развозной транспорт по графику загружает наличие скудных остатков, время просрочки три минуты, отставание эпохи ощущается. Стали подумывать, как работу базы в нужное намерение направить, цифры обнуления давно подобрались. Постановили: не завозить то, чего нет. Семёну Константиновичу значительно увеличить зарплату, может от этого он почувствует радость сердца, и развал содержания опустеет сам по себе. Они не знали, что радость, не всякому человеку нужна, такому как Семён радость вредит. Такие люди крепкое состояние: вне радости содержат, в твёрдой обыденности дней, в честности пользу находят.
Ивайкову другую инвалидность выявили, больше не работал. Семён пропажу всегдашнего начальника ощутил с негодованием и обиделся, пережевал. Он видел, что прежнее управление закончило ненужное существование. Деньги крепче человека начальствуют. Деньги не ужин и не сто грамм водки, от них не откажешься. Жизнь не завалявшийся рубль, не разменяешь на мелочь. Лодырь беситься начинает, а в прошлом: один лодырь всего малые копейки стоил. Видит Семён: обычная лень стала важнее труда.
Для отвлечения от недуга, Ивайков ежедневно смотрел цветной концерт, видел, как главный артист в сером костюме с нарядной надёжной супругой государством управляют, а это не малое достижение. Не знал, удивляться или осиновые доски заказывать. Стал всех убеждать, будто такого глупого царя империя не имела. Неудавшемуся царю, по назначению, дал имя Глупак, не самое плохое имя. Слова и повадки глупого человека, из кровати неизлечимой болезни, лучше видны. Домашние серчали, не согласны с таким заключением. Шумно обижались. А потом остыли, уже плавно возражали, всё-таки инвалид последней группы, пенсию получает, как-то волнения скрывать нужно, других доходов нет. Не дай бог, ходить примется.
На базе продолжало нарастать окончательное разложение, база быстро пустела, на полках обозначено убыточное наименование малого товара, полки совсем истощились. Серый костюм, на самом верху шустрит, наряжается, перед всеми шляпу снимает, названия чужих должностей заимствует, белыми чернилами указы подписывает, партия его поддерживает. Беда неслыханная пришла, глупцы неспособные вникнуть в простоту жизни государством управляют. Ивайков советует Семёну, главного секретаря в младшие кладовщики опустить, тут его настоящее место, проверяющие базу иностранные послы, будут без ума от его партийной улыбки. Такое преобразование, даже угрюмого Семёна рассмешило, поддержать больного товарища всегдашняя обязанность.
Проверяющие таки появились. Приближался какой-то праздник. В государстве всё больший изъян обнаруживается, вроде бы и государства уже нет. Запрет на содержательные действия расшатали социальное равновесие. Сухой закон, в пропитании нехватка, недобор в сусеках, амбары пустые, кони дохнут!
Все с сумками, корзинами, с пустыми багажниками на базу съезжаются, пришли скрытые остатки подбирать. Задержка назначений вышла, база по графику скудный перевоз цедит, пустоту сортирует. Уж потом, с перебоем дробить личную праздничную продукцию принялись. Руководство конторы недовольно, прочерки в накладных расписках ставит склад; сами умеют чиркать такое безобразие.
Пришёл человек плотный, ухоженный, надменный, не один с водителем, стали вместе подзабытую градусную полку обшаривать, вольно нужное отбирают. Капризничает ухоженный, на Семёна из-подо лба глядит. Семён наглеца впервые видит, за руку ухватил, будто вора задерживает, неслыханная дерзость, пальцем на ворота указывает:
- Где бумага положенная? - так его научили.
Возмутился наглец, надул тело, губы оттопырил:
- Тебе разве неизвестно мужик, что это моя частная собственность. Я один тут хозяин! Моя база! - по нему видно, что привык безобразничать.
- Частная собственность твоё никудышнее предвкушение, сам вижу, что угасает прежний порядок. Завтра с собой будешь пребывать! Потом всё урежут, видеть не буду. Привык широкими шагами перемещаться, в степи хорошо себя чувствую, не отнимешь вечность. Пошёл отсюда!
У Семёна глаза молниями полны. Надменный дрогнул. Не выдержал ярость. Вид у него и впрямь скверный. С угрозой уехал.
На следующий день знамя победителя соцсоревнования сняли, распорядителя базового порядка на базу не пустили, рабочую одежду за ворота выбросили.
6
...Раз в неделю Семён проведывал Ивайкова, он смирился, что в мире установилось потерянное время. Повсюду порченое начальство разместилось. Вернулся в колхоз конюхом. Конюшни и коровники стали пустеть. Пропадают кони, коровы языком колхоз слизали. Власть в государстве закончилась, земля скукожилась, а степной человек вырос на огромной территории, привык жить в строгости, любит степной ветер.
Урезанная власть, которую Семён не признал, на миг пробудилась, стали земельные паи раздавать. С женой, получили положенные наделы, сын долю, деньгами вытребовал, три пая на двор - десять гектаров; прежние десятины вернулись. Большой колхоз на малые фермы распался, бывшие колхозники фермерами стали себя именовать. Определение хуторское - за пять копеек не отстоишь.
Растревоженная семья вагон горя и обиды может вместить. Жена Семёна умерла, сын по наследию, на себя паи записал, затем ненужного отца к старшей сестре отвёз.
Выработанное звено грустные укоры выявляет. Бывало, Семён уходил за селом, тоска по степному ветру его обычная печаль; смотрел влажными глазами на небо, вслушивался в ритм своего сердца, шалить стало.
Зять тоже не промах, говорит:
- Мы дед, согласны тебя кормить, ты только пай свой нам припиши, без него устать можем, нехватка в доме обнаружится. Знаем, какой твой Коля хитрец, нас тоже ни на дороге нашли. Шевелись дедуля, дави на плечи, полным грузом обозначай коромысла.
Семён стал ощущать не проходящую душевную боль, невыносимая обида навалилась на его сердце, ему часто снилось, что дед Еоргий к себе завёт, у него там стада овец рассыпаны, выпас вольный имеют, не успевает за ними бегать старик, подпасок нужен. Проведывая Ивайкова, сон рассказал, обидой поделился:
- Я пай двору и сыну оставил, так продолжение своё вижу, исстари так заведено, в согласовании с наследием имение идёт. А зять не согласен, - он ещё что-то хотел сказать, горечь горло сдавливала...
Ивайков разволновался, за друга решил заступиться, поймал себя на том, что слишком долго лежит без дела. Медленно, с тростью к Коле добрался, убеждает, чтобы отца обратно забрал, пусть родной дом греет старость отца.
Коля тут же дымить кизяк принялся, дёгтем капать стал:
- Я Петро с твоим младшим братом в одном классе ходил, ты это знаешь, он отличником был, учителя постоянно хвалили. Я последним сидел, на последней парте отсиживался. Если плохо учился, думали, глупее вас жить буду. И скажи, зачем мне хорошая учёба? - хорошая учёба шайбочки не даёт, не плашка, резьбу не крутит. А до трёхсот я считать умею, скоро четыреста дойных маток в стаде бегать будут, знаю что делаю. Сыр из хорошей учёбы не сквасишь, отличные оценки не створожишь. Где теперь твой книгопечатник, кто он? - кроме как читать книги ничего не умеет, побирается, недавно просит кусок брынзы, из кармана газета торчит. Да я два куска тебе дам, заворачивай в газету, но ты же потешался над моими неуспехами, подшучивал над состоянием, Уо меня называл. Своим продуктом всё лето торгую, не я один, от этого мне не хуже. Круглый год сыр ем, у меня зубы как клапана гармошки, все целые, алюминиевую проволоку могу перегрызть, пиво только зубами открываю, - Коля ощерил свои кривые зубы, поднял с земли валявшийся под толстым стволом грецкий орех, не вытирая, раздробил зубами, выплюнул крошеную скорлупу. И впрямь зубы крепкие.
- В очках ходит твой отличник, зрения едва на три шага хватает, а я на расстоянии тысячи шагов, ягнёнка отставшего в траве нахожу...
Не вернул Коля отца домой.
Семён Константинович с детства не желал быть обузой, тут к нам он тоже не напрашивался, под конец жизни, лишним себя почувствовал. Может и имел основание пребывать другим человеком, не захотел, не желал портить своё существование, его всегда заботило только малое и незаметное дело, ради которого он был рождён. Человеку, которому не интересен весь мир, действительность неожиданно наступает на самочувствие, порой это мрачное событие, добровольно ушёл из жизни.
В родной двор мёртвым вернулся. Из дому хоронили.
... Да, чуть не забыл. Завещал Семён Константинович, чтобы на могиле валун степной поместили. Никто это не сделал.
Может, мы установим?
Хотя... с другой стороны, ...зачем нам это надо.
Что, у нас других дел нет...